Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь Дюнан Сара

Глава 4

Рим – город, вскормленный молоком волчицы, центр самой могущественной в мире империи. Рим – место рождения святой церкви. Рим – город роскоши и самых невероятных чудес.

Но в реальности все не так, и бесчисленные разочарованные паломники могут это подтвердить. Рим – вовсе не процветающий город, а скорее несколько островков богатства в море трущоб и упадка. И винить в этом можно лишь время. Время, которое беспощадно расправилось с великой империей, пережевало ее и выплюнуло остатки на растерзание шакалам и стервятникам. Сотни лет войн и невежества сделали свое дело: отсутствие чистой воды, канализации, нормальной работы – лишь гробовщики всегда востребованы в этом городе. В итоге большая часть населения бежала или погибла. Правительство ослаблено межродовой жестокой враждой нескольких влиятельных семей. И так на протяжении сотен лет… тысячелетия…

В то время как другие итальянские города – Флоренция с ее тканями и Венеция с ее лодками – накапливали в эпоху Возрождения богатства и знания, Рим только просыпался после кошмаров великого папского раскола. Надежда на светлое будущее забрезжила шестьдесят лет назад, когда папская резиденция вернулась из Авиньона в Рим: кардиналы, епископы, папские юристы, секретари, писари, послы, дипломаты и просто слуги, каждого из которых нужно было накормить и обеспечить всем необходимым.

Когда Родриго Борджиа в возрасте двадцати пяти лет прибыл в Рим, уже появились явные признаки прогресса: пешие и конные ходили по улицам, не опасаясь грабителей или падающей на голову черепицы, а церковники в желании выглядеть получше давали работу торговцам, швеям и ювелирам. Пока молодой Борджиа карабкался по карьерной лестнице церкви, происходили дальнейшие изменения: после обрушения старого моста через Тибр (что привело к гибели большого числа паломников) строили новый, незаконно возведенные здания сносили, на их месте появлялись парки и рынки. И, что самое важное, наконец починили сотни подземных водоводов. Теперь Рим гордился самой большой водопроводной системой в мире, и горожане могли пить прямо из фонтанов или за деньги проводить воду в свои дома. Этим не преминули воспользоваться церковники, повсеместно строящие себе хоромы, с каждым разом все просторнее, богаче и моднее предыдущих. Родриго пользовался всеми благами наравне с остальными, кроме того, он еще и активно участвовал в процессе их создания, ведь должность вице-канцлера предполагала покупку и продажу помещений, контроль за налогами и денежным потоком: богатство церкви и благополучие города шли бок о бок по скользкой дорожке коррупции.

Теперь это был Рим Родриго Борджиа: город, где путешественнику предстояло пройти немало дорог, прежде чем попасть в центр, где животных было больше, чем горожан, а на развалинах империи паслись козы и коровы. Бедных и богатых по-прежнему разделяла пропасть, да и вражда между влиятельными семьями не утихала. Тем не менее впервые за многие столетия будущее рисовалось римлянам более светлым, чем прошлое, они обрели уверенность в завтрашнем дне, и новый папа взял себе имя, способное убедить их в том, что жизнь города меняется в нужном направлении.

Александр Великий. Александр-воитель.

Как глава церкви он в первую очередь постарался предать заблудшие души вечному суду. После смерти старого папы морги заполнились сотнями трупов, город погрузился в беззаконие. Родриго увеличил число гвардейцев, запретил покупать и продавать оружие без особого папского разрешения и ускорил процедуру судейства. Множество преступников было повешено прямо во дворах их собственных сожженных дотла домов, и небо над городом заволокли дымы – свидетельства скорых расправ.

Чтобы доказать, что он не только жесток, но и справедлив, папа лично инспектировал городские тюрьмы, а затем назначил один день в неделю для приема просителей. Народ хлынул в Ватиканский дворец. Уже давно люди не видели папу сидящим на троне не сгорбившись, пышущим энергией и здоровьем. В одеждах из сияющего бархата (и в шапке точно по размеру) он слушал, размышлял, взвешивал «за» и «против» и выносил решения: Александр с Соломоном в одном лице, с голосом звонким, как церковные колокола. Даже тот, кто не получал желаемого, уходил довольным.

Более тяжелый труд доставался другим: мулы и слуги сгибались под тяжестью гобеленов, кроватей, сундуков с золотом и майоликой и гербовыми накидками с изображением быка Борджиа. Вещи выносили из бывшего дворца Родриго в одну дверь и вносили в другую: Асканио Сфорца был назначен вице-канцлером, и теперь здесь находился и его дом, и место службы.

Тех, кого Борджиа не мог умаслить деньгами, он располагал к себе грамотно начатой политикой. Несмотря на общие опасения, за первые недели в Ватикане не появилось ни одного испанского дармоеда. Дети новоиспеченного главы римской церкви не были замечены ни на одном официальном приеме. Тут и там велись разговоры о сохранении целостности святого престола, борьбе с коррупцией и намерении папы твердо придерживаться желаний коллегии кардиналов. Старые враги впали в замешательство, а те послы и дипломаты, которые еще пару недель назад считали Родриго Борджиа жестоким и жадным манипулятором, теперь едва не захлебывались слюной от восторга, описывая преимущества новых порядков.

Коронация тоже сослужила ему добрую службу. Да и как иначе? Этого празднества Борджиа ждал на протяжении долгих тридцати лет. Приготовления заняли несколько недель. В назначенный день все, кто имел деньги или влияние, столпились в соборе Святого Петра и выворачивали шеи в попытке увидеть, как напыщенные кардиналы выражают свое почтение, падая ниц у ног папы, целуя его туфли, затем руку и губы.

Зато площадь Ватикана – чуть позже – походила на поле битвы: отряды городских войск, лучники и турецкие всадники толкались бок о бок с епископами, кардиналами и сановниками, на каждом отличительные цвета их семейных гербов, а родовые флаги трепетали на ветру под бой барабанов. Когда наконец все собрались и повернулись в одном направлении, процессия под предводительством папских гвардейцев – на их отполированных щитах сверкало утреннее солнце – двинулась по мосту Святого Ангела и через весь город к лютеранскому собору Святого Иоанна, что у южных ворот.

Тяга Борджиа к театральности и здесь проявилась в полную силу: тут и там раздавали бесплатную еду и вино, арки, попадающиеся на пути процессии, всего за ночь, как по волшебству, покрылись гирляндами из цветов, а дороги были обильно политы водой. Что, впрочем, не принесло большой пользы. К полудню все едва не ослепли и не задохнулись от пыли, теряя сознание под безжалостным солнцем. Но стоило папе появиться, как толпа возликовала. Огромный мужчина на огромном белом коне. С губ не сходит улыбка. Александр VI, римский папа, наместник Христа на земле, правитель Рима и папского государства, защитник людских душ, дающий Божье благословение всем страждущим. Новый папа доволен происходящим и хочет, чтобы все разделили с ним его триумф.

Люди помнили об этом дне еще долго после того, как были выпиты последние капли вина…

– Город не спал всю ночь, мой господин. Даже звезды в небе праздновали избрание Родриго Борджиа на папский престол!

Все это, и даже больше, Чезаре узнавал не только из писем, которые регулярно получал из Рима, но и от молодого человека, чьей работой было доставлять их. У Педро, принятого теперь в некий тайный круг и мечтающего услужить хозяину, прорезалась тяга к поэзии.

– Я слышал, как какой-то знатный человек из толпы сказал, что даже Антоний не получал столь пышного приема от Клеопатры, как папа Александр от римлян. Ах, а конь папы – настоящий красавец, белее первого снега, с танцующей походкой, а уздцы его, клянусь, были из чистого золота, а….

– Да люди, верно, даже не заметили, кто на нем сидит. – Легкомысленному Чезаре, который не выносил, когда другие проявляли свободомыслие, неожиданно понравился этот энергичный молодой человек.

– Что вы, господин, ваш отец восседал на нем, как победитель. Я слышал, кто-то сравнил его с самим Иоанном Богословом!

– «И небеса разверзлись, и увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, который праведно судит и воинствует»[3]. – Чезаре заметил, как от удивления у молодого человека отвисла челюсть. – Я церковник, Кальдерон. Моя работа – знать Священное Писание. Расскажи мне снова о том, как он упал в обморок. Многие обратили внимание?

– Да ничего особенного не случилось. Он проехал десять миль, может, больше, и половина жителей Рима к тому моменту уже потеряла сознание от зноя, пыли и давки. Произошедшее лишь напомнило людям, что он тоже человек из плоти и крови. Он быстро пришел в себя, и восторженные крики после этого стали лишь громче. Будто он одним своим взглядом может подарить благословение. – Молодой человек немного помолчал, а затем продолжил: – Вот что я слышал. Но я не мог быть во всех местах одновременно.

– Почему бы и нет, – пробормотал Микелетто.

Снова наступило молчание, затем Чезаре разразился смехом, и Педро с облегчением выдохнул.

В своем вынужденном изгнании молодой Борджиа страдал от отсутствия развлечений. Обыкновенно он сидел в кресле в одной из комнат замка Сполето, уставившись на возвышающийся над городом холм. В окно задувал легкий ветерок, неспособный охладить помещение даже в сентябре. Напротив Чезаре стоял сундук с резной крышкой, заваленный картами и документами.

Педро Кальдерон, уже семь раз съездив с письмами в Ватикан и дом Адрианы де Мила и обратно, без труда выбирал скорейший путь. Дорога в Сполето оказалась гораздо тяжелее дороги до Сиены, ведь город был затерян глубоко в холмах Умбрии, и к тому времени, как гонец достигал ворот замка, и он, и его конь были мокрыми от пота. Однако результат того стоил. Теперь по прибытии Педро сразу отводили в личные комнаты Чезаре. Часто он заставал там и Микелетто – тот, помимо руководства слугами, выполнял функции телохранителя. На кухне Педро услышал, что наняли еще двух дегустаторов еды. Во дворце теперь говорили на двух языках: на одном с теми, кто из Сполето, а с приближенными на каталонском.

– Я… я боюсь, что не могу дать справедливую оценку, господин. Вам стоило присутствовать при этом самому.

– О, уверен, что семьи Орсини и Колонна орали: «А где же ублюдок папы – недавно избранный епископ Валенсии? Нам не терпится поздравить его с повышением, крепко схватив за яйца!»

На этот раз засмеялись все, и Педро почувствовал, что его уставшее тело и больное горло – не более чем мелкие неудобства.

– Назначение важное, ваше превосходительство. Никто не станет это отрицать.

– Осторожнее, Кальдерон, – сладко пропел Микелетто. – Ты суешь свой нос слишком далеко, не ровен час, слухи достигнут чужих ушей, и тогда ты станешь нам бесполезен.

Глаза молодого человека сверкнули, но смех застрял в горле. Микелетто это позабавило еще больше.

Чезаре оказался добрее.

– А что насчет Флоренции? Новый герцог Пьеро де Медичи составил компанию своему брату-кардиналу?

– Да. Хотя… я слышал, что во Флоренции какие-то проблемы.

– Проблем там даже больше, чем о них говорят. Дела отца ему явно не по плечу. Его братец Джованни едва ли справится лучше. Кстати… Я не получил ни одного письма от моего брата Хуана. – В голос Чезаре просочился холод. – Должно быть, он слишком увлечен торжествами, чтобы черкнуть мне пару слов.

