Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь Дюнан Сара
Возможно, если бы Чезаре повторил свою версию событий другим с тем же огнем в глазах, он нашел бы больше желающих проглотить ложь. Но, убедив отца, он решил, что еще слишком многое нужно сделать для будущего, чтобы тратить время на копания в прошлом. Пока он собирал новую армию, подробности этой истории – арбалет у окна, сад, попытка убийства – понемногу просочились наружу, как и следовало ожидать. Вместо того чтобы сыграть ему на руку, произошедшее лишь утвердило людей в том, что ради достижения цели герцог Валентино готов на все. Они припомнили другой случай преждевременной смерти: еще один молодой человек был жестоко убит в расцвете сил, что тоже оказалось выгодно Чезаре Борджиа. То, что когда-то было пустыми слухами, теперь выглядело весомым фактом. Его репутация из сомнительной превратилась в отвратительную, а осуждение окружающих сменилось страхом. Впрочем, спать хуже он от этого не стал.
Но Лукреция… Лукреция – другое дело.
Он пришел к ней на следующий день после убийства. В Ватикане и Санта-Мария-ин-Портико по-прежнему царил хаос, и когда он появился (как и повсюду на протяжении многих последующих дней), его сопровождала сотня вооруженных солдат – актеров, разыгрывающих сфабрикованный им сценарий заговора против самого себя.
Их проводили в приемную, где они неловко застыли, взрослые мужчины, вынужденные слушать женские стенания, не смолкавшие ни на минуту с тех пор, как сутки назад умер герцог. Можно было различить даже сердитый плач малыша Родриго, в чью спокойную, упорядоченную жизнь ворвался кошмар.
Плач – и ребенка, и женщин – становился громче, наконец дверь открылась, и вошла Лукреция. С ней рядом шагали женщины, семь, может, восемь, растрепанные и зареванные. На руках у нее извивался орущий младенец. Шум стал невыносимым – солдаты, не боявшиеся грохота канонады, явно занервничали.
– Тихо, тихо, милый. – Лукреция была так занята ребенком, что едва взглянула на брата. – Тихо, не плачь.
Однако Родриго и не собирался успокаиваться, поэтому она передала его няне, а та крепко спеленала и унесла из комнаты. Наконец Лукреция повернулась к Чезаре. На ней все еще была вчерашняя, запятнанная кровью одежда, лицо горело, припухшие глаза блестели от слез.
– Дорогая сестра. Я пришел… я пришел… – Он повысил голос, чтобы перекричать голосивших заупокойные молитвы женщин. Определенно, великий герцог Валентино не привык к такому проявлению эмоций. – Я хотел выразить свои соболезнования по поводу кончины твоего мужа.
– Думаешь, у тебя достаточно солдат для защиты?
– Против дома Борджиа готовился ужасный заговор. Слава Богу, опасность миновала, но надо быть начеку до тех пор, пока мы не отыщем зачинщика.
– Ах вот оно что! – В ее словах сквозил ледяной сарказм. Казалось, она может перестать плакать в любой момент, стоит лишь захотеть, но когда она заговорила вновь, голос ее дрожал. – И что же вы обнаружили?
Брат и сестра стояли друг против друга, у каждого армия за спиной, а между ними кровавая смерть. Эту до боли абсурдную сцену надо было доиграть до конца.
– Сейчас не время копаться в мелочах, сестра. Угроза еще не миновала. Но если хочешь…
– У тебя все? – перебила она его.
– Я лишь хотел убедиться, что ты здесь в безопасности.
– В безопасности?! Здесь?! – Лукреция так хорошо держалась все это время, что теперь собрала все силы, чтобы не сломаться. – После того, что произошло, я уже никогда не буду в Риме в безопасности.
Позади одна из женщин сдавленно всхлипнула, и другие присоединились к ней, будто хор, исполняющий отрепетированный номер.
– Прошу простить, брат. Наш дом погружен в скорбь.
И они удалились, плач и стенания затихли, а Чезаре и его вооруженные до зубов люди почувствовали себя до странности уязвимыми.
Глава 55
Когда ее печаль превратилась в продуманную стратегию? Далеко не сразу, нет. В первые, казавшиеся бесконечными дни и ночи она погрузилась в свое горе, ища в нем спасения. Пока она плакала, все еще было не кончено. Весь мир мог делать вид, будто смерть Альфонсо ничего не изменила, но она никогда не допустит такого: пока она скорбит, пока тело ее сотрясают рыдания, а глаза распухли от слез, он все еще жив в ее сердце.
В первые дни она вернулась в ту комнату и села там, где сидела с его телом на руках; Санча и ее фрейлины последовали за ней. Папа, который никогда не знал, как вести себя с плачущими женщинами, поначалу не вмешивался, надеясь, что Лукреции станет легче, но вскоре стало ясно, что все наоборот: буря, бушевавшая в ее душе, лишь набирала обороты.
– Она по-прежнему плачет? – спросил он однажды утром, хоть вопрос и был риторическим.
– Либо герцогиня, либо кто-то из ее фрейлин, – взволнованно ответил его камерарий. Он видел папу похороненным под грудой развалин, но никогда еще не видел, чтобы тот пребывал в таком волнении. Дом, в котором прежде правили мужчины, теперь был отдан на милость женщин. Нечасто они пускали в ход это оружие – слезы.
– Они что же, и не спят?
– Думаю, они спят по очереди, ваше святейшество.
Что тут сделаешь? Никто не в состоянии заткнуть рот сразу двум герцогиням. Александр попробовал по-хорошему. Когда он пришел к дочери, она бросилась, всхлипывая, в его объятья. Он отослал ее фрейлин и сел с ней на кровать, гладил по голове, бормоча:
– Да, да, ужасно. Я постоянно прошу Деву Марию ниспослать тебе утешение, ведь она лучше всех нас понимает, каково потерять любимого человека. Как и она, ты должна отдаться на волю Бога. Ты молода, у тебя вся жизнь впереди. Это не последняя твоя любовь.
Но она не хотела Божьей воли, а еще больше не хотела другой любви.
– Что? Ты хочешь снова выдать меня замуж, чтобы я послужила причиной еще одной смерти? Нет, больше этому не бывать! Я будто… паук, как черная вдова, пожирающая своего супруга после спаривания.
Папу поразило такое сравнение. Сам он редко находил время на поэзию, но знал, что Лукреция любит собирать у себя людей искусства. Не они ли способствуют пагубным мыслям? Избыток романтики не на пользу впечатлительной молодой особе.
Видя, что сочувствие не помогает, он сменил тактику:
– Конечно, это ужасно, да, но нас окружают враги. Заговор, который раскрыл твой брат… ты только представь, если бы убили его!
– Ах! Неужели ты веришь в эту чепуху? Альфонсо был слаб, как младенец. Он едва мог держать в руке ложку!
– Ты не представляешь, на что способны люди в отчаянье.
Однако он и сам не представлял, что увидит неприкрытое презрение в ее глазах.
Нет. Теперь ему совершенно ясно, что дочь не ищет утешения.
Александр велел охране опечатать комнату.
– Пусть ничто не напоминает тебе о произошедшем, – сказал он.
Тогда женщины переместились в соседнюю комнату и снова предались скорби. Если бы все двери и окна Ватикана были закрыты, возможно, от нее получилось бы отгородиться, но стояло лето, и без проветривания во дворце нечем было дышать. Плач и завывания продолжались, отравляя, казалось, сам воздух, и все, кто слышал их, впадали в уныние.
Папа чувствовал нарастающее раздражение. Мало того, что все это расстраивало его самого, так еще и слухи ползли по городу, подогреваемые столь активным выражением скорби. Пока он вел переговоры и подписывал договоры, дипломаты слышали доносившиеся из соседней комнаты рыдания.
– Какое невероятное горе, ваше святейшество. Должно быть, это просто невыносимо. Ужасная трагедия, – говорили они, тем самым привлекая еще больше внимания к скандалу, о котором всем следовало бы поскорее забыть.
– Как я могу управлять христианским миром, когда в этом бедламе не слышу собственных мыслей?! – возмутился некоторое время спустя Александр, обращаясь к себе самому. – Одно дело печаль, и совсем другое – безумие.
Никто не осмелился напомнить ему о тех днях, когда и его мертвой хваткой сжимала глубокая скорбь.
– Ну же, хватит, дочка.
Прошло двенадцать дней. Он явился повидать ее, приказав фрейлинам удалиться в комнату этажом выше и плотно закрыть за собой двери.
– Я хочу, чтобы все это прекратилось. Подумай о сыне.
– Мой сын остался без отца, – произнесла Лукреция безжизненным голосом.
Он вздохнул. Общение с этой убитой горем молодой женщиной с холодными, полными слез глазами доставляло ему все меньше удовольствия. Должно быть, она совсем не ела, потому что ее лицо осунулось, кожа покрылась прыщами и утратила обычное сияние. Его красивая, очаровательная дочь прямо на глазах превращалась в измученную страданиями вдову. Смерть Альфонсо расколола его семью. Дальше это продолжаться не могло. Не теперь, когда они так близки к достижению главной цели.
– Я приказываю тебе прекратить это безумное уныние, Лукреция. А если нет… если ты будешь упорствовать, то я отошлю тебя! Всем нам только вредит такое состояние духа!
– Как я могу прекратить это? Ведь долг жены оплакивать своего мужа.
– А долг дочери – слушаться отца, – сказал он, повышая голос. – Я не допущу такого поведения. Ты меня слышишь?
Лукреция внимательно посмотрела на него. Затем, после невыносимо долгого молчания, глаза ее вновь наполнились слезами, и она зарыдала.
– А-а, – махнул рукой Александр и, расстроенный, вышел из комнаты.
Лукреция, хоть и стала бы отрицать это, выскажи кто-то такое предположение, училась ослушничеству. Она, взращенная для того, чтобы прославлять свою семью и делать все, что ей говорят. Она, посмевшая лишь дважды напрямую обратиться с просьбой пощадить тех мужчин, к которым питала теплые чувства, – и оба раза ставшая свидетельницей их жестокой смерти. Она, так долго старавшаяся быть хорошей, перестала ею быть. Непослушание не могло вернуть ей мужа, но позволяло поддерживать жизнь.
Через несколько дней после встречи с отцом она попросила аудиенции.
– Позволь мне покинуть Рим, отец, – сказала Лукреция, высоко подняв голову. Глаза ее пока были сухи.
– Покинуть? И куда ты направишься?
– В свою крепость в Непи.
– Я бы хотел, чтобы ты осталась здесь. Люди подумают, что…
– Очень хорошо. – Она принялась плакать.
– Ах, постой!.. Почему Непи?
– Это не слишком далеко, но по крайней мере не здесь, – сказала она дрожащим, но вместе с тем твердым голосом. – Уверена, в Непи я перестану плакать.
– Что ж, возблагодарим за это Господа. – Александр повертел на пальце кольцо рыбака. Последние месяцы оно начало впиваться ему в кожу. – Лето выдалось трудным. Я даю тебе разрешение. Когда ты отправляешься?
– Завтра. И, если позволишь, Санча поедет со мной.
Когда просочились новости о ее отъезде, пошли слухи.
– Донна Лукреция всегда была любимицей папы, – сказал посол Венеции, закоренелый сплетник, но теперь на хорошем счету у понтифика, ведь Ватикану нужна была поддержка Венеции в ходе военной кампании Чезаре. – А нынче кажется, что он уже не так сильно любит ее.
Глава 56
Маленький крепостной город Непи был старше самого Рима и имел все причины собой гордиться. Он принадлежал семье Борджиа с десяток лет, а потом папа передал его Асканио Сфорце в качестве благодарности за поддержку на конклаве в тысяча четыреста девяносто втором году. Когда французская армия подошла к Милану и кардинал Сфорца покинул Рим, Александр забрал город обратно и подарил своей любимой дочери.
Она уже однажды приезжала туда, примерно год назад, когда получала ключи от города. Тогда она была на последних месяцах беременности, и ее сопровождал Альфонсо. Супруги пробыли в Непи всего несколько дней – счастливых дней. Она хорошо помнила озеро и водопад, сбегавший с холма, одновременно умиротворяющий и игривый, и уютный дворец внутри старой крепости – в его комнатах царил опьяняющий аромат саше: розмарин, лаванду и гвоздику зашивали в гобелены, чтобы избавиться от моли, которой за последние годы развелось слишком много.
Они прибыли в последний день августа, когда закончилась самая сильная летняя жара. Лукреция выбрала для себя спальню, которую когда-то делила с мужем, но открыла и другие комнаты. После двух дней в седле она слишком устала, чтобы плакать. В первую ночь она заснула так крепко, что, проснувшись наутро от света, сочащегося через непривычно закрытое ставнями окно, поначалу не могла сообразить, где находится. Затем печаль вновь накрыла ее, отравила воздух и грузом сдавила грудь, будто на ней сидел злой дух-инкуб.
«Как мне жить без тебя? – думала она. – Это так мучительно».
Когда на Альфонсо напали там, на ступенях, она неделями жила словно в горячке, однако теперь у нее не осталось причин бороться. Альфонсо был убит, руки брата запятнаны кровью, а отца все это совершенно не заботило. Даже если она перестанет плакать, какое будущее ждет женщину, с которой обошлись так жестоко? «Нет, это невыносимо. Лучше умереть».
Она смотрела на сияющий прямоугольник света вокруг ставен. Каково это – покинуть тьму и уйти на свет в другой, лучший мир? «Я останусь здесь и умру. В этой крепости, в этой комнате, в этой кровати». Ее сердце забилось чаще. «Бог определенно поймет меня. Он возьмет меня к себе, и я снова буду с Альфонсо».
Она тихо лежала, закрыв глаза, и ждала.
Нельзя сказать, что у нее совсем отсутствовала сила воли, многие женщины на ее месте уже умерли бы от горя. Нет, просто сначала нужно было покончить с делами. Даже пока она лежала там, подбирая верные слова для молитвы, ей мешали топот ног и приглушенные голоса за дверью.
– Просим прощения, герцогиня, – защебетали взволнованные служанки, когда она позволила им войти. – Но сундук с вашими траурными платьями… кажется, мы оставили его в Риме. Мы можем послать за ним, однако уйдет четыре дня, а до тех пор мы не знаем…
И это было далеко не все. Переезд двух герцогинь и десятимесячного младенца – непростое предприятие, к тому же они покинули Рим в спешке – было упаковано и погружено на повозки более ста сундуков, где уж тут проверять содержимое; разумеется, многое оказалось забыто. Лекарства, одежда, продукты… Лукреция может сколько угодно предаваться скорби, но она по-прежнему глава огромного дома и не вправе пренебрегать своими обязанностями.
«Тогда завтра, – решила она. – Сегодня я буду делать то, что от меня требуется, а о смерти подумаю завтра. Или послезавтра».
Санче было отнюдь не легче. Она так яростно защищала брата, так сильно переживала его смерть, что шок сказался на ней куда сильнее, и она слегла с лихорадкой. Когда Лукреция навещала ее, она садилась, опершись на подушки, в кровати, черные волосы были мокрыми от пота, а яркие зелено-голубые глаза сверкали как мокрые драгоценные камни на бледном лице. Санча, всегда готовая броситься в бой, теперь нуждалась в том, чтобы кто-то поборолся за нее.
– Если я умру, пусть меня похоронят рядом с ним. Ты ведь сделаешь это для меня? Они тебя послушают! – Санча схватила свою невестку за руку и сильно сжала. Даже во время болезни она оставалась все такой же порывистой.
– Ты не умрешь.
– Почему же? Обо мне теперь в целом свете некому позаботиться.
– Неправда. У тебя есть Джоффре, – не уступала Лукреция. Возможно, ей придется отложить собственную смерть еще ненадолго. – И у тебя есть я.
– Джоффре! – Санча пожала плечами. – Клянусь, Бог не дарует мне детей, потому что знает, что за одного я уже вышла замуж. А ты… ах, ты здесь долго не пробудешь.
– О чем ты? – Заметила ли она тоску в ее глазах?
– Ты слишком большая ценность. Скоро ты вернешься в Рим, и тебя выдадут замуж за кого-то еще.
– Нет, я не позволю, – сказала она, в точности повторяя слова, произнесенные ею прошлой ночью, когда она лежала в кровати и обнимала подушку, представляя, что это Альфонсо. – У меня никогда не будет другого мужа.
Ведь у нее есть Родриго. Она не сможет сделать его круглым сиротой. Теперь он нуждается в ней еще больше, бедный, несчастный ребенок. Пусть он громко плакал, как любой малыш, все равно нрав у него был веселый, характером он пошел в отца и чаще смеялся, чем сердился или печалился. Он был еще так мал, что каждый день приносил ему что-то новое. Изо рта его лились всевозможные звуки, он агукал, улюлюкал и бормотал, словно в любой момент мог заговорить на совершенно новом языке. Одна из нянечек-испанок пыталась научить его выговаривать собственную фамилию, только на испанский манер: Борха, но ему больше нравилось исследовать, а не учиться.
Так или иначе, звуки мало-помалу складывались в слова. «Мамамама» говорил он теперь, стоило ей подойти, и протягивал вверх свои ручки. В Риме, до того как умер Альфонсо, она всегда была так занята, что сын куда охотней тянулся к няне, чем к ней. Здесь у нее появилось время для игр. Ближе к вечеру она выходила в сад и садилась вместе с ним на покрывало в тени лаврового дерева.
Он был крупным мальчиком со спокойным характером и не утруждал себя лишними движениями, а может, его просто избаловали, ведь с тех пор, как умер отец, он получал все, что пожелает, по малейшему писку. Но теперь, устроившись на покрывале в окружении насекомых и птиц, беспрестанно привлекавших его внимание, он вдруг стал на удивление активным, и Лукреция неожиданно поймала себя на том, что радостно смеется, глядя, как он встает на свои пухленькие коленки и с трудом ползет по траве.
– Смотрите! Смотрите! Он ползает! – смеялись все девушки, хлопая в ладоши, пока малыш наконец не шлепался с широкой улыбкой прямо на попку, показывая им все четыре свои зуба, сверкавших во рту, как маленькие жемчужинки. Разве есть на свете ребенок умнее и любимее? Даже выспавшаяся и окруженная заботой Санча, которая оправилась настолько, что теперь порой присоединялась к ним, просто таяла при виде малыша. Золотистый свет солнца подчеркивал ее смуглую красоту, а грусть будто озаряла каким-то внутренним светом. Лукреция, готовясь к смерти, уже развернула свое зеркало к стене, но теперь задумалась, не произошло ли чего-то подобного с ее собственным лицом. У нее появилось время думать и об этом. Дни в конце лета длинные, и когда первая суматоха, вызванная переездом, прошла, жизнь приобрела спокойный, ровный ритм. Все они спали после обеда и затем, когда день уже клонился к вечеру, сидели в саду или выезжали на озеро полюбоваться закатом. Порой они брали с собой еду и ужинали на свежем воздухе. К ним не приходили гости, не нужно было никого развлекать и наряжаться. Они с Санчей сами были себе хозяйками и, как бы ни противились этому, потихоньку начали получать от этого удовольствие.
За спинами у них фрейлины поначалу говорили:
– Слава Богу, у нее есть ребенок. Он спасет герцогине жизнь.
Через некоторое время то одна, то другая стали задаваться вопросом, который остальные поднять не осмеливались:
– А как же следующий муж? Кем бы он ни бы, он не захочет заботиться о чужом ребенке.
Когда мысли о смерти начали отступать, Лукреции тоже пришлось задуматься о будущем. А вместе с тем и вспомнить прошлое. Она всегда находилась в самом сердце семьи и не имела возможности – а может, и храбрости – посмотреть на происходящее со стороны. Но если она хочет выжить, то должна сделать это сейчас. Даже в умиротворяющей атмосфере Непи ощущалось влияние династии Борджиа. Эта крепость и все другие земли и города, все, чем она владела, было отобрано у кого-то другого, а всевозможные слухи по-прежнему достигали ее ушей, хотя она изо всех сил себя от них ограждала. Например, история с Джиакомо Джаэтини, который неожиданно умер в мучениях в темнице замка Святого Ангела всего через несколько месяцев после того, как якобы лишился прав на свои земли по причине неожиданно обнаруженной путаницы с преемственностью. Сколько же тел за все эти годы выловили из Тибра с водорослями в волосах и связанными за спиной руками? Когда она была моложе или слишком занята сердечными делами, куда проще казалось не обращать на такие вещи внимания, но надо быть глухой, немой и слепой, чтобы не замечать, как часто умирали их враги.
Умирали не только враги, но и друзья, перестававшие быть таковыми. Хуан Сервильон, неаполитанский солдат, который договаривался о возвращении Альфонсо в Рим и держал малыша Родриго над купелью во время крещения, был убит в подворотне, как только покинул Ватикан, чтобы вернуться к семье в Неаполь. Лукреция тогда была сама не своя после родов и, узнав о случившемся, долго плакала.
– Ах, Рим! Улицы его полны людей, которые охотнее пускают в ход меч, а не язык, – поэтично изрек отец в ответ на ее вопросы.
Увы, язык в Риме жалил пострашнее меча. Она вспомнила, как невинная шутка в адрес Хуана стоила одному из гостей во дворце Сфорца жизни. Опасность представляли не только мимолетные обиды, но и дела сердечные. Что плохого сделал Педро Кальдерон? Лишь любил ее. Альфонсо даже в доме ее отца не мог чувствовать себя в безопасности. Рим. Вспоминая его теперь, Лукреция вздрагивала: паутина интриг в коридорах между Санта-Мария-ин-Портико и Ватиканом, лживое дружелюбие гонцов и дипломатов, презрительные насмешки, спрятанные за широкими улыбками. Все было ненавистно, все внушало страх. Как они набросятся на нее, когда она вернется! Она уже сейчас чувствовала сладкий запах пота вперемешку с духами в одеждах отца, слышала лицемерный смех сквозь закрытые двери.
«Я не вернусь. Я останусь жить здесь вдовой и буду заботиться о сыне».
Разумеется, ей не позволят так поступить. Если не смерть и не замужество, остается только монастырь.
«Самая несчастная из всех герцогинь» – так подписывала Лукреция свои письма отцу. Чезаре она и вовсе не писала. Впервые в жизни она потеряла с ним всякую связь.
В конце октября герцог Валентино отправился на войну и планировал пройти чуть северней Непи с армией за спиной, однако на этот раз из осторожности приказал разбить лагерь за пределами города.
Если Чезаре и мучила совесть, у него не было времени к ней прислушиваться. Альфонсо еще лечил свои раны, когда он выбрался инкогнито из Рима, чтобы встретиться с послом Франции и надавать ему множество туманных обещаний. В ответ король Людовик предоставит для его новой военной кампании триста человек пехоты и двести кавалеристов. Чезаре продлил контракты с кондотьерами, и на улицах Рима неожиданно появилось множество испанцев: грубых, сильных мужчин, которые прослышали, что можно заработать денег – достаточно лишь оставить отпечаток своего пальца на контракте.
Их преданность и борцовские качества не вызывали сомнений. Чезаре нужны были только деньги, чтобы им заплатить. В сентябре в коллегии кардиналов прибавилось двенадцать человек. Двенадцать! Все они были достойными кандидатами – Чезаре хорошо знал церковь и не стал бы совершать глупостей, – но они с восторгом заплатили за то, чтобы стать членами эксклюзивного клуба под названием Ватикан. Вечером после избрания все собрались на роскошный ужин в его апартаментах (у папы в тот день были другие дела). В казне Борджиа прибавилось сто двадцать тысяч дукатов, что, по мнению советников – в том числе и бывшего учителя Чезаре, а ныне нового кардинала, достаточно для финансирования военного похода на протяжении четырех-пяти месяцев. Как кратко и точно подметил д’Алегре: война – дело дорогое.
Не успела армия выйти из Рима, а Чезаре уже одержал одну победу. Маленький, но процветающий город Чезена, располагавшийся по соседству от Фаенцы и Форли, захотел сдаться сыну папы. Это была мудрость прагматиков: Венеция, получившая обещание помощи в войне с турками, отказалась поддерживать крупные города Романьи, и папа отлучил от церкви их правителей. Граждане Чезены знали, что лучше сдаться сейчас и с миром, чем позже и после жестокой битвы.
Лукреция получила письмо о приезде брата лишь за несколько дней до его появления, так что не было уже никакой возможности отказать ему. Фрейлины, хоть и старались не подать виду, впали в ужасное волнение. Восемь недель в провинции прошли приятно, и они рады были видеть, что их хозяйка вновь повеселела, однако все они привыкли жить при дворе, созданные для мира нарядов и флирта, и уже давно были лишены и того, и другого.
Чезаре привез с собой несколько своих самых очаровательных полководцев (Микелетто среди них не было). Молодые мужчины в шляпах с перьями, в бархатных камзолах, со сверкающими сталью мечами наперевес сразу заставили женские сердца биться чаще. Они отправлялись на войну и больше всего сейчас хотели насладиться восхищенными взглядами красивых женщин.
Даже Санча, клявшаяся, что никогда не войдет в одну комнату с убийцей, сменила гнев на милость. За обедом она сидела между двух испанских капитанов, которые без устали сражались за ее внимание. Ее скандальная известность, ее красота и новый внутренний свет не оставили никого равнодушными, и, поворачиваясь то к одному, то к другому, она начала вспоминать, каково это – жить без слез. Разве можно было ее в этом винить?
Чезаре и Лукреция, напротив, вели себя как незнакомцы. Они поприветствовали друг друга вежливыми объятиями, но он почувствовал, как она напряжена, как неподатливо ее тело. Она сделала так, чтобы они сидели по разные стороны стола, и пусть он часто смотрел на нее, она не отвечала на его взгляды, хотя, разумеется, не могла не замечать их. Как и все остальные. Трудно было не заметить Чезаре Борджиа. Весь в черном (не в знак траура, а как дань моде), он и распространял вокруг себя энергию, и притягивал всеобщее внимание. Он выглядел исключительно хорошо: на лице ни следа от алых пятен, боли больше не мучили его. Он привык ощущать себя неуязвимым, и когда болезнь отступала, ему – да и никому другому – и в голову не приходило вспоминать о ней. Как бы то ни было, стоило всем разойтись по своим комнатам и оставить их с Лукрецией наедине, неловко почувствовал себя как раз он.
– Ты хорошо выглядишь, дорогая сестра, – сказал Чезаре. Не то чтобы он хотел начать со лжи, но ее хладнокровие обескураживало: любимая сестренка, которая сама бежала к нему в объятья с обожанием в глазах, теперь исчезла, а место ее заняла спокойная, почти чужая женщина, которая, казалось, сама стояла у себя за спиной и следила за своим поведением.
– Спасибо, – сказала она. – Я… понемногу успокаиваюсь.
– Да. Здесь очень умиротворяющая атмосфера. – Он посмотрел в окно. – Мне привычней находиться за стенами крепости и слышать выстрелы пушек.
– А если бы ты сейчас находился за стенами, – сказала она просто потому, что нужно было что-то сказать, – сколько времени потребовалось бы, чтобы разрушить эти стены?
– Четыре-пять дней. Может, дольше. – Разумеется, он уже думал об этом. – Сангалло отлично укрепил их, но это было двадцать лет назад. Наши новые пушки бьют дальше, а крепость уязвима с севера.
– А люди внутри? Каково это: находиться в осаде?
– Говорят, это все равно как попасть в страшную грозу, когда с неба падает сама смерть. За грохотом не слышно даже самого себя. Даже своих мыслей. Люди сходят с ума. – Чезаре пожал плечами. – Словом, почти так же плохо, как твои слезы, – попытался пошутить он.
Она не улыбнулась.
– Что ж, – он снова пожал плечами. – Может, обстрел все-таки немного хуже.
Откуда-то из сада раздался тихий смех. Похоже, одна из фрейлин показывала капитану, какая красивая в этих местах луна. Ах, эта беспечная музыка придворных ухаживаний! «Мне никогда больше не испытать ничего подобного», – подумала Лукреция. Затем одернула себя. На жалости к себе далеко не уедешь. Снова воцарилось молчанье. По негласным правилам теперь ей следовало спросить об отце: его здоровье, настроении. Ходили слухи, что Джулия Фарнезе вернулась в Рим. Она сама стала вдовой после того, как на ее мужа обрушилась крыша загородного дома. Лукреция задумалась, много ли слез пролила по нему Джулия.
– Я вижу, ты еще не простила меня.
Она нахмурилась, будто вопрос был неуместен.
– Прощенье дарует Бог.
– Нет мне дела до Бога, – тут же отозвался Чезаре. – Меня волнуешь лишь ты.
– Нельзя такое говорить. Это неправильно.
– Ничего не могу с собой поделать. Ничего. Я так чувствую. Может, я и хотел бы, чтобы было по-другому, но просить об этом все равно, что просить, чтобы солнце перестало вставать по утрам. – Он, всю жизнь привыкший скрывать свои истинные чувства, вдруг откровенно разозлился. – Думаешь, я не понимаю, что сделал с тобой? Думаешь, не знаю? Ха! Я видел вас вместе, видел, как ты счастлива с ним. Однако выбора не было. Слышишь меня? Выбора не было, – повторил он с нажимом, делая паузы между словами. – Мы слишком далеко зашли, чтобы поворачивать назад. Наше будущее лежит на севере. Судьба Неаполя предрешена. Мы должны найти союзников во всех уголках страны, или нас разгромят. Твой брак не мог длиться вечно. Развод был невозможен. Мы не могли поступить иначе. – Чезаре замолчал, будто вдруг понял, что еще чуть-чуть, и он совсем перестанет себя контролировать.
– Я не верю тебе, – сказала Лукреция тихо, ведь, заглянув в прошлое, она увидела много того, на что была бы рада закрыть глаза. – А как насчет Джоффре? Он ведь Борджиа. Его брак с Санчей нельзя назвать счастливым, много лет они не могут зачать ребенка. Почему отец не расторг их брак и не использовал в своих целях Джоффре?
– Потому что это заняло бы слишком много времени, и потому что Джоффре никчемный дурак, и ни одна мало-мальски достойная особа им не прельстится.
«Он говорит прямо как отец», – подумала Лукреция.
– И что? Теперь мне за всех расплачиваться? Мне, незаконнорожденной дочери папы римского, уже известной на весь свет как шлюха, а теперь и вдова мужчины, с которым расправился мой собственный брат?
«Осторожно, Лукреция, – думала она. – Не плачь. Если заплачешь, все будет зря».
– Тебе не стоит волноваться об этом. Поверь, сестра, ни один мужчина во всей Италии не откажется взять тебя в жены.
– А если я не хочу становиться ничьей женой? – холодно спросила она. – Если я предпочла бы стать невестой Господа?
Чезаре улыбнулся.
– Мы оба понимаем, что тебе не место в монастыре.
– Откуда ты знаешь? – Она с ужасом почувствовала, что голос ее дрожит. – Что ты вообще обо мне знаешь? Ты говоришь, что любишь меня, но ничего не знаешь обо мне и моих желаниях. Для тебя я просто фигура на шахматной доске, которую можно перемещать в угоду своим амбициям.
– Неправда. Ты моя сестра, и это не игра. Это наше будущее.
Она грустно покачала головой.
– Если бы отец умер, – продолжал Чезаре, – сколько бы ты еще прожила с Альфонсо? Французы бы сжевали и выплюнули Неаполь. И вас двоих вместе с ним. И когда ты говоришь, что я совсем не знаю тебя, ты ошибаешься. Я очень хорошо тебя знаю. Может быть, даже лучше, чем ты сама. Я знаю, что у тебя доброе сердце и ты находишь утешение в Господе, но также я знаю, что в тебе кипит жажда жизни и ты не станешь довольствоваться малым. Ты слишком умна, чтобы… растрачивать себя по пустякам. Я знаю, как сильно стремилась ты создать вокруг себя свой двор, созвать поэтов и музыкантов. Но могу тебе точно сказать, что пока папа держит тебя при себе в Риме, у тебя ничего не получится. Потому что в Риме ты навсегда останешься фигурой на шахматной доске. Независимо от того, кто станет твоим мужем, ты всегда будешь в первую очередь Борджиа, а уж потом чьей-то женой, если только этот мужчина не окажется настолько могущественным, что сможет увезти тебя с собой.
Она сидела неподвижно, уставившись на сложенные на коленях руки. Чезаре говорил правду, но ей не хватало духу признаться в этом даже себе.
– Для того чтобы получить то, что ты хочешь – чего ты заслуживаешь, – тебе нужен еще один брак, и брак совсем другого уровня. Это должен быть законный правитель, обладающий реальной властью, из семьи с глубокими корнями, способный выстоять против любых превратностей судьбы. Только так ты сможешь двигаться дальше. Так ты сможешь жить, вместо того, чтобы хоронить себя в келье монастыря. И скажи мне теперь, что я совсем не знаю свою любимую сестру и не стараюсь блюсти ее интересы.
Она прикрыла глаза. Всего-то полтора месяца, как Альфонсо упокоился в земле, но она, если ее еще заботит собственное будущее, должна отпустить его и двигаться дальше.
– Ты приехал, чтобы что-то мне предложить, – тихо сказала Лукреция. – Что ж, хорошо, брат. Я слушаю.
Какое-то время он внимательно смотрел на нее. Будто надеялся увидеть шанс на примирение, знак того, что она простила его. Но ничего не увидел. Сколько бы ни было в ней доброты, теперь она, казалось, стала куда более истинной Борджиа, чем хотелось бы ей самой.
– К концу зимы я подчиню себе все крупные города Романьи. А после помогу Франции взять Неаполь, так что король Людовик не будет возражать, если мы затем пойдем дальше. Перуджа, Болонья, может, даже Флоренция. Все они ослаблены и уязвимы. Через два года, если судьба будет благоволить нам, в руках Борджиа окажется вся центральная Италия, а вокруг лишь наши союзники.
– Что насчет Венеции? – спросила Лукреция, ведь даже в скорби своей она порой вспоминала, как ее первый муж с опаской смотрел на север. – Венеция наверняка попытается тебе помешать.
– Разумеется, попытается. Поэтому нам и нужен союзник, способный разделить их и наши земли. Сильное государство, которое не побоится встать между нами. Нам нужна Феррара.
– Феррара? – В ее голосе сквозило удивление. – Ты хочешь, чтобы я вышла за кого-то из Феррары?!
– А почему нет? Герцог Эрколе совсем стар, а его наследник, Альфонсо, вдовец и не имеет законнорожденных детей. Ему нужна жена, способная родить семье д’Эсте сыновей. Жена, которая станет герцогиней его государства, сможет управлять большим двором и куда большим городом.
– Феррара… – повторила Лукреция и засмеялась, впрочем, неясно, от радости или выражая недоверие. – У тебя ничего не получится. Д’Эсте – одна из самых старых семей Италии. Они могут заполучить любую невесту, какую пожелают. Они никогда не возьмут меня.
– Нет, сестра, возьмут. Это я тебе обещаю.
Часть восьмая
Так и скажи его величеству: мы никогда не согласимся взять в жены Дону Альфонсо Донну Лукрецию, и никогда Дон Альфонсо не будет принужден к этому.
Герцог Эрколе д’Эсте. Письмо послу Феррары при дворе Людовика XII. Февраль 1501 г.
Глава 57
Когда зима подошла к концу, в Непи вновь упаковали сто сундуков, и все хозяйство отправилось обратно в Рим. Александр простил дочь и теперь снова нежно любил ее. А еще вовсю вел переговоры по поводу ее следующего брака. Он уже выказал свое расположение кузену короля Франции, а также герцогу Орсини и испанскому графу. Чезаре был прав: может, она и пользовалась дурной славой, но, имея за спиной Ватикан и брата с целой армией, Лукреция Борджиа все еще оставалась отличным товаром на рынке невест.
На самом деле Александра не интересовал ни один из имеющихся кандидатов, однако чем больше их будет, тем более вероятно, что герцог Эрколе д’Эсте наконец осознает, что Лукреция – отличная партия для его сына. В таких делах Александр действовал как опытный политик: очаровывал тех, кто им выгоден, и был суров с теми, в ком больше не нуждался. В ноябре, когда Испания и Франция подписали будто бы секретный договор, в соответствии с которым загодя поделили военные трофеи после падения Неаполя, он поставил в известность о своих пожеланиях посла Франции.
Ответ его более чем удовлетворил: король Франции будет только рад предоставить любую посильную помощь.
Возможно, договор все же оказался более секретным, чем обычно. Вне всякого сомнения, Феррара ничего о нем не знала. Поначалу герцог Эрколе встретил идею брака с полным пренебрежением. Город Феррара, может, и был предан папству, но семья д’Эсте вела свою славную историю с тех времен, когда Борджиа еще пахали землю Валенсии, и чего бы они с тех пор ни добились, заслуживали только презрения. Именно дипломаты Эрколе разнесли слухи о ребенке, рожденном якобы Лукрецией через девять месяцев после ее пребывания в монастыре. Хуже могли быть лишь россказни о том, что отец ребенка не кто иной, как ее брат, а может, даже отец. С тех пор как несчастный Джованни Сфорца брякнул об этом своему дяде Людовико, женатом на дочери Эрколе – Беатриче, в Ферраре обсосали эту новость со всех сторон.
Нет, предложить им такую невесту было сущим оскорблением: подержанный товар из семьи бывших простолюдинов. Разумеется, если бы все это происходило добрую сотню лет назад, когда бравые парни из семьи д’Эсте лишь пытались перейти в политике от грубой силы к дипломатии, герцог важничал бы куда меньше. А теперь они настолько привыкли посмеиваться над Борджиа у них за спиной, что были просто не в состоянии остановиться.
Эрколе отнекивался и придумывал отговорки, а в частной переписке с королем Франции умолял найти другую, более подходящую невесту своему сыну, чтобы спасти семью от конфуза, который неминуемо последует за прямым отказом. Король Людовик, в те дни привыкший вести двойную игру, с одними соглашался, а другим нагло лгал, говоря всем то, что они желали от него услышать.
Тем временем Лукреция ждала. Возвращение домой далось ей нелегко. После визита Чезаре спокойная атмосфера Непи более не оказывала на ее душу прежнего умиротворяющего действия, и поскольку погода становилась все более и более неприветливой, пришлось возвращаться в Рим. Во дворце все напоминало о ее потере, а список не самых блестящих женихов вызывал тошноту. Пока Александр принимал ее резкие отказы вполне охотно (ведь сам он был по поводу женихов того же мнения). Становилось, впрочем, очевидно, что даже если она и могла представить себя в монастыре – а в келье Сан-Систо было прохладно даже в самый жаркий день, – он никогда не одобрит такого решения. И снова Чезаре оказался прав. Брак для нее – единственный выход.
– Тебе не идет черный, – сказал папа, когда в городе началась пора карнавалов. – Почему бы не добавить в свой гардероб немного золотого или зеленого?
– Я все еще в трауре, отец.
Вернувшись ко двору, Лукреция заметила, что появилось много новых тканей и мода изменилась. Санча носила серебряную вуаль, отчего выглядела куда жизнерадостней.
– Не думаю, что Альфонсо стал бы возражать, – сказала она, опередив неминуемые вопросы Лукреции. – Он любил хорошо одеваться и любил видеть вокруг себя хорошо одетых женщин. Мы можем хранить память о нем и не выглядеть при этом как монашки.
«А как эта модная штучка пойдет к моим волосам?» – задумалась Лукреция. Разве не ужасно даже думать об этом? Она не в состоянии вернуть его обратно, а девятнадцатилетней молодой женщине сложно погрузиться в прошлое на целых шесть месяцев, какой бы сладкой ни была ее боль.
– Шесть месяцев… – Казалось, отец читал ее мысли. – Это долгий срок. Ты красивая женщина, и когда послы Феррары приедут, чтобы познакомиться с тобой, в твоих интересах выглядеть как можно лучше.
– Послы? Когда это случится? – спросила Лукреция, ведь ей понемногу начинала нравиться идея поехать в Феррару, славящуюся своими поэтами, музыкантами и блестящим двором.
– Когда? Ах, когда герцогу представится возможность подумать об этом. Надеюсь, не слишком скоро, ведь тогда ты уедешь от меня, а мне этого не вынести!
Лукреция вспомнила слова Чезаре и одновременно ощутила два самых сильных страха: что она предаст свою любовь к Альфонсо и что где-то в глубине души отец хочет устроить ей такой брак, чтобы в результате она навсегда осталась в Риме.
– Я знаю, насколько важен этот союз для нашей семьи, отец, – твердо сказала она. – И я сделаю все, что в моих силах, чтобы он состоялся.
– Ах! Как отрадно видеть, что моя Лукреция снова прежняя. Сын Эрколе станет счастливейшим мужчиной Италии. А знаешь, вы ведь один раз уже встречались. Несколько лет назад он приезжал в Рим просить о кардинальской шапке для своего брата.
– Я… я совсем его не помню.
– Что ж, ты была молода. Но уверен, он тебе понравится. Все говорят, что он здоровяк.
Она бодро улыбнулась, однако пресекла любые мысли о мужчинах, сосредоточившись лишь на расстоянии, которое разделяет их города.
Александр, вне себя от радости, что дочь стала послушной, заключил ее в свои объятья, и она вновь почувствовала хорошо знакомый запах своей семьи.
«Прости меня, Альфонсо, – думала она, мягко выбираясь из рук отца, – у меня нет иного выбора, если я хочу уехать отсюда».
Ох, если бы только ее мнение имело хоть немного веса! Хотя Александр усиливал давление, последнее слово оставалось за Францией, ведь теперь она влияла на все дела Италии, а король Людовик находился в самых расстроенных чувствах. Да, он был бы счастлив вонзить нож в спину д’Эсте, отплатив тем самым за то, что они поддерживали Людовико Сфорцу в Милане, и знал, что без благословения папы никогда не получит корону Неаполя. С другой стороны, он не хотел разрушать дома Арагона и Сфорца лишь затем, чтобы на их место пришли Борджиа.
Зима шла своим чередом, ничего не менялось. Нужно было, чтобы кто-то направил мысли Людовика в нужное русло. Это мог бы сделать Чезаре, ведь его солдаты понадобятся королю, если он пойдет на Неаполь, однако в данный момент у него были дела посерьезней: стены одного из городов никак не желали обрушиться к его ногам.
Все шло так хорошо: Джованни Сфорца сбежал еще до того, как армия Чезаре вошла в Пезаро, и не успел сам он расположиться во дворце, как город Римини решил ему сдаться.
Вместо него противостоять этому новому Голиафу пришлось маленькому городу Фаэнца – и своим откровенным неповиновением тот преподал Чезаре хороший урок государственного управления. Город Фаэнца располагался всего в нескольких милях от Форли (хозяйка которого была свержена скорее своими же людьми, чем вторгшейся армией), правил им шестнадцатилетний юноша вместе с городским советом, и более честного правления нельзя было и желать. Молодой герцог Манфреди был так благороден, что предложил сдаться, чтобы спасти свой город от разрушений, но горожане не хотели об этом слышать. Когда к стенам подкатили артиллерию, они потуже затянули пояса и вставили тканевые шарики в уши, чтобы не оглохнуть от грохота пушек.
В остальном можно было винить только погоду.
Зима в тот год пришла рано и доставила куда больше неудобств осаждавшим, чем осажденным. Под проливными дождями не горел порох в пушках, а когда пошел снег, земля замерзла, и грязь в лагере превратилась в ледовый каток. Солдаты падали, если двигались, а если не двигались, то замерзали. Чезаре, давно выучивший, что успешна лишь та армия, о которой как следует заботятся, отозвал людей, оставив под стенами небольшой отряд под предводительством Вителоццо Вителли – заблокировать дорогу, по которой в город везли продукты.
Пусть все это и выглядело как поражение, Чезаре был не намерен сдаваться. Сейчас он контролировал уже пять городов и, проводя зимние месяцы в своем новом дворце в Чезене, назначил управляющих, установил налоги и навел порядок при дворе. Пушки могут разрушить стены, но теперь необходимо было возводить мосты. Он устроил щедрый рождественский ужин для членов городского совета и открыл двери своего дома, чтобы каждый мог увидеть, как живет их новый герцог. Он устраивал на площади рыцарские турниры и боевые поединки, а по деревням разнесся слух, что герцог Валентино готов сразиться с любым, кто думает, что бегает быстрее или способен повалить его на землю. Поднять руку на собственного герцога, ощутить всю мощь власти, сойдясь с ним в поединке – разве это не чудо? В каждом состязании Чезаре побеждал, а другие проигрывали (как бы рьяно ни старались взять верх), но каждая сторона принимала судьбу с должным изяществом, и все отлично провели время.
– Вы планируете проводить подобное каждый год? – спросил Рамирес де Лорка, один из его испанских капитанов, после того как все закончилось.
– Возможно. Почему бы и нет?
– Я… я думаю, они станут позволять себе лишнее. Всем известно, что вы отличный солдат. Они полагают, что вы должны держать дистанцию.
– А я считаю, что уж лучше прослыть непредсказуемым, – осторожно ответил Чезаре.
Лорка имел репутацию опасного и далеко не всегда справедливого человека. Во время своего вынужденного отдыха Чезаре старался, в частности, понаблюдать за теми, кто управляет городами в его отсутствие. Отец одобрил бы такой подход. Порой казалось, что на плечах у этого дерзкого молодого человека на удивление зрелая голова.
Ранней весной пушки вновь открыли огонь по Фаэнце, и вся Италия, а в особенности Франция и Феррара с волнением наблюдали за развитием событий.
– Бог мой, с таким войском я бы мог завоевать всю Италию, – сказал Чезаре, когда увидел на стенах женщин бок о бок с мужчинами и услышал о том, что богачи открыли свои погреба, чтобы накормить бедных. Но и это не спасло город от неминуемого поражения. Окончательную победу помог одержать предатель – местный торговец одежды сбежал из города и указал на уязвимые места обороны. Перед тем как подготовить пушки к атаке, Чезаре вздернул предателя на виселице, чтобы весь город мог полюбоваться на него.
Когда стены были разрушены, герцог и его младший брат сдались. Сразу же внутрь поступили еда и прочие припасы, и был отдан приказ не грабить горожан. Герцог Манфреди присоединился к Чезаре за столом и принял щедрое предложение занять место в его армии. Если в голове победителя и роились какие-то другие мысли, он оставил их при себе.
Теперь большое колесо военных походов закрутилось с новой силой. Уже через несколько дней армия Борджиа вновь отправилась в путь, на этот раз в противоположном направлении. Через тридцать шесть часов они достигли окрестностей Болоньи. Самой Болоньи! Чтобы избежать нападения, защитники предложили им на откуп другую крепость Романьи, и армия двинулась южнее, на этот раз на территорию Флоренции.
С приходом волка в овчарню сразу началась паника. Оба города находились под защитой Франции. В Риме папа публично открестился от своего сына и приказал ему вернуться домой, а сам радовался хаосу, который тот учинил: такая стратегия скоро станет настоящим искусством. Когда армию Чезаре от стен Флоренции отделяло всего шесть миль, ее правители в ужасе согласились заплатить внушительную сумму за то, чтобы герцог стал им другом, а не врагом. К счастью для городской казны, войска повернули обратно раньше, чем город смог собрать деньги: богатый порт Пьомбино на тосканском берегу только что выгнал собственного правителя. Кто позаботится о нем лучше, чем человек, который стал властителем всей Романьи?
Королю Людовику, который через несколько месяцев сам планировал напасть на Неаполь, все стало кристально ясно: если папа не получит желаемого, его сын добудет это за него. Он вспомнил его на охоте: руки густо измазаны в крови кабана. А чего стоила его брачная ночь! Такого человека любой захочет иметь в союзниках. По сравнению с этим отважным, талантливым человеком вся остальная Италия казалась скопищем слезливых девственниц.
Поэтому Людовик взял свое королевское перо и как ножом отрезал веревку, на которой держал герцога Феррары. Если Эрколе д’Эсте и правда не может допустить мысли об этом браке, пусть в ответ потребует от Александра чего-нибудь поистине неосуществимого. Король даже сам предложил несколько вариантов того, что стоит попросить у папы в обмен на свадьбу.
Что касается французских невест, увы, в настоящее время подходящих партий нет.
Эрколе д’Эсте получил эти вести, когда находился у одной из своих любимейших женщин – праведной сестры Луизы (герцог был набожным тираном и коллекционировал провидцев с не меньшим рвением, чем композиторов и архитекторов, хоть и пытался на них экономить).
– Похоже, тебе все-таки придется жениться на этой шлюхе Борджиа, – сказал он сыну, которого пришлось буквально силой вытаскивать из подвала с его любимой оружейной кузницей. – Это победа прагматизма над честью.
Читать бесплатно другие книги:
