Воин Доброй Удачи Бэккер Р. Скотт

Все живущие ныне нелюди были чрезвычайно древними. Даже самые молодые из их числа были современниками Древних Пророков. Но если верить в его проповеди, то Клирик – или Инкариол, Лорд-Скиталец – был гораздо старше, его расцвет пришелся на период до Ковчега и прихода инхороев.

Он был современником Нин’жанжина и Ку’жара Синмоя…

– Иди спать, – проворчал Друз.

Какая разница, кем был Клирик, говорил он себе, когда за годы испытаний он превратился в нечто совсем другое?

– Вы смотрите на меня и видите нечто цельное… необычайное… – сказал Клирик однажды ночью, повесив голову на грудь, отчего лицо его потонуло во мраке.

Когда он поднял глаза, слезы прочертили серебряные полосы по его щекам.

– Вы ошибаетесь.

– Что он имел в виду? – спросила потом Мимара, устраиваясь на ночлег рядом с Акхеймионом.

Теперь они всегда спали бок о бок. Колдун даже привык к пятну пустоты, которое было ее Хорой. С тех пор как на них первый раз напали шранки, когда она оказалась с Сомой за пределами спасительного круга Чар, он старался не оставлять ее одну.

– Что он не… личность… в том смысле, как мы с тобой. А теперь спать.

– Как это может быть?

– Память. Она привязывает нас к тому, кем мы являемся. Ложись.

– Что это значит? Как кто-нибудь может быть иным? Это какая-то бессмыслица.

– Спи.

Друз лежал, закрыв глаза, пока перед ними маячил образ нелюдя – земная красота в вечном разладе с его темным искажением, уродством, поразившем его душу. Старый Колдун выбранил себя за то, сколько страж он провел впустую, беспокоясь об Эрратике. Клирик был одним из фарроика, Непредсказуемых. Кем бы он раньше ни являлся, он давно перестал им быть, и хватит думать об этом.

Если он совершенно не задумывался об Инкариоле в дни после битвы на развалинах Маимора, значит, так случилось благодаря шпиону и тому, что означало его присутствие. Но время обладает свойством притуплять наши самые острые вопросы, делая их привычными. Конечно, Консульт следил за ним, за человеком, который обучил аспект-императора Гнозису, и, следовательно, способствовал появлению Империи Трех Морей. Конечно, они заслали шпиона к Шкуродерам.

Ведь он был Друзом Акхеймионом.

Но чем дальше происшествие с Сомой отдалялось в прошлое, тем больше присутствие Клирика раздражало его любопыытство, тем больше вопросов мучило Колдуна.

Даже его Сновидения изменились.

Он потерял чернильный рожок и папирус в страшных глубинах Кил-Ауджаса, поэтому больше не мог вести запись важнейших видений из своих Снов. Да и не нуждался в этом.

Казалось, будто Друз отчаливал от берега, когда размышлял о трансформациях. Сначала он дрейфовал по центральному течению жизни Сесватхи, от чудовищных несчастий к деталям обычной жизни, и так узнал об Ишуале, тайной обители дуниан. Потом все стало казаться слишком мелким, чтобы ухватить ткань его души, и Акхеймиона отнесло от Сесватхи, чтобы увидеть то, что было недоступно взорам его древнего предка, остановиться там, где не ступала его нога, как в тот момент, когда он узрел, как горит Библиотека Сауглиша.

А теперь?

Ему все снилось, что он стоит в мрачном ряду с безымянными соратниками, в кандалах. Сломленные. Доведенные до животного состояния. Они двигались колонной по проходу, образованному сухим подлеском и кустарником, разросшимся вокруг настолько, что получился свод из переплетающихся веток. Поверх поникших плеч впереди идущих виднелся конец туннеля, залитый солнцем просвет, настолько яркий и ослепительный, что приходилось прикрывать привыкшие к сумраку глаза. Старик чувствовал страх, который совершенно не вязался с окружением, будто он пришел из другого времени, издалека.

И колдун не знал, кто он сам.

Раздался оглушительный рев трубы, и цепь всех потянула вперед; спотыкаясь, они пытались разобрать, что там, впереди. Друз наткнулся взглядом на истощенного беднягу, а перед ним плелось не меньше сотни таких же, которые один за другим ступали в пятно золотистого света и… пропадали.

И раздался крик, резко оборвавшийся.

Вновь и вновь видел Акхеймион этот бессмысленный сон. То он снился без изменений, то бывало, что он оказывался на одного человека ближе к концу цепи. Трудно сказать.

Может, все дело в кирри? В неослабевающей ненависти Косми или в жестокой прихоти Судьбы?

А может, какой-то роковой удар лишил его стойкости и забросил во сне в волчье логово мрачной фантазии навсегда?

Всю свою жизнь, с тех пор, как Друз заключил в ладони с высохшим сердцем Сесватхи в глубинах Атиерса, его сны приобрели… логику, пугающую, но тем не менее вполне понятную. Всю свою жизнь он просыпался с ясной целью.

А теперь?

– И каково там было? – как-то спросил Акхеймион Мимару, когда отряд пробирался сквозь очередной древесный лабиринт.

– Что именно?

Теперь они всегда общались между собой на айнонийском. Понять их мог только Капитан, и в этом было что-то дерзкое и одновременно воспринималось как должное. Вряд ли безумцам было дело до их секретов, но они старались следить, чтобы Капитан не подслушал.

– Жить на Андиаминских Высотах, – продолжал старик, – как Анасуримбор.

– То есть членом семьи, которую ты пытаешься уничтожить?

Старый колдун фыркнул:

– И бегать больше не придется.

Наконец-то она улыбнулась. Злоба и сарказм, понял Акхеймион, были для Мимары чем-то вроде защитного рефлекса, убежищем. Если ему удавалось сломить в ней изначальную враждебность, которая осложняла жизнь независимо от того, сколько он вкладывал беззлобного юмора в свои слова, то Мимара в какой-то степени раскрывалась.

– Сложно, – печально проговорила она.

– Ну тогда начни сначала.

– То есть с момента, когда они пришли за мной в Каритасал?

Старый колдун пожал плечами и кивнул.

Они замедлили шаг и отстали от всех. Их обогнали даже сурово молчащие Ущербы, которые, проходя мимо, украдкой бросали алчные взгляды на Мимару. Несмотря на хор птичьих голосов, тишина выросла вокруг них, покой неспешного роста и разложения словно накрыл их.

– Ты должен понять, – произнесла она с запинкой. – Я не знала, что совершено надо мной до конца. Повседневная жестокость… Ведь я же была ребенком… А потом стала рабыней в борделе, вот кем я стала… А это означало терпеть насилие, оскорбления, переживать их вновь и вновь, пока я не состарюсь и не подурнею, и тогда продадут на сукновальню. Так там было… принято… Поэтому, когда пришли эотийские гвардейцы и принялись избивать Яппи… Япотиса… хозяина борделя, я не понимала, почему они это делают. Не могла понять…

Акхеймион, осторожно посмотрев на Мимару, увидел полосу редкого здесь солнечного луча, упавшего ей на лицо.

– Ты думала, что на тебя нападают, а не спасают.

Она оцепенело кивнула.

– Они увели меня, прежде чем начать бойню, но я знала… Понимала по безжалостности солдат, как и у этих скальперов. Знала, что они убьют каждого, кто принял участие в моем… осквернении…

У нее была привычка переходить на тутсемский при неприятных воспоминаниях, грубый диалект, на котором разговаривали слуги и рабы в Каритасале. Сокращенные гласные. Напевные интонации. Если бы разговор не был настолько серьезным, Акхеймион посмеялся бы над ней, что она разговаривает, как айнонийская распутница.

– Меня посадили на корабль – видел бы ты их! Заикаются, все время кланяются и падают на колени – не солдаты, а имперские служащие, командовавшие ими. Они просили меня – умоляли! – хоть о каком-то распоряжении, чтобы они могли что-то сделать, чтобы мне стало хорошо и покойно, по их словам. Никогда этого не забуду! Всю мою жизнь единственной наградой мне было вожделение, которое вызывала в мужчинах моя внешность – лицо императрицы, а бедра и щелочка юной девушки, – и вот я стояла перед ними, гордая обладательница чего? Славы? И тогда я сказала: «Остановитесь! Прекратите убийства!» А у них вытянулись лица, и они ответили: «Увы, принцесса, это единственное, чего мы сделать не в силах». «Почему?» – спросила я их…

«Потому что такой приказ отдала Священная императрица», – сказали они…

И я стояла на носу корабля и смотрела…

Они бросили якорь на высокой воде, у пристаней, принадлежащих Алым Шпилям – помнишь их? – и видела трущобы, уходящие к горизонту на север. Видела, как они горят… Видела даже оказавшихся в западне людей на крышах… Они спрыгивали… Мужчины, женщины, дети…

Старый колдун хмуро смотрел на Мимару, стараясь скрыть любой намек на сочувствие. Каково проданной в бордель внезапно оказаться принцессой Империи? Вырвавшись из презренного рабства, стремительно вознестись к высотам величайшей империи со времен Сенеи? И смотреть, как сгорает в огне весь твой прежний мир?

Он понял, что Эсменет постаралась загладить свое преступление, отдав приказ совершить новое. Она ошибочно приняла месть за воздаяние.

– В общем, ты понимаешь, – продолжала Мимара, сглотнув. – Первые годы в Андиаминских Высотах были исполнены ненависти… даже стыда. Понимаешь, почему я старалась всеми силами наказать мать.

Акхеймион изучающе поглядел на нее, прежде чем кивнуть. Отряд перебрался через пологий холм и теперь спускался, ступая по переплетенным обнажившимся корням, как по ступеням. Над головой вспыхивали проблески солнечных лучей, просвечивая сквозь листву.

– Понимаю, – сказал он, когда они перевалили через холм, ощущая немалый вес собственной истории жизни и собственных огорчений.

Оба они были жертвами Эсменет и теперь шли молча, широким шагом, ни о чем не думая, так как спешили.

– Спасибо, – сказала Мимара спустя какое-то время, странно посмотрев на него.

– За что?

– За то, что не задавал вопросов, как все другие.

– О чем?

– Как я продержалась там столько лет. Как я могла позволить пользоваться собой. Любой сбежал бы, перерезав глотку хозяину, или убил бы себя…

– Ничто так не оглупляет людей, как жизнь в роскоши, – ответил Акхеймион, тряхнув головой. – Сказано, что те, кто принимает решения на мягких подушках, ошибочно считают их выношенными в лишениях. Услышав, что кто-то обманулся, они преисполняются уверенности, что знают, как лучше. А если кого-то притесняют, такие люди считают, если над их головой занесут дубинку – они-то ни за что не унизятся до мольбы не бить их и жаться в ужасе…

– Вот так они вершат правосудие, – мрачно произнесла Мимара.

– Но не на такую напали!

Этой лестью он добился улыбки – очередной маленькой победы.

Она начала рассказывать о своих младших братьях и сестрах, поначалу с заминками, но постепенно разошлась, углубляясь в подробности. Казалось, ее саму удивляли и волновали эти воспоминания. Она отреклась от своей семьи – Друз отлично знал это. Но слушая ее рассказ, исполненный горечи и гнева, он начал подозревать, что Мимара в своем отрицании семьи зашла слишком далеко, и следует ей напомнить, что теперь она осталась в полном одиночестве, без связей, знакомых и родни, которая могла бы быть опорой.

Неудивительно, что она так неохотно открывалась ему. Люди, как правило, избегают распространяться о том, что надо забыть, особенно о маленьких сокровенных тайнах, которые противоречат их острому чувству несправедливости.

Мимара начала рассказ с Каютаса, ребенка, которого Эсменет понесла в своем чреве в тот день, когда Акхеймион дал ей официальный развод перед Ассамблеей Лордов во время Священной Войны. Она сказала, что Каютас показался ей каким-то божеством, если бы ее отчим – Келлхус – не был настоящим Богом.

– Он просто копия своего отца, – говорила она, кивая, словно соглашаясь с собственным утверждением. – Не настолько отстраненный, конечно… В нем было больше…

– Человеческого, – хмуро подсказал старый колдун.

Затем она перешла к Моэнгусу, которого обрисовала как самого нормального и одновременно трудного ребенка из всех своих младших братьев и сестер. В детстве он был настоящей грозой, часто гневающийся, если его что-то расстраивало, и вечно насупленный, если не мрачный. Эсменет часто оставляла мальчиков на попечение Мимаре, надеясь привить им какую-то нежность. Самыми невыносимыми были часы купания.

Моэнгус обожал нырять и надолго оставаться под водой. Когда это случилось в первый раз, ей стало очень страшно – она даже позвала на помощь телохранителей, но тут увидела, как его голова показалась над сверкающей гладью на несколько гребков дальше. Моэнгус не обращал внимания ни на какие ее требования и угрозы, вновь и вновь повторяя этот трюк. Каждый раз Мимара убеждала себя, что он просто играет, но сердце громко стучало в ответ, и паника нарастала, пока она не выходила из себя от страха и негодования. А он немного погодя выскакивал из воды, сверкая мокрыми черными волосами под ослепительным солнцем, и, взглянув на Мимару, вновь погружался в пучину.

Устав от криков, Мимара обратилась за объяснениями ко второму брату.

– Он хочет, – отвечал Каютас с отрешенностью, которая буквально сражала ее, – чтобы все считали его умершим.

Старый колдун фыркнул, кивая в ответ. Когда он спросил Мимару, знал ли кто-нибудь о его настоящих родителях, она, нахмурившись, ответила:

– Спрашивать о нашем священном происхождении – святотатство.

«Ложь», – подумал Акхеймион. Обман за обманом. В первые дни ссылки он порой лежал ночами без сна, убежденный, что рано или поздно кто-нибудь увидит Келлхуса насквозь, невзирая на ореол славы, что истина восторжествует и все безумие рухнет…

Тогда он смог бы вернуться домой и потребовать вернуть ему супругу.

Но с годами ему это стало казаться явной глупостью. Ему – ученику Айенсиса, не больше и не меньше! Правда вырезана из того же дерева, что и ложь, – все это слова, которые с одинаковой легкостью могут пойти на дно или держаться на поверхности. Но поскольку истины явлены миром, они редко успокаивают людей и не утоляют их безмерное тщеславие. Люди не чувствуют вкуса простых фактов, ничем не приукрашенных, не обогащенных, и поэтому вольно или невольно обкладывают свою жизнь сверкающими и мудреными обманами.

Старшая сестра Мимары, Телиопа, пожалуй, единственная из всех родственников была способна вызвать у Мимары искреннюю улыбку. По ее словам, она была практически неспособна к выражению каких-либо чувств и страшно рассеянна – порой до смешного, – не забывая лишь самых явных формальностей. Ее, ужасно тощую, болезненно худую, все время заставляли есть, то умасливая, то запугивая. Но ее интеллект был просто невероятным. Она запоминала все, что читала, читала взахлеб, часто засыпая над книгой. Ее способности были настолько изумительны, что Келлхус назначил ее имперской советницей в нежном двенадцатилетнем возрасте, после чего она стала неизменной спутницей императрицы: бледная, истощенная, закутанная в немыслимые одеяния собственного покроя и изготовления.

– Трудно не жалеть ее, – сказала Мимара с затуманившимся от воспоминаний взором, – даже если восхищаешься…

– А что говорили другие?

– Говорили о чем?

– О ее… странностях. Из-за чего, по их мнению, они возникли?

Ничто не вызывает более злобных толков, чем уродство. В Конрийе даже существовал закон – задолго до образования Новой Империи, – ставивший всех убогих, попавших в беду детей под защиту короля. И придворные открыто считали, что заботливое отношение к их увечьям откроет немало тайн будущего.

– Говорили, что семя приемного отца слишком тяжело для земной женщины, – ответила Мимара. – У него ведь были и другие жены, их именовали Зиками, как называются чаши для возлияний в День Восшествия на престол. Но те, что забеременели от него, так и не смогли выносить – ни одна, погибали или ребенок, или мать… Только императрице это удалось.

Акхеймион мог только кивать, в голове у него все смешалось. Келлхус не мог не знать о таких последствиях. С самого начала он подозревал, что Эсменет обладает такой силой, которая позволит продолжить род. И потому он принялся покорять ее, как еще одно орудие, – оружие в непрекращающейся войне слов, взглядов и страстей.

Она нужна была тебе, потому ты и взял…

О своей сестре Серве Мимара поведала очень немногое, упомянув лишь о ее холодности и высокомерии.

– Сейчас она Гранд-дама Сваяли. Гранд-дама! Вряд ли мать когда-нибудь простит Келлхусу то, что он отправил Серву туда… Я ее видела очень мало, да и то в таком возрасте, когда только начали резаться зубы. Учиться с сестрами! Вот чего я действительно хотела добиться!

Об Инрилатасе же, напротив, она рассказала немало, отчасти потому, что Эсменет решила привлечь ее к воспитанию мальчика. По словам Мимары, никто из ее братьев и сестер не унаследовал от отца больше способностей и больше человеческих слабостей от матери, чем он. Заговорил гораздо раньше срока. Ничего не забывал. Обладал проницательностью, намного более глубокой, чем любой человек мог бы… или должен был обладать.

Последовавшее безумие было неизбежно. Он всегда терялся в присутствии других, общество ошеломляло его. В отличие от отца, Инрилатас видел только грубую правду, неприкрытые факты и искажения, которые подталкивали на определенный жизненный путь, и этого оказалось достаточно.

– Заглядывая мне в глаза, он говорил немыслимые вещи… отвратительные…

– Что ты имеешь в виду?

– Однажды сказал, что я наказывала мать не потому, что хотела отомстить за свое рабство, а потому…

– Потому что?

– Потому что я оказалась сломлена изнутри, – произнесла она, сжав губы горькой линией. – Потому что страдала так много, так долго, что доброта стала единственной жестокостью, которую я не смогла вынести – доброта! – и страдание… это все… что мне ведомо…

Мимара, замедлив шаг, отвернулась, чтобы смахнуть слезы, навернувшиеся на глаза.

– И тогда я сказала ему, – продолжила она, избегая смотреть на Акхеймиона, – я сказала ему, что никогда не знала доброты, потому что все – все! – что я имела, было просто украдено. «Нельзя погладить побитую собаку, – возразил он. – Потому что стоит ей увидеть поднятую руку…»

– Побитую собаку! Веришь ли? Какой мальчик может назвать старшую сестру побитой собакой?

«Дунианин», – дал старый колдун безмолвный ответ.

Мимара, должно быть, заметила какое-то сочувствие в его глазах. Лицо ее, только что казавшееся беспомощным, исказилось внезапным гневом.

– Жалеешь меня? – выкрикнула она, словно боль ее смешалась с яростью и решимостью. – Жалеешь?

– Не надо, Мимара. Не надо так…

– Что не надо? Что?

– Подтверждать слова Инрилатаса.

Злость сошла с ее лица при этих словах. Она молча уставилась на Друза, покачиваясь всем телом, поскольку ноги машинально несли ее вперед, а в глазах читалась тоска.

– А остальные? – спросил старый колдун, стараясь смягчить ее вспышку.

Он часто находил, что лучший способ спасти разговор от катастрофы – говорить как ни в чем не бывало.

– Я знаю, что есть еще близнецы. Расскажи о них.

Мимара некоторое время шла молча, видимо, собираясь с мыслями.

Ступать стало труднее: по лесному ковру вился ручей, вымывая почву у подножия могучих вязов, извивающиеся корни которых оплетали склон по правую руку от путников. Акхеймион видел, как остальные пробираются по низу, прокладывая путь под павшим великаном, не сбавляя шага, за что Ущербы жестко расплачивались. Клирик шел рядом с Капитаном, белокожий, лысый, нечеловеческий. Даже с такого расстояния Знак портил неземную красоту, пятная его отвратительным уродством.

Ручей поблескивал в сумраке, как полоса жидкого обсидиана. Воздух источал запах глины и холодной гнили.

– Да, верно… – промолвила наконец Мимара. – Близнецы. Знаешь, я была с ними… с самого начала. Видела, как они с писком вылезают из чрева матери…

Она шла, не сводя глаз со своих ботинок, ступавших по земле.

– Кажется, в тот момент я по-настоящему… любила ее.

– Ты ни на миг не прекращала любить ее, – сказал Акхеймион. – Иначе тебя бы не занимали мысли о ненависти к ней.

Гнев вновь затуманил ей глаза, но, к чести Мимары, ей удалось сохранить в голосе спокойствие. Она старалась изо всех сил. У нее было желание довериться Друзу. Более того, Мимара хотела понять, что он видит, когда смотрит на нее, – пожалуй, хотела чересчур отчаянно.

– То есть?

– Любовь простой не бывает, Мимара. – Голос его срывался, будто в горле стоял комок, а из глаз были готовы брызнуть слезы. – По крайней мере, достойная именоваться любовью.

– Но…

– Никаких но, – перебил старик. – Слишком многие из нас путают сложность с нечистотой или даже загрязнением. Слишком многие из нас горюют, когда надо бы праздновать. В жизни нет жестких правил, Мимара. Только глупцы и тираны полагают иначе.

Мимара притворно нахмурилась с выражением «ну вот, опять началось».

– Айенсис? – спросила она, лукаво поддразнивая его.

– Нет… просто мудрость. Не все мои слова заимствованы!