– Не знаю, мой господин.

– Ты видел его во дворце Адрианы?

Кальдерон отрицательно покачал головой. Любовница папы точно там была, в этом он не сомневался. Она находилась в комнате прямо перед тем, как он вошел: воздух был пропитан благовониями с ароматом розы и жасмина, а пышная юбка быстро удаляющейся девушки подняла в лучах солнца клубы пыли. Когда он впервые пришел за письмом, его усадили на стул, на спинке которого он заметил длинный светлый волос. Золотистый волос. Значит, слухи не врали. Молодой человек украдкой намотал его на палец. Позже он обвязал им связку писем на удачу, но по дороге волос порвался и затерялся где-то на дне сумки.

– А что говорят на улицах?

– На улицах? О вашем брате? – Молодой человек запнулся. – На улицах говорят… что герцог Гандийский любит приодеться, а портные и ювелиры процветают на его заказах. – «А еще говорят, что он наслаждается обществом молодой и прекрасной, но чужой невесты, пока ее недоделанный женишок ничего не видит», – подумал Педро про себя, но умолчал об этом, ведь так сложно решить, о чем говорить, а что лучше оставить при себе. – Определенно, его нынче сложно застать дома, мой господин.

– Не сомневаюсь. – Чезаре безрадостно засмеялся. Гонец при всем желании не смог бы рассказать ему о брате что-то, чего не знал он сам. Разница в возрасте у них всего в полтора года, но вражда началась между братьями задолго до того, как они научились говорить. Возможно, если бы Хуан постоянно не искал защиты у отца, он рано или поздно научился бы давать отпор старшему брату.

– Знаешь ли ты, Кальдерон, что уже назначен переезд?

– Что? Вас вызывают в Рим, ваше превосходительство?

– Нет, речь не о нас – о доме Адрианы де Мила. – Чезаре взглянул на Микелетто. Тот поджал губы, не одобряя такого поворота в разговоре. – Они будут жить в палаццо Санта-Мария-ин-Портико. Ты знаешь, где это?

Педро кивнул. Он мог бы кивнуть в любом случае: за последние недели он изучил все дома наделенных властью римлян. Этот дом был новым, полным стремительных гладких линий. Такую архитектуру он не понимал, но знал, что богатые любят отдавать дань моде. А вот расположен дом был очень удобно: слева от Ватиканского дворца, так близко, что, по слухам, попасть из одного здания в другое можно было, не выходя на улицу, – между ними проложили тайный ход.

– Это дом кардинала Зено?

– Да. Ничего, вскоре он любезно предложит его нашей семье, – сказал Чезаре. При этих словах Микелетто залился грубым смехом.

– Когда это случится, мой господин?

– Когда случится, тогда и узнаешь, – отрезал Микелетто. – Такие новости не для чужих ушей, надеюсь, ты понимаешь это, мальчишка.

Педро понимал. Хотя и заработал бы на таких сплетнях больше, чем проскакав половину Италии.

– Я понимаю, сеньор Корелья, – ответил он, посмотрев ему прямо в глаза. Как любой, кто привык проводить в седле много времени, Педро знал, как важно держать рот на замке. Иначе в него попадет много грязи. Он повернулся к Чезаре. – Уверен, вы прибудете в Рим задолго до переезда.

– Не сомневаюсь. И тогда мне понадобится гонец, резвый пешком не меньше, чем в седле. – Он сделал еле заметное движение пальцем, и Микелетто, который уже собирался что-то сказать, закрыл рот. – Может, ты знаешь, кто подойдет для этой работы?

Чезаре был настроен милосердно. Человек по природе своей очень темпераментный, он ни с кем не шел на компромисс, но последние письма из Рима оказались весьма многообещающими. Еще до того, как собрался конклав, они с отцом сошлись во мнении, что если Борджиа изберут, то первым же обвинением против них будет обвинение в непотизме: слишком велик страх, что множество иностранных церковников тут же заполнят Ватикан, вытеснив оттуда итальянцев. Что ж, Чезаре неплохо и на должности архиепископа Валенсии. Конечно, кому-то может не понравиться, что этот сан подразумевает большие церковные дотации, однако любой папа обязан отказаться от службы, которую нес до избрания. И если какой-то приход и должен был остаться под крылышком их семьи, то это Валенсия, ведь род Борджиа ведет свое начало именно оттуда.

– В чем дело? – Он посмотрел на Микелетто, который стоял, хмуро уставившись в пол. – Не волнуйся. Кальдерон знает не хуже нас, что проходит испытание.

– Он нам не нужен. У нас достаточно гонцов. Он просто голодный мальчишка.

– Я знал многих, кто начинал еще моложе. И был еще голодней. Оставим его. А пока есть дела поважнее.

Хоть Чезаре и хотелось вернуться в Ватикан, он использовал временное изгнание в своих интересах: Рим был далеко, а со стороны все шероховатости политического ландшафта видны лучше. Наслаждаясь жизнью, как и любой молодой человек, обладающий богатством и властью, он тем не менее ни на миг не забывал, что в Италии он лишь пришлый испанец и должен держать ухо востро. Юридическое образование также дало ему понимание стратегии и планирования: он мог найти погрешности в безупречных для остальных аргументах и предугадать действия оппонента еще до того, как тот о них подумает. Теперь, после победы отца, перед семьей открывались новые перспективы. Но то, что для других стало бы причиной волнений, у Чезаре вызывало восторг.

По-настоящему его тревожило – если не принимать в расчет распутный образ жизни брата – только одно: слабость отца к этой девчонке, Фарнезе. Какой толк прятать свою семью, если половина Рима знает, что твоя малолетняя невестка – жена племянника – проводит ночи у тебя в постели? Такая привязанность к женщине была непонятна Чезаре, который в восемнадцать лет менял девчонок как перчатки. По его мнению, это было достаточно невинным развлечением, в отличие от охоты, к которой он питал заметную слабость. Впрочем, погоня доставляла ему гораздо больше радости, чем убийство.

Однако он знал, что для отца привязанность всегда была важнее зова плоти. Будучи кардиналом, он мог позволить себе содержать с дюжину куртизанок, но был верен лишь Ваноцце – матери Чезаре. Она была ему скорее женой, чем любовницей, хоть по красоте и подходила на роль последней. Разумеется, отец дарил матери драгоценности и баловал, исполняя ее капризы, но в самых ярких воспоминаниях о детстве Чезаре видел мать в простой домашней одежде на коленях перед большим чаном с горячей водой, а отца сидящим на стуле – он погружал ноги в воду и смеялся, запрокинув голову. Эта женщина в равной степени могла дать облегчение уставшим ногам и удовлетворение набухшему члену. При мысли об этом Чезаре пробила дрожь.

Даже после того, как они разошлись и Родриго забрал детей, его привязанность к ней осталась прежней: Ваноцце не знала недостатка в деньгах и была обеспечена всем необходимым, даже мужем, всегда готовым исполнить супружеский долг. Чезаре не помнил ни одной ссоры между ними, ни одного скандала. Да и кому пошло бы на пользу, если бы она кричала о своих проблемах направо и налево? Напротив, она всегда была обходительна, добродушна, радовалась его нечастым визитам и никогда не требовала, чтобы он не уходил, и поэтому Чезаре было неизменно хорошо в ее компании. Что бы ни говорили многочисленные моралисты, на протяжении многих лет у него была дружная и крепкая семья, которую он любил и в которой любили его.

А потом появилась эта девчонка Фарнезе, и отца понесло. Новости о ее прибытии в Рим достигли даже лектория Пизы: красавица Джулия, способная очаровать кого угодно, девушка из хорошей семьи, которая надеется обеспечить свое будущее через постель. «Неплохая сделка, – думал Чезаре. – Очень скоро ее братец станет кардиналом: еще один голос в пользу Борджиа, к тому же благодетель собственной семьи. И новая династия начнет свой путь к власти».

На другом конце комнаты сидел, неуклюже сложив руки на груди, Микелетто и нетерпеливо покачивал ногой. Он не был льстивым, даже когда лицо ему еще не изуродовали: сладкие речи притупляли инстинкты.

– Клянусь, ты куда нетерпеливее меня, Микелетто, – сказал Чезаре, в насмешку принимая такой же хмурый вид.

Тот лишь помрачнел еще сильнее.

– Я просто думаю, что если бы мы были в Риме…

– Если бы мы были в Риме, то не смогли бы и пукнуть без соглядатаев. Сейчас они угомонятся, а мы спокойно обождем за пределами города, пока все не уляжется. – Чезаре махнул рукой на стопку писем на столе. – В письмах папы говорится, что он уже отправил войска в Перуджу. Они будут там к концу недели.

– Ха! Семье Баглиони это не понравится. Они узнают, что новости идут от вас.

– Именно этого я и хочу.

Когда-то они дружили: юный Чезаре учился в Перудже, а мальчишки Баглиони, его ровесники, всегда были рядом. Уже тогда они походили на банду разбойников – сыновья двух облеченных властью братьев, готовые лезть в драку по малейшему поводу, да и без него. Папский посол в городе вздохнуть не мог от страха чем-то их обидеть. Теперь, когда братья подросли, а доходов семьи нет, они готовы были драться и за меньшую власть. И не собирались ни перед чем останавливаться.

– Это не их город. Нечего им там хозяйничать, как в своей вотчине. Так и в других папских областях вообразят, что подобное поведение может остаться безнаказанным.

Микелетто фыркнул.

– Над чем ты смеешься?

В ответ Микелетто поднял руки, будто сдаваясь. Несмотря на большую разницу в положении, этим двоим нравилось подкалывать друг друга и дурачиться, словно щенкам.

– Просто поражаюсь, с какой легкостью удается обойти каноническое право. Думаю…

– Я знаю, о чем ты думаешь: куда проще было бы провернуть все это с помощью меча, а не тонзуры.

Микелетто улыбнулся.

– Я не давал никаких клятв.

– За что церковь тебе, уверен, бесконечно благодарна. Не волнуйся. Придет время, и волосы быстро отрастут.

Глава 5

Возможно, для мужчины все именно так, а вот для женщины отращивание волос – это дело всей жизни.

Когда Родриго Борджиа впервые пригласил Джулию Фарнезе в свою спальню, она предстала пред ним, нервно переминаясь с ноги на ногу, прикрытая лишь ниспадающими волосами, и сквозь эту золотистую накидку проглядывали груди и темный треугольник на лобке. Какой мужчина мог бы устоять?

Волосы любовницы папы. Тема для целого вороха сплетен. Да почему бы и нет? Если у святых старцев длина волос являлась доказательством преданности Богу, то Марии Магдалине они лишь помогали прикрыть срам.

Для Джулии Фарнезе волосы всегда были предметом особой гордости.

