Великая война без ретуши. Записки корпусного врача Кравков Василий
Пошел к обедне в собор, где прослушал архиерейское служение; все равно, что побывал в раю; пели превосходно; душа переполнилась целым роем самых светлых воспоминаний моего детства… Во время обедни то и дело слышались пушечные перекаты. Странно было видеть в церкви порядочное количество детишек и женского пола, да еще прифранченного. Народу было масса, преимущественно солдатиков. Городовые истово вели свою линию, предлагая публике без всякой к тому надобности «осадить». В этом слове – «осади!» – как много символического для российских порядков, за к[ото] рые мы теперь расплачиваемся рядом поражений перед немцами. По справедливости, может быть, десница, каравшая нас в японскую кампанию, не делается милостивой к нам и в текущую!
Помещаю при дневнике (и расписываюсь под ним) отрадное воззвание Федора Соллогуба под заголовком «Все вместе»[650]… Душа моя ищет тиши и покоя. Да благословен будет момент, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»!
Обед. Внезапно пришла телеграмма от генерала Российского[651], извещающая, что 20-й корпус по пояс в болотах пробивается и идет авангардом через Пашкинские броды, главными же силами на Гродно, и везет с собой до 200 орудий! Все с радостью обомлели; командующий дрожащими руками взялся за телеграмму и распорядился, ч[то] б[ы] навстречу отправить кухни. Слава Богу, корпус вылезает из петли!
Ужин. Увы! Пришло известие, что 20-й корпус сложил оружие и сдался за израсходованием провианта и особенно снарядов. Сутками раньше пришло бы подкрепление, и корпус, может быть, был бы спасен. Наши дурни диву даются, как это немцы ухитряются так напирать на нас, не имея за собой ни обозов, ни снаряжения! Удивляются наши пошехонцы, как немцы питаются!
К вечеру на всей линии фронта нашей армии дела резко ухудшились. Пушечная канонада с фортов усилилась. Под Гожей масса раненых. Вчера нашей артиллерией крепостной было убито под Белянами[652] до 80 человек наших же солдат!
За ужином был великий князь Андрей Владимирович, а с ним генерал-адъютант Сирелиус[653]. В разговорах, где заходила речь о медицинских вопросах, неслась ужасная чепуха; между прочим, князь обратил наше внимание на прочитанное им в «Новом врем[ени]» сообщение, что-де лучшее средство сделать ранения в желудок неопасными – это питаться маслом!! Я с князем сидел визави и в пределах возможности старался вносить коррективы в обсуждаемые г-дами генералами вопросы по медицине. Воображаю, какой вздор порют в этом отношении при дворе!
Получил сегодня два трогательнейших письма от своих двух Сереж.
Под Ломжей наш Гвардейский корпус понес огромные потери. Вера в наших вождей, чувствуется мне, у нашего «серого» значительно поколеблена. При всем моем неуважительном отношении еще до войны к искусству наших стратегов, приходится теперь еще более разочаровываться в них – «как ни садитесь, а в музыканты не годитесь». Быть народному гневу и народной расправе с захребетниками, паразитами, кровопийцами! Жертвы эксплуататорск[их] аппетитов вопиют к небу!
9 февраля. Погода слякотная. Дела наши продолжают быть скверными. Дурни наши мечутся совершенно потерянными, как угорелые; не знают, где главные силы неприятеля. Разведка – ниже всякой критики. Картина полного нашего стратегического банкротства.
Канонада из крепостных орудий слышится сегодня реже. Лечебные заведения в городе все переполнены ранеными и больными; прибывает еще масса; эвакуационный же аппарат работает медленно и слабо.
Вследствие нахождения в Гродно штаба армии возникает масса недоразумений с управлением коменданта крепости. Предположено передвинуться нам в Соколку[654], где условия для помещения не обещают быть хорошими.
За ужином разговоры между нашими генералами, наводящими критику на Сиверса, что он не решился вчера же хотя бы дорогой ценой оказать выручку 20-му корпусу, к[ото] рый, по нек[ото] рым сведениям, будто бы и до сего времени пытается пробиться; но беда еще в том, что не знают где он. 28-я дивизия, хотя почти вся растаявшая, два полка 29-й и один сводный полк 53-й дивизии вылезли из петли, остальные же – увы! А при них будто бы до 1700 пленных немцев.
На почте не берутся для пересылки денежные письма.
Прибыли в резерв к нам 9 сестер; старшая из них, желая быть верной их пастыршей, просит оказать ей содействие в предохранении их «от разврата и заразы»!! Успокоил ее[655].
В 9 час[ов] 15 м[инут] вечера «в[есьма] секретно» приказ по армии № 9: «противник силой около двух корпусов сосредоточен на линии Сопоцкин – Липск – Штабин[656]». Более или менее значительные силы его группируются также в районе против Гожи и севернее. По имеющимся сведениям, сегодня к СВ от Липска шел бой; возможно, что с пробивающимися частями 20-го корпуса. «Для выручки доблестных товарищей, уже несколько дней ведущих неравную борьбу, приказываю завтра 10 февраля на рассвете перейти в решительное наступление… Действия должны носить самый решительный характер…» Будем, значит, по обыкновению переть в лоб да стеной, чуть ли не церемониальным маршем! Людей на святой Руси-де много, жалеть их нечего, жарь прямо, чего там ломать свои деревянные головы на к[акие]-либо маневренные действия!!
10 февраля. Погода стоит все слякотная. Крепостная пальба сегодня имела особенно интенсивный характер. Много прибывает раненых. Красносток, слава Богу, еще в наших руках.
Сиверс по телефону просил Рузского освободить его от командования армией; Рузский чувствует себя больным и очень желает тоже освободиться от командования армиями фронта. В критическую минуту наши вояки, потерявши головы, все не прочь утечь с поля брани. У каждого из них имеются резервные болезни, к[ото] рые в мирное время не мешают им нести службу и доить казну, в военное же время являются хорошей отдушиной, ч[то] б[ы] во благовремении удрать. Все наши вожди – фокусники, мазурики и штукмейстеры без капли истинного патриотизма. Отвратительные твари! А чьими, в сущности, мы, российские, с позволения сказать, граждане, являемся верноподданными, как не этих низменных тварей?! Видя грандиозную картину всеобщей сумятицы, разрозненности и бессвязности действий, полной притом растерянности руководителей, чем, как не мистически – каким-то чудом – нужно будет объяснять победу, если бы она случилась на нашей стороне?
Раненые наши переносят свои несчастья без стонов, без тени ропота и недовольства. Тем возмутительней, что поводыри их – гробы повапленные!
Случайный мой сожитель д-р Щадрин (страшный неврастеник – все время кампании тщетно ищет тихого пристанища, к[ото] рого не может найти) залег уже в кровать на сон грядущий, я же запишу сии строки в дневник; есть что-то, напоминающее Пимена и Гришку Отрепьева… Счастлив я, что в состоянии не зарываться окончательно в житейский навоз, и не лишаюсь постоянного чувствования над собой небесного шатра.
11 февраля. С раннего утра до поздней ночи артиллерийск[ая] пальба из фортов. Все та же суета и бестолковщина. Все двигаются, бегают, мечутся из стороны в сторону не для того, ч[то] б[ы] что-н[и] б[удь] сделалось, а так, ч[то] б[ы] только выходило как будто дело делают. Полная разрозненность и необъединенность действий, неналаженность и неподготовленность.
Лечебные заведения Гродно переполнены ранеными и больными, коих скопилось более 5 тысяч; вывозка их затруднена за невозможнос[тью] подачи надлежащего количества поездов. Более чем половину командного состава надо было бы признать невменяемыми по нервному истощению и расстройству.
Потрясающая картина на питательном пункте при эвакуац[ионном] пункте; по городу, как тени, плетутся раненые с позиций. Заявились остатки из 27-й дивизии: дивиз[ионный врач] и интендант, а также несколько санитаров. Дела наши сегодня ухудшились, и мы потеряли то, что взяли было вчера. Выручить 20-й корпус не удалось.
Приехали новый начальник штаба Попов[657] и временно командующий армией генерал Радкевич. Сиверс после ужина, еле сдерживаясь от слез, распрощался со всеми и отправился на ожидавший его поезд в Петербург. Начинать теперь будем опять сказку сначала! И у Сиверса обострилась резервная б[олез] нь: увеличилось количество ацетона и сахару в моче!!! Все штабные поехали на вокзал провожать, я же – нет: не видел я от него крупных неприятностей, но и никакой не испытал от него приязни ни к себе, ни к врачам. Следовало бы всех офицерских чинов с расстроившимися нервами на войне и со всякими содержаниями в моче ацетонов и т. п. нещадно теперь же вовсе увольнять от службы.
Познакомился сегодня поближе с Мишей Власьевым – тип интересный, на войне могущий быть геройским, в мирное же время – карманным вором, хулиганом и к[аким] угодно разбойником…
Дела наши скверно обстоят и в Галиции, как следует читать между строк. «Русский инвалид» с циничной развязностью для иллюстрации якобы лживых немецких реляций сообщает, что «телеграммы из Берлина в Стокгольм нагло утверждают, будто у русских захвачено в Восточной Пруссии 26 тысяч пленных, 20 орудий и 30 пулеметов…» Полагаю, что не нагло, а скромно утверждают немцы!! До наглости же доходят наши газетные органы, тенденциозно раздувающие успехи нашего оружия и в фантастич[еских] красках рисующие якобы бедствен[ное] положение Германии[658].
Какое позорное testimonium pauperitatis[659] подписывают себе Сиверс и прочие генералы его свиты, когда они под сокрушительными ударами своего противника открыто еще выражают удивление (sic!) по поводу непонятных для них его шахматных ходов! Так наше военное искусство отстало, значит, от немецкого, что заставляет наших превосходительных бездарностей даже рты раскрывать от изумления!
12 февраля. Хорошая солнечная погода; немного утром подморозило.
Весь день с фронтов – ожесточенная канонада. Длинной вереницей идут по городу раненые, массу везут в подводах и несут в носилках. На вопрос, как наши дела, вояки штабные отвечают, что «так себе – как и вчера», много-де положили немцев! Но ведь не меньше же положено и наших?! Выходит какая-то бессмысленная бойня.
Наше выступление из Гродно отложено на неопределенное время. Наряду с крепостными госпиталями здесь развернули и четыре лазарета 15-го корпуса. Лечебные заведения переполнены – кромешный ад!
За обедом разговаривал с временно командующим армией Радкевичем; затронули, между прочим, еврейский вопрос и гигиену труда; своим гуманным и довольно просвещенным взглядом на вещи произвел на меня прекрасное впечатление; подкупает в нем еще простота обращения и отсутствие дутого снобизма. Он – не Генерального штаба, а артиллерист по образованию.
Ведение дневника облегчает тягость и моей здесь жизни… Мое отношение к людям: каждый из них меня считает своим, но как я одинок среди них! Каталитическое мое действие… Второй день начинаю получать запоздалые письма, отправленные ко мне еще в сентябре-ноябре прошлого года.
Командиры полков Старорусского[660] и Новоторжского[661], успевшие «продрать» из железного кольца, рассчитывают получить «Георгия»! В Старорусском осталось около 700 чел[овек], в Новоторжск[ом] же около 1200 чел[овек].
В газетах – все те же хвастливые убаюкивающие сведения о наших доблестях!
Познакомился с г-жой Кайгородовой в ее госпитале. Уверяют, что она – немка по рождению; кроме того, в ее госпитале главным врачом состоит чистейшей воды немец. Здесь же, в передовом районе, войска продолжают обслуживаться Рижским отрядом, весь медицинский и хозяйств[енный] персонал коего состоит из плохо говорящих по-русски немцев!! Заведующий отрядом князь Кропоткин[662], к[ото] рого совсем не видно, сам женат на немке! А у нас в России всё стараются освободиться от внешнего и внутреннего немца!
Генерал Жнов – да будет ему Господь судья! – очень занят позированием своей персоны с «Георгием» на фотографиях. О, как бы я обожал всех этих георгиевских кавалеров, если бы не стоял я так близко ко всему, ч[то] б[ы] видеть, как у нас получаются всякие внешние отличия[663]!!
13 февраля. Лазурное небо, ласковый призыв солнца, весна… весна идет… Бесплодные и бессмысленные мечтания… Душа настроена восторженно. В довершение благостности узнал, что высочайш[им] приказом от 25 января я награжден орденом Св. Станислава 1-й степени. Теперь я, значит, генерал настоящий – со звездой и лентой через плечо.
Редкая пальба из фортов. Генерал Жнов сообщил мне по секрету о проделанной по отношению ко мне месяца полтора тому назад штуке сумасшедшими дураками фон Будбергом и Сиверсом, невыносившими, видимо, моего олимпийского спокойствия… Радкевич мне положительно симпатичен по своей светлой голове, простоте, равности и выдержке. Как-то с его прибытием запахло хорошим русским духом.
Бьются несчастные солдатики наши взять занятую немцами «высоту 103», и безуспешно, а она является господствующей над Гродно, с которой немцы, подвезя осадные орудия, могут здорово обстреливать город. В том, что эта высота заблаговременно не была укреплена как следует, один из офицеров готов видеть прямо-таки предательство!
В то время, как немцы успели уже отлично устроить свои окопы, у наших окопы так отвратительно сделаны, что солдаты жарят вслепую прямо без прицела. Огромная масса раненых в пальцы; несомненные случаи саморанения. Сделаю распоряжение эту категорию раненых не эвакуировать, а оставлять на месте.
Около 3 часов дня внезапно произошло сильное сотрясение оконных рам в моей комнате от взрыва брошенных немцами с аэроплана «Альбатрос» бомб. Повреждено несколько зданий; нашу сестричку чуть было не убило, но сильно оглушило. Аэроплан летал почти за облаками на высоте 2 верст.
Чудная лунная ночь. К утру ожидаем большого наплыва раненых, так как ночью предстоит наша атака укрепленных немецких позиций.
Несмотря на развешенные плакаты с обязательным постановлением коменданта крепости о выселении жителей известного возраста и женского пола – город за последние дни стал как-то еще люднее, прекрасного пола – целая уйма. И война, и любовь идут, не мешая друг другу. Большая пожива для полиции, к[ото] рая, вероятно, здорово нагревает свои руки на взяточничестве за допускаемые ей для обывателей те или другие изъятия из закона. Выходит у нас, что писания-то всякие – писаниями, а обыватели себе живут да живут по милостивому усмотрению и благоволению начальства вне всяких писаных юридических норм. Вот циркулярную-то, приказную, подкупную Русь и бьют теперь немцы!
14 февраля. Всю ночь продолжалась ужасная канонада из крепости; почему-то плохо спалось. Большой убой! Слава Богу: говорят, что «высоту 103» мы взяли; надо теперь стараться лишь удержать ее; взято нами будто бы 3 батареи немецких, из коих 1 только успели вывезти; есть пленные.
Радкевич, описывая в разговоре за обедом хаос, к[ото] рый царил во время боев при отступлении, выразился, что всем управлял Николай Чудотворец. Наши штабные дурни помешались на оценке «энергичных» действий, отождествляя их с тем, что, попросту говоря, должно носить название пустой шумихи и суеты; кроме того, еще продолжают стратегию сиверсов и фон будбергов, окончившуюся так катастрофически, смотреть не столько на позиции, сколько злопыхательно улавливать и травить санитарный персонал за то, в чем он в сравнении с другими менее всего виноват, чуть ли не предписывать врачам тот или другой метод лечения б[ольн] ых и раненых, ту или другую гигиеническую меру! В упоении своим величием и дискреционной властью с возглавлением санитарн[ого] отдела разными прохвостами из командиров нестроев[ых] рот они ни во что ставят теперь нас, представителей медицинской науки, мня себя «сами с усами» и в этом отношении, стремясь всячески над нами поглумиться, потешиться, как бы мстя нам за что-то… С третированием начальника отдела – полковника, – поставленного как бы над нами в дядьки, на самую медицину-то наши временщики позволяют себе смотреть как на говно собачье! Сегодня наши стратеги подняли гвалт из-за того, что многие легко раненые идут по городу и заходят в лавочки, магазины, у нек[ото] рых повязки промокли, и что не к[ото] рых даже… ведут жиды! Рыцарское чувство наших фальстафов не может примириться с тем, ч[то] б[ы] и жиды могли выражать сердечное участие к страждущим!.. Ненавистнические отношения между отделами штаба – подсиживания и подкапывания друг под друга… Всякий старается доказать перед начальством, кто вперед произнес: «Э!»… Штаб полон массой ненужных паразитов…
Зашел ко всенощной в собор; превосходное пение вообще, а в частности – «покаяние двери отверзи ми…» Я вечно живу чувствованием града вышнего, окружающее же все – такая гиль! Колокольный звон всегда восхищает мое сердце своей музыкой, наполняя его небесной радостью. Видел г-жу N.; так хотелось сказать ей:
- «Я вас любил, но не люблю уж боле,
- Я ту любил, но вы уже не та…»
15 февраля. Очаровательная солнечная весенняя погода. Мальчуганы-газетчики зычно выкрикивают по улицам: «Телеграммы о мире!» Между делами зашел ненадолго и в свою церковь, и в католическую, находящиеся как раз друг против друга; поклонился двум богам, если бы был и третий – то и ему бы!
В боевом отношении что-то тихо. Не слышно целый день артиллерийской пальбы с фортов крепости.
Перед обедом зашел на вокзал. Над головой совсем невысоко взвился немецкий аэроплан; никто по нему не стрелял; вот-вот, думалось, будет сброшена на тебя бомба, но, по счастью, она слетела немного подальше, слышен был сильный взрыв; солдатики, в группе к[ото] рых я стоял, даже видели летчика, как он нагибался и спускал «какой-то кулек». Надо еще удивляться, что немцы не засыпают нас такими гостинцами, угощая ими лишь изредка.
На рассвете пресловутая «высота 103» была взята обратно немцами; мы ее, говорят, «прозевали»; предстоит ее вновь брать; назначено для этого 17 число! Уже ухлопали на нее несколько тысяч; уложат еще новые гекатомбы человеческих тел; в данном случае – «без чувства, без толку, но с расстановкой!» По частям даем себя разбивать противнику, к[ото] рый с каждым часом времени все более и более укрепляется, и нам будет все труднее и труднее его вышибать.
За обедом крепостной инженер-генерал успокаивал Радкевича, что-де не извольте сомневаться – скат высоты мы подкрепим как следует; при этом все-таки добавил, что-де не в мерах защиты дело, т[а] к к[а] к корпусной командир (имярек) все время был под огнем и не был ранен или убит, а взял, да умер от дизентерии!! Дальше разговор перешел на тему о роли и большом значении в войне Николая Чудотворца!!
Радкевич на вопрос преосвященного Владимира, долго ли продолжится война, отвечал, что 5 лет, и что-де за это время мы еще, может быть, по нескольку раз будем также то отходить к Гродно, то входить в пределы Восточной Пруссии.
В корпусах у нас очень малый состав; на бумаге же выходит много. Штабные заправилы поражают меня теперь своим самодовольством, развязностью и какой-то моральной и умственной тупостью, позволяющими им оперировать человеческими жизнями как какими-то пешками, и оперировать-то так грубо – ремесленно и шаблонно (куда уж до артистичности), как пишутся входящие и исходящие №№ бумаг[664].
Последнее время при общей столовой учреждена выпивательная конспирация означенной кучки штабных во главе с генер[ал]-квартирмейстером Шокоровым[665]. Насосавшиеся живительной влаги сыны Марса делаются еще более пошлыми и циничными, имея вид именинников на похоронах. Санитарн[о]-медицинская часть стала для «храбрых» наших вояк какой-то плевательницей, куда всякий из них норовит изрыгнуть всякую гадость; по обыкновению, внимание обращается на показную сторону[666] – на форму, пуговицы, внешний лоск – «порядок», «ранжир», «раз-два, раз-два»! Ч[то] б[ы] раненые «не шлялись» по улицам[667], а сидели бы у себя в заточении лазаретов и госпиталей… Наш всероссийский символ – «осади!» Господи, Боже мой – когда-то наши россияне выйдут из рабского положения каких-то «существователей», а не граждан?! Что мудреного, что мы в глазах немцев не более – не менее, как «Russische swein»[668]…
Паскудная черта в воспитании военных: всякого покойного человека они готовы считать бездельником, суетящегося же – энергичным и дельным! Сами они свою энергию и продуктивность рабочую проявляют точь-в-точь как [вз] балмошная хозяйка, и себя расстраивающая, и не умеющая управляться с прислугой; начальствующие лица по отношению к подчиненным, нужно – не нужно, но обязательно их «подперчивают», да еще в оскорбит[ельных] выражениях; сами бесятся и увеличивают лишь нервное настроение среди окружающих.
Сегодня эвакуировал до 3 тысяч раненых. Масса из них «пальцестрелов».
По газетам выходит, что мы только и делаем, что храбро и умно побеждаем уже еле-еле дышащего противника; даже разгром нашей армии рисуется в таких красках, что немцы будто бы совершили большую ошибку и сели в калошу, мы же… мы же… скоро будем в Берлине! Если бы по газетным данным и сообщениям да составить историю текущей войны, то это вышла бы не история, а претенденциознейшая сказка.
Д-р Щадрин как тип (его вечное отыскивание покойного угла!).
Вопреки писаным законам: фон Будберг уволен в отпуск на 2, а Сиверс – на 6 недель; имеются случаи увольнения в отпуск (конечно, высших чинов, для коих законы не писаны!) «по смертельной болезни» жены! Г-жа комендантша мной хочет совсем завладеть: надоедает ужасно и по телефону, и лично своими бабьими приставаниями по устроенным ей разным благотворит[ельным] учреждениям.
16 февраля. Солнце светит вовсю, весна идет, весна идет!.. Скоро вот-вот из оттаявшей земли покажутся и лепестки синеглазых фиалок. С полудня захмурилась погода и заснежило. На душе же у меня почему-то необычайно весело. Причину надо искать в подсознательном департаменте…
Совершили объезд вместе с Кайгородовой и Радкевичем нек[ото] рых врачебных учреждений «ее ведомства». Узнал радостную весть: «высота 103» нами окончательно взята, немцы будто бы принуждены теперь отступать вследствие успешности наших действий в праснышском направлении к Нейденбургу[669]. Стратеги наши потирают руки, что для немцев складывается теперь обстановка быть охваченными, но более-де шансов, что они мастерски, как вьюны, ускользнут. Денщики наши уже спрашивают: «Скоро ли мы опять приедем в Марграбово?» Этот город они предпочитают Гродно, к[ото] рый они называют «низьменным»…
Мой полковник неисправим в своем бешенстве; его нек[ото] рые штабные пигмеи прямо-таки провоцируют, и он в ярости летит по госпиталям и, не разобравшись, невпопад первого встречного грубо пушит и разносит, поднимая страшный гвалт. Окриками думают наши марсы водворять и поддерживать порядок и дисциплину; да будь хоть окрики-то толковые, а не истеричные! Великое зло у нас в армии, что военачальники в своих подчиненных видят объект для излития накопляющейся у них злобы и желчи; всю накипь их, казалось бы, так естественно, они должны были бы скорее изливать уж не на своих, а на немцев… Служащие наши мало обласканы начальством, не видят от него благожелательного, дружеского к себе отношения, а одно хамство. А много времени потребуется после войны на обтеску нашего дубья, к[ото] рое в массе так еще невежественно.
Посмотрю я на разных особо- и просто уполномоченных Красн[ого] Креста – летают, как саврасы, «дела делают», а форма на них – шашки, пояса, сбруя и проч. – да, право, куда они корректнее меня в этом отношении… Краснокрестские учреждения видят полную поддержку и особое внимание военных особ, военные же – в загоне, и являются какими-то в их глазах последнего разряда «заведениями». Командуют разные комендантши, дамы с положением, графы и князья…
17 февраля. Запорошило кругом снегом, но тепло. Второй день не слышно канонады. Усиленно эвакуируем б[ольн] ых и раненых из Гродно. Изгнание из местного лазарета всех волонтерок за сеемую ими смуту в умах… Моя беседа со старшей сестрой с вразумлением ее… Никогда не повышаю голоса когда отчитываю, но могу довести виновника до слез и стыда ровным, полным джентльменства обращением. Полковник же мой – тот «нагоняет холода» истерическими криками, без всяких логических аргументаций…
За обедом Радкевич обратился было ко мне с вопросом: «Ну, как по санитарной части?» – но спохватился, взглянув на нашего дядьку-полковника, поправившись многозначительной фразой: «А впрочем, ведь санитарная часть Вас не касается…» Да, так наши революционеры сорганизовали санитарную часть армии, что она уже не касается врача!! Явление символичное.
В Гродненском лазарете – один подозрительный случай по азиатской холере. Обошел все палаты; всех обласкал – особенно врачей, на к[ото] рых вчера только что был сделан грубый набег полковником из-за вздорных слухов, что-де раненых не перевязывают. Я делаюсь центром, куда попросту обращаются со своими слезницами все труждающиеся и обремененные санитарные чины армии, рассчитывая получить заступничество и поддержку.
После обеда – ленивая пушечная пальба. Погода захмурилась. Оно, пожалуй, и хорошо: уж не вылетит немецкий аэроплан и не бросит бомб, что обычное явление в светлую солнечную погоду.
Дивизии наши растаяли до 3–4-тысячного состава.
18 февраля. Оттепель. После обеда в компании с дежурным генералом, своим полковником и командир[ом] Старорусского полка отправились на знаменитую «высоту 103» (собственно – 100,3)[670], на к[ото] рой полегли тысячи наших и немецких воинов; шло артиллерийское состязание; усеянное поле искалеченными и обезображенными трупами представляло прегрустную и потрясающую картину. Как нечеловечески жестоки правители народных масс, здравствующие и благоденствующие, и как невежественны слепо идущие на смерть эти массы…
«Высота 100,3» по своему господствующему положению в отношении г. Гродно должна была бы еще в мирное время быть соотсветств[ующим] образом укрепленной, чего не сделано по экономическим расчетам; при набеге же немцев ее не сочли нужным удержать за собой и дали возможность немцам ее занять; потом уже сообразили всю важность ее для защиты Гродно, и было приказано эту высоту взять во что бы ни стало; атаковали несколько раз, наложили гекатомбы трупов, но безуспешно; овладели ей лишь вчера, но уж без боя, так как немцы, принужденные к отступлению, сами ее очистили. Отступают же немцы не под напором нашей армии, а вследствие оказываемого на них давления с Праснышского района – со стороны 12-й армии.
Наши штабные умники после встрепки и растерянности теперь приподняли опять свои мудрые головы – уже называют ураганное движение немцев к Неману, заставившее нас очистить Восточную Пруссию, безумным маневром! Чуть ли не пирровой победой! Они теперь высказывают уверенность, что немцы напрягают свои последние усилия.
Генералы Епанчин и Леонтович будто бы предаются суду. Это – хорошо. Кайгородова-комендантша оказывается типичной хохлушкой, а не немкой. Теперь уверяют, что немка – жена старшего врача Гродненского военн[ого] госпиталя д-ра Троицкого.
Ужасно надоедает мне мой полковник, приходящий ко мне без церемоний, ч[то] б[ы] вести «отвлеченные разговоры». Отвлеченные же эти разговоры – самая безынтересная для меня пустая болтовня об армейских злобах жизни.
Получил письмо от Лялечки, к[ото] рая горячо просит меня позволить ей со мной повидаться на театре войны. Может быть, Бог даст, мне самому придется приехать к домашним пенатам на Страстную и Пасху.
Распубликовали в газетах законопроект отмены паспортов для всего культурного населения России, но с сохранением этого пережитка лишь для цыган, нищих, и… и евреев. И это в переживаемый-то великий момент, подготовляющий в воображении оптимистов святую зарю гражданственности на Руси, когда и эллины, и иудеи и др. национальности, населяющие ее, все одинаково льют кровь за общую свою родную мать – Русь! Не родные ли мы все братья, если не во всечеловеческом смысле, то хотя бы в российском государстве?! Не равные ли мы все члены российской семьи, несущие одинаковые обязанности? За своим семейным столом ни одна хорошая мать не сделает различия между детьми и никого не обделит из них друг перед другом. Можно ли ждать возрождения на Руси, когда поэты находят у нее какую-то «особую стать»? Не придется ли в силу этой стати после войны остаться при пиковом интересе тем, чьими руками из огня таскались каштаны?!
19 февраля. Морозец до 6°R[671]. Всю ночь шла сильная артиллерийская стрельба с фортов, все ее слышали, а я за крепким сном – нет. Уборка трупов с «высоты 100,3» приостановлена вследствие невозможности за сильным обстрелом. Боюсь, что наши пошехонцы не укрепят эту высоту и опять ее сдадут немцам. Мороз, вероятно, теперь на руку немцам.
Сегодня лично пришлось мне слышать от самого пострадавшего о жестокостях тевтонов: возвратился из плена священник Камского полка[672], к[ото] рый рассказывал невероятные вещи – как ему плевали в лицо, били, сорвали наперсный крест; первое время все не верили, что он священник, а принимали за казака; так же обращались и со всеми нашими офицерами. С французскими и английскими пленными обращение будто бы лучше.
В газетах наших обычное замалчивание наших неуспехов и распузыривание результатов наших победоносных действий. Немцев же ругают за такое вранье!
Грустно-обидное отношение властей к военным врачебны[м] учреждениям по сравнению с краснокрестскими. Для помещения последних прямо бесцеремонно выгоняют первых.
В Гродно – отличные цукерни, где можно получить прекрасный кофе и превкусные пирожки.
20 февраля. t° минус 6 градус[ов] Реомюра[673]. Целый день слышится артиллерийск[ое] буханье с фортов. Прибывает много раненых; приток их превышает отток. Обошел несколько госпиталей и лазаретов. Трогает меня неподдельная признательность ко мне врачей, а за что, в сущности?.. Только просто за то, что я обращаюсь с ними по-человечески, а не по-хамски; они привыкли видеть со стороны начальства лишь одни ругательства и горлодерство за расстегнутую, напр[имер], к[акую]-либо пуговицу, и т. п. пустяки. Что всего печальнее, в роли таких хамов являются и высшие медицинские начальники, к[ото] рые, не взирая на то, что строевое офицерство от них отворачивается к[а] к от сословия черной кости, тем не менее пыжатся во всех ухватках и приемах обращения с подчиненными поступать «по-офицерски». Жалкие «офисье апплике» – и от врачей отставшие, и к офицерству не приставшие; а так бы высоко они должны были носить почетное свое звание «друзей человечества», и им гордиться больше, чем своими генеральскими чинами!..
О происшествии в Гродненском военном госпитале: приехал чуть ли не «на белом коне» к[акой]-то самозванец, назвавшийся великим князем, разругавший всех врачей бродягами, сволочью и нецензурными выражения[ми], а затем ускакавший; самозванство раскрыто было лишь много спустя, вышла настоящая трагикомедия, к[ото] рая могла бы дать сочный материал для преинтересного фельетона Дорошевича[674]… Одержимых спортивным азартом по части охоты за медицинским персоналом – уйма, и их тем больше, тем ожесточеннее в преследовании своего «внутреннего врага», чем хуже складываются у них дела с «внешним врагом»… Дал бы Бог, ч[то] б[ы] утвердили командующим нашей армии Радкевича: все же легче будет нам, врачам, дышать при нем.
Посмотрю кругом – какое множество людей, живущих теперь войной и за счет войны; какой процент из них руководится в своих действиях лишь чистыми идеальными побуждениями?!
По данным разведочного бюро у немцев будто до 70 чел[овек] (!?) в роте больных желудочно-кишечными б[олезня] ми. Мой полковник ужасно хотел бы, ч[то] б[ы] по этому поводу не ограничиваться лишь одним оповещением факта корпусным врачам, а и написать подробно о мерах предохранения наших солдат от заболевания и об употреблении «к[аких]-либо лепешек» внутрь!!
Все писание и писание по сту раз об одном и то[м] же. Щелкоперская, бумажная наша Русь-матушка; все-то у нас, по-видимому, регламентировано (и «курить запрещается за общим столом», и «стоять на площадке вагона во время хода поезда», и пр., и пр.), а выходит все так, что наши скрибы пописывают, а обыватели себе о том и в ус не дуют.
Сегодня поднялась целая буря: генерал дежурный при [Верховном] главнокомандующем Кондзиоровский[675], видите ли, заметил одиночно следующих раненых, и, по обыкновению, конечно с промокшими у нек[ото] рых повязками. Так почему они смели идти не в порядке и чуть ли не нога в ногу?! Если наши вожди будут все косоглазить и смотреть не в надлежащую сторону, то быть беде, и, пожалуй, еще более горшей, чем какую только что пережила наша армия!
21 февраля. t° – 6° R[676]. День серенький; в полдень показалось и солнышко. В штабе настроение приподнятое. Нами заняты Липск – Сопоцкин и Штабин; приказано командующим отрезать пути отступления немцам занятием фронта Слободка – Сувалки – Августов; не верится, ч[то] б[ы] нам это удалось.
Раненых прибывает множество. «Самострелов» имеется сколько угодно и среди офицерства. По врачебному нашему милосердию все они сходят за раненых героев! Ввиду того, что у нас, врачей, эти герои видят всякую песчинку в глазу, у себя же не замечают и бревна, счел вполне уместным сделать сегодня конфиденциальный доклад начальнику штаба Попову «на его благоусмотрение» об эксквизитном случае умышленного саморанения командира Черниговского полка[677] Ступина[678], за каковые деяния так строго преследуются нашими витязями солдатики. Пусть «витязи» познают самих себя! Этот Ступин через комендантшу, в лазарет коей он лег, всех поставил на ноги заявлением желания поскорее эвакуироваться в Москву. А интересна была бы строго проведенная статистика всех случаев мазурничества и уклонения от службы путем саморанений и всяких заболеваний резервными б[олезня] ми офицерских чинов! Чинов, к[ото] рые при этом еще получают награды «с мечами»!
22 февраля. – 6° R[679]; в полдень потеплело; весна вступает в полные свои права. Мы продвигаемся к Августову; с севера же, со стороны Кальварии, наша конница действует так плохо, что рассчитывать на устройство для отходящих немцев к[акой]-либо ловушки нечего и думать[680]. Неизвестно, как развиваются наши действия со стороны Ломжи, Осовца в 12-й армии.
Преинтересная в смысле эрудиции по части церковной истории сестра Юлия Никол[аевна] Данзас[681] – фрейлина, заведующая складом Красн[ого] Креста…
Любой печник может быть искусней в кладке печей, чем архитектор дома, но нельзя его, вследствие этого, делать архитектором, а последнего – печником; так и в полевой военной санитарии: по эвакуации может быть искусней к[акой]-ниб[удь] офицер, чем врач, но нельзя вследствие этого офицера ставить во главе санитарии.
Встретил земляка – генерала Бернацкого[682], товарища детства; как он стар и дряхл, а мой сверстник! Он – зеркало, в к[ото] ром я увидал и свою старость.
Так рвусь на части, что не могу приняться за ответное письмо моей Лялечке, ждущей от меня скорейшего отклика на ее намерение со мной повидаться.
Ели за обедом кукурузу; один из генералов серьезнейшим образом уверял, что от нее могут развиваться «свищи в голове». Не менее дикие понятия пришлось слышать и от другого тоже генерала с академическим значком, что-де при ранении отличным кровоостанавливающим средством является засыпка раны землей!!
23 февраля. Холодный утренник до – 8° R[683]; к полудню – солнечный пригрев и таяние.
Августов как будто уже нами занят. Прибыл сегодня еще один «воскресший из мертвых» – начальник штаба 27-й дивизии полковник Дрейер[684], вылезший[685] из мешка, в к[ото] ром погиб 20-й корпус. Рассказал, к[а] к они питались кониной, как легко мог бы 20-й корпус выбраться из мышеловки, если бы шли не на Сопоцкин и не по тому направлению, к[ото] рое было им указано штабом армии, и если бы все генералы во главе с Булгаковым все время боев не жались бы кучкой друг подле друга, предоставивши действовать лишь командирам полков (тактика страуса!); как командир Уральского полка[686] постыдно уклонился от управления полком; как он-де (pro domo suo[687]!) выстрелами из револьвера собирал в панике убегавших нижних чинов, принуждая их биться с неприятелем; как при отступлении все части и учреждения были ужасно перепутаны и переплетены, и т. д. А сегодня в иллюстрированном приложении к «Нов[ому] вр[емени]» уже фигурирует портрет генерала Булгакова с подписью: «Доблестный командир доблестного 20-го корпуса»!
Летчики наши, как только поднимутся на аэропланах, так тотчас же или сломается у них аппарат, то сами себе что-нибудь сломают. Какие артисты в воздухоплавании германцы – «не идет наш поезд, как идет немецкий!» О недостаточной (слишком уж мягко сказано!) продуктивности работ наших летчиков уже был приказ главноком[андующ] его фронтом от 13 декабря за № 335. Приказом же по фронту от 26 декабря за № 379 было объявлено об отпуске на каждого нижнего чина 1-й, 2-й и 5-й армий по бутылки красного вина для прибавления в чай или кипяченую теплую воду. Гладко же все у нас пишется на бумаге!!
За все время операции нашей армии с 1 февраля по сию пору считается, [что] приблизительные у нас потери до 60 тысяч (около 25 тысяч раненых, 6 тысяч убитых, остальные – пленные и без вести проп[авшие]), у немцев же убито до 70 тысяч.
А немцы, оказывается, уж не так всеведущи: потому что если бы они в начале февраля получше наперли на Гродно, то живьем могли бы нас всех захватить – в крепости совсем почти не было гарнизона, да и состоял-то он из «крестоносцев»-ополченцев, дружины к[ото] рых притом были почти совсем без ружей, у кого же были ружья – так те не умели из них стрелять!!
Все более и более укрепляюсь в решении эвакуироваться для поправки здоровья на праздники к себе домой, а там, если можно будет, то и совсем больше не возвращаться сюда; так все здесь гнусно!
Среди дня с немецкого аэроплана в городе сброшено было две бомбы; подозревают его также в сигнализации; немцы отходят; мы берем деревню за деревней, но без боя; немцев не видно и не знают, куда они девались. Ой, быть еще большей для нас беде: немец – что «Figaro ci, Figaro l»[688], чувствуется мне, еще преподнесет нашим вахлакам еще такой сюрприз, что небу будет жарко!
Возвратившийся из Петерб[ург] а и Москвы один офицер передает, что там настроение уже не то, что в начале кампании: в каждом доме извествуется покойник, у каждого внутри больно сосет…
24 февраля. Утром – 12° R[689]. День ясный.
Августов еще не в наших руках. Относительно членовредительства полковника Ступина убеждаюсь все более и более; со мной согласен хирург Додендорф Алексей Александр[ович]. Но официально начинать дело – это было бы ужасным скандалом для армии, да еще в такой момент… В конце концов, нашлись бы «благородные» защитники корпоративной чести, предали бы если и суду сего воина, все равно его оправдали бы, т[а] к к[а] к судили бы своего и сами. И я бы остался виноватым.
Мое свидание с Завадским, корпусн[ым] врачом 2-го корпуса, бывшим моим старшим врачом по Гурийскому полку[690]…
Отобрали у нас из армии на Ломжинский – Остроленский фронт семь полевых госпиталей, туда же ушел и 15-й корпус.
25 февраля. Утренняя t° – 11° R[691]. Погода солнечная, ясная.
Уже несколько дней не слышно пальбы – немцы отходят; нам же кажется, что это мы их вышибаем, но по общему умонастроению вижу, что мы действуем вслепую, без малейшего проникновения в карты своих хитроумных противников, к[ото] рые, предвижу я, еще не раз поднесут нам сюрпризов, а к празднику, пожалуй, так «махнут», что опять нас в дураках оставят.
А раненые все прибывают и прибывают; много обмороженных и совсем замерзших. Полки растаяли до батальонного состава. Не хватает людей, еще больше – ружей. 15-й корпус назначен в резерв фронта.
На войне больше, чем в мирное время, разверживается картина возмутительного засилья единиц над массами… «Morituri»[692] прошли с песнями, особенно отчетливо выкрикивая рефрен: «Живот мы свой положим за веру, за царя!..»
Наделавший переполоху в Гродненском госпитале самозванец – «великий князь» – оказался пьяным офицером, к[ото] рый подлежал бы теперь отдаче под суд за оскорбление врачей при исполнении ими своих служебных обязанностей, но ввиду того, что он – офицер, да еще с Георгиевским оружием, врачи же по идеологии военной касты суть не более – не менее, как говно собачье, то сего витязя стараются всячески избавить от ответственности и дело замять. Преобидное положение военных врачей, на к[ото] рых витязи готовы всегда собак вешать, к[ото] рые во всяком посетителе их учреждений с офицерскими погонами склонны видеть лишь карателя, и не избалованы лаской…
Опросил я сегодня нескольких наших раненых солдатиков, к[ото] рым удалось уйти из плена; кормили их плохо; обращение было не из нежных (слова солдатика: «они такие нервные, что толкали нас…»), нек[ото] рых били по мордасам; своих раненых клали в более безопасные и уютные места, чем наших; весьма тяжело раненных – добивали; при поспешном отступлении одну из халуп с ранеными будто бы подожгли.
Ревнивое соперничество моего полковника с князем Куракиным в стремлении первым доложить командующему армией о всяких пустяках, к[ото] рыми бы и не следовало обременять внимание его и отвлекать от прямых стратегических задач… По понятию г-д военных, типичным выразителем коего является наш полковник, задергавший всех своих подчиненных, тот весьма энергичен и деловит, кто больше всего суетится; а идеал в этом отношении тот, к[ото] рому даже некогда бы (!) было и пообедать – вообще покормиться. Исполняющему судорожные поручения беспокойного полковника д-ру Щадрину я преподал совет не забывать о необходимости совершения действий хотя бы ut aliquid fiat[693]… Далеко нам до немцев в отношении чистоты их работы и их навыков к ней!
26 февраля. – 15° R[694]. Чудная погода. Второй день как в штабе гостт великий князь Андрей Владимирович.
Из Новокаменной[695] и Сопоцкина прибывает много раненых. После обеда съездил в Сопоцкин, застал поспешно свертывающимся Саратовский лазарет Красного Креста и настроение у всех нервно-возбужден[ное] – готовое вот-вот перейти в панику. По краснокрестским информациям наши войска в беспорядке отступают; ч[то] б[ы] отрезать им отступление, немцы поперек дорог накладывают бревна и засеки. Возвратился в Гродно почти в полночь, а потому не мог немедленно же проверить в штабе правдивость столь неприятных для нас слухов.
Совершенно случайно в разговоре с дивизионным врачом 27-й пех[отной] див[изии] Беккаревичем узнал от него об Адариди[696], бывшем его начальнике дивизии, что последний за постыдное бегство от своей дивизии во время боев под Маклавкой. 25 октября был отрешен от должности и подлежал преданию суду. Прогностика моя и относительно этого «храброго» генерала блистательно оправдалась; готов поклясться всем святым, что сей «витязь» и в японскую кампанию, будучи тогда еще командиром полка, под предлогом контузии так же постыдно бежал с поля брани, как и теперь… Лицом к лицу я теперь созерцаю грубую правду жизни…
27 февраля. Утром – 10° R[697], к полудню заснежило и стала оттепель; слава Богу, это нам на руку, немцам же – огорчение.
Меня очень тронуло отношение ко мне д-ра Щадрина, к[ото] рый вчера чуть не плакал, беспокоясь за меня, что я так долго не возвращался из Сопоцкина, откуда поспешно эвакуировались краснокрестские учреждения ввиду нашего отступления. Красный же Крест у нас является отличным барометром, своими передвижениями верно (с нек[ото] рым иногда преувеличением) заблаговременно показывающий погоду нашего положения. Отход наш на Сопоцкин вызван был неожиданно вылезшим из Августовских лесов целым немецким корпусом, грозившим нас окружить.
Продолжает прибывать много «самострелов»; суди их Бог! Многие ли из нас, участников войны, работают на ней за совесть да за идею, а не по принуждению – за страх да ради мамоны?! Живу предвкушением возможности на Страстной и Пасхе побывать у себя дома, а то я превратился в измученного раба. При сплошной теперь нелепице совершающегося кругом моя душа не в состоянии быть опустошенной от обычных для нее переживаний – не может она сливаться с действительностью, и центром, около к[ото] рой совершаются ее движения, является все же таки не война, а нечто высшее, неземное. К сожалению, нет у меня уже полной веры, и вспоминаю о ней, как о потерянном рае.
28 февраля. 0° R[698]. Поднесли мне по своей инициативе свою фотографич[ескую] группу нижние чины команды санитар[ного] отдела с надписью: «Любимому начальнику…» Тронут! А ведь подумаешь хорошенько и придешь к заключению, что я за всю жизнь если и был чьим другом, то только «маленьких людей», самодовольно же сытые «большие люди» мне всегда были ненавистны.
В руководящей статье «Рус[ского] слов[а]» от 25 февр[аля] помещена следующая лирическая тирада: «Король эллинов (Константин[699]) избрал себе за образец не короля Альберта[700] (бельгийского), а печальный пример короля Карла Гогенцоллерна (румынского), сокрушившего все порывы румынского народа к новой жизни» (sic!). Прегрустная нелепица, что судьба страны – всего народа – могут находиться в руках единоличных венценосных вершителей и велителей.
Настроение наших штабных шантеклеров неугнетенное, пока немцы не устроят нам еще новой взбучки[701]…
Неаккуратность и расточительность русского человека видна во всем – начиная с расходования пищевых продуктов и вообще по хозяйству, и кончая расходованием жизней людей…
Все хочется поудачнее символически изобразить сущность войны, как рисуется она в моем представлении: свято гибнущая не без принуждения глупая масса, и как непосредственно, так и посредственно управляющая ей группа вожаков, одушевленная служением только своим личным интересам и аппетитам[702]…
Заведующий экономическим отделением Гвардейск[ого] общ[еств] а полковник Муромцев[703] уже ходит с «Владимиром» на шее! Молодой еще человек, и как бы он был теперь нужен в строю – пользовался всегда особенным вниманием будбергов, сиверсов и прочей влиятельной сволочи. А приедет с войны – будет рассказывать, как над ним рвались гранаты и к[а] к он проявлял свою храбрость!..
Допустим даже, что немцы грубы и жестоки, но, думается мне, все же у них существуют твердые внутренние устои, органически не позволяющие им быть столь подлыми, подкупными и столь цинично издевающимися над законом, как мы, русские, a fortiori[704] – наш правящий класс.
Март
1 марта. t°+2°R[705]; к полудню +6°R[706]. Великий князь Андрей Владимир[ович] продолжает жить при штабе. Оказывается, ему поручено свыше производство расследования всей истории катастрофы с нашей армией. Но подходящий ли он для этой цели субъект?! Хотелось бы и мне так многое поведать относительно действий Сиверса и Будберга, но кому? Будут только разговоры на разных языках… Припомнилось мне, что накануне еще нашего внезапного отступления Сиверсом, Будбергом уделялось уж слишком много ненавистнического и непросвещенного внимания санитарной части, сделано было распоряжение, ч[то] б[ы] один из лазаретов 64-й дивизии в Видминене[707], помещение к[ото] рого я признавал вполне приличным, непременно перешел бы в другое здание и оборудовал бы его так, как полагается быть на мирное время лечебному заведению.
Зашел ко мне Никитин[708], дивизионный врач 1-й кавалерийск[ой] дивизии – протеже великой княгини Елизаветы Федоровны, ко мне относящийся с особенным решпектом; порассказал мне о нескольких несомненных случаях «самострелов» среди офицерства.
Среди сестер мне часто приходится действовать в роли строгого наставника, многих бывает необходимо отчитывать и указывать им надлежащее место; бестактны и врачи, что позволяют им говорить обидные для себя вещи. Возвратилась в Гродно Ковенская община сестер; Куракин-князь передавал мне, что д-р Константинович (серб) уволен за нечистые деяния: в своем любительском коллекционерстве по собиранию всяких касок, шлемов, шпаг и пр. он увлекся-де до того, что стал пересылать в Петербург немецкие рояли и другие большой реальной ценности предметы…
Между нами и немцами образовалась торричеллиева пустота… Вечером получена в штабе телеграмма, что Копциово[709] взято нашими челябинцами[710].
Все колеблюсь: эвакуироваться ли мне временно, или нет? Как рабочую лошадь меня продолжают, к[а] к ни надоело, тянуть все в хомут…
Вот до чего мы, россияне, дослужились, что должны себя считать польщенными по поводу выражаемого г-дами министрами доверия обществу, а казалось бы – не наоборот ли должно быть? Не министрам [ли] следует стараться о доверии к ним общ[ест]ва?! Еще не скоро, вероятно, искоренятся у наших сановников вотчинные взгляды и приемы на государственное управление!
2 марта. t°+3°R[711]; погода кислая. Страдаю, что буду эвакуироваться; как ни неприглядна моя здесь жизнь, но и в разрыве с ней сказывается могущество уже пущенной в ход инерции, переменять направление к[ото] рой становится тяжело. Сказывается какая-то болезненная привычка к настоящему – текущему и фобия к новому – грядущему… Жаль мне как-то, хотя и временно, оставлять «сирыми» многих из моих сослуживцев и сослуживиц, полюбивших меня за элементарно лишь человеческие к ним отношения, видящих во мне не исключительно лишь начальника-карателя…
За обедом немало пришлось мне говорить с великим князем Андреем Владимир[овичем], но не иначе как в духе causerie[712]… Держит он себя необычайно просто и прибыл в штаб для сбора материалов о военных действиях погибшего 20-го корпуса; но какую ценность будут иметь эти материалы даже и при самом добросовестном его отношении к своей задаче[713]?! Ведь человек он с другой планеты!
Слышал сегодня беседу среди молодых офицеров, с к[ото] рыми в компании был врач: один из них высказал здравую мысль, что-де врачи на передовых позициях проявляют больший подвиг, чем офицеры, так как работа первых требует от них больше, чем храбрости как состояния экстаза, а именно – мужества!
3 марта. Погода слякотная, t° = +3°R[714]. Газеты наши продолжают делить шкуру еще не убитого медведя[715]. Командующий армией утверждает, что война приближается к кризису… Идет успешная работа по ассенизации полей сражения… Циркулярная наша Русь сказывается здесь, на войне, с особенной выпуклостью, с каковой выступает на ней и картина людского устремления к кормлению и удовлетвор[ению] грубо-личных своих интересов. Душа моя отравлена грязью разочарований.
Плохая примета, подтверждаемая наблюдениями: как только наши вояки начинают проявлять инициативу в возбуждении вопросов практической медицины и санитарии, и предписывать нам, врачам, руководящие по ним правила – так жди скорой беды, вроде той, к[ото] рую пришлось пережить в конце января; а казалось бы, что в распределении обязанностей по специальности должно было бы только следовать принципу suum quique[716], и было бы куда как лучше! Так подло устроена природа человека, что он, ставши по служебн[ой] иерархическ[ой] лестнице выше другого, считает последнего уже ниже и по существу – в области даже специальных познаний этого последнего. Думается мне, что здесь много и российского хамства: подчини служебно вдруг хотя бы нашего министра хоть тому же командиру нестроевой роты (он же факультативно и начальник санитарной части!) – и бьюсь об заклад, что в глазах этого командира этот министр сделается глупее и меньше!
По толкованию и интерпретации (искренней ли?) наших газет – в сохраняемом Италией, Болгарией, Румынией, Грецией нейтралитете проявляется будто бы упорствование королей этих государств против воли народной. Сколько, мне думается, здесь пустозвонной фразеологии! Где верный индикатор и критерий воли народной, к[ото] рой, кажется, вечно суждено быть в плену и рабстве у земных фетишей – плутократии, аристократии, «глупократии» и прочей «кратии», включая «кратию» помазанничества Божия! Не чаще ли случается, что не столько народы воинственны и забиячны, сколько их земные фетиши – короли и цари? Народы же лишь воспринимают в чужом пиру похмелье. Самый страшный внутренний враг народа, от к[ото] рого главным образом надо освободиться – это его «глупократия»! Остальное все приложится.
4 марта. t° = –3°R[717]. Погода радостная. В штабе – тихо. Радкевич за обедом сидел без обычной веселости. Один из симпатичных подполковников Генерал[ьного] штаба Яхонтов[718] передал мне, что у Сиверса имеются бесстыдные намерения возвратиться обратно в 10-ю армию на ту же должность. А ведь кого, как не его с бароном Будбергом нужно считать преступными виновниками наших неудач и гибели 20-го корпуса, пробивавшегося в как[их]-ниб[удь] 10–12 верстах от фронта Гродненской крепости и оставленного без выручки, так как немцы отлично втерли очки в глаза нашим дурням, установивши завесу перед фортами, ч[то] б[ы] успеть за это время ликвидировать все операции с корпусом.
Продолжается уборка трупов на полях брани. Августовские леса с трагически погребенными в них тысячами жизней должны составить для потомства богатую и страшно красивую легенду об обиталище в них загробных теней и духов.
День закончил юрисдикцией над тремя сестрами 315-го госпиталя, друг с другом разодравшимися, и так жестоко, что, по заявлению старшего ординатора, приходилось их разливать холодной водой!
5 марта. – 3°R[719]. Погода ясная.
Сегодня свидетельствовался во врачебной комиссии на предмет эвакуации на 6-недельный срок для поправления расстроенного здоровья.
Район расположения 20-го, 22-го и 2-го корпусов около Липска, Сопоцкина, Гожи и др. страшно загрязнен; источники воды завалены трупами; приходится врачам нести сизифову работу по ассенизации почвы и оздоровлению питьевой воды.
Приехавший из Петерб[ург] а полковник передавал, что там только и разговоров за последние дни было об открытии якобы широко организованного у нас в армиях шпионажа, свившего себе гнезда во всех штабах, включая штаб Верховного главнок[омандующ] его; жандармерия в широких размахах производит обыски; обыску подвергся будто бы и сам Сухомлинов[720] (собств[енно], его жена). Не муссируются ли слухи о шпионаже нашими горе-стратегами, желающими этим прикрыть свои неудачи и оправдать свои действия?! В числе изменников упоминаются люди видного общественного положения.
Мы ужасно все устали. Безалаберщину нашу немцы бьют системой! Мы не умеем в сравнении с ними трудиться – браться за работу. Да и чувство долга и законности, мне сдается, куда как более у них развито, чем у нас. Они творят «нехорошее» с нашей точки зрения – по принципу, по убеждению, мы же готовы постоянно творить преступления, но сейчас же за это в покаяние ставим Богу свечку! Кто более честен и неподкупен?
6 марта. – 8°R[721]; солнечный день, благостный.
- «Небо бледно-голубое
- Дышит светом и теплом,
- Что-то радостно-родное
- Веет – светится во всем…»
Утром, напившись чаю, поехал в автомобиле в Соколку для производства расследования по вопросу, правильно ли 495-й пол[евой] госпиталь ликвидировал свои дела в Лыке при январской нашей катастрофе. Интересны бы были результаты расследования по более общему вопросу – умеют ли и воспитаны ли лица нашего командного состава вести дела как подобает, не теряя совсем головы во время пожара и всяких аварий, ч[то] б[ы] на минимум свести гибель вверенных им масс?!
На фронте у нас сравнительно тихо; раненых прибывает мало. В Гродно открылись кинематографы – «Лукс», «Сатурн». Стараюсь поскорее выехать отсюда, ч[то] б[ы] не задержаться из-за «грязных» историй в смысле могущего [наступить] обострения боевых действий или появления вспышки к[акой]-либо эпидемии. Перспективы же на сей счет имею самые мрачные. Но – feci, quod potui[722].
7 марта. +3°R[723]; выпал снег. За обедом общий разговор с великим князем; моя популярная сжатая лекция о значении азотной, азотистой к[исло] ты в питьевой воде по случаю абсу[р] дного понимания… Князь, оказывается, окончил курс Военно-юридической академии и ведет расследование боевых действий нашей армии за время ее отступления. Около князя имеются адъютанты, один из них – миллионер, снабжающий ресурсами великих мира сего…
Стоявший недавно в Сувалках штаб 10-й немецкой армии перешел теперь в Марграбово, где расположился в том же помещении, к[ото] рое занимал[ось] в дни оны штабом нашей армии. У убитого немецкого офицера нашли письмо будто бы очень пессимистическ[ого] содержания о положении дел их армии, кончающееся безотрадным предсказанием, что-де будет нам[724] «капут». Завтра намышляю тронуться в путь-дорогу; выеду – бомбой! Так все здесь опротивело; впрочем, не все… «Не все я в мире ненавижу, не все я презираю…»
8 марта. – 3°R[725]. День светлый и радостный, я собираюсь сегодня к отъезду, и ч[то] б[ы] скорее прибыть к месту устремления, отправляюсь не в санитарном, а в пассажирском поезде сначала в Варшаву, откуда на Седлец (ч[то] б[ы] там повидаться с Гюббенетом[726]), а там… там прямо в Москву. Из стана погибающих выбрался лишь около 11 часов ночи, т[а] к к[а] к поезда идут со страшным запозданием.
Сейны как будто нами заняты. Приходил князь Кропоткин, уполномоченный Рижского отряда, женатый на чистокровной немке – ех вице-губернатор, и отряд к[ото] рого весь состоит из немцев. Присюсюкивая, изливался в вожделениях поучить орден «с мечами», для достижения чего, конечно, козыряет вовсю!
О Лашкевиче, начальнике 28-й дивизии, говорят прескверные вещи: много пограбил в Пруссии и все отправил большим транспортом в свое имение; генерала этого его сослуживцы называют «Бейлисом».
9 марта. Поля очистились от снега, солнце греет животворно, реки вскрываются. Около 10 часов утра приехал в Варшаву, где пробыл до 4 часов дня в ожидании отходящего поезда в Седлец, куда прикатил около 7 вечера. Природа полна тишины и мира, все в ней пропитано совсем не воинственной поэзией. От Варшавы до Седлеца удивительная гладь и равнинная местность, мелькают то там, то сям мелкие озерца да молодой березняк. Совсем на вид мирная обстановка на вокзалах и станциях, общая физиономия людей – серьезно-сосредоточенная. Если бы не множество сестер милосердия, то ничто, казалось бы, не говорило о войне. Пребывание в купе первого класса для меня было настоящим раем.
По прибытии в Седлец остановился на ночлег у случайных знакомых – молодых офицеров фельдъегерского корпуса при штабе главноком[андующ] его, к[ото] рые прямо-таки меня загипнотизировали настойчивой просьбой у них остановиться; я в остром припадке абулии им беспрекословно отдал себя в полное распоряжение, хотя и с большой неохотой. Вечером поздно молодежь меня «сводила» в кинематограф, хорошо покормила и затем заботливо уложила спать.
Получена утром телеграмма о падении Перемышля. Город расцветился флагами. Совершено по сему случаю молебствие.
10 марта. Тепло по-летнему. Светлая погода. С молодежью прошелся по городу; заставили меня с ними сняться; слушали граммофон. Осматривал достопримечательность историческую: часовню, склеп и гроб с датой «1798», где лежит прах Огинского[727], известного для меня как автор полонеза, к[ото] рый так хорошо мне играла на рояле в дни знойной юности моя из первых любовей – m-lle Орлова. Около 7 вечера выехал из Седлеца. На всех станциях развешивают флаги и зажжена иллюминация. Ночью в Бресте.
11 марта. На рассвете в Барановичах[728] – Ставке Верховн[ого] главноком[андующ] его, где находится в настоящее время и государь. Дороги все более и более принимают вид зимний. Под Минском[729] уже глубокие снега, езда на санях. Погода чудная, солнечная; так и рвусь в синюю бездну небес… Вечером уже темно – Смоленск[730].
12 марта. Около 7 утра – в Можайске[731]. Погода ясная; большой мороз; глубокая зима. Около 11 утра прибыл в Москву. Замучила совесть, что оставил стан погибающих и приехал на отдых, к[ото] рого лишены многие другие… Сердечная встреча с детьми; при виде и Сережи, и Ляли до слез стало грустно: такими-то они показались мне неземными, беспомощными.
Как ни постыло сложилась моя личная жизнь, но не хочу я, ч[то] б[ы] дети меня пережили: страшным мне представляется их сиротство без меня, особенно же – Ляли. Готов переносить нечеловеческие страдания, ч[то] б[ы] только не оставлять их неустроенными.
14 марта. Живу вне родины, вне привычной для меня обстановки. Узнал об очередной смерти еще нек[ото] рых из рязанцев; с кем из них я не был даже и знаком, а только лишь знал их, и те мне представляются теперь такими близкими-близкими… Утеря родного гнезда вырвала почву из-под моих ног – лишила меня «печки, от к[ото] рой я мог танцевать…» Постепенная утеря, кроме того, и всех когда-то близких моему сердцу людей болезненно чувствуется в моей душе, из к[ото] рой вырвана широкая область того, чем я жил… Душа уже заметно опустошена, угасла как бы значительная часть моей личности, наступило умирание оставшегося моего «я»… И живы многие друзья, да вот трагедия: умерли мы друг для друга…
16 марта. Все неотвязней и неотвязней посещают меня мысли о близкой моей смерти… Еду в Петербург с большой нудностью, ч[то] б[ы], пока тяну служебную лямку, уж до конца выдержать мерку испытаний людской суетностью. Живу страдательно все какой-то навязанной внешней жизнью. Неудержимая тяга хоть последние 1–2 года жизни пожить для себя – созерцательно.
17 марта. Приехал в Петерб[ург]. Задушевная встреча с Колей и Сережей[732]. Внутренне мы так близки друг к другу, судьба же так безжалостно нас растаскивает в разные стороны… Побывал в [Военно-] санит[арном] управлении. Разговоры о назначениях, чинах, орденах, формах и пуговицах… Ничего живого, захватывающего… Сенсационным сообщением – история с Мясоедовым[733]. Но что, в сущности, и она, и он в ряду с целым комплексом прочих этиологических факторов, делающих Россию неизбывно несчастной?!
21 марта. Бедная Лялечка сегодня плакала. О, эти зримые и незримые ее слезы, густым туманом закрывающие в распятой душе моей весь мир! Ее горем я совершенно раздавлен и еле-еле влачу свое мутное, безрадостное, безутешное существование. Все мои мысли и чувства наполнены только одной бесплодной думой – как бы скрасить и облегчить ее жизнь? Ежедневно просыпаюсь в кошмарном ужасе перед грядущим днем[734].
Апрель
10 апреля. На театре военных действий, по газетным сведениям, продолжается длительное затишье. Вот уже месяц прошел, как я живу в домашней обстановке – «отдыхаю» после перенесенных мною всевозможных треволнений на войне, испытывая здесь еще большие муки, чем на ней: с одной стороны – от адской ненависти к созданию, с к[ото] рым безжалостная судьба заставляет меня жить в противоестественном симбиозе, от чего только и могу мало-мальски спасаться стойко выдерживаемой многолетней немотой и непротивлением, с другой же стороны – от безгранично-страдательной любви к моей бедной Ляле, к[ото] рой я ничем не могу помочь в ее горе, облегчить глубокое чувствование к[ото] рого для самого себя я не в состоянии, да и не хочу – стыдно и бессовестно мне было бы к этому стремиться, остается мне только безутешно о ней плакать и плакать… Пользуюсь мимолетно лишь теми радостями, к[ото] рые доступны и моей дорогой Ляле; остальных – не приемлю… Хотя ужасный конец был бы, может быть, и лучше бесконечного ужаса, но… но… право, уменье храбро умереть куда к[а] к легче уменья храбро продолжать жить… «Молчи, скрывайся и таи… чувства твои; лишь жить в себе самом умей». Трагически переживаю еще и чувствование того, что «все кругом изменяется – все течет».
15 апреля. Прибрел в дремучий безвыходный тупик; жизнь безо всякого просвета впереди; все более и более меркну, хожу как угорелый в состоянии к[акого]-то оглушения и общего паралича умствен[ной], сознательн[ой] деятельности от надвинувшегося на меня несчастья; несчастье же не в том, что я глубоко страдаю, а в том, что адски страдает моя бедная Ляля. О, как жжет мою душу ее вопрос: «А не могу я, папа, сразу оглохнуть?» Или случайно брошенная в разговоре фраза, что жизнью она совсем не дорожит!.. Боже мой, где для меня убежище в этом море?!
Сегодня уезжаю обратно на войну. Ч[то] б[ы] разрядить несколько похоронную атмосферу убедительно просил Соню[735] приехать вечером, побыть с нами вкупе, а также умолял, ч[то] б[ы] никто меня не провожал на вокзале, кроме, по крайней мере, Сережи. Неизбывное горе свое не с кем разделить, Сережу жалко терзать, да он и без того глубоко страдает. «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?» Переношу горе молчаливо, без крика; тем тяжелее. А что все «глупые», «странные», «чудаки» – не являются ли они часто скрытыми носителями переживаемых ими, охвативших их всецело душевных мук?! Так хотелось бы сказать Ляле: «Живи не стесняясь – не так, как я хочу, а как хочешь ты, но только будь счастлива, конечно, по-своему, а не по-моему, как бы мне мучительно твое счастье не было!..» Успокаиваюсь немного, когда не вижу Ляли, но это меня еще больше мучает.
Психическая дуболобость сожительствующих у меня в доме двух сестер Лукиных[736] достигает последних пределов терпимости. Бесчувственные и безмозглые твари! Жить мне с ними нельзя, не рискуя совершить уголовное преступление[737]. Делаю прыжок в неизвестность; переживаю моральный перелом, разрываю с последними остатками моих привязанностей с родиной. Буду всячески бороться, ч[то] б[ы] идти в согласованности со здравым смыслом и разумом, а там что Бог даст. Буду бешено ездить и ездить, ч[то] б[ы] в изнеможении физическ[их] сил забывать свое горе. У моих близких что-то выпало для меня, а у меня для них…
16 апреля. Утром под Вязьмой[738]. «Не рассеять мне дум тяжелых…» Ляля, Ляля!.. Да и Сережа не менее ее – страдалец. Не радует и распускающаяся краса природы; деревья зазеленели, началась пахота, по полю бродят стада коров, овец. Тянет к тишине, простоте, неторопливой безыскусственной жизни!
17 апреля. Приехал в Гродно. Получил письма от сестер – Томкевич, Селивановой – теплые, хорошие, но душа моя лишилась способности созвучно им откликнуться, неизбывное мое горе меня раздавило; мне мучительно стыдно было бы быть лично хоть чем-л[ибо] довольным, когда моя Ляля так несчастна.
18 апреля. Погода прекрасная; у нас на фронте тихо. Не видно суматохи вокруг. Встретили меня в штабе приветливо. На вопрос Радкевича – «Ну, что у вас там нового?» – я ответил, между прочим, что-де все тянутся к нам сюда воевать; на это он, переглянувшись с начальником штаба, удивленно заметил, что «у нас же все неудержимо стремятся отсюда – туда!»
Как будто после перенесенной грандиозной трепки никак не приду в себя, чувствую себя пришибленным и уничтоженным, весь во власти дум о ребятах, особенно о Ляле; не могу без слез видеть гуляющих и проходящих здесь в ее возрасте девушек – жизнерадостных, полных надежд, здоровеньких!.. Душа моя опустошена, не могу писать; на внешние впечатления не нахожу в ней звуков для ответа; не помогают мне никакие болеутоляющие средства.
Был во всенощной в соборе, где очень хорошо поют. С ненавистью бегу всяких развлечений; на людях мне невыносимо тяжело. От овладевшей мной безысходной кручины поддался слабости – напился «горькой» и рано залег в кровать…
19 апреля. В городе жизнь совсем как бы по-мирному: открылись кинематографы, понаехали к военнослужащим жены, родные, скоро откроется оперетка. Немцы, занявши Россиены[739], поперли на Шавли[740] и Митаву[741]. По толкованию газетных щелкоперов – это все продолжение наших блистательных побед! Рузский и Селиванов[742] вовремя, ч[то] б[ы] не пережить своей славы, сошли со сцены; Сиверс же принужден подать в отставку; выручила его запасная б[олезн]ь – «ацетонурия», с к[ото] рой он много лет преуспевал по службе и продолжал бы преуспевать, не случись январская катастрофа… Много шансов на утверждение командующим нашей армией Радкевича; для меня он – обаятелен: человек образованный, несколько философ, покойный, гуманный, да и по стратегии, думаю, не хуже других командующих армиями, хотя и не «гениального» штаба.
Зашел вечером, спасаясь от тоски, в кинематограф; все покатывались со смеху от веселых сцен, мне же стало еще грустнее, хотелось плакать; не досидевши до конца, ушел.
20 апреля. Сильный ветер, холодно. Прошелся после утреннего чая по зацветшему уже саду при доме губернатора. Телеграфные и телефонные проволоки неистово выли и гудели, точно рыдали сотни к[аких]-то диких плакальщиц; чувствовалось что-то символическое и мистическое… Не с кем мне разделить своего бездонного горя-горького, некуда мне от него уйти… Живу изо дня в день, потерял всякую программу жизни, да и жизнь-то моя отлетела, увяли голубые мечты; овладевает жажда покоя и забвения. Изнываю под тяжким бременем самопознания и предвидения всего того, что должно случиться и чему должно быть. Как, посмотрю я, даже и людишки отлично умеют устраивать свою жизнь, и как дурацки все у меня вышло. «Чем выше чертоги я строил – тем ниже жилище обрел…»
Формируются у нас на живую руку какие-то 2 корпуса для действий в районе Гродно и Ковно; видел я в штабе и вновь назначенных командиров этих корпусов – Сирелиуса и Вебеля[743]; Боже мой, какое убожество! К обеду попал генерал Воронец[744] (?), поспешающий к своему командиру корпуса Сирелиусу на Ковно, ожидающему его с нетерпением. Радкевич объявил этому генералу, что им предстоит задача «из ничего сделать что».
Из междустрочного чтения официозных телеграмм Верховн[ого] главнокоманд[ующ] его и психически слепой не может не усмотреть, что дела наши на фронтах идут пока неважно; инициатива действий – всецело в руках немцев. В телеграммах как о крупнейшем трофее нашем оповещается urbi et orbi[745], что-де наш отряд взорвал у противника патронную двуколку[746]!! Не выручит ли нас теперь в критический момент Италия, об имеющем быть со дня на день выступлении к[ото] рой стали писать газеты? Пошли, Господи!
Штабные наши «рябчики» разукрасились боевыми орденами с мечами и бантами; каждый из них стремится к скорейшему продвижению вверх по служебной лестнице, но… но… с прекрасно разработанным в стратегическо-тактическом отношении планом наибезопаснейших путей в достижении своих целей.
Мой разговор с подполковником бароном Икскуль о том, как он получил «Владимира» 4-й ст[епени] с мечами и как рассчитывает он получить командира полка, ч[то] б[ы] миновать теперь неприятной для него необходимости хотя бы полтора протекционных месяца прокомандовать предварительно батальоном; подвиг же его заключался в том, что 31 января он на автомобиле отвез пакет генералу Российскому, потерявшему-де было всякую связь с армией; верхом ехать – «не может» вследствие расширения вен на левой ноге! А полком командовать считает себя правомочным! Живет всю кампанию «по-семейному». Идеология сего марса есть идеология всего нашего воинства; сколько в ней для свежего человека цинизма, разврата, моральной низости… О, если бы наши военачальники всю гибкость своего ума по части всяких плутней, обходов закона и передергивания карт pro uso proprio[747] да не поленились бы применить к противнику; последний уже давно был бы сокрушен!
21 апреля. День светлый, а на душе все скверно-прескверно. И оживающая природа уже не действует на меня так целебно, как прежде. Я как старый, истрепанный, избитый пес, если только не мешают мне «господа люди», тем лишь и занят, что лижу свои остро саднящие и ноющие неизлечимые раны; все более и более ухожу к себе внутрь, сознание затуманенное. Не в силах до сего времени ответить на теплые, дышащие жизнью письма от Т. и С. От всех городских развлечений – отвернулся. Нашел два умиротворяющих душу уголка – в саду возле госпиталя на берегу Немана и на городском кладбище.
22 апреля. Смущения и суеты по поводу вторжения немцев в Курляндию у нас в штабе не замечается. Искренне ли, деланно ли, но Радкевич сегодня за обедом высказался, что-де германцы все свои планы запутали (sic!). Недолго, по-видимому, ждать результата, кто из нас больше путает: мы ли, они ли… Я продолжаю верить в немецкую методичность, обдуманность, выдержку, ч[то] б[ы] насмешливо не относиться к кажущимся нам непонятными их операциям. Мало, с другой стороны, внушают мне доверия наши вожди (и вообще наши распорядки), ч[то] б[ы] не быть пессимистом…
Наш верховн[ый] начальник по санитарн[ой] части принц Ольденбургский называется у нас кратко: «Сумбур-паша».
23 апреля. Голубое небо, светлый день. Но мне и скучно, и грустно… Разъедаюсь рефлексией… Ляля, моя Ляля, Ляля дорогая!… Но счастливей ли тебя мой Сережа? Нет жертв, к[ото] рых бы, казалось, я не в состоянии вам принести, ч[то] б[ы] только вы были счастливы, но только кроме одной, это – любить того, кого я всеми фибрами души моей ненавижу. Я сделал все от меня зависящее, ч[то] б[ы] смягчить невыносимую непроглядность моей семейной обстановки до полного непротивления возмущающим мою душу лукинским никакой дезинфекции не поддающимся навыкам и повадкам – всей их навозной фотосфере, я принудил себя навеки онеметь до появляющихся у меня в этой поганой обстановке судорожных приступов удушения. Не лучше ли будет мне совсем к вам не возвращаться?
Что наша жизнь? Игра, в к[ото] рой главными козырями для выигрыша являются энергия и воля, но никак не ум и знания человека.
Сегодня утром узнал, что ночью над Гродно летал цеппелин, сбросивший несколько бомб. Среди жителей много жертв[748]. В местной газете «Наше утро» событие это озаглавлено «Разбойный набег цеппелина на Гродно»! Налеты же наших аэропланов на неприятельскую территорию, очевидно, не являются разбойничьими! Я, впрочем, неправ, негодуя на фальшивость нашей прессы в оценке наших военных действий: слишком критический момент переживает Россия, когда ввиду конечной цели – сломать тевтонов – является необходимость для обработки общественного мнения прибегать и к «святой» лжи[749]. Профессор Лейпцигского университета д-р Карл Бюхер[750] в выпущенной брошюре о современной печати справедливо говорит: «просматривая газетные листы – находишь в них столько ненависти, лжи, клеветы и травли, что в отчаянии спрашиваешь себя: неужели мы пришли к концу всякой культуры и возвратились к первобытному состоянию дикарей?»
Беседовал с начальником штаба Поповым по поводу предложения Центрального общевоинского комитета Варшавы предоставить армии санитарный отряд для борьбы с эпидемиями, состоящий из хорошо обученных ad hoc[751] 16 учителей и 6 дезинфекторов; хотя «благонадежность» их и заверена Варшавск[им] генерал-губерн[атором] Енгалычевым[752] и полицией, но настроение теперь у нас в штабе резко отрицательное по отношению к всем обществ[енным] организациям, так как в них начали видеть организованную агентуру шпионства, предательства и крамолы. У какого-то члена Госуд[арственной] думы обнаружены прокламации. Относительно данного санитарн[ого] отряда я старался успокоить генерала, а вот на Рижский – Рижский отряд[753], как я уже и давно твердил, следовало бы обратить в[есьма] серьезное внимание.
Немцы проявляют большую хитрость, соединяя свои телефонные и телеграфн[ые] провода с нашими, и переговариваясь как бы от лица того или другого нашего военачальника о том, что им надо разузнать. Наши же простаки часто попадаются на удочку.
24 апреля. День ангела моей Лялечки. Хотел послать ей поздравительную телеграмму, но ввиду того, что последняя, по сложившимся обстоятельствам настоящего момента военного времени, пошла бы почтой, предпочел послать просто письмо.
Санитарный мой отдел сегодня перебирается в другое помещение – в городское училище, а то в занимаемое теперь водворяется по-прежнему Контрольная палата. Администр[ативно]-правительств[енные] учреждения мало-помалу возвращаются в покинутый было ими г[ород] Гродно.
Виделся с и.д. врачебного губернского инспектора. Боже мой, в каком допотопном состоянии обретается до сего времени несчастная наша матушка – губернская санитария! Существуют здесь еще приказы общественного призрения, и правят всеми делами губернии щедринские герои! Большое благодеяние в борьбе с заразн[ыми] б[олезня] ми среди гражданского населения оказывают теперь эпидемические отряды Общеземского союза. А то было бы черт знает что!
К общественным организациям вершители наших судеб все более и более начинают относиться с опаской, в смысле подозрительн[ого] отношения к их «благонадежности». В штабе же друг к другу относятся подозрительно! Мне как должностному лицу приходится получать необходимые сведения часто не прямым путем, а путем чуткого уловления и разгадывания случайно проболтанных фраз… В общем, «секреты» оказываются секретами полишинеля, и более секретами для нас, чем для немцев. Трагически прискорбное явление в этом подозрительн[ом] отношении не только к общественным силам нашего командного и администрат[ивного] класса, но и друг к другу! А кто виноват в этой сверхненормальности? А правящие верхи, издавна традиционной своей полицейско-бюрократической палкой отделавшие российских граждан (sit venia verbo[754]), как каких-то военнопленных, это «мы» и «вы» – явление, вероятно, свойственное лишь «самобытным» устоям России, и не имеющее места в других культурных государствах, где и государственность, и общественность не живут как собака с кошкой. «Соединенные Губернаторские Штаты», каковыми является Россия – вот в чем наше несчастье; стоящие во главе этих штатов помпадуры с щедринскими навыками законности – вот кто истинные революционеры-максималисты!!
Перед обедом получена какая-то телеграмма командующего армией; видно, весьма неприятного содержания относительно нашего положения; обычное bonne mine[755] Радкевича не могло от меня это скрыть. Не дай Бог, но я кроме неудач для нашей армии ничего не ожидаю.
Вечером прошелся к кладбищу; дул сильный ветер, слышались надрывающие душу как бы мировые стоны, вопли, рыдания; но не облегчает моего личного страдания за Лялю и глубоко чувствуемая мной космическая скорбь, не стоящая для меня и одной слезинки лялиной. Возвращался по городу, навстречу шла густая толпа гуляющих с веселыми, оживленными все физиономиями, но тем безысходней и тяжелей становилась моя личная скорбь. Жизнь моя обращается в какую-то агонию.
25 апреля. Продолжает стоять хорошая, не особенно жаркая погода. Расположились мы своим санитарным отделом возле железн[о] дорожн[ого] полотна у вокзала – в месте, особенно подверженном опасности от бросаемых бомб с тевтонских аэропланов. После недавнего ночного набега цеппелина на Гродно мы теперь несколько насторожились: по ночам то и дело наши прожекторы шарят по небу…
Судя по стереотипным официальным телеграммам к[а] к с западного, т[а] к и с восточного фронта, что-де мы все «успешно и энергично продвигаемся вперед», казалось бы, что мы с союзниками уже давно должны были бы быть в столицах Австрии и Германии. А немцы преподносят да преподносят нам сюрпризы – то пушку выдвинут, стреляющую на 40 верст, то изобретут удушающие газы, служащие «ядовитой завесой» при наступлении, и пр., и пр. Уже мой Сергей-сынишка, большой оптимист со своим дядей Николаем относительно наших военных гениев, – и тот в последнем своем письме по поводу занятия немцами Прибалтийского края замечает скромно, что-де «для меня, профана, кажется, что нами не предусмотрено чего-то элементарного…» Не везет же нам: недавно произошло еще весьма печальное военное событие – взрыв на Охтинском мелинитовом заводе…
Запишу в свою летопись еще событие – как начальник санитарн[ой] части СЗ фронта тайный советник д-р Гюббенет созывал в Варшаве совещание из господ полковников о выработке мер оздоровления армии (мой голос, равно и голоса и др. заслуженных и опытных врачей не признаны были необходим[ыми] для заслушания!); не все ли это равно, как если бы корпусной командир или командующий армией собрал совещание из врачей для выработки плана наступления на немцев?! Все это было бы смешно, когда бы не было так отвратительно.
Кругом все люди уж очень «посюсторонние», был бы от них дальше и дальше. Тем тяжелее чувствуется и переживается мое личное и гражданское горе, не дающее места самому хотя бы маленькому счастью… Если и есть что радостное, то все в прошлом, и весь я в воспоминаниях о нем.
Читать бесплатно другие книги:
