Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь Дюнан Сара

Глава 16

Лукреция никогда не жила у моря, и теперь оно постоянно удивляло ее, меняя цвет и настроение. Широкая лента воды, рядом с которой она выросла – река Тибр – тоже преображалась от сезона к сезону. Она разливалась весной, а летом текла лениво и неспешно, но не шла ни в какое сравнение с морем. Здесь поверхность воды в один день менялась с серебристо-серой на небесно-голубую, вдруг становясь черной, а в зависимости от ветра могла выглядеть плоской как стол либо пениться высокими волнами. Море приветствовало ее каждое утро, стоило лишь открыть ставни на втором этаже герцогского дворца. Оно вечно шумело где-то поблизости, и порой казалось, что ее настроение напрямую связано с ним.

Они прибыли в город в разгар сильных весенних штормов. Ливнем смыло все украшения, подготовленные в честь приезда молодоженов, и на скользких дорогах мокли сорванные гирлянды цветов. Но люди, которые все же пришли поприветствовать их, скандировали ее имя, и Лукреция была им за это весьма благодарна. Они так промокли, что когда достигли дворца и без сил свалились с лошадей прямо в потоки воды, то расхохотались. На следующие несколько дней герцогские покои превратились в прачечную: промокшую одежду развесили у каминов, от нее вверх поднимался пар. Она никогда в жизни не сталкивалась с таким приключением и, став теперь герцогиней, считала, что если наперекор всем невзгодам смеется она, то все другие подхватят.

Вышло солнце, и весна сменилась летом. Пезаро, маленький очаровательный городок – если, конечно, вам не приходится голодать на улице – открыл свои объятья новой правительнице, которая, как любимица папы, могла привнести в него лишь благополучие и достаток. Диалект Романьи отличался от римского, и порой Лукреция едва понимала, о чем ей говорят, однако склоняла голову и улыбалась так искренне и мило, что люди охотно впустили ее в свои сердца.

Спавший вот уже несколько лет дворец вновь вернулся к жизни. Как и представлял себе Джованни, пиры, представления и концерты снова загремели в его стенах, и гости из предместий и соседних городов потянулись в Пезаро, чтобы взглянуть на удивительную пару: дочь и любовница папы, вторая даже красивее первой, обе одеты по последней моде. Даже самая известная модница из местной знати – Катарина Гонзага с репутацией соблазнительницы и нарядами от самых именитых портных Милана и Венеции, обнаружила, что не выдерживает конкуренции: одежды римских красавиц были пошиты из парчи всех цветов радуги и отличались смелыми декольте, а молочно-белая кожа и небесно-голубые глаза Катарины меркли перед знойной красотой смуглой Джулии Фарнезе. Из Пезаро в Рим полетели письма с красочным описанием их триумфа в обществе и подробным рассказом о плюсах и минусах деревенской жизни. Чем больше они писали, тем больше хотел знать папа. Ах, как же он скучал по своим любимым девочкам!

Разумеется, Лукреция тоже скучала по семье: свои молитвы она в первую очередь посвящала родителям и братьям, и часто именно о них болело ее сердце. Впрочем, став герцогиней, она познала новые ипостаси счастья: быть любимой и одновременно пользоваться определенной свободой. Борджиа в ней мирно сосуществовала с просто Лукрецией – молодой женщиной со своими чувствами и желаниями.

В те дни расцвел даже Джованни. Охотник, принесший домой добычу, которой грех не гордиться, он научился получать удовольствие от того, чем обладал, а не оглядывался постоянно через плечо, опасаясь, как бы это не отняли. Несмотря на то, что во дворце, как и подобает герцогу и герцогине, у них были отдельные покои, вначале он приходил к супруге по ночам довольно часто, и они занимались любовью – возможно, слегка поспешно и немного неуклюже, зато это не доставляло ей боли, а он получал такое очевидное удовольствие, что она временами и сама испытывала душевный подъем. После он лежал рядом с ней и называл ее ласковыми именами, а она думала, что замужняя жизнь оказалась в конечном счете не такой уж плохой, хотя порой в голову ей и приходили слова Чезаре о других мужьях, которые у нее еще будут.