Когда она родилась, повитухи смыли с ее головы кровь и пришли в изумление, увидев мокрые локоны. В годовалом возрасте волосы приобрели пшеничный цвет и уже закрывали уши. К трем годам доходили до плеч, а к семи до лопаток. Когда она поняла, что волосы – ее билет в счастливое будущее? С раннего возраста прислуге приходилось о них заботиться: мыть, осветлять, увлажнять, ополаскивать, сушить, расчесывать, бесконечно расчесывать. Ее братья изучали латынь и упражнялись в борьбе, а она сидела, не шевелясь, и напрягала мышцы шеи, когда ее тянули за волосы расческой, не в состоянии ни читать, ни шить, ни заниматься чем-либо еще, кроме разглядывания складок своего платья. К тому времени, как у нее начались месячные, волосы уже доходили до колен, а слава о них и ее красоте разнеслась по округе.

Однажды она приехала в Рим, совсем ненадолго. Все знали, как сильно кардинал Родриго Борджиа падок до женщин. Также все знали, что его племянник, Орсино Орсини, уже достиг возраста, подходящего для брака, и что, несмотря на происхождение, косоглазому мальчишке трудно будет найти себе красивую невесту. После этого требовалось лишь устроить спланированную до мельчайших деталей «случайную» встречу в чьем-то доме. Она и ее волосы расположились в выгодном свете прямо у открытого, залитого солнцем окна. Он – конечно, речь сейчас не об Орсино, мальчишку занял какими-то срочными делами один из друзей Фарнезе – направился прямо к ней, обаятельный, полный желания и восхищения, мужчина, умеющий слушать не хуже, чем говорить. Когда она поднялась, намереваясь уйти, он спросил – с огоньком в глазах, против которого было не устоять, – позволит ли она ему коснуться своих волос. Он подошел совсем близко, взял их в руки, взвешивая, словно решил купить, и она почувствовала его дыханье на своей шее, а затем его руки оказались на ее плечах, а губы зашептали, как она прекрасна и как сильно он хотел бы увидеть ее еще раз.

– Не пугайся. – Их первая ночь случилась в суровую зиму, и он предусмотрительно погрел руки перед тем, как дотронуться до нее. – Обещаю, что не причиню тебе вреда.

Мало кто мог сдержать подобное обещание – тем более мужчина, обладающий такой властью. Однако она была благодарна ему за эти слова. Многие не стали бы даже обещать.

Позже он расстелил ее локоны по подушке и постели, словно у нее из головы лились солнечные лучи, а потом уговорил ее оседлать его и осыпать своими волосами его грудь и лицо. Он был обходительным и вежливым любовником, так что бояться его казалось абсолютной глупостью.

И все же она боялась. Боялась не только своей силы (которую теперь вполне осознавала), а скорее того, что шелковое чудо, которое она постоянно носила с собой, выглядит идеально, только когда никто его не трогает. Пот и сплетение тел сделали свое дело: волосы теперь спадали паклей и запутались. В иные моменты Родриго случайно придавливал их, и она не могла шевельнуть головой. Разумеется, она старалась молчать. Ведь волосы принадлежали ей, она принадлежала им, и вместе они были его наядой, Венерой, его личной Марией.

По прошествии пяти или шести первых свиданий дом стали оглашать ее крики. Теперь волосы стали путаться быстрее, и как бы бережно слуги ни пытались привести их в порядок, какую бы расческу ни брали, Джулия не могла сдержать слез, так что через некоторое время ни она, ни они уже не были уверены в том, что она оплакивает – свои волосы или свою жизнь, так сильно все изменилось за столь короткое время.

В конце концов, она вынуждена была поговорить с Родриго. Удивительно, но он проявил понимание: ее желание угодить ему тронуло его, и, по правде говоря, ему и самому надоело такое обилие волос в постели. Вместе они договорились об их заточении. С тех пор на время занятия любовью волосы Джулии заплетались в тугую косу. В этом имелось еще одно преимущество: теперь, когда она стояла обнаженной, ничто не закрывало ее тело от его глаз, а когда он брал ее, то накручивал косу ей на шею, один виток, потом другой, как тяжелое золотое ожерелье. Или петлю. Она быстро уловила сходство и теперь откидывала голову и стонала как от удушья. Было страшно, но вместе с тем это возбуждало.

Спустя три года у нее был муж, который никогда не смотрел ей в глаза, и любовник, ставший теперь папой римским. И хоть страсть Александра не угасла (пожалуй, она только росла), акты любви стали реже, так что бывали моменты, когда собранные в толстый пучок шелковистые волосы Джулии служили ему подушкой, а не объектом страсти, и он просто зарывался в них лицом и вдыхал аромат своим огромным носом.

Она привнесла в его жизнь спокойствие и уют. Иногда после секса он клал голову между ее грудей и так лежал, пока дыхание его не превращалось в храп, а она ласково гладила его огромные, покрытые жесткими темными волосами плечи. Только убедившись, что он погрузился в глубокий сон, она мягко, но уверенно отодвигала его от себя, ведь под тяжестью его обмякшего тела она едва могла дышать.

Позже, уже ночью, он мог зашевелиться и скользнуть рукой ей между ног или провести пальцами по ее безупречной спине, однако это был скорее жест обладания, чем свидетельство зова плоти. Управлять всем христианским миром – непростая задача, и хотя все знали о неутомимой энергии и выносливости Александра, его возможности были не безграничны. Их не всегда хватало на постель, со временем Джулия поняла и это.

Он все же старался доставить ей удовольствие, раздвигая пальцами ее лобковые волосы, щекоча ее, от чего, к ее немалому удивлению, у нее вырывался неподдельный стон удовольствия. И он улыбался ей, ведь даже обладая великой властью, Александр любил женщин и любил, чтобы они отвечали ему взаимностью.

Вначале он ввел ее в семейный дом через замужество, а потом распорядился, чтобы этот дом оказался рядом с его собственным. И хотя он день и ночь без устали работал, для него ни с чем не сравнимым удовольствием было подхватить полы своих одежд и пробраться по тайному проходу из Ватикана во дворец Зено, зная, что там еще горят свечи и его ждут.

