Мистическая Якутия Ефремов (Брэм) Андрей

– А? Где я?!

– Дома ты, Гриша. Уже с месяц как дома, сынок.

– Прости, мама… – Григорий, тряхнув чёрными кудрями, откинул одеяло в сторону, сел, – Дымом что-то пахнет.

– Да это соседи с вечера печку затопили, Гриша. Чего это они? Вроде лето на дворе. Евдокия, закрой окно, в самом-то деле – сюда затягивает! Спи, сынок, спи…

Мать нежно погладила сына по плечу, на выходе из комнаты Евдокия быстро глянула на молодого хозяина странным взглядом, и обе вышли из комнаты…

– Покоя не можешь найти, Григорий Павлович?

Гриша обернулся. Кухарка, раскидывая овёс перед толкущимися под ногами, кудахчущими курицами, смотрела на него тем же странным взглядом, что и ночью.

Сунув руки в карманы, Григорий ответил:

– А с чего это у меня покоя нет, Евдокия?

– Так ведь Настя к другому ушла, пока вы, Григорий Павлович, войну воевали!

Вроде не шутит, взгляд серьёзный. Или намекает на что? Руки в карманах сжались в кулаки:

– Твоё какое дело?

– Так ведь жалко мне вас, места себе не находите.

– Ты, Евдокия, знай – курей да свиней корми, а в своих делах я сам разберусь!

– Револьвертом? – несмотря на полуденную жару, почудилось, будто всего обдало холодом – «откуда она знает?», – Такие дела оружием не делаются, Григорий Павлович!

– Да пошла ты!..

Уже находясь на крыльце дома, услышал:

– Я зла не держу. Ежели что, подходите, завсегда подмогну…

Тяжелее ночных кошмаров о войне, терзавших его ночь через ночь, стало известие – Настя не дождалась, ушла к другому. «Другой» – это сын известного в городе купца Онуфриева – Иннокентий.

Каждый вечер перед сном, сидя на кровати, Гриша долго и бессмысленно крутил барабан револьвера об предплечье. Устремив пустой взгляд в никуда, отставной прапорщик рисовал в своём воображении картины страшной мести. Вот поздним вечером, дождавшись молодожёнов с прогулки, он хладнокровно убивает их на пороге собственного дома. Бах! Бах! Два выстрела – в упор. А вот, ворвавшись ночью в их комнату, застает в исподнем в постели и стреляет, стреляет, стреляет!.. Стреляет до тех пор, пока не закончатся патроны в барабане, а курок не начинает щёлкать вхолостую как в той безумной атаке..

Курва! Курва, мать ее…

Ишь, проходит мимо под ручку с Кешкой, не замечает, глаза отводит! А ведь какие слова жаркие говорила, когда на войну провожала: и – люблю, и жить без тебя, миленький, не смогу… Баба гулящая!

Да, гулящая!

Одно слово – баба! Бабам верить нельзя!..

Хотя Евдокия – тоже баба. А про нее странные вещи говорят. Мол словом тайным владеет, креста на теле не носит и всякое может.

Мать Григория от этих слухов всегда отмахивалась: Евдокия работящая, и семье вреда от неё нет и не было. А то, что в церковь по воскресеньям не ходит, так это от того, что работы по хозяйству невпроворот. Наговаривают люди…

Поначалу Григорий и сам так думал. Двадцатый век: паровозы, телеграф, аэропланы, а суеверия – средневековые… А вот теперь, после давешнего разговора всякое в голову лезут. Вдруг не наговаривают? Отчего-то люди её невзлюбили…

Да ну её, взбредёт же в голову!

…Настя.

Григорий прекратил хрустеть барабаном, сунул револьвер под матрац – нужно поспать. Только сон не шёл. Белые ночи, белая луна.