Медовый месяц длился, однако, недолго. Герцогская почтовая служба получала писем из Милана не меньше, чем из Рима, и Джованни стал часто отсутствовать. Возвращался он встревоженным и раздражительным и игнорировал радушный прием жены. Лукреция начала понимать, что смутная тревога, которую она ощущала в первые дни пребывания здесь, ничто по сравнению с тоской по дому и что муж ее неврастеник, которому неуютно и в собственной шкуре. Теперь даже в постели его мысли, казалось, были далеко. Возможно, Джованни отвлекали боли в животе – он часто ссылался на них. Когда она мягко (как ей казалось) спросила, что же его беспокоит, он ответил, что быть герцогом Пезаро в такое время – задача не из легких. Она понимающе улыбнулась, но сама подумала об отце, который правит всем христианским миром и при этом всегда находит время шутить и улыбаться.

Ей хотелось посоветоваться с кем-то: возможно, стоит что-то изменить в их интимной жизни, сделать так, чтобы супружеские отношения приносили ему больше удовольствия и удовлетворения. Но Джулия к тому времени была уже поглощена своими собственными волнениями, расстроена известием о болезни брата и собиралась в дорогу. Адриана хотела поехать с ней, и ей тоже было не до племянницы. В любом случае свой совет она дала уже давно: «Все не так страшно, просто соединение тел. То, что кажется тебе сейчас странным и даже неприятным, скоро превратится в обычное дело».

«Наверное, все идет как надо, – раздумывала Лукреция. – Наверное, такой и должна быть семейная жизнь».

После того как женщины уехали в Капидоменте, атмосфера во дворце изменилась. Предлогов для банкетов стало меньше, бесконечные приемы утратили новизну, жизнь замедлилась, и дни стали казаться длиннее. Жители Пезаро вернулись к повседневным делам, забыв о новой герцогине. Ей стало одиноко. Она надеялась, что сможет начать здесь новую жизнь. Да, тут имелся двор, и несколько знатных семей все еще жаждали получать приглашения, но едва ли могли предложить что-то взамен. Лукреция читала книги, а по вечерам просила небольшую группу музыкантов развлекать их игрой. Часто Джованни не оставался послушать музыку, ссылаясь на государственные дела. Она слышала, что в других городах – Мантуе, Урбино и даже в диком Неаполе – мужчины и женщины собирались по вечерам, чтобы читать стихи и обсуждать последние новости, там писали сонеты своей герцогине, восхваляя ее нрав и добродетели. Ах, как же она хотела держать такой двор! Быть для кого-то музой!

– Есть ли в Пезаро поэты? – спросила она однажды вечером мужа.

– Поэты? Я о них не слышал.

– Может быть, мы сможем кого-то найти?

Лукреция бродила по комнатам, рассматривая гобелены и золотые тарелки в витринах. По сравнению с римскими этот дворец казался маленьким и унылым. Здесь имелись кое-какие предметы искусства, а стены украшали бледные фрески, но все это выглядело плоским и безжизненным по сравнению с буйством красок волшебника Пинтуриккьо. Теперь у нее был свой дом, и она хотела покупать в него скульптуру и заказывать картины. Другие так и делали. Известна расточительность Изабеллы д’Эсте, родившейся в Ферраре и вышедшей замуж в Мантуе, еще молодой женщины, всего лет на шесть старше Лукреции. Говорили, что ее дворец полон древних чудес и образцов современного искусства. Она видела ее очаровательное изображение на портрете, хотя, наблюдая, как из-под кисти Пинтуриккьо один за другим появляются портреты членов ее семьи, поняла, что если для мужчин важно сходство, чтобы оставить славу о себе в веках, то женщинам художники льстят, серьезно приукрашивая их внешность.

Ах, если б только мир не изменялся так стремительно! Пока же большую часть лета она защищалась от отцовского гнева в адрес Джулии. Лукреция успокаивала его, но вскоре в письмах появилась тревога иного рода – он опасался нападения французов. И Чезаре, и отец хотели, чтобы они с мужем вернулись в Рим до того, как ситуация ухудшится. Однако Джованни был слишком занят. Он то и дело ездил в Милан, а когда бывал дома, гонцы оттуда приезжали в любое время дня и ночи. Из Рима пришли срочные вести: ему полагается должность в войсках Неаполя, и его присутствие необходимо, поэтому они должны быть готовы отправиться в любой момент.

«Милан не отдаст ему деньги, ведь мы теперь родня с королем Альфонсо, и у Джованни нет иного выбора, как подчиниться нашей воле», – писал ей отец. Тон письма был настолько четким, что ей казалось, будто она слышит за спиной его голос.

– Надо ехать, – сказала Лукреция, прочитав письмо.

– Как мы можем уехать, когда нам грозит вторжение иностранцев? Что случится с Пезаро, если на него нападут французы, а меня здесь не будет? Мы поедем, когда я удостоверюсь, что оставляю город в безопасности.

Лукреция, зная о политике лишь понаслышке, оценила беспокойство супруга. Будучи герцогиней, она тоже должна заботиться о своих людях.

Несколько недель спустя Джованни снова уехал, сказав, что собирается встретиться с папскими войсками в Романье. Она с нетерпением ждала новостей. Когда он вернулся, то показался ей еще более угрюмым и подавленным. Его скрутили мучительные кишечные боли. Лукреция знала, что между их семьями назревает конфликт. Да и как могло быть иначе? Она хотела помочь ему, показать себя хорошей женой, но он стал все чаще избегать ее. Однажды она проснулась посреди ночи, и ей показалось, что он бродит по комнате. Она зажгла лампу. Спальня была пуста. Стоял конец лета, в открытое окно задувал теплый ветер с моря. Лукреция отправила слугу спать и пошла искать мужа. В голове она уже рисовала себе, как промокнет ему пот на лбу, отведет в кровать и распахнет свои одежды, чтобы он мог прижаться лицом к ее груди. Картина эта рисовалась ей так отчетливо, что она подумала, уж не видела ли она ее воочию. Может, это часть ее детских воспоминаний?

Она подошла к его комнате, увидела неровную линию мерцающего света и мягко толкнула дверь. Джованни сидел, склонившись над столом, и в спешке строчил пером по бумаге, повсюду вокруг были разбросаны письма. Когда она тихонько окликнула его, он дернулся, будто подстреленный из аркебузы, и закричал, чтобы она не смела его беспокоить, а затем накрыл бумаги руками, пытаясь спрятать их от нее.

– Я не хотела тревожить вас, мой господин, – отпрянула Лукреция, боясь расплакаться. – Уже поздно, а я надеялась, что сегодня вы разделите со мной постель.

– Разделю с вами постель? – сказал он так, будто это было самое безумное предложение в его жизни. – Я занят. Разве вы не видите?

– Да, да, я вижу, но… – и тут, к ее ужасу, хлынули слезы. Ведь ей было всего пятнадцать, и она прекрасно понимала, что у нее не самый удачный брак, хоть она и потратила кучу времени, убеждая себя в обратном.

Джованни в ступоре смотрел на нее, затем вскочил, неуклюже обнял и притянул к себе.

– Простите, я не хотел кричать. Времена сейчас трудные. Это не ваша вина.

– Что бы ни тревожило вас, вы можете поделиться со мной, – сказала Лукреция, пытаясь сдержать слезы. – Я ведь ваша жена.

– Да. Вы моя жена. – Он горько рассмеялся. – Моя милая, милая жена Борджиа.

– Это из-за моей семьи? – спросила она, на секунду отстранившись. – Вы услышали нечто, о чем боитесь мне сказать?

– Нет-нет. Это просто политика. Государственные дела. Вам не о чем волноваться.

– Значит, вы беспокоитесь о своей семье? Должно быть, да. Вам наверняка тяжело…

– Не ваше дело. – Джованни разжал объятья и отвернулся. – Я же сказал, все в порядке. Просто я занят. Идите в постель.

Но даже ничего не понимая в политике, она чувствовала, что все совсем не в порядке.

После того случая он стал избегать ее пуще прежнего. Предавая семью жены, лучше не притворяться любящим мужем. Кишечник Джованни стал голосом его совести. Он едва мог высидеть совместный ужин и взял привычку трапезничать в одиночку, чтобы спокойно покидать стол по зову желудка.

Гонцы носились с посланиями. Французы пересекли Альпы. Даже слуги заговорили о том, что вторжение неизбежно.

– Мой дядя Людовико теперь коронованный герцог Милана, – сказал Джованни однажды вечером.

– Ах! Что же сталось с его племянником? – робко поинтересовалась Лукреция.

– Он умер, – последовал прямой ответ.

– А его жена?