А больше всего ему нравилось приходить неожиданно: лицо Джулии тогда озарялось радостью, верная Адриана что-то счастливо щебетала, а дети… О, его дети… Лукреция бросается в объятья, стоит ему показаться в дверях. Джоффре карабкается по нему, как по лестнице, а Хуан… что ж, в те редкие моменты, когда Хуан дома, он ведет себя самоуверенно и даже нагло, как молодой лев. Хуан с копной темно-рыжих волос и носом, таким же прямым и крючковатым, как его собственный. Хуан, воплощение свежести и молодости, с таким красивым лицом, что его можно было принять за девичье. Хотя в свои семнадцать лет он держался совсем не по-женски. Что за бесконечная энергия, что за возмутительная самоуверенность! Там, где другие видели тщеславие, Александр видел отличный потенциал. Молодой человек, который громко хохочет и шутит по малейшему поводу, готов завоевать мир. Почему бы и нет? Разве жизнь когда-либо награждала тех, кто трусливо отсиживается по углам?

Некогда у Александра был брат, такой же неистовый и нетерпеливый, как Хуан. Ах, как он любил его! Став папой римским, их дядя Каликст сделал его префектом города, обратив на брата ненависть всех старых римских семей. Падение и смерть Каликста глубоко ранили Александра, утвердив в желании отомстить, которое с тех пор не угасало. Но опыт научил его, что стоит, а что нет выставлять напоказ. Чезаре, обладающий удивительно холодным сердцем, кажется, родился с этим талантом. Хуану еще предстояло его обрести. Что ж, он научится…

До чего же прекрасную семью даровал ему Господь! Какой энергией они его наполняли, эти красивые, сильные молодые люди! Он подпитывался их бодростью и с ними рядом сам становился сильнее и могущественнее.

Родриго вытащил руку из-под спящей Джулии и пошевелил затекшими пальцами. В желудке чувствовался какой-то дискомфорт. Болеть он не любил. Он всегда был здоровым, как буйвол – или как бык. Так или иначе, все пройдет. Вероятно, в последнее время перебрал жирной пищи. Папа должен потчевать огромное количество людей, и еда просто обязана быть роскошной. Сам он, даже будучи весьма богатым человеком, предпочитал простую пищу и деревенские вина. Сколько раз он бывал на приемах, где люди пожирали одну за другой отбивные с густым соусом, а потом валились, объевшись, без сил на диванные подушки, разбалтывая чужие секреты развязавшимися языками. Но от Борджиа гости не расползались, придерживая разбухшие желудки, и ни разу еще никто не вынес из дома ни словечка, не предназначенного для чужих ушей.

Он принялся изучать изгибы тела Джулии. Живот уже стал заметен. Должно быть, все случилось перед тем, как был созван конклав: удачный момент для зачатия нового Борджиа, хоть ему (а Родриго не сомневался, что будет мальчик) и потребуется время, чтобы понять, к какому великому роду он принадлежит. Неважно. Под присмотром Адрианы и с помощью искусной швеи беременность можно скрывать сколько потребуется, а потом Джулия может ненадолго заболеть, и это будет хорошим поводом не пускать в дом посетителей, пока она не сможет снова их принимать.

Он провел рукой под ее животом, будто взвешивая растущую в нем новую жизнь. Родриго возбуждал вид беременной женщины: живое напоминание о его власти над ней. Он вспомнил первую беременность Ваноццы. Тогда она носила Чезаре. Ее груди набухли, а от пупка к паху протянулась темная линия. Как хорошо было опустить голову ей на живот, пытаясь уловить шевеление ребенка. Чезаре озорничал уже в утробе матери: его пинки и толчки всегда были неожиданными. Мальчишкой он любил вставать в боевую стойку, сжав кулаки, а на личике читалась затаенная агрессия. Лукреция совсем не такая. Ах, она с самого рождения походила на крошечную богиню, само совершенство, и такая маленькая, что он мог держать ее на одной своей ладони. Никогда еще не доводилось ему видеть ребенка прекраснее.

Родриго лениво провел пальцами вниз по животу Джулии к аккуратной маленькой влажной складочке между ее ног. На этот раз она зашевелилась.

– Ты не спишь?

Она пробормотала что-то неразборчивое. Он был рад услышать ее голос.

– Скоро рассвет. – Он отвел в сторону ее волосы и поцеловал изгиб шеи. – Мне пора идти.

Хоть он никогда и никому не говорил ни слова, его церемониймейстер – вездесущий, но верный Буркард, отлично знал, когда папа ночует не в своей постели. Строгий немец думал, что хранит свои чувства при себе. Александр улыбнулся. Должно быть, он ни разу не смотрелся в зеркало, а иначе увидел бы на своем лице не покидающее его выражение неодобрения.

Джулия повернулась на спину и придвинулась ближе к Родриго. Он приподнялся на локте и заглянул ей в лицо. Идеально белая кожа, казалось, излучала в темноте лунный свет.

– Хорошо ли вы спали, господин? – спросила она хриплым ото сна голосом.

– Я спал с богиней. Как же могло быть иначе? – Он убрал с ее лба прядки волос.

Она тихо засмеялась и вздохнула:

– Пока вы не ушли…

– Пока я не ушел?..

– Хочу… попросить вас о милости.

– Чего же ты хочешь, Джулия Фарнезе? Ведь у тебя все есть, – ответил он чуть снисходительно. Она умела принимать от него подарки так изящно, что дарить их ей доставляло ему особое удовольствие.

– Ах… ничего особенного. Пустяк. Да и не для меня вовсе.

– Тогда считай, что ты это уже получила.