Она замолчала, озадаченная, и улыбка ее растаяла, уступив место задумчивости. Акхеймион тихо шел рядом.

Затем рассказ о близнецах, Келмомасе и Самармасе, возобновился. Последний был явным идиотом, как слышал Акхеймион. Но, по словам Мимары, придворные лекари поначалу опасались, что оба ребенка родились слабоумными. Братья только и делали, что смотрели друг другу в глаза, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Разлученные, они отказывались от пищи, словно делили один аппетит на двоих. Только после того как Эсменет выписала знаменитого лекаря из Конрийи, близнецов удалось отделить друг от друга, и выявили идиотизм только у Самармаса.

– Так странно, – воскликнула Мимара, словно сцены лечения пронеслись у нее в голове. – Это было так странно… Проснуться и увидеть двух очаровательных мальчишек, нормальных во всех отношениях.

– Ты любила их.

– А как же иначе? Невинные младенцы, попавшие в запутанный мир. Другие, сколько бы ни сетовали, сколько бы ни причитали, не разглядели бы здесь лабиринта, никогда бы не поняли, для чего были выстроены Андиаминские Высоты.

– А для чего?

– Как тюрьма. Постоянный карнавал. И храм, больше всего как храм. Такой, где грехи считаются скорее по пережитому вреду, чем нанесенному. Это не место для детей! Я столько раз говорила об этом матери, предлагала увезти близнецов в одно из дальних поместий, куда-нибудь, где они будут расти при свете солнца, где все было бы… было…

Они остановились перед упавшим деревом, которое Друз заметил раньше, и потому решил, что Мимара замешкалась, чтобы лучше сосредоточиться. Ветви исполина согнулись и поломались, отклонившись в стороны или уйдя глубоко в почву. Сухие листья висели, шурша на ветру. Отыскать проход было нелегко.

– Где все было бы каким? – спросил он, когда стало ясно, что Мимара не собирается продолжать.

– Простым, – отрешенно сказала она.

Акхеймион улыбнулся, как старый, мудрый учитель. Ему пришло в голову, что Мимара пыталась найти, чем защитить воспоминания о собственном детстве, равно как и невинность двух младших братьев. Но вслух этого не сказал. Люди редко ценят нестандартные, своекорыстные интерпретации своих поступков, особенно когда страдания постоянно выбивают из равновесия.

– Попробую угадать, – рискнул он. – Твоя мать отказалась, объяснив, что нужно познать все опасности и трудности государственного управления, чтобы стать принцами.

– Вроде того, – согласилась она.

– А ты доверяла ему, Келмомасу.

– Доверяла? – воскликнула она возмущенно. – Он был ребенком! Он восхищался мной – до того, что это начинало раздражать!

Она с досадой посмотрела на старика, будто говоря: «Хватит…»

– Вот из-за кого я и сбежала, чтобы разыскать тебя.

Старого колдуна встревожили эти слова, но, как часто бывает в напряженных разговорах, он выбрал один момент, чтобы выяснить до конца.

– Да… Но он – сын Келлхуса, в нем течет кровь Анасуримборов.

– И?

– И значит, дунианская кровь. Как и в Инрилатасе.

Они перешли вброд ручей, хлюпающий под ногами, и теперь взбирались по противоположному склону балки. Остальные уже поднялись выше, напоминая сплетенную из тростника веревку, вьющуюся среди величественных стволов.

– А, я все забываю, – обиженно сказала она. – Наверное, он просто обязан быть аморальным манипулятором…

Мимара смерила Друза насмешливым взглядом, которым, вероятно, оглядывала бесчисленных обитателей Андиаминских Высот.

– Ты слишком долго просидел в глуши. Иногда ребенок – просто ребенок.

– Они рождаются только для этого, Мимара. Чтобы стать дунианами. Их растят исключительно для этой цели.

Она отвергла его слова взмахом ресниц. У нее не шевельнулось ни малейшего подозрения, как и у всех жителей Трехморья, понял он. Келлхус был для Мимары только тем, кем был на поверхности.

В первые годы ссылки, самые трудные годы, Акхеймион проводил нескончаемые часы в раздумье, заново переживая события Первой Священной войны, больше всего вспоминая Келлхуса и Эсменет. Чем больше он размышлял об этом человеке, тем более ясными становились слова сильвендийского откровения, пока воспоминания не стали тягостными, как и жизнь вне ореола славы. Представить, что он все еще любит человека, который соблазнил Эсменет! Он провел столько бессонных ночей, пытаясь простить – придумывая оправдания! – для него.