– Смею предположить, что она отправится в монастырь или вернется в Неаполь. Герцогиней стала Беатрис д’Эсте. Ха! Они с сестрой Изабеллой теперь королевы Мантуи и Милана, – горько произнес он. Горечь теперь все чаще скользила в его словах.

Две умные сестры с двумя мужьями-герцогами. Ах, как же она хотела сейчас иметь сестру, у которой можно было бы спросить совета.

Лукреции становилось все тревожнее. Слуги шептались о том, что армия противника, возможно, пройдет на юг через Романью, ведь дороги здесь гораздо легче, но союзные римские и неаполитанские войска уже готовятся дать им отпор. Потом, ко всеобщему удивлению, французы выбрали более тяжелую дорогу через Апеннины и Флоренцию, как будто узнали, где их поджидает враг.

Каждое утро она ждала новостей. Наступила зима, и переписка замедлилась: послания сложнее доставлять в дождь по размытым дорогам. Море покрылось белой пеной и посерело, приняв мрачный цвет отраженных в нем туч. Поднялись волны. В Пезаро так и не появилось ни одного поэта, а двое музыкантов слегли с болезнями легких и не могли больше играть на свирели. Дворец погрузился в тишину. Становилось холодно. Лукреция постоянно думала о Риме, о том, что там сейчас происходит и не случится ли так, что ей будет не к кому возвращаться.

Когда наконец пришли новости, Джованни не смог скрыть их от нее. Вестей не было почти две недели – очевидно, на то были серьезные причины. Как-то утром он нарушил свое уединение и пришел к ней в спальню.

– Лукреция.

Она тут же села в кровати, крепко сжимая край одеяла:

– Что случилось?

– Я… прибыл гонец, приехал ночью. – Джованни помолчал. – Рим открыл ворота и впустил французскую армию.

Она в ужасе уставилась на него.

– Когда? Когда это произошло? Вы должны были сказать мне раньше! – Лукреция вскочила с кровати, позвала слуг и принялась оглядываться в поисках одежды.

– Покидать Пезаро слишком опасно.

– Они звали нас. Они велели нам приехать. Им нужна была наша помощь. А что насчет оборонительной армии, которую вы собирались возглавить?

Он покачал головой.

– Мы никак не могли повлиять на ситуацию. Жребий был брошен уже давно. Моя дорогая жена, – он направился к ней.

– Нет. Не трогайте меня. Мне следовало давно уехать. Мое место там, с ними. Что сталось с моим отцом? С Адрианой и Джулией? С моей матерью? А Чезаре, что с ним? Что они с ними сделают?

И снова в словах Джованни прозвучала горечь:

– Ах, уверен, что ваша семья сумеет о себе позаботиться.

Слышны были лишь стоны и крики. Никогда прежде церковь не была в таком тяжелом положении.

Брогноло, посол Мантуи в Ватикане 1495 г.

Глава 17

Он мог спастись бегством. У него было достаточно времени до того, как подошла захватническая армия, да и король Альфонсо из Неаполя предложил ему убежище в огромной крепости к югу от Гаэты. Но не в характере Александра убегать от поединка, да и в любом случае оставить папский трон пустым – все равно что пригласить делла Ровере пристроить на него свой тощий зад. Нет. Каким бы отчаянным ни казался этот поступок, Родриго Борджиа не хотел никуда уезжать.

В то утро, когда гонец доставил требование короля открыть город, папа принимал ванну. Этот ритуал, проводимый раз в месяц, был для него чуть ли не священным, и он не собирался прерывать его даже ради особы голубых кровей.

Александр сидел в огромном деревянном чане, защищенном с трех сторон от сквозняков занавесками, а рядом стоял поднос с засахаренными финиками и сыром, а также кубок, наполненный теплым вином. Температуру воды поддерживали слуги, то и дело опрокидывая в чан бадьи с кипятком. На улице было холодно, и потому ощущение тепла и невесомости доставляло ему огромное удовольствие. Когда-то Рим считался городом бань. Рассматривая их развалины, можно было представить прежнюю жизнь римлян: сильные мира сего встречались в банях и, сидя среди бассейнов или в клубах пара, разрабатывали стратегии и политические планы. В молодости, когда тело его вызывало не меньшее восхищение, чем ум, Александр не отказался бы от такого времяпрепровождения. Однако теперь он стал слишком тучным и не хотел выставлять себя напоказ тем, кто еще не успел проникнуться к нему симпатией. «Что ж, когда все закончится, – пообещал он себе, – я попощусь». Он взял еще один засахаренный финик и откинулся назад.