– После того как родится ребенок… Я хочу сказать, когда здесь жизнь снова войдет в свою колею… Я хотела бы… повидать Орсино.

Ответом ей стало красноречивое молчание. Оказалось, это все-таки не пустяк.

– Я не имею в виду надолго. Он уже больше года живет в провинции. Он услышит о ребенке, как бы тщательно ни хранили этот секрет. Мне кажется, правильнее будет, если я сама расскажу ему.

Что бы ни говорили люди, но совесть у Александра была. Конечно, он время от времени думал о судьбе своего племянника, этого рогоносца и неудачника с косыми глазами. В отличие от многих других сильных мира сего, он не любил причинять людям боль. Напротив, он хотел, чтобы Орсино жилось хорошо, и дарил ему земли и привилегии. Но когда ему предстояло выбрать между тем, быть ли счастливым самому или сделать счастливей другого, Родриго легко игнорировал голос совести и ненавидел, если ему о ней напоминали.

– Когда придет время, мать скажет ему все, что необходимо. Он хорошо понимает ситуацию. Он Борджиа и уважает свою семью.

– Но он еще и мужчина. И не самый счастливый.

– Мужчинам и не дано купаться в счастье, – сказал Родриго напыщенно. – Он выражает тебе свое недовольство в письмах?

– Нет. Но мне не нужно, чтобы он его выражал. Я и так все понимаю. – Она одарила его нежной улыбкой. – Я люблю вас, мой господин, не его. И вы знаете об этом. Я не уеду надолго. Поймите, ведь он мой муж.

– А я твой святой отец. – Родриго и сам удивился, как сильно разозлила его просьба Джулии. – Я дам тебе все, кроме него. – В этот момент он отчетливо осознал, что не передумает. Он не отдаст ему Джулию. Она никогда не достанется ни ему, ни какому-то другому мужчине. Без нее, согревающей его постель и охлаждающей его разум, он уже не будет таким, как сейчас, он потеряет жизненно необходимую ему силу. – Попроси у меня что-нибудь другое, – сказал он, смягчившись.

Она отрицательно покачала головой; в темноте было трудно разглядеть выражение ее лица:

– Мне больше ничего не надо, мой господин.

Некоторое время они молчали. Затем она нежно взяла его руку и положила обратно себе под живот. И когда его пальцы вновь окунулись в ее лоно, она тихонько застонала.

– Лишь вы нужны мне, – прошептала она, раздвигая бедра, чтобы ему было удобней. – И перед тем, как вы уйдете…

Он поверил ей, потому что хотел поверить.

И опять этот странный звук – резкий, пронзительный, как будто лиса или другой дикий зверь страдает от боли. На землях, окружавших замок в Субьяко, где в детстве они часто отдыхали летом, она, бывало, слышала по ночам похожий шум, и он всегда навевал ей мысли о смерти.

Но это не животное, и никто не умирал. Лукреция отлично это знала. Эти звуки издавал ее отец в постели с Джулией. Девушка поглубже зарыла голову в подушки. Ну вот, опять. Она ждала, когда послышится голосок Джулии – порой та издавала какие-то сладкие щебечущие звуки, будто певчая птичка на ветвях. Это были звуки любви, а не насилия. Она видела их вместе, видела нежность друг к другу и страсть. Но также она знала: то, чем они занимаются, под запретом. У Джулии есть муж. По законам церкви, это грех. А ведь согрешающий мужчина – ее отец. А ее отец – это церковь. Даже более того: не греши он, ее самой бы не было на свете. Ни ее, ни Чезаре, ни Хуана с Джоффре. Потому что их мать была замужем за другим. Не делает ли это и их, детей, грешниками? Их, так нежно любимых? А не означает ли это, что грех сам по себе, может, и не грех, в зависимости от того, кто грешит?

Вернувшись из монастыря, Лукреция все чаще думала об этом. Раньше, когда она еще была ребенком, все, что происходило вокруг, казалось простым и понятным. Она едва помнила мать – только ее теплое тело и широкую улыбку, – зато отца всегда обожала и знала, что он великий человек, который служит Богу и порой бывает к нему ближе, чем любой другой. Все это было в порядке вещей. Когда Чезаре высокомерно хамил учителям, а Хуан бродил вокруг дома, истошно вопя на каждого, кто посмел ему перечить, она думала, что такое поведение свойственно всем мальчишкам. Сама же она, напротив, рано поняла, что если будет вести себя мило и приветливо, то получит все, чего ни пожелает. Да это и не составляло для нее никакого труда – все желаемое она бы и так получила, а добрый нрав просто был у нее в характере.

– Подойди, дай посмотреть на мое солнышко, – так отец приветствовал ее, когда приходил, уставший, после церковной службы. Чем она могла ответить на эти слова, как не улыбкой?

Чезаре, правда, считал иначе. Однажды, еще до того, как его отправили учиться, а вражда между ним и Хуаном набирала обороты, Чезаре спровоцировал брата метким словом, а тот ответил кулаками. Как обычно, Хуан в драке проиграл. Адриана принялась утешать его, излечивая уязвленное самолюбие и синяки, а в Чезаре, хоть он и победил, еще долго, подобно загноившейся занозе, сидел гнев. В такие моменты Лукреция приходила и садилась рядом, брала его за руку и ждала, как верный пес, когда он наконец обратит на нее внимание. Рано или поздно так и случалось.

– Думаю, в тебе есть какая-то магия, Крецци, – говорил он, не в силах сдержать улыбку. – Где другие жалят, ты лечишь.