Гриша встал, задёрнул тяжёлые бархатные шторы, в комнате стало темней. Прошел, наверное, час. Может и два. Теперь не давал покоя интимный мужской физиологический процесс: когда-то в среде молодёжи гуляла тетрадь ссыльного социалиста Залевского с пародиями на восточные сказки, где особой изюминкой в его похабных рассказах были такие слова как «перси», «нефритовый стержень» и что-то про «бутон прекрасного цветка». Когда на молодёжных вечеринках студенты вслух это читали, гимназистки густо краснели, смущались и фыркали. Тем не менее, слушали, с плохо скрываемым интересом. Позже, говорят, церковь предала этого Залевского анафеме – запретили причащаться, но социалист только радовался: его рукопись студенты стали размножать и распространять с куда большим рвением. Даже в семинарию одна такая тетрадь попала.

Вот этот самый «нефритовый стержень» при воспоминании о Настиных «персях» и не давал покоя. А уж то, что обильный нектар с бутона сейчас – возможно даже в сию минуту, своим осиным жалом снимает Иннокентий – попросту ввергало в бешенство.

Под утро он заснул, но вышло только хуже.

Мука-мучение: опять эти картинки с противогазами! Кажется, Настю в противогазе увидел: она стояла на бруствере вражеского окопа, и ветер развевал подол её большого жёлтого платья. Ветер дул в его сторону, и подол платья стал напоминать огромное страшное облако грозящее смертью, а на поле боя – полуистлевшие тела его солдат.

Вот ведь бесовщина…

Проснувшись, Григорий долго лежал с открытыми глазами. Затем натянул брюки, откинул портьеру в сторону и вымахнул в окно. Встал босиком посреди двора, наслаждаясь ночной прохладой.

У ворот громыхнул тяжелой цепью пёс, приветливо замахал хвостом.

– Не спится, Григорий Павлович?

От неожиданности Гриша вздрогнул – в раскрытое окно на него пристально смотрела Евдокия.

– Жалко мне вас, Гриша…

Ругаться не хотелось.

– Да, уснуть не могу, – молодой человек подошёл к окну кухарки, – отвык я от белых ночей.

– Ага, в Якутске оно завсегда так, летом-то.

– В Петербурге летом так же.

– Да? Вот ведь чудные дела, это ж где Питербурх, а где ж мы!

Гриша смутно понимал, что Евдокия от него не любовных утех ждет, а действительно хочет помочь. Только от этой помощи тоже веяло чем-то люто страшным и жутким. Но разве его собственные мысли менее страшны?

– Что ты мне хотела сказать?

Григорий понял, зачем он выскочил в окно – он решился!

Евдокия, кажется, только того и ждала:

– Душе вашей помочь желаю, Григорий Павлович, ведь места себе не находите из-за этой…

– Каким образом помочь?

– А тем самым, о чём и вы мните, разве только по-другому… им страшнее будет. И горше.

Григорий понял, что Евдокия подразумевала под «тем самым», но вот «по-другому» – этого он никак не мог взять в толк.

– Объясни. – хрипло произнес отставной прапорщик.

– С револьвертом вас мигом на каторгу, – Евдокия понизила голос, – здесь по-другому надобны, штабы самому чистым остаться. Есть один человек, он поможет. Никто и ведать не будет!

– Яд что ли грозит сварганить?

Григорий долгим взглядом посмотрел на большую щербатую луну, затем в глаза Евдокии. Глаза не лгали: ей доверять можно. И не яд сулил ее взгляд – месть куда более страшную.

– Убивца нанять нешто?

Глаза у кухарки стали сплошь чернющими, даже белков не видать. Но это видимо оттого, что долго на луну смотрел.

– Да вы что, хозяин! Полиция и это вмиг! – Евдокия торопливо с придыханием зачастила. – И так про вас уже всякое говорят, Настасью родители оберегают, чуть что в вашу сторону взгляды косые кладут. Случись что… нехитрое… сразу про вас вспомнют, Григорий Павлович. Я ж говорю – «по-другому».

– Ладно, как это «по-другому», не томи, Евдокия!

– Тот человек в Залоге живёт, к нему идти надобны. Никто и не догадается что к чему, не раз испытано. Да и не он это сделает, а другой.

– Кто это «другой»?

