Русские хроники 10 века Коломийцев Александр

1

Вечером, после целого дня в седле на заревском солнцепёке, отдыхали в полстнице, в прохладе. На входе полсть шатра откинули, внутрь проникал свежий ветерок. Зарев не кресень, не червень, солнце село, прохлада пришла, комарьё, мошкара не донимали. В первом нынешнем походе ни на вольном воздухе, ни в полстнице без дымокуров от злобных кровососов житья не было. На пированье в Вышгороде предполагали, восславив Перуна, двинуться на Стугну. Но шибко любил князь Перуна, долго славили огнекудрого бога, опомнились, когда зарев подошёл. Пировали в гриднице, в терему, пировали в холодке во дворе, в тени высоких осокорей. Не в отца уродился Владимир. Тому конское седло было удобней княжьего стольца да мягких лож. В преддверии брани, при виде врага, готовящего удар, хмелел сильней, чем от медов крепких, хмелел да голову не терял. Но кое-что перешло молодому князю от воинственного отца. Был Владимир так же широк и щедр. Не скупясь, поил-кормил дружину, наделял кунами. Развеселясь, иной раз повелевал привести на теремной двор из Нижнего города, с многолюдного Торговища убогих, сами-то не придут, на Гору не всякого пускали. Да не одного-двух, толпу, всякого, кто на пути встретится. Нищую братию рассаживали за столы, кормили досыта, поили допьяна. Кормили не абы чем, не объедками, потчевали теми же яствами, что дружине выставляли. Князь выводил во двор гусляров, выпивал с нищими чашу. Пили и ели, пели и плясали убогие, славили щедрого князя. Славили в теремном дворе, Киеве, по весям и городам, где бродили, добывая пропитание. Ую то любо было. Сам, наезжая в Новгород, устраивал многолюдное веселие. Не только хоромина, улица ходуном ходила. Всяк, кто жажду, голод терпел, у кого душа развеселиться желала, пил-ел на его дворе. Наевшись да напившись, в пляс пускался, песни пел.

Владимир лежал на ложе из шкур, Добрыня сидел на складной скамье. Горела свеча, освещая середину шатра. Лица обоих собеседников скрывал полумрак. Беседа шла неспешно, покойно.

Умели княжьи дружинники меды пить, песни горланить, умели службу нести. За то сотники, тысяцкие строго спрашивали, да и перед товарищами позорно в дозоре сплоховать. Юркие ночные зверушки в становище не проскочат. Воевода беседу с князем вёл, а уши держал раскрытыми. В дозорах был уверен, да не за городницами ночуют, в открытом становище, на пути степняков. Потому в мирном шуме – шорохе шагов по траве, негромком говоре у костров, голосах ночных птиц – сторожил посторонние, тревожные звуки – заполошный вскрик, конский топот.

– Говорил с гостем Гюратой, – неторопливо повествовал уй. – Год прожил гость в Царьграде, всё вызнал. И ныне, и на то лето ромеям не до Руси, своих забот хватает. Ромейские смерды от непомерных податей бегут в монастыри. Басилевсам то не любо.

– Монастыри – то что есть? – лениво спросил Владимир. – У нас церкви есть, монастырей нет.

– В монастырях живут мнихи, божьи люди. Есть монастыри для жён, есть для мужей. И жёны, и мужи живут в безбрачии. Богу молятся, то, что всякому людину привычно, называют плотским и считают скверной.

– И девы молодые в монастырях живут?

– И девы, и жёны. Девы – невесты Христовы, мужей не знают.

Владимир захохотал.

– Блядословие то всё! Ромейские попы дев в монастырях для блуда держат, а рекут – невесты Христовы. У меня такие невесты тоже есть.

– В монастырях ныне не до молитв, – перегодив шутки племянника, продолжал Добрыня. – Земель у монастырей много, успевай поворачиваться – ниву пахать, скотину обихаживать, на молитвы времени не остаётся. Не монастыри, а наши боярские вотчины. По ромейским законам в казну церкви дани не дают, басилевсам и попам то не любо. Из-за монастырей у ромеев раздоры. Ещё и болгарский царь Симеон против империи выступает. Себя по своему царскому титлу мнит равным цареградским басилевсам. В граде Охриде своё болгарское патриаршество держит и цареградским попам не подчиняется. Потому забот у басилевсов хватает, не до Руси им. Но и бояре цареградские, и попы, и сами басилевсы шибко злы на Русь, так Гюрата проведал.

– Воно оно как. А ныне есть верный человек в Царьграде?

– А как же. Не сомневайся, княже, упредит. У олешьского воеводы лодия с кметами для того приготовлена.

Владимир потянулся, зевнул, закрыл глаза. Добрыня задул свечу, вышел из шатра. И дружинники, и сотники своё дело знали, но всё же спать укладывался, когда сам ночное становище проверит. Да и не любил воевода в походе в полстнице спать.

2

Высоко в блёкло-голубом небе парил, раскинув крылья, канюк. Вершники остановились в тени дубравы, всматривались вдаль, в неоглядное ковыльное поле, уходившее в знойное марево. Не понять, откуда налетел Стрибожий чадушко, взбрыкнул глупым жеребёнком, колыхнул ковыль, умчался неведомо куда. Огнеяр, сидевший на чалой с чёрной гривой кобылице слева от князя, давал пояснения.

– То Перепетово поле, от самой Роси идёт. Меж Стугной и Росью через Днепр броды есть. Переходи Славутич, выезжай на поле и скачи хоть до самого Киева. Дубравы вершникам не помеха. Добро бы едомой стояли, а рамены хошь справа объезжай, хошь слева. Там, – продолжал кмет, указывая вправо, – верстах в двадцати отсель Ирпень течёт.

– Нет, – перебил князь, – город надобно на Стугне ставить. Ирпень далеко от печенежского хода, так я мыслю. Добро бы против излучины поставить, тогда печенегам никак городка не миновать.

– Верховья Стугны топки, городок на берегу не поставишь. А без воды в осаде долго не высидишь.

– Пождём дозорных. О чём говорить? Для воды колодцы можно выкопать, да город на берегу ставить надобно, – меланхолично проговорил Добрыня и тут же, словно зернь кидал, воскликнул азартно: – Ух ты, узрел-таки!

Канюк, казалось, недвижно зависавший в голубом небе, уже тяжело поднимался от земли. В вытянутых лапах его корчился чуть различимый зверёк. Неспешно, словно лодии в безветренную погоду вверх по Славутичу, в вышине тянулись комки белоснежных облаков. Солнце припекало, тень от дубравы сместилась. Вершники спешились, уселись в тени ясеня, верного спутника дуба. Челядин подал квас, первому налил князю.

От Стугны донёсся топот копыт. К дубраве подскакал отряд гридней, остановился в десятке саженей. Старшой соскочил наземь, приблизился.

– Топь, княже. И на этом берегу, и на той стороне.

Владимир ударил кулаком по колену. Огнеяр хмыкнул неведомо чему. Добрыня ничего не сказал, покосился сумрачно на самолюбивого кмета. Раздражённо, словно проводник был повинен в неудачном месте, князь спросил:

– Ну и где его ставить, городок этот? Не здесь же, посреди поля.

Огнеяр покусывал стебелёк мятлика, дождался, когда князь угомонится.

– Ниже, от излучины версты четыре ли, пять, сухие места пойдут. А тут сторожи поставить, дозорами стеречь. Сторожи от самого Днепра можно ставить. Степняки появятся, костры жечь дымные. Дым-от в поле далеко видать.

– Поехали! – Владимир пружинисто поднялся, легко вскочил в седло, доезжачий не успел и стремя придержать.

Весело было, отпустив поводья, пришпорив коня, мчаться по степи. Ветер посвистывал в ушах, земля мчалась навстречу. Князь вырвался вперёд, обогнав замешкавшийся дозор. Преодолев неглубокую балку с зарослями боярышника, поднялся на пологую возвышенность, остановил скакуна рядом с раскидистой дикой грушей, осыпанной тёмно-жёлтыми плодами. Привстав на стременах, прикрыл глаза ладонью, окинул взором окрестности. Правый склон зарос шиповником, за колючей лядиной стеной стоял камыш. Далеко за ним, очевидно, на самом берегу высились ивы. Слева, верстах в трёх зеленела грабовая роща. Князя окружили гридни. Дозорные, не останавливаясь, рассыпались по полю, ускакали вперёд. Далее ехали шагом. Камышовая чащоба постепенно сужалась, редела, перешла в луговину. Вершники забирали вправо, меж ивами блистала вода.

– Добрые пажити! И сена вдосталь наготовить хватит, – молвил Добрыня. – Вон и бережок.

Ивняк оборвался, взорам предстало русло. Владимир круто повернул к реке. Густая, сочная трава доходила коню до брюха. Князь спешился, притопнул ногой. Почва была сухой, твёрдой. Берег нависал над рекой обрывчиком аршина полтора высотой. Шедший сзади Добрыня нашёл спуск, протоптанный степными обитателями, спустился к воде, сняв шапку, умылся.

– Эх, хороша водичка! – охладив лицо, шею, испив из пригоршней, повернул к князю улыбающееся лицо. Отжав бороду, взобрался на бережок, встал рядом.

Стугна плавно несла тёмно-зелёные воды Днепру-батюшке. Мелкие дремотные волны россыпью множества зеркалец возвращали солнечный свет в пространство. Противоположный берег, отстоявший в саженях ста, зарос широколистым рогозом, ольшаником. Справа бурные вешние воды образовали полукруглую заводь, покрытую у берега мелкой ряской. У торчащей из воды коряги мелководье поросло осокой. Вода у коряги забурлила, из волн выскочили и, пролетев по одному-два вершка в воздухе, упали назад несколько серебристых рыбёшек. Добрыня гикнул, потёр ладони.

– Окунь мальков гоняет. Сейчас занаряжу гридней, ушицу изладим, – обернувшись назад, крикнул: – Эй, уноты, у кого поплескаться охота есть?

Через несколько минут десяток гридней, раздевшись до исподних портов и оттого потерявших воинственность и превратившихся в обыкновенных парней, лезли с бродцами в воду. Парни сталкивали друг друга в глубину, брызгались, весело гоготали. Сотник с тронутой сединой бородой покрикивал:

– Эй, лоботрясы! Вам только квакуш ловить! Кого орёте! Всю рыбу распугаете. Куда всем гамузом прётесь? По двое на сторону становитесь.

Владимиру захотелось забыть о своём высоком чине, с такими же бессвязными кликами кинуться в воду, вдосталь накупаться, махнуть на тот берег. Но князь сдержал отроческий порыв – забава успеется. Давеча уй мимоходом, не задумываясь, про травы сказал. Обычная заметка кольнула князя. Сам ни про какие пажити, сена и не подумал. В памяти держалась давнишняя беседа. Расхаживал уй по горнице, глаголил назидательно, как бестолковому отроку:

– Ты теперь великий князь, Землёй владеешь. Помни же, Землёй владеть – значит не только подати собирать. Подати собрать – варяга пошли, тот всё выколотит. Землёй владеть – жизнь на ней устраивать. На Земле не только бояре да дружина живёт. Про всех должен помнить: и про смердов, и про гостей, и про мастеров, что кожи мнут, горшки лепят, кузнь куют. От них прибыток. Будешь о них помнить – и они тебя возлюбят, и Земля крепка будет.

Теперь уй уже не говорил с ним так, но подсказывал. И подсказки те не всегда Владимиру по нраву были.

Добрыня уже тянул за рукав.

Воевода с князем отошли вглубь берега саженей триста. Далеко впереди маячили дозоры, в реке гомонили свободные от службы гридни. Воевода остановился первым, прищурившись, огляделся, притопнул правой ногой.

– Тут и поставим детинец. Большой не надо, саженей по сто на сторону. Посады тоже городницами и вежами огородим, места-то неспокойные. А знаешь, – упёр руки в боки, смотрел с хитринкой, – назначь-ка воеводой не боярина родовитого, а поставь-ка Огнеяра. Мужик толковый, скотницы свои набивать не станет, тебе будет служить, смолоду так приучен. В ратном деле всё превзошёл: и всякий бой, и как города берут, и как боронят, всё ведает. И места ему знакомые. Дружину держать будет крепко. Положиться на него можно, я к нему добре пригляделся.

Владимир безразлично пожал плечами, привыкнув доверяться ую.

– Я не против. Огнеяр так Огнеяр.

Добрыня, сложив ладони раструбом, кликнул кмета.

Сообщение о неожиданном возвышении никак не отразилось на задубелом лице старого вояки.

– Вернёмся в Киев – дам тебе дружину в тысячу кметов, весь полон, что ныне пригнали. Обоз собирай и выезжай тотчас же. Зимовать тут будешь, времени не теряй, – подытожил князь.

– Как городок-то назовёшь? – спросил уй, сам же и подсказал: – Назови-ка Владимиром.

Князь подумал, качнул головой.

– Нет. Дойдёт очередь и до Владимира. Пока пускай так останется.

– Как же без названия? – развёл руками Добрыня. – Тогда прозовём Огнеяров городок. После по-настоящему назовёшь.

Киев встретил князя ухмылками: «Радимичи от волчьего хвоста бегают!» Поджидали радимичи княжьего воеводу на реке Пищане. Готовились, готовились, а узрели дружину – и бранный пыл их угас. Дружина только к сече изготовилась, а радимичи уж спины показали, разбежались кто куда. Воевода в Киев не вернулся: остался княжью волю исполнять, ловил по лесам бунтовщиков.

1

Заревские дни короче, ночи темнее. Сидел Добрыня за дубовым столом в особой горнице, что приспособил для ночных бдений в белгородском тереме.

Любил Добрыня детище своё – Белгород. Поставил город на берегу Ирпеня. И хоть всё здесь говорило о Древлянской земле, стоял Белгород не на западном, а на восточном, Полянском берегу. В Киеве жили и варяги, противные Добрыне, и тайные сторонники ушедшего в Навь Ярополка. В Белгороде не было ни одного варяга, а дружину Добрыня набрал из любых сердцу новгородцев и родных древлян. И знак в Белгороде был Дажьбогов, древлянский – красно солнышко на синем небе. В Белгороде же Добрыня поселил любимую жену свою – Любомилу Микуличну. В Киеве жила дочь свейского конунга Эрика Сегерсела, женитьба на которой была вынужденной, ради закрепления мира со свеями, когда пришлось оставить Новгород и искать пристанища за пределами Руськой земли. В Новгороде жила третья, из боярышень, – Ростислава. Приезжая в Белгород, днём Добрыня наблюдал, проверял строительство укреплений, валов, коих не было даже в Киеве, а вечером удалялся в светёлку.

На столе – свитки из пергамента, берёсты, писала, изогнутые, прямые, с волчьими головами, ящерами, вощёные дощечки, исписанные и чистые, поставец с тремя свечами.

Таким Добрыню никто не знал. Знали отчаянного рубаку, выпивоху, в которого меды льются, как в дырявую бочку. Ведом был разухабистый гусельник и песенник, певавший старины о молодом князе Годиновиче и его невесте, об удалом гусельнике Садко, а то заводившем срамные песни, от коих сообедники с хохоту покатывались. Добрыня же, старательно выводивший греческие письмена на вощёной дощечке, заучивавший на память слова чужого языка, никому ведом не был. Греческому языку воеводу учил уже зрелый годами, но ещё не старый волхв Ставк. Ходил Ставк с гостями в Царьград, в Корсунь, на Дунай, в Болгарию. Привёз домой книги с тяжёлыми пергаментными листами в деревянных досках. В Царьграде любознательный волхв стал обладателем еллинской премудрости, приобрёл размышления христианского любомудра Кирилла о правой греческой вере. Да вот беда, вся та премудрость писана на греческом языке.

– На что тебе всё? – допытывался воевода. – Твоё дело требы творить, возле костра плясать, – хохотнул: – По воронам о будущем гадать.

Ставк тоже усмехнулся.

– То пустое. Что ж мы, нешто медведи, из своей едомы и носа не высунем? Человек про всё ведать должен, и про чужую веру тоже. Как иные народы поймёшь, не ведая их обычаев?

– Так спроси попов. Вона их сколько в Киеве развелось.

– Я как проведаю, правду станут попы глаголить или лжу? Попы разные, те с Корсуня, те с Царьграда, те с Дуная, все по-разному про свою веру толкуют. Самому всё проведать надобно.

– Так научи и меня. Я тоже хочу всё знать.

– А сдюжишь ли, воевода? Не везде сила нужна, где уменье, а где терпенье надобны.

– Ништо. Я не только меды умею пить.

Взялся Ставк учить воеводу книжной учёности. Да ведь, как бы ни учил, учёность из своей головы не перельёт. Без трудов, бдений ночных премудрость не осилишь. Потому сидел Добрыня при свечах за полночь, ибо хотел понять государственную науку сам, а не с чужих слов. Понять самому и князя и научить. Времени постигать еллинскую премудрость князь никак не сыщет, ускакал ныне в Предславино.

2

Тяжело даётся грамота зрелому мужу. Голова наполнилась туманом, окуталась мороком. Добрыня встал, открыл косящатое окно, вдохнул прохладный воздух. Небо вызвездило. Словно в громадной, необъятной корчинице посыпались искры от раскалённого добела железа, взметнулись кверху, да так и застыли в неподвижности. От сквозняка пламя свечей заколебалось, но воевода оставил окно открытым. Голова устала, переключилась на иные думы, привычные.

Тринадцать лет минуло, как дал воевода князю Святославу роту, беречь и растить чадо его, быть ему мудрым советчиком и верным защитником. То же и сестре своей, Мале, обещал.

А за одиннадцать лет перед тем, дал слово отцу своему, Малу, бывшему князю древлянскому, в недавнем прошлом любечскому узнику Малку, ежели родится у Малы сын, взрастить из него князя-пастуха, а не князя-волка. Мудр был Мал, знал наперёд: не придётся воинственному Святославу учить сыновей уму-разуму, кому и поручить заботы о чаде своём, как не родичу, жениному брату. Тогда, перед свадьбой Малы и Святослава, спросил Добрыня у отца, знал ли тот, что так будет. Бывший древлянский князь, а ныне киевский боярин, ответил:

– Ведал. О том с княгиней Ольгой сговорено было. Княгиня слово держит.

Вскоре после свадьбы дочери с великим киевским князем уехал старый боярин Мал в село Добрыничи, там и кончил свой век. Лишним он был в Киеве. Его-то и из Любечского узилища призвали в Киев, ибо не с руки было великому князю жениться на безродной. Но перед отъездом вёл долгие беседы с сыном. Поведал о своих любечских размышлениях. Думы те были о Руськой земле, как сделать её неприступной для врагов, доброй матерью для своих обитателей. Не волками, рыщущими по Земле в поисках добычи, должны быть князья, но добрыми пастухами. Варяги хороши для брани, но не для государственных дел. Ибо варягу всё едино, что русич, что печенег, что ромей. Варяга собственная выгода заботит, а не устройство Земли. Благоденствие же Земле даёт не добыча с походов, зависит оно от смердов, ремесленников, гостей. Потому нельзя брать с них лишнее, а лишь то, что потребно для устройства Земли. Древлянская земля восстала против князя Игоря, ибо был тот князем-волком и преступил законы. То хорошо поняла мудрая Ольга. И о том говорил бывший древлянский князь, живший в глубине Земли, не защищена Русь от печенежских набегов, и надобно ставить заслоны на пути хищников. Потому жить владетели Земли должны в непрестанных трудах и заботах. Ибо владеть Землёй – значит устраивать её. Ещё отец учил: стал владетелем Руськой земли – забудь, чья кровь течёт в твоих жилах – варяжская, печенежская, ромейская, чешская, ибо с этой поры ты – русич. Коли русич, славь руських богов, более всех Дажьбога. Говорил то отец не по-пустому. Мать Добрыни перед тем как стать древлянской княгиней, была чешской княжной. Перуна отец называл варяжским богом, который благоволит к тем, кто живёт бранью. Прав отец оказался. Не помог Перун Святославу, а помог Свенельду. Святослав был русичем, Свенельд же – варягом. Мысль эта крепко засела в Добрыниной голове.

Сам Добрыня занимал в то время положение в Киеве выше отцовского. Отец уходил в тень, сын возвышался.

Сев на коня, Добрыня через год ходил в старших Святославовых дружинниках, а вскоре стал боярином. Не всем нравилось скорое возвышение княжьего милостника. Свенельдовы приспешники втайне злобствовали, но поделать ничего не могли. Добрыня пришёлся по сердцу великому князю. Своё место Добрыня занимал не по родовитости, а благодаря уму, прозорливости, сноровке к ратному делу. Уверен был Добрыня, не отправь его Святослав в Новгород, а оставь при себе, был бы жив по сей день. Ибо не верил Добрыня Свенельду, разгадал бы его ковы. Как он мог верить человеку, требовавшему смерти ему, десятилетнему княжичу.

Давно нет на белом свете ни Святослава, ни Малы. Святослава сгубили печенеги, последняя жена его не на много лет пережила супруга. После вокняжения Ярополка, во всём потакавшего варягам, что явилось причиной нелюбви к нему киян, уехала Мала в дарованное ей сельцо. В первую же зиму простыла и сгорела в седмицу. Не дождалась сестра сына, не видела, как дитя её займёт киевский столец и возвысится над всеми русичами.

Преданность уя державному племяннику на многом была замешана. Не только кровные узы, верность данной когда-то роте, память о преждевременно ушедшей сестре слагали привязанность. Широк Добрыня был не только в веселии. Боярин-вотчинник, коий лишь о своей скотнице да корысти помышляет, из Добрыни не получился бы. Да и не желал Добрыня вотчин. Жизнь скопидома была противна Святославову дружиннику, иное лежало у него на душе. Сел Владимир на киевский столец, и вся Русь, от Ладоги до Олешья, от Буга до неведомого Симова предела, сошлась для Добрыни на нём. Помнил Добрыня мечту Святослава сделать Русь не только соперницей, но и превзойти самою Империю. Что добре великому киевскому князю, то добре и всей Земле, так мыслил воевода. Но и иное ведал. Князь крепок Землёй, народом, что на Земле живёт. Захиреет Земля – не помогут князю ни дружина, ни меч. Ни у кого в почёте не будет, ни перед кем не устоит. Но и людиям надобен мудрый князь, не бражник, не пустоголовый кочеток-забияка, чтоб Землёй владел, а не только дани собирал. Не раз вспоминал Добрыня княгиню Ольгу. В самом начале своего киевского житья, когда выгребал конский навоз из конюшен, в лютый мороз, выжимавший у отрока слёзы из глаз, отворял-затворял ворота, крепко ненавидел княгиню. Потом, став дружинником, боярином, после бесед с отцом, подивился мудрости псковской княжны, волею судеб ставшей великой княгиней, правительницей Руськой земли.

Когда пал Искоростень, дружина Игорева, а паче всех Свенельд с варягами требовали смерти и князя Мала, и семейства его, и бояр, и мужей, и дружины. Но княгиня поступила по-своему, смерти предала лишь исполнителей казни своего престарелого супруга, более не пролила ни капли крови. Убедил великую княгиню древлянский князь – Игорь преступил законы Руськой земли и был неправ, прольёт княгиня из мести кровь – навеки древляне станут врагами Киеву. Разве такое надобно Руси?

Приведя древлян к повиновению, княгиня свершила то, что добивался поверженный противник её, что сама уразумела. Объехала Землю, назначила не обидную виру, велела поставить погосты, где собирать ту виру. Более не посылала на полюдье алчных варягов, противных всякому русичу. Но всё порушил по наущению Свенельда внук её, Ярополк. Снова, словно в завоёванной стране, бесчинствовали на Руськой земле варяги. Теперь руками Владимира Добрыня восстанавливал правду.

Без знания, как Землю устраивать, много схочется, да мало сможется. Читал Добрыня сказы о княгине Ольге, перечитывал писанные мудрой княгиней «Наставления о володении Землёй», желалось и еллинскую мудрость одолеть. Читая сказы о наказании древлян, хмыкал, то для назидания писано. А уж как княгиня воробьями да голубями Искоростень сожгла, вовсе смеялся. Кто ж такому поверит, разве дитя малое. Ну-ка, привяжи человеку на спину пук соломы да подожги, нешто домой прятаться побежит? От боли с ума сойдёт, вопить да по земле кататься примется. Хотелось Добрыне через Владимира Русь укрепить, а через Русь – князя. Для того постоянно при князе надобно пребывать, чтоб шагу без советчика князь-повеса не мог ступить.

3

В кого пошёл Владимир? Иной раз, глядя в глаза сыновца, что синевой соперничали с кресеньским небом, виделась воеводе сестра. Те же сочные губы, румяные щёки. Но Мала была тиха, ласкова, жалостлива. Владимир же скорей коня пожалеет, чем человека. Поит-кормит убогих, блудниц своих щедро одаривает, а всякую обиду помнит, слово кто поперёк скажет, враз вспыхивает. За поносные слова глупой княжны извёл всю семью полоцких князей. Про сказанные в горячке слова пять лет помнил, месть вынашивал. Ведь не все жёны и девы по своей воле с князем в блуд вступают. Да князь на то внимание не обращает, похоть свою выше чужих судеб ставит. Про мать свою никогда и не вспомнит, где могила её, знать не знает, ведать не ведает. Видно, стыдится матери своей. Обличьем же в отца пошёл. И лоб такой же широкий, и подбородок твёрдый. Хоть и бороду носит, да уй с малолетства помнит. Упрям, как отец и бабка. Но отец был прямой, ков не чинил, в теремах не засиживался, седмицами не пировал. Княгиня Ольга Землёй владела, как мудрой княгине подобает, а внука на то подталкивать надобно. Хотеть – многое хочет, да веселия да блуд не дают исполнять задуманное. Неужто в другого деда, князя Игоря, пошёл? Но князя Игоря Добрыня не знал.

Князь Святослав желал из всех славянских земель, племён построить единую державу, возвысившуюся над Империей. Не удалось то князю, и голову сложил, и дела его прахом пошли. Хазар разгромил, так теперь печенеги Руськую землю зорят. Степь, что раскинулась за Доном, за Волгой, словно кощьное царство, вновь и вновь рождает злые, пекельные силы, питающиеся плотью и кровью Руськой земли. Князь Святослав желал сотворить необъятную державу, воевода Добрыня хочет сбить Руськую землю в единое великое княжество, чтобы все русичи видели в киевском князе своего великого князя. Нужна новая единая Правда, уставы нужны княжеские, чтобы людие по княжеской правде жили, за каждую провинность наказание знали. Нынешняя Руськая Правда пришла из досюльщины. Неведомо когда и кем писана, при вещем Ольге, или ещё ранее, при Кие или Словене. В Киеве так толкуют, в Новгороде – по-своему. Уставы нужны, чтоб бояр попридержать. Всяк вотчинник норовит вольных смердов не только в закупов, сирот, а в обелей обратить. Смерд прост, боярских ков не ведает, оглянуться не успеет – из закупов в обеля обратился. Какая выгода Земле, князю от боярского обеля? В княжьих уставах надобно так правду изложить, чтобы боярин со смердом ряд без обмана ставил. И уставы нужны, и единый бог для всей Руси нужен. Все русичи должны того же бога чтить, что и князь. Бог должен людинов наставлять князю повиноваться. Бог на небе, великий князь на земле. Не выходит того с Перуном. Князь, дружина превыше всех богов Перуна чтят, людины себя Дажьбоговыми внуками рекут. Упрямые новгородцы Рода забыть не могут. Главное же, не учит Перун покорности князю. Волхвы не князю помощники, смутьянам потатчики, чуть что, грозят князю вече кликнуть. Советчики князю – старшая дружина, то его опора. Дружина за князя стоит, а не корысть свою ищет. Христианский бог учит людий князьям, басилевсам во всём повиноваться, за грехи сам с них спросит. Не тёмных, корыстных людишек дело грехи княжьи разбирать.

В глубине души, вовне того не показывал, Добрыня сам не к Перуну, а к Дажьбогу был расположен, в малолетстве так приучили. Может, ещё и поэтому не ладилось с Перуном, как было задумано.

«После Софии, есть такая церква в Царьграде, срам смотреть на наши святилища, капи, топором рубленные, дымом закопчённые, дубы с кабаньими мордами. Хоть и тяжко говорить такое, да так оно есть», – так рек волхв Ставк. Может, и правда то, да князь Святослав верно поступил, что мать не послушал. Пустил бы ромейских попов на Руськую землю, и не Киев, а Константинополь Русью владел. По ромейским законам Русь бы зажила. Не понятна христианская вера, Бог один, а славят его всяк по-своему, да режут друг дружку за веру почём зря. У русичей так не принято, из-за богов друг дружку резать, предавать мучительству.

– В Византии, – рассказывал волхв, – попы правят службу по-гречески. В Чехии, и в Болгарии – по-славянски, латиняне – по-латыньски. Греческий и латыньский языки русичам непонятны, им своя вера нужна.

Много историй ведал непоседливый, объятый любостранствием волхв. Сказывал про древний еллинский город Афины. Управляло теми Афинами вече. Афинские людины выбирали посадников, воевод, тысяцких сроком на год. Жили хорошо, в достатке, враги их боялись и уважали. Афинские бояре о корысти своей пеклись, стали ковы чинить, людинов за злато подкупали, чтобы те на вече кричали, что боярину надобно. Перессорились меж собой афинские жители, пошли у них свары да раздоры. Пришли враги и побили их, дань наложили, даже городницы велели срыть. У врагов другой закон был, не вече, а цари у них управляли.

– Вот и я о том толкую, – обрадовался Добрыня нечаянной поддержке своим мыслям. – Не вече, но князь должен Землёй править.

Ставк горько усмехнулся.

– В Византии басилевс – автократор, что есть самодержец. Бог – пантократор, что есть вседержитель. Да разве ж ромейские земли устроены? С половины мира золото, добро всякое в Византию течёт. Видел бы ты, чем питают себя ромейские простецы. На Руси такое только шелудивые, бездомные псы станут есть. Слыхивал, как да о чём на купищах, на вече людины толкуют?

Добрыня хмыкнул.

– Да уж.

– А в Царьграде за такие речи с живых людей кожу сдирают, тело крючьями рвут, в медном быке живьём жарят. По всей ромейской земле стон от непомерных податей стоит. Везде послухи, среди простецов – послухи, и среди бояр, и среди гостей. Только нанятой дружиной да страхом перед мучительством басилевс держится. Чуток ослабнет, тотчас сбрасывают, а на его место другой садится. Обещает много, да делает всё то же. Нешто хочешь такой закон на Руси установить?

– Нет, Руси того не надобно. На одном страхе Землю не устроить, – помял пятернёй лоб, спросил: – Ты столь земель прошёл, свитков, грамот прочёл. Так скажи – кто править на Руси должен, вече или князь, как Землю устроить?

Ставк усмехнулся ещё горше.

– Не знаю.

4

Воевода кликнул челядина, велел принести кислого грушевого кваса с ледника. Босой лохматый парень с опухшим со сна лицом долго таращил глаза на Добрыню, не понимая, что от него требует неугомонный воевода. Добрыня вразумил затрещиной, отрок тотчас в ум вошёл, кинулся бегом исполнять приказанное.

Испил воевода холодного кваса, пошептал слова чужие. Опять отвлёкся.

Верно присоветовал князю воеводой в новом городке Огнеяра поставить. Не ошибся в кмете, и то радовало. Иной раз век знаешь человека, верный до могилы, не продаст, не предаст. А почует тот верный человек выгоду, славу – и совсем в ином обличье предстаёт. Советовал Огнеяра поставить главным на строительстве городка, а втайне всё же опасался. Из простых кметов да в воеводы, возгордится человек… Но нет, Святославов рубака остался верен себе.

Ушли обозы на Стугну. Новоиспечённый воевода не стал бражничать да пировать по случаю своего возвышения. Стало быть, видел в том не корысть для себя, а большую заботу. На следующий же день по возвращении в Киев взялся за дела. Сам людей проверял. Всяких ремёсел люди на строительстве потребны – дровосеки и землекопы, плотники и печники, кормильцы и ковачи. С первым обозом сам поехал выбрать место для землянок под временное жильё, указать, где дроводель устроить. Вернулся в Киев, опять трудами занялся. Всё проверял: и коней, и лопаты, и тупицы, и топоры, и конскую упряжь, всё, что на строительстве потребно. Княжьи дворские, ключники поначалу не шибко признавали нового воеводу, подчинялись нехотя. Огнеяру недосуг было ждать, пока те почешутся. Пожалился князю – волю его не сможет из-за лежебок исполнить. Позвал князь вечером старшую дружину на пир, при всех повесил Огнеяру на шею золотую гривну. Пошевеливаться дворские стали, новый воевода, что не по нём, и затрещиной мог взбодрить, а рука, привыкшая к рубке, тяжелёхонькой бывала. Только отправив последний обоз с припасами: мукой, солодом, крупами, всяким овощем и скотиной для прокорма, выставил Огнеяр старым дружкам меды да пиво. Похмелялись без него.

Внешне Огнеяр не изменился. Лишь синий коц с большой медной запоной на плече появился на бывшем кмете. Да пользуясь случаем, выбрал в княжьей оружейнице новую бронь и меч. Меч взял не тяжёлый, крыжатый, а однолезвийный, с закруглённым навершием и подогнутыми усами перекрестия, работы новгородского мастера.

Умел Добрыня людей подбирать. Грамоту бы теперь греческую осилить да государственную премудрость превзойти.

И опять мысли к богам возвращались. Как без крепкого бога печенегов бить? От князя Святослава Перун отвернулся и помог печенегам. Печенеги хитры, всякое лето ждёшь их набега. Как же с ними бороться, если на главного бога нет надежды? Не Макошь же на помощь призывать! Дажьбог – покровитель древлян, и поляне зовут себя дажьбоговыми внуками. Новгородцы покровителем считают Хорса, Рода славят, хотя и Перуна и Дажьбога признают. Покровительница смолян – Макошь. Сделать покровителем всей Руськой земли Дажьбога – надобно будет переносить столец великого князя в Овруч, признать покровителем Рода ли, Хорса – ехать великому князю в Новгород. Ибо жить великий князь должен там, где вотчина небесного покровителя. Но согласятся ли на то дреговичи, поляне, радимичи, сиверцы? Киев-то все признают, не начнётся ли распря? Не окрестить ли русичей, не призвать ли на Русь Христа? Христос для всех племён одинаков. Но не лежала Добрынина душа к богу, из-за которого люди льют кровь, предают друг друга жестокому мучительству. Но и без единого бога, которого бы почитали все русичи, не устроить Русь. Как на брань, на врагов идти без надёжного покровителя?

Выбор бога, единого для всей Руси, единого и для смердов, и бояр, и дружинников, и холопов, и гостей заботил Добрыню, как устройство заслона на пути печенегов, как устройство порядка Руси.

Три года назад, исполняя задуманное, велел Добрыня на берегу Ильменя поставить святилище Перуну. Капь Перуну поставили, негасимый огонь возожгли, да только не один Перун в святилище стоял. Для пригляда за воинственным богом поставили тут же капи двух рожаниц, помощниц любого новгородцам Рода. Не все новгородцы задумку Добрынину поняли, а жаль.

В Киеве ещё далее пошли. Старое святилище Перуна убрали, новое поставили. Перуна уважили – и злато, и серебро на капь возложили. Да только не один Перун в святилище властвует. Тут же стоят четыре бога, и крылатый пёс Семаргл примостился. Боги те – покровители земель, кои помогали им с Владимиром свалить Ярополка и Свенельда с варягами. Вроде небесного вече получилось. Понимал Добрыня: не вечно то вече.

1

На Масленицу, Купалу славенцы сходились на своём Торговище, близ Великого моста. Рода, богов всех в святилище славили, там же и Новый год встречали. На семик, русалий день девы и мужатицы водить хороводы, берёзки завивать, «русалок» хоронить уходили в лес, на поляны. На Торговище же костры жгли, хороводы водили, песни пели, ряжёные свои действа представляли. Парни, молодые мужики здесь же силой мерялись, иной раз раззадорясь, и те, кто постарше, с сединой в волосах и бороде, в круг выходили. Когда бойцов концы выставляли, летом за Проездными воротами собирались, зимой – на Волхове. Градское ристалище у Великого моста устраивалось, славенское – на своём Торговище.

В комоедицу имел Добрыга большой разговор с Будиславом, уличанским старшиной Рогатицы. Старшина встал рядом, руку на плечо положил, сразу не заговорил, дождался, когда упревший под медвежьей шкурой парень скинет с себя звериное обличье, зрители над просыпающимся медведем отсмеются, тогда уж речь повёл.

– Дело до тебя есть, Добрыга.

Ковач, смеясь после представления, весело поглядел на старшину.

– Дело так дело. Чего мы всухомятку разговоры разговаривать будем? Идём ко мне, ендову на стол поставим, хозяйка блинами попотчует, посидим, потолкуем.

Старшина согласился.

– А правда, чего в праздники не посидеть с хорошим человеком?

Добриша была тут же, на Торговище, сошлась с товарками, такими же повидавшими жизнь на своём веку мужатицами. Всякие бытовые, семейные частности, обстоятельства, не замечаемые мужским глазом, требовали самого горячего обсуждения, и всё же Добриша одним глазом посматривала на мужа. Заметив, что тот оглядывается по сторонам, сама подошла.

– Гость у нас, Добриша, – сообщил ковач появившейся супруге.

Та поприветствовала Будислава.

– Милости просим, всегда гостям рады, – и велела мужу: – Вы идите себе, идите. Сейчас Резунку кликну, прибежит, всё сделает. Она тут вертелась, идите.

На Торговище, на солнцепёке, снег сошёл, оттаявшая земля утопталась сотнями ног. На улице же ноги тонули в месиве из водянистого снега, жидкой грязи. Ради праздника Добрыга обул не поршни, а сапоги, изрядно смазав их жиром. Но пока добрели до двора, ногам стало мокро.

Резунка, исполняя с важным видом роль хозяйки, подала стопку блинов на блюде, солёные огурцы, квашеную капусту, мису с жаревом. Накрыв стол, встала у печи. Добрыга не стал удерживать дочь, и та, просияв, убежала назад на Торговище.

Выпили по одной потаковке, по другой, поговорили о том о сём. Будислав схрумкал огурец, похвалил:

– Знатно твоя хозяйка огурцы солит, – утёр холстяным убрусом усы, бороду, произнёс раздумчиво: – Растёт наш Славно, ширится.

– Верно говоришь, – поддакнул Добрыга. – В ту пору, как отец избу ставил, вся Рогатица из десятка дворов состояла. А ныне!

– И вымолы на нашей стороне появились. Березич – молодец, вперёд смотрит. Лето-другое – и вся торговля помаленьку, помаленьку на нашу сторону перейдёт. У Детинца тесно, лодии бортами цепляются. Где вымолы, там и торговля. Посад наш пора градским концом объявлять, а у нас даже старшины нет. Вот я думаю, вече после Масленицы соберётся, надобно сие решить, да просить Город, чтоб дозволил старшину иметь.

– Что тут толковать? Нужен старшина Славну. Было на улицах по десятку, по два дворов, уличанскими старшинами обходились. Ныне вона посад какой! Твою сторону держать буду. Кого в старшины-то? Прикидывал?

– Прикидывал, прикидывал, – Будислав вытянул ещё потаковку, сказал: – Тебя, Добрыга, хочу в Славенские старшины продвинуть.

Ковач шумно выдохнул, откинулся назад, упёршись спиною в стену.

– Вот ты придумал! Не пойду я в старшины, – Добрыга фыркнул и даже отвернулся, подчёркивая своё отношение к такому предложению.

– А чё так-то? У тебя сын – женить пора, два подмастерья, юнота, есть кому в корчинице робить. Ты ж не цельными днями старшинскими делами будешь занят. Соглашайся, Добрыга, людие тебя уважают. Письменам руським обучен, писать, читать умеешь, счёт знаешь, – Будислав указал на особую полку, висевшую на стене рядом со снопом, стоявшим в красном углу.

На полочке лежали церы, писала, комок чёрного воска, чистые берёсты, грамотки, сшитые книжицами.

Ковач вскинул брови, развёл руками.

– Как иначе? Всё по правде, по-честному надобно делать. Всё разве упомнишь? Седмица прошла, на церу записал, кто сколько отработал, что изготовили, что продали. Месяц прошёл – на грамотки переписываю, лето закончилось, рождество пришло, грамотки в книжицы сшиваю.

Допили ендову, Добрыга нацедил новую, заметно захмелели.

– Ты пойми, – объяснял он гостю, – пойми, ковач я. А старшиной быть – то не по люби мне. Услужить миру всегда готов, а старшиной быть – не-е, – Добрыга запихивал в рот то горсть капусты, то блин, подтвердил: – Не любо мне то, не любо. Я вот дманицы задумал по-новому складывать. Кому поручу? Ни на шаг отойти нельзя. Сам ещё не знаю, как, – Добрыга стукнул кулаком по лбу. – Вот крутится тут задумка. Так надо ж всё обмыслить, изладить. Кто без меня изладит? Ладить начнёшь – чё-нибудь да не так. Сам себе ещё объяснить не могу.

После очередной потаковки хозяин поглядел на насупившегося гостя, предложил:

– Да что у нас на Славне, толковых мужиков нету? Давай прикинем.

– Да почему нету? – ответил Будислав нехотя. – Есть. На Лубянице вон, бондарь Одинец, да я тебя хотел.

Ковач призадумался, шлёпнул ладонью по столу.

– Знаю Одинца! Толковый людин. Вот его и выберем.

– А я всё одно на вече тебя кричать стану, – упрямо повторил Будислав.

– А я – Одинца.

Мёд давал себя знать. Сообедники впали в задумчивость. Первым встрепенулся Добрыга, поскрёб темя.

– Что мы всё про старшину да старшину… И о другом Город просить пора пришла. Что весна, что осень – на наших улицах грязи по колено, иной раз на телеге не проехать. Кладь мостовую стелить надобно. А что? – Добрыга развёл руками. – Мостовые мы исправно Городу платим, пускай деньги на кладь даёт.

– Во, во! – Будислав вздел указательный перст. – Мыслишь как старшина, а в старшины иттить не желаешь.

– Т-хе! Мыслишь как старшина! Скажешь тоже. Да ты любого славенца спроси, всяк то же самое скажет.

После второй ендовы Будислав отправился домой. Вот как бывает. Собирался парой слов перекинуться, а потолковали – аж ноги заплетаются.

На вече Добрыга как говорил, так и сделал. Поклонился миру в пояс за почёт, за уважение, но от старшинства отказался. Согласился идти выборным к тысяцкому, записаться сказать слово от славенцев на градском вече. И уже на Новгородском вече просить Город уважить посад Славно.

2

Торговище возле Детинца являлось в Новгороде средоточием народовластия подобно агоре на Рыночном холме, а позднее холму Пниксу в Афинах. Здесь, как на агоре, вёлся торг и граждане сходились решать государственные дела на народных собраниях, по-эллински – экклесиях, по-русски – вече. Новгородское вече 10 века было сродни афинской экклесии эпохи «золотого пятидесятилетия». Формы правления были наполнены изначальным содержанием и служили народовластию. В отличие от агоры, на Торговище не было храмов, святилища двенадцати богов-олимпийцев, Толоса, Булевтериона, Девятиструйного источника. Из всех богов присутствовал Велес, бог торговли, покровитель рисковых людей. Но суть Торговища, агоры, Пникса была одна.

Первым на вече держал речь тысяцкий Угоняй.

– Жители новгородские! – говорил тысяцкий взыскательно. – Лето наступает, всем ведомо, что лето с собой несёт, потому не будьте беспечны, словно малые дети. Упреждаю вас: проверьте, всё ли у вас в исправности, всё ли наготове, у кого топор, у кого вёдра, у кого багор. Сам проверю, непорядок найду – спрошу по строгости и с нерадивца, и со старшины уличанского.

После разбирали торговые споры, решали надобность в мосте через ручей. Закончив градские дела, перешли к посадам и пригородкам. Первым бирич просил дозволения говорить огнищанину Тудору, у коего возник спор из-за межи с боярином Спирком. Судя по лаптям, хотя и кожаным, в которых огнищанин пришёл на вече, обиду учинил боярин.

– Дело у меня такое, – проговорил Тудор, насупясь. Помял кукуль, переступил с ноги на ногу, словно засмущался неказистой обувки своей. – Десять лет тому мы с отцом, земля ему пухом…

Огнищанина прервал выкрик:

– Громче говори. Бормочешь кого-то под нос, не разобрать ничё.

Какой-то острослов съехидничал:

– Знамо, заселшина, двух слов связать не может.

С правого края подбодрили:

– Смелее, Тудор!