Когда он наконец вышел – в свежей одежде, чистый, как розовощекий младенец, и густо пахнущий ароматическими маслами, то с удовольствием отметил, что французский посланец выглядит отвратительно грязным и, даже весьма щедро политый духами, излучает вонь кочевой жизни.

– Ах! Прошу простить меня! – воскликнул Александр, помахав рукой, будто ему не хватало воздуха. – Мне еще душно после ванны. А снаружи, я смотрю, холодно. Надеюсь, вы там не испытываете слишком больших неудобств, – беспечно продолжал он. – Пожалуйста, передайте вашему величеству, что я серьезно обдумаю его предложение и отвечу, как только Бог подскажет мне верное решение. А пока этого не произошло, я распорядился, чтобы мои слуги выдали вам чистые полотенца. Надеюсь, это поможет вам… почиститься от дорожной грязи. – Он чуть коснулся пальцем носа. Когда на тебя давят, так хочется позволить себе маленькие удовольствия.

На следующий день они с Чезаре увидели, что враг встал под стенами города. Пусть папа накануне дал королю наглый ответ, оба Борджиа знали, что поражение – лишь вопрос времени. С верхних этажей дворца Святого Ангела они смотрели вниз, туда, где кавалеристы пасли в поле своих коней, артиллерия отдыхала, а на маневренных повозках лежали огромные бронзовые стволы, толстые, как тараны. На землях Италии мобильные пушки появились впервые, и Чезаре, всегда жадный до знаний в военной науке, просто не мог оторвать от них глаз. Они уже пробили дыры в городских стенах других городов, и Рим не станет исключением.

К счастью для истории, запасов в городе оказалось так мало, что капитуляция произошла без применения силы. Утром Рождества папа созвал кардиналов и военачальников и объявил им о своем решении пойти на уступки королю. Оставшиеся союзные войска ушли через южные ворота, и той же ночью три французских посланника прибыли в Ватиканскую капеллу, чтобы встретиться с папой. Они чувствовали себя как дома, расположившись на сиденьях, предназначенных для высших церковных чинов. Когда пришел Александр, то застал там Буркарда, который, вне себя от подобного оскорбления, яростно отчитывал посланников.

– Если ты не отыщешь для них жилья, они выгонят нас из наших постелей, насадят на вертел и поджарят, – еле слышно шепнул ему папа, провожая до двери.

– Это против правил! Бог никогда не простит меня, – бормотал в ответ Буркард с искаженным мукой лицом.

– Как и я. А передо мной ты будешь отчитываться до того, как предстанешь перед ним, – сказал Александр, а затем расплылся в широкой улыбке и обернулся, чтобы поприветствовать французов. Увидев папу в церемониальных шелках, обтягивающих его внушительных размеров тело, они быстро вскочили с кресел и бросились на колени. Александр протянул им для поцелуя руку с кольцом рыбака на пальце, в очередной раз получив подтверждение уже давно известной ему истины: одежда все-таки красит человека.

Шесть дней спустя в город вошли войска. Зрелище это превзошло все, что когда-либо затевал сам Борджиа, и Рим высыпал на улицы поглазеть на происходящее. Те, кто вел счет у городских ворот, потом много лет вели споры о размерах армии. Слухи и страхи вечно раздувают количество завоевателей до небывалых размеров. Солдат сопровождали армейские шлюхи, и чем дальше войска продвигались на своем пути, тем больше к ним липло женщин и бродяг; армия обрастала ими, словно магнит железными стружками. Италия никогда раньше не видела ничего подобного. Более двадцати тысяч военных вошли в тот день в Рим: меченосцы и копьеносцы, арбалетчики, конница и артиллерия – всем им платили за тот или иной вид убийства. Они так долго добирались до дворца на площади Сан-Марко, куда поселили короля и его военачальников, что к тому времени, когда последние солдаты вступили в город, спустилась ночь и ратники шагали по морозным улицам в свете огромных дымящихся факелов. На почетном месте рядом с королем ехали Джулиано делла Ровере и вновь свободный Асканио Сфорца.