По коже поползли мурашки. Интонация, с которой Евдокия произнесла слово «другой», отметала всякие сомнения в том, что дело затевается нечистое, тёмное. Рука сама потянулась перекреститься, но он удержался. Все ж таки не зазря люди про неё всякое говорят. Белки глаз всё ещё не были различимы, будто чёрные стекляшки в глазницы вставлены. Гриша машинально посмотрел на луну, затем на белую шею кухарки – в глубокой прорези рубахи видны большие белые груди, креста и в самом деле нет.

Он не перекрестился.

– Глядите, Григорий Павлович, добра желаю… Да не смотрите вы на меня так, мне же стеснительно! – Евдокия запахнула ворот, – Всё-таки душевное здоровье, говорят, беречь надобны. Все болезни от этого.

Гриша отвёл взгляд в сторону:

– Ладно, с утра пойдём к нему, Евдокия.

– Спокойной ночи, хозяин! – ласково бросила в спину.

Григорий не ответил, но подумал – «ведьма!».

Ночь была спокойной, только странные чёрные зеницы без белков мерещились. Тем не менее, Григорий в первый раз по возвращении с войны хорошо выспался.

Утром отставной прапорщик вместе с кухаркой направился в глухой район города – Залог. Проходя мимо Богородицкой церкви, Гриша, глядя на купола, тайком обнес себя перстами. Кухарка же шла так, чтобы хозяин как бы прикрывал её от храма и, кажется, даже ростом чуть меньше стала – словно бы как ужалась. Перекрестилась ли она, Григорий не заметил, да это его и не интересовало. Утренние думы и собственная решимость распалили сознание, душа пылала жаждой мести.

Миновав пару кварталов, остановились у пустыря.

– Пришли, Григорий Павлович.

Молодой человек растерянно огляделся:

– Куда?

– К Нему… – просто ответила Евдокия.

В центре пустыря стоял неприметный, срубленный из сосны, старый дом. Ничем вроде и не примечателен, а поневоле создавалось впечатление некой особенности. Казалось, по периметру этот дом обнесен невидимой глазу крепкой оградой. Соседствовавшие с пустырем дома как бы не решались сдвинуться, подступиться, хоть и теснились между собой, воюя заборами за каждый свободный клочок пространства…

– Никак оробели, Григорий Павлович? – засмеялась кухарка. – Это за что же вас георгиевской медалью наградили, куды ж вся храбрость-то подевалася? Смелее!

На миг показалось, что глаза у неё вновь стали сплошь чёрными.

Гриша и в самом деле смутился не на шутку. День ясный, весёлый, небо чистое, а на душе тревожно. Грудь кольнуло – комар, наверное, Гриша прихлопнул. Снова кольнуло. Нащупал.

Нет, это серебряный крестик как-то боком встал, колется.

Вспомнил – почему этот район города Залог называется: знающие люди говорили, что в старину именно на этом месте находилась «божедомка», – общая яма, могила, которую устраивали во время мора. Также здесь было место погребения убитых во время восстаний язычников-туземцев, нищих и самоубийц. «Залаживали» их в яме сверху брёвнами, и всё. «Заложные» покойники должны были хорониться за речкой, так оно и было. Позже город разросся, подобные погребения приняли цивилизованный характер, и кладбище для отбросов общества устроили ближе к тюрьме.

«Здесь я уже… а… семь бед – один ответ», – сам себе шепнул Григорий. – «Будь что будет».

Машинально поправив крест, он развернул плечи и уверенно сказал:

– Веди, Евдокия!..

– … крещёный, господин офицер?

– Конечно! – Гриша, не найдя в красном углу иконы, быстро перекрестился на окно и начал было расстегивать ворот гимнастёрки, – вот…

– Не нужно! – торопливо остановил хозяин мрачного дома, – Значит, составим договор.

– Какой договор? – он повернулся к кухарке. – Евдокия, ты же говорила найма не будет?…

– Не перебивай! Слушай! – непривычно жёстко остановила Евдокия своего хозяина.

Григорий стушевался, оробел от столь наглого поведения.

– Слушай, Григорий, что тебе говорят!

Не сказала – приказ отдала.

Обстановка в доме казалась обычной. Только и удивляло, что отсутствие икон.