И до сих пор, после стольких лет, внешние стороны жизни продолжали выступать в защиту этого человека. Все, что поведала Мимара касательно подготовки к Великому Походу – даже скальперы присоединились к ней! – свидетельствовало о том, о чем Келлхус твердил уже не один год: что он был послан, чтобы предотвратить Второй Апокалипсис. Несколько раз в спорах с Мимарой Акхеймион вспоминал, как, в бытность свою адептом школы Завета, он при всех дворах Трехморья отстаивал те самые идеи, которые Келлхус сделал религией (в этом заключалась вся ирония). Беспокойная потребность нагромождать слова одно на другое, будто залатать недоверие. Мучительное ощущение, что не удается пробиться.

Может, так и нужно… Чтобы тебе не верили.

Ему и раньше такое встречалось: люди терпели острую несправедливость так долго, что уже не могли отказаться от нее, постоянно сталкиваясь с ней, скрытой под разными личинами. Мир был преисполнен самомучениками. Страх порождает страх, как гласит нансурская пословица, и скорбь, еще скорбь.

Может, он был не в себе. Может быть, все – страдания, пройденные пути, жизни утраченные и обретенные, – не больше, чем мартышкин труд. Признавая это допущение и силу сильвендийских слов, Акхеймион был полностью готов признать собственное безрассудство. Он был истинным учеником Айенсиса в этом отношении…

Если бы не Сновидения. И не совпадение с Сокровищницей.

Старый колдун продолжал путь в молчании, размышляя над рассказом Мимары. Картина, которую она нарисовала, была столь же интересна, сколь и пугающа. Келлхус постоянно где-то отсутствовал. В детях его смешалось человеческое и дунианское, из-за чего не было среди них нормальных. Все играли в игры, чаще всего – горя и обиды. Эсменет привлекала сломленную дочь к воспитанию братьев только затем, чтобы бросить ее на арену Андиаминских Высот, – туда, где не выдерживала ни одна душа.

Ни ее, ни тем более ее дочери.

Разве это не было доказательством вины Келлхуса? Он оставлял за собой боль, как мятежи и война. Каждый, кто попадал в сферу его влияния, страдал от какой-то утраты или деформации. Разве это не был потусторонний знак его… злого начала?

Возможно. А может, и нет. Страдание всегда было платой за бунт. Чем больше истины, тем сильнее боль. Никто не понимал это так глубоко, как Друз.

С другой стороны, это было и подтверждением стойкости Мимары. Наши слова всегда рисуют два портрета, когда мы описываем свою семью другим. Посторонние замечают лишь мелкие обиды, которые морщат гладь наших отношений с близкими. Утверждения, которые мы провозглашаем с защитной уверенностью – что это с нами поступили несправедливо, мы хотели сделать как лучше, – неизменно встречаются скептически, поскольку все продолжают сотрясать воздух теми же самыми уверениями в добродетели и невинности. Мы всегда являемся чем-то большим, чем хотим казаться в чужих глазах, просто потому, что мы не представляем всей значимости собственной личности.

Келлхус научил Друза этому.

Мимара хотела предстать перед ним жертвой, раскаявшейся страдалицей, больше пленницей, нежели озлобленной, наглой дочерью, такой, которая зачастую считала других ответственными за ее неспособность держаться в безопасности, видеть что-либо без изъяна из-за постоянных уколов совести…

И больше всего он любил ее именно за это.

Позже, когда сумерки спустились по ступеням лесных крон, Мимара замедлилась, он смог ее догнать, но она так и не ответила на его вопрошающий взгляд.

– То, что я тебе рассказала, – наконец промолвила она, – глупости.

– Что именно?

– То, что рассказала.

Этот последний обмен репликами погрузил его в меланхолические раздумья о собственной семье и безотрадной нронийской рыбацкой деревушке, где он родился. Теперь они казались чужаками, а не просто людьми, которые заполняли воспоминания детства, равно как и чувства. Нежная любовь к сестрам… Даже тирания отца – маниакальные окрики, бессловесные побои – казалось, принадлежала кому-то другому, а к нему не имела никакого отношения.

Вот, понял он… Вот его истинная семья: безумные отпрыски человека, который украл у него жену. Новая династия Анасуримборов. Это его братья и сестры, его сыновья и дочери. И это значит, что нет у него никакой семьи… Он один.

Если не считать одержимой, идущей рядом.

Его малышки…

Раньше, когда Друз был наставником в Аокниссе, он усвоил древнюю сенейскую практику размышления над трудностями во время пеших прогулок – странствований, как называли их древние. Он отправлялся в долгий путь из своего жилища неподалеку от Премпарианских Казарм, спускался по деревянным улочкам города Ке вниз, к порту, где на пирсах высился голый лес мачт. Там стоял бездействующий храм, где всегда сидел один и тот же нищий. Это был один из тех лохматых, иссохших бродяг, убогих и безмолвных, которые, казалось, лишились дара речи, сломленные многолетними лишениями. И почему-то у Акхеймиона каждый раз екало сердце при взгляде на него. Друз проходил мимо, не сводя глаз с нищего, оцепенело замедляя шаг, а тот просто глядел в сторону, не заботясь о том, смотрит на него кто-нибудь или нет. Акхеймион забывал, что привело его сюда, что он отправился на прогулку для раздумий о жестокой алхимии возраста, любви и времени. Страх сковывал его, сознание того, что это, именно это и было истинным одиночеством – вести убогое существование доходяги, выброшенного на исходе лет на обочину, утратив любовь и надежду, от которых остался только дым воспоминаний, жажды, страданий…

И ожидания. Больше всего ожидания.

А мать его, вероятно, умерла, предположил чародей.

Мимаре было трудно в походе справлять большую нужду. Она не могла просто отступить за дерево, как другие, не из чувства приличия, которое было выбито из нее с детских лет, а из-за острого внимания мужчин и их безудержной похоти. Ей нужно было удалиться поглубже в лес, подальше от цепких взглядов. «Взгляд – это обещание, – не раз повторяли наставницы в борделе. – Только покажи им, что они могут украсть, и они не упустят этого!»

Присев на корточки со спущенными штанами, она смотрела на сложные переплетения веток, пока облегчалась. Следила за силуэтными линиями темных сучьев, громоздившихся средь листвы, где там и сям мелькали просветы, один ярче другого. И не видела того существа… поначалу.

Но потом его форма стала безошибочно узнаваема: человеческие руки сжимали ветви, ноги болтались в воздухе. В отличие от других лесов, где деревья росли согласно своему расположению относительно солнца, в Косми ветви тянулись понизу, словно хотели захватить все свободное пространство. Существо свисало с нижних веток, неестественно спокойное, исполненное жадного внимания и злобы.

Его звали Сома.

Рассудок быстро подавил в ней страх. Если бы оно хотело убить, то Мимара была бы уже мертва. Если бы желало похитить, то ее бы уже здесь не было.

Нет. Оно хочет чего-то другого.

Следовало бы закричать, обратить его в бегство глубоко в дебри, охваченного треском магических вспышек. Но она не сделала этого. Чего-то ему было нужно, и надо узнать, что. Мимара нарочито медленно поднялась, подтянув гетры, и поморщилась от влажного запаха, исходящего от нее.

Его лицо склонилось так низко, что стало различимо в темноте. Сома словно проявлялся сквозь завесу черной дымки. Мерцающий свет высоко над кронами окрашивал контуры его тела зеленым ажуром.

– Он убивает тебя, – проворковало существо. – Этот Нелюдь.

Мимара застыла с остановившимся взглядом, у нее перехватило дыхание. Она уже знает об этом, напомнила она себе, знает так же хорошо, как скальперы – о шранках. Убийцы. Обманщики. Сеющие обиды и подозрения. Разногласия притягивают их. Жестокость тем более. Как однажды сказала ей мать, превосходный союз порочности и чести.

– Тогда я убью его первой, – сказала Мимара, ужаснувшись собственной решимости.

Всю жизнь она поражалась собственной способности проявлять силу.

Но не такого ответа ожидало существо. Трудно было угадать, но некое сомнение или, может, нерешительность, пролетело, как дым, по его лживому лицу. Не обращая на это внимания, Мимара и сама сознавала, что не желала смерти Нелюдю… по крайней мере, пока.

– Нет, – прошептало оно. – Это не в твоей власти.

– Мой оте…

– Он слишком изнурен.

Мимара напряженно вгляделась вверх, стараясь различить в дробных складках его лицо, но не смогла.

– Есть только один способ спастись, – резко крикнуло оно.

– Какой же?