Дворец Сан-Марко был более чем достоин любой монаршей особы. Его внутренний двор превосходил размерами спортивную арену, а каменные ступени закручивались вверх как минимум на три этажа. Архитектурный ансамбль был настолько сложным, что при попытке охватить его взглядом кружилась голова. Рассказывали, что молодой король велел слугам носить себя вверх и вниз в паланкине, чтобы обследовать каждый уголок и закоулок без риска сломать себе шею, поскольку он, к сожалению, был невысок ростом и горбат. Нервничать ему, однако, пришлось не меньше, чем торжествовать. При каждом приеме пищи присутствовали четверо докторов на случай отравления ядом, а вино подавали в кубке, в дно которого был вставлен фрагмент рога единорога, чтобы удостовериться в чистоте винограда. Стоило королю успешно переварить съеденное, и он становился еще надменнее. Через три дня его требования, переданные через Буркарда, достигли ушей папы.

Гневу немца не было предела.

– Ваше святейшество, у них манеры дикарей. Они относятся к прелатам, как к мальчикам на побегушках, а дворец принимают за свинарник. Они разожгли огонь под великолепными гобеленами и напрочь закоптили их. Несмотря на то, что им выдали огромное количество чистых соломенных матрасов, они уже все их перепачкали. Там так грязно, что сложно определить, какие помещения выделены для лошадей, а какие для людей. А им все мало! Уже составили список домов, которые хотят получить в свое распоряжение. И….

– И один из них твой?

Буркард закрыл глаза и содрогнулся.

– Это, несомненно, просто ужасно. Можешь ли ты изложить нам остальные их требования?

– Да, да, вот. – Он протянул бумагу. – Хотят, чтобы вы покинули замок Святого Ангела. Чтобы мы передали им принца Джема в качестве заложника на время путешествия его величества к Святой земле и…

– А как насчет денег, которые султан заплатил нам за его безопасность? – Не зря Александр в течение тридцати лет управлял папскими активами, тем более что теперь он не доверился бы ни одному вице-канцлеру.

– Они хотят лишь принца, без денег. Я уточнил у них. Плата останется при вашем святейшестве.

– Хорошо. Что-то еще?

Буркард тяжело вздохнул.

– Они также требуют его высокопреосвященство кардинала Валенсии Чезаре Борджиа в качестве заложника для своей поездки в Неаполь.

Отец с сыном переглянулись.

– Полагаю, таким образом его величество надеется обеспечить себе беспрепятственную коронацию в Неаполе, если он захватит трон.

– Уверен, что так и есть. – Теперь, когда все карты были выложены на стол, Александр оказался на удивление спокоен. – Спасибо, Буркард. Благодарю за наблюдения.

– Мне дождаться вашего ответа? Я и сам много думал и могу предложить…

– Нет. Ступай домой и выноси оттуда все, что можешь, до того как они появятся. Я разберусь с этим.

Продолговатое лицо Буркарда вытянулось еще больше. Он чувствовал такое глубокое отвращение к происходящему, что был, казалось, разочарован тем, что его отсылают.

– Они относятся к нам как к вассалам, не присягнувшим на верность. – Чезаре стоял у окна, скрестив руки на груди, его силуэт чернел на фоне льющегося в комнату жидкого зимнего света, в воздухе кружилась пыль. – Это возмутительно.

– Это требования короля с двадцатипятитысячной армией за спиной. – Папа спокойно сидел в своем кресле, руки расслабленно покоились на животе, пальцы сплетены. – Смею сказать, ты или я на его месте вели бы себя так же. Как бы то ни было, его требования дают нам некоторые преимущества.

– Ха! Какие?

– Какие? Только подумай. Он хочет, чтобы я благословил его занять трон Неаполя. А значит, он не намерен свергать меня и ставить на мое место другого.

– Но он может именно так и поступить, как только получит замок Святого Ангела.

– Мы никогда не отдадим Святого Ангела.

– А если он возьмет нас штурмом?

– Тогда перед тем, как замок падет, мы согласимся принять все его условия. В этом случае он получит все, что хочет, и у него не будет причин для дальнейшего кровопролития, не нужно будет смещать нас. Поставь себя на его место, Чезаре. Что бы ты сделал, если бы стоял во главе его армии?

– Я бы сразу отправился в путь, едва успев расставить у ворот артиллерию, – сказал он, не задумываясь. – После пяти месяцев на марше солдаты изголодались не только по еде. Король уже возводит на всех главных площадях виселицы для устрашения мародеров.