А то, что всё как-то неряшливо, так это верно из-за отсутствия женской руки. Сам хозяин тоже особого впечатления не производил – невзрачный бельмоватый мужичок, неопределенного возраста. Такой по улице мимо пройдёт – и не заметишь.

– Дело твое щепетильное, – глядя прямо в глаза, сказал мужичонка, – Как бы опосля ты разворот не дал… подстраховаться бы мне следовало, сам должен понимать. Я, как бы это сказать, всё-таки, какой-никакой, а «исполнитель заказа».

Зазвучали малиновым звоном колокола Богородицкой церкви, лицо хозяина перекосилось словно от мучительной внутренней боли, или, как это бывает – когда скребут гвоздём по стеклу. В помещении тут же запахло жжёной серой. Бельмоватый несколько раз глубоко вздохнул полной грудью, казалось, от этого запаха ему стало намного лучше:

– Не в детские игрушки играем, Гриша, полдела и ты должен сработать. По крайней мере, обещаю – с моей стороны всё будет исполнено гладко, комар носа не подточит.

Григорий усилием воли заставил себя припомнить те ночные фантазии про Настенины перси и жало купчишкина сына. Нахлынула злоба, сразу стало легче.

– Хорошо… Говори, что нужно сделать?

Он уже прекрасно осознал, о каком «договоре» идёт речь, но злая ревность, гнев и обида взяли верх над здравым смыслом.

Хозяин довольно крякнул, поставил перед ним на стол глиняную чашу, рядом положил острозаточенный якутский нож:

– Плесни сюда своей крови!

Отвернув рукав, Григорий, не сомневаясь более, полоснул ножом по тыльной стороне ладони. В чашу полилась кровь.

– Достаточно, не усердствуй, много не нужно.

Евдокия тут же перевязала ладонь невесть откуда взявшейся чистой тряпицей. Заранее знала об этом зловещем ритуале, наверняка загодя и приготовила.

– Сегодня же присмотришь на погосте «мучин крест» свежую могилу без креста на надгробии, с вечера наберёшь в любой церкви святую воду, и в полночь жди меня у западного входа на кладбище.

– На «Мучином кресте»? – уточнил Григорий.

Хозяин недовольно зыркнул на него своим бельмом.

– Я не ясно выразился?

– Понял, сделаю.

– Не забудь взять с собой лопату.

– Зачем?

– Там увидишь…

«Мучин крест».

Кладбище для захоронения воров, насильников, самоубийц и нищебродов пользовалось в городе дурной славой; люди и днём-то старались обходить его стороной, а уж ночью тем паче. Когда-то, говорят, там был мученически убит и распят на перевёрнутом кресте припозднившийся беспечный прохожий. Отсюда и пошло название погоста. Полиция, говорили, так и не смогла найти преступников.

Крестов на могилах там было мало – заботиться о покое усопших чаще всего было некому.

Однако же свежая могила нашлась сразу – судя по выцарапанным на деревянной дощечке словам в ней покоился мужчина сорока лет. От чего он умер – неизвестно. Запомнив место, Григорий направился в Никольскую церковь за святой водой, и сразу домой.

Долгое состояние крайнего возбуждёния и ожидание близкой развязки дали о себе знать: в животе ощущался неприятный холодный ком, как во время массированного вражеского артобстрела тяжёлыми орудиями, когда при близких разрывах снарядов всё тело сковывал животный страх, и хотелось забиться как можно глубже в землю. При этом, осознавая, что в случае чего и земля не поможет выжить.

В знойном июльском воздухе явно чувствовался запах горелой серы, этот запах преследовал Гришу повсюду.

Глаз сам собой подмечал плохие приметы и всякую чертовщину. Верный дворовый пёс при виде возвращающегося молодого хозяина заскулил, поджал под себя хвост и забился в конуру, чего раньше с ним никогда не бывало. Ладонь, какую резал, чтобы скрепить договор кровью, враз зажила. Сняв перед обедом повязку, он обнаружил на ней только чистый розовый шрамик.

Дождавшись, когда домочадцы уснут, Григорий взял лопату, склянку со святой водой, и направился в сторону «Мучина креста». Выходя из дома отставной прапорщик прихватил с собой револьвер. Случись что, он никому не позволит дать себя в обиду.