Теперь, похоже, она сама нуждалась в лечении. Недавно у нее начались месячные, и нахлынуло море новых ощущений, контролировать которые она была не силах: неожиданная раздражительность, злость на весь мир, слезы без причины. Даже ее кожа, всегда гладкая и нежная, пошла прыщами, словно избавить ее от всех проблем могли лишь фонтаны гноя. Адриана ходила за ней по дому с мазями и горькими настойками. «Это пройдет, – говорила она. – Пройдет». «Я знаю», – думала Лукреция и только больше злилась. «Ну почему все до сих пор считают меня ребенком?» Прямо как в монастыре. Каждый месяц случались дни, когда спертый запах крови преследовал ее повсюду, окутывая собой клуатры, а по ночам просачиваясь в часовню.

Воспитанницам монастыря посещение заутреней не вменяли в обязанность. Монастырь скорее служил им школой, чем пристанищем на всю жизнь, и потому они имели привилегии, которых обычно лишены монашки и послушницы. Но Лукреция всегда плохо спала. Когда Чезаре покинул дом, она нашла ему замену в лице Бога, поэтому полюбила находиться вместе с теми, кто был к нему еще ближе. Церковь Сан-Систо, древнее строение, располагалась недалеко от того места, где погиб мученической смертью сам святой Павел. Настоятельница рассказала им об этом в первые же дни. Если девушки будут чисты и искренни в своих размышлениях о милости Божьей, то смогут услышать отголоски его последней молитвы. В монастыре воспитывались дочери самых влиятельных римских семей. Все они были богаты, многие уже сосватаны. Девушки обменивались тайно пронесенными в монастырь безделушками и сладостями, шептались и смеялись до полуночи, пересказывали друг другу шокирующие истории и делились секретами. Именно там Лукреция поняла, насколько жестоки молодые сплетницы, и впервые узнала о греховности своего рождения. Приглядывающая за ними монашка нашла ее в слезах. Девушка была безутешна, и той пришлось отвести ее к настоятельнице.

– Ты не должна порочить свою любовь к Господу подобными мыслями, Лукреция, – сказала она таким добрым, полным понимания голосом, что девушка сразу прониклась к ней глубокой симпатией. – Он все знает, и его всепрощение безгранично.

Только недавно ей в голову пришло, что она не единственная из воспитанниц монастыря нуждалась в словах утешения.

Дом погрузился в тишину. Сон не шел. Занимался рассвет. В голове у Лукреции вертелась куча мыслей. О, как хотелось бы ей быть ближе к Богу в своих молитвах! Она выскользнула из-под одеяла, зажгла свечу и бесстрашно шагнула в темные коридоры дома.

Погруженный в собственные мысли, Александр направлялся через небольшую, плохо освещенную домашнюю часовню обратно в Ватикан, как вдруг увидел у алтаря призрачную фигуру. Он никогда в жизни не встречал бестелесных созданий, и сердце его екнуло от страха. Не кара ли это Божья мужчине, без капли раскаянья спящему с женой своего племянника?

Фигура повернулась.

– Лукреция!

– Отец! Ты напугал меня!

– Что ты делаешь здесь, дитя?

– Ах… я просто… молюсь…

Он тихонько засмеялся. Мог бы и догадаться! Лукреция единственная из его детей посещала церковь по собственному желанию. Она поднялась с колен. Он шагнул к ней, взял ее лицо в ладони и внимательно всмотрелся в него. Кожа влажная от пота, под глазами небольшие тени: признак того, что скоро она станет совсем взрослой, хоть пухлые щечки еще напоминали о той малышке, которая могла затронуть самые тонкие струны его души.

– Едва рассвело, милая. Почему ты не спишь?

– Ты забыл, папа. В монастыре мы вставали чуть свет. Я проснулась… Признаться, сегодня я проснулась рано. И… захотела с кем-нибудь поговорить.

Она перевела взгляд на статую Богоматери.

– Как думаешь, сможет ли папа римский заменить ее?

Она улыбнулась, и они сели. От него исходил легкий кисловатый запах, напоминающий о недавнем акте любви – помыться не было времени. Они оба знали это. Он нежно гладил ее руку. Лукреция стала уже слишком большой для иных проявлений любви с его стороны.

Какое-то время они сидели, молча разглядывая алтарь: крест с изможденным телом на нем, голова беспомощно склонена в бесконечной печали. Построивший этот дворец кардинал Зено слыл ценителем искусства, и Иисус, заказанный специально для этой часовни, выглядел совсем как живой. Рядом стояла старая деревянная статуя святой Марии, тяжелые складки ее одеяния ниспадали до самых пят, а розовый румянец щек изъели древесные черви. Александр подумал, что надо бы поручить кому-нибудь заняться статуей. Не пристало Богоматери стоять рябой.

– Как Джулия?

– У нее все хорошо. – Беременность еще хранили в тайне от домочадцев. По крайней мере, ему хотелось в это верить. – Я задержался по делам и пришел, когда ты уже легла.

Она кивнула, показывая, что все понимает и ему не нужно объясняться.

– Так скажи мне, что тебя гложет? Ты должна быть счастливейшей девушкой во всем христианском мире!

– Я знаю, папа. И вспоминаю об этом в своих молитвах каждый день. Но все же… – Она глубоко вздохнула. Если Бог свел их сегодня вместе в этой часовне, Он несомненно хочет, чтобы они поговорили. – Меня тревожат мысли о моем муже.

– Твоем муже! Ха! Похоже, сегодня всем охота поговорить о мужьях. И о чем же конкретно ты думаешь?

Она внимательно посмотрела на него, пытаясь угадать настроение. Он сжал ее руку:

– Давай, скажи мне. Я твой отец и нежно люблю тебя, моя милая.

– Я хочу знать, он будет из Милана или из Неаполя?

– Из Милана или Неаполя? Откуда такие мысли?

– Я слышала, что свадьба графа д’Аверса отложена.