– И зачем ему тратить время на формирование нового совета и реформы? Не так-то просто свергнуть папу. Гораздо удобнее работать с уже имеющимся. – Александр ухмыльнулся. – Бедняга делла Ровере. Столько усилий, и все зря. Придется отправить ему письмо с соболезнованиями.

– Так что? Мы отдадим ему Джема?

– Если деньги остаются при нас, почему бы и нет. Король хочет напугать султана, убедить его в серьезности своей военной кампании. Но они никогда не пойдут дальше Неаполя. Только Джем и испугается. Великий турецкий воин уже много лет пьянствует, лишь бы не думать о своем брате.

Чезаре не смог сдержать улыбки. На кону их жизни, а отец шутит, будто речь идет об обычных церковных делах. Он вспомнил, как этот же человек всего несколькими неделями ранее рыдал в голос, тоскуя по своей любовнице. Что ж, отрадно видеть такую перемену.

– А что насчет кардинала Валенсии?

– Ах да… Кардинал Валенсии. Он на самом деле нужен им. Ведь, как нам известно, папа в нем души не ча…

– Используя его в качестве заложника, они заставят тебя благословить коронацию Карла, когда свергнут Альфонсо.

– Да. Буркард не такой дурак, когда перестает важничать. Все верно. Я сделаю это, чтобы спасти сына.

– А ведь они наверняка возьмут Неаполь.

Папа пожал плечами, демонстрируя, что ему нечего возразить.

– Значит, мне не стоит ехать, – чуть помолчав, продолжил Чезаре. – Однако ехать придется, чтобы убедить их в нашей полной капитуляции.

– Верно.

Александр с гордостью посмотрел на сына. Бывали минуты, когда он поражался, насколько тот хорош. В его лице он видел лицо Ваноццы – изящный рот, широко расставленные серые глаза. И обманчивая сдержанность, скрывающая бурный поток мыслей.

– Говорят, зима – не самое удачное время года для поездки в Неаполь, – после минутной паузы сказал Чезаре. – Думаю, мне не стоит проделывать весь путь, если ты не против.

Александр улыбнулся.

– Ах! В последнее время у меня проблемы со слухом. Пусть мое лицо озарится искренней улыбкой, когда мы с королем пожмем друг другу руки, скрепляя уговор.

Взгляд Чезаре скользнул на заднюю стену комнаты, где красовалось уже законченное изображение святой Катерины при дворе Александрии. Наполненная множеством персонажей сцена выглядела роскошно, а сочные цвета, казалось, затмевали реальность. Рядом с Катериной, прекрасной и свежей, с по-детски пухлыми щечками, совсем как у молодой Лукреции, стоял турецкий принц, одетый будто воин, но способный убить лишь своим гардеробом.

– А что насчет принца Джема?

– Ха! Джем для нас головная боль. Пусть теперь и они с ним немного помучаются.

Отец и сын переглянулись. За последние месяцы, несмотря на растущее напряжение, они даже в спорах стали легче находить общий язык.

– А ты не думаешь, что мы слишком во многом им уступаем, отец? – спросил наконец Чезаре.

– Нет! По правде говоря, мы и не смогли бы отделаться меньшим. Рим остается невредим. Король Франции преклонил предо мной, Александром VI, колени. Джулиано делла Ровере и все, кто хотел опозорить меня, теперь кусают локти.

– А Неаполь?

– Подумаем о нем, когда придет время. Пройдя половину Италии, французы нажили себе еще больше врагов. Испания уже рвется в бой. На месте Карла я бы побыстрее схватил добычу и отбыл на корабле – шансы на спокойное отступление слишком малы.

Чезаре снова посмотрел на фреску. В самом центре среди развалин Рима возвышалась правдиво изображенная триумфальная арка императора Константина – она и сейчас была такой же, истинный символ безупречного государственного управления. Правда, здесь надпись на ней была посвящена не императору, а папе Александру VI: «Несущий мир». «Ну что за лизоблюд этот Пинтуриккьо, – подумал Чезаре. – Все они…»

Он повернулся, чтобы уйти, и, как всегда, преклонил перед отцом колено. А потом в безотчетном порыве подался вперед и поцеловал ногу понтифика. Александр положил руку на покрытую густыми темными волосами голову сына. Папа и кардинал. Отец и сын. Учитель и ученик.

– Чезаре? – окликнул он его уже у самой двери. – Хочу сказать тебе кое-что еще.

– Что?

– На дом твоей матери напали.

– Когда? Кто?

– Два дня назад. Похоже, швейцарские гвардейцы, но я пока не уверен. Говорю тебе потому, что ты наверняка и сам узнаешь, а узнав, надеюсь, ничего не станешь предпринимать. Слышишь? Твоя мать здесь в безопасности, а все, что разрушено, мы восстановим. Мы ведем длинную игру и не должны терять самообладание и поддаваться минутным порывам.

Чезаре стоял с ничего не выражающим лицом.

– По одному врагу за раз, отец, – тихо сказал он. – Я понимаю. Но когда…

– Пусть я ничего не знаю. У меня много дел, предстоит собрать коалицию против ластоногого французского короля. А сейчас я собираюсь помолиться. И, полагаю, ты займешься тем же.

– А как быть с моей матерью?

– Сначала молитва. А потом я расскажу все о твоей маме.

Глава 18

К ее чести, когда пришло время, Ваноцца покинула свой дом и виноградники без слез и дебатов. Она поселилась в скромных апартаментах в замке Святого Ангела и не просила о большем. Хотя Сангалло проработал здесь добрых два года, пытаясь превратить мавзолей в жилище, от мертвого камня исходил гнетущий холод, и в разгар зимы увешанные гобеленами комнаты были сплошь поражены плесенью.

Если Джулия Фарнезе и поселилась где-то рядом, Ваноцца ее не видела. Не видела она и папу. И он не искал с ней встречи. Первую половину дня Ваноцца посвящала хозяйственным делам (она взяла с собой свои счетные книги), а после сидела и смотрела на город, в котором прошла вся ее жизнь. Из высокого замкового окна открывался отличный вид на ее двухэтажный дом и таверну по другую сторону моста. Она представляла, как стоит в своей спальне и смотрит на замок Святого Ангела. Во всем городе нет места лучше. Во время праздников мост заполняли паломники, шествующие к собору Святого Петра. Их было так много, что казалось, будто идут они не по камням, а по какому-то чудесному мосту из человеческих душ, стремящихся к Богу. Многие спали на площади или на ступенях собора, пристроившись на тюфяках, взятых в аренду у встречающихся на протяжении всего маршрута торговцев. Но те, кто шел к Богу не с пустым карманом, могли позволить себе устроиться с большим комфортом в одной из семи комнат (по четыре кровати в каждой) постоялого двора Ваноццы. Двери открывались на рассвете и закрывались вскоре после заката, хотя при наличии места сюда принимали и припозднившихся путешественников, если они стучались вежливо и платили вперед. Утром постояльцы пили разбавленное водой вино или молоко, отправлялись в следующий из семи главных соборов Рима и (если не постились) возвращались отведать жареного карпа или поросенка. За пятнадцать лет, с тех пор, как она купила этот дом на средства от продажи украшений, полученных от любящего ее тогда кардинала, она заработала на нем вчетверо больше, и чуть ли не каждый месяц ей приходилось отвергать предложения о покупке. Разумеется, теперь его захватили французы. Она старалась не думать о царящем там сейчас хаосе. Двумя годами ранее затопило первый этаж таверны. Кровати поплыли вниз по Тибру, одна из них – с перепившим накануне паломником, и эта картина была еще свежа в ее памяти. Французы как паводок – нанесут ущерб и отхлынут.

Он пришел навестить ее не только потому, что должен был кое о чем рассказать, но и потому, что просто хотел повидаться. Хоть тело Джулии все еще казалось и нежным, и желанным, в эти сложные дни он скорее нуждался в поддержке той, кто – как ему представлялось – дольше жила на свете и помогла бы стойко выдержать удары судьбы, когда земля уходит из-под ног.

Он никогда не умел приносить плохие вести. Пусть в руках у него была огромная власть, он больше любил радовать, чем разочаровывать, особенно женщин. Ваноцца знала его куда лучше, чем многие из советников, и сразу поняла, о чем пойдет речь, еще до того, как он успел открыть рот. Она молча выслушала его, время от времени кивая в знак того, что все понимает. Она не плакала уже много лет и не собиралась делать это сейчас, по крайней мере в его присутствии.

– Что ж, понятно, – сказала она наконец. – Рим во власти захватчиков. Уверена, я не единственная, кто подсчитывает