Прежде чем сунуть под рубаху, проверил барабан: вытряхнул на ладонь и придирчиво перебрал пальцами все патроны-близнецы…

Пока шагал, думы ни на секунду не оставляли его. Чем ближе погост, тем тревожнее становилось на душе. Григорий тщетно силился понять, как это он только позволил втянуть себя в авантюру, попахивавшую глупейшей средневековой дикостью. Но обратной дороги уже не было: отказ от «договора» означал бы поруганную честь.

В полночь к воротам подошёл «исполнитель»:

– Показывай!

Григорий без слов привёл его прямиком к могиле:

– Здесь…

Бельмастый одобрительно поцокал языком.

– Ну, коль сыскал… копай!

Превозмогая страх и отвращение, Гриша приступил к раскопке могилы. Земля ещё не успела достаточно осесть, копалось легко. С неба ему подсвечивала полная луна, напоминая о чёрных глазах Евдокии. На соседней старой могиле жутко фосфоресцировала прогнившая оградка, по сторонам вкривь и вкось торчали редкие покосившиеся кресты. Страх подгонял копателя: «скорей бы всё закончилось!».

Наконец лопата стукнула по дереву: домина.

– Открывай, Григорий, и выйди из могилы, – ухмыльнулся «исполнитель», в его глазах мелькнули языки пламени. – Рано тебе ещё. Сам недавно из могилы вышел так и ближнему подмогни, не стыдись добро делать…

Смех исполнителя был густым и громким. Он явно не боялся, что кто-то услышит. По всей видимости, кладбищенский сторож, если таковой и есть, запер двери на все запоры и сейчас трясётся от ужаса.

Поднатужившись, Гриша вскрыл плохо сбитую крышку не гроба – ящика. «Постояльцев» «Мучина креста» хоронили именно в таких наскоро сколоченных из рассохшихся досок коробах. Изнутри сильно ударило по ноздрям плесенью и трупным запахом.

Стараясь не смотреть на покойника, Григорий выбрался из могилы и обнаружил, что бельмастый протягивает ему чашу – ту самую, в которую он днем сцеживал свою кровь. В чаше, покачиваясь, отражалась не белая, а багровая луна – кровь незнамо как не свернулась за истекшие часы.

Исполнитель стоял поодаль. По нему было видно, что сейчас он тоже чего-то опасается, но явно не покойника.

– Святую воду не забыл? Вылей в чашу! – не то испуганно, не то брезгливо передёрнулся, – Да смотри, ни капли мимо не пролей!

Григорий послушно выполнил приказ: бережно, стараясь не расплескать, налил из склянки святой воды. И застыл, чуя, как на голове поднимаются дыбом волосы – жидкость в чаше тотчас забурлила, точно каша в горшке!

– Это кипит твоё благородное негодование, юноша! – нехорошо засмеялся исполнитель, в голосе вновь зазвучала стальная уверенность, – Возьми чашу и вылей содержимое на покойника!

Григорий выполнил и это указание, после чего отшвырнул чашу и попятился от могилы. Всё творящееся казалось кошмарным сном, но проснуться никак не удавалось. Да и больно реальные подробности у этого сна: смердящий труп, безумная луна, жаркий воздух, грязная одежда, комья грязи прилипшие к ладоням. Он еще не знал, какие жуткие потрясения ждут его впереди, какие страшные муки уготовлены его душе в вечности!

В яме меж тем послышалось слабое копошение, затем показались две руки, которые беспокойно шарили по краю могилы в поисках какого-нибудь предмета или куста, чтобы уцепиться…

Ничего не найдя, руки принялись энергично загребать землю, так начинающий пловец загребает воду. Через какое-то время он нагреб достаточно, чтобы утоптать плотную горку и, взойдя на нее, перекинуть туловище на свежую насыпь. Покойник вышел из могилы и встал во весь рост перед «исполнителем». В сумерках его неподвижное лицо напоминало бездушную немецкую маску-противогаз, только без хобота-шланга: большие тёмные глазницы и ввалившийся рот.

Бельмастый меж тем словно бы вошёл в раж, ему уже плохо удавалось сохранять человеческий облик. Зрачки глаз стали вертикальными, черты лица исказились, и голова стала похожа на отвратительный череп, с кожей стянувшейся к макушке. Небрежно направив чрезмерно удлинившийся острый палец на Григория, «исполнитель» приказал мертвецу:

– Вот твой хозяин, слушай его!

Покойник развернулся и молча, дергаясь, подошёл к юноше. Ноги двигались медленно, как бы отдельно от тела, руки – невпопад шагам. Казалось, невидимый и не очень умелый кукольник управлял мёртвым телом посредством верёвочек. Страх Григория переплавился в тягучий, леденящий душу ужас. Он даже не смог проронить и звука, горло будто захлестнула удавка, не пуская на волю крик. Все члены онемели.

– Говори, Григорий! – в глухом смехе бельмастого сквозило лютое веселье, так волк мог бы куражиться, стоя над свежезарезанной овцой. – Чего стращаешься? Мало за войну покойников видел?

– Настя… – только и смог выговорить несчастный.

– Веди его, Григорий, он всё сделает!..

Глумливый хохот летел им в спину.

– Здесь, – не глядя на мертвеца, Гриша показал рукой на дом купца Онуфриева, – здесь она…

Вязкая тишина ночи была нарушена: от удара ладонью с треском вылетела из петель калитка крепких ворот. Мертвец, от ходьбы уже вполне размявший окостеневшие мышцы, уверенно прошёл к крыльцу. Ухватившись за ручку, коротко дернул дверь на себя. Выскочивший из пазов кованный металлический крюк пролетел мимо Григория и громко стукнул об воротину.

И только тогда отставного прапорщика начал бить озноб. Пришли вдруг и осознание совершенного и ужас раскаяния.

«Что я творю, Господи!?» – успел подумать Григорий, и в этот момент в доме раздался сдавленный девичий крик.

Раздался, да сразу и умолк. Похоже, Настя даже не успела толком проснуться. В конуре продолжала тихо скулить дворовая сучка.

– Настя! – закричал обезумевший молодой человек, в окнах заплясали огоньки зажжённых свечей, – Я сейчас, Настя! Я сейчас!

Григорий вбежал в дом, выхватил из кармана револьвер, машинально крутанул барабан. Навстречу ему выскочил в исподнем сам хозяин дома – купец Онуфриев:

– Гра-абя-а!.. а-ах… – его рёбра хрустнули в объятиях подошедшего сзади покойника.

Свеча упала на ковёр и погасла, следом повалилось грузное тело. Гриша выстрелил в исчадие зла, но мертвяк, не обратив на это ни малейшего внимания, повернулся и уверенно направился в соседнюю комнату…

На глазах несчастного влюблённого восставший из ада покойник убил семерых домочадцев. Семь пуль пытались остановить зло, но – безуспешно…

***

Версия полиции была такова:

Убив всех членов семьи купца Онуфриева ненайденным орудием преступления, отставной прапорщик Мучин Григорий Павлович, на почве душевного расстройства, возникшего вследствие пережитых военных действий, раскопал могилу недавно захороненного убийцы, и, выпустив в его мёртвое тело семь пуль из своего наградного револьвера отрубил лопатой голову. После чего покончил жизнь самоубийством через повешение на поясном ремне на воротах погоста «мучин крест».

Он действовал один – возле могилы были найдены только его следы, да следы ног покойника. Со стороны все выглядело так, будто убийца зачем-то ставил мертвеца на ноги и таким образом перемещал. Такое поведение лишний раз доказывало психическую невменяемость несчастного при жизни.

Немудрено – в последнем бою он один в живых остался со своего взвода – кто ж такое выдержит? Безутешная мать поставила на его могиле большой крест, и до конца своих дней слёзно молила Бога о прощении сыновней души.

…Утаить тот факт, что полиция обнаружила многочисленные следы ног кладбищенского покойника и в доме купца – не удалось, эта молва разлетелась по городу с быстротой молнии. Но скоро началась лютая и кровавая гражданская война – белые… красные… Ужасная история, в своё время взбудоражившая весь город, канула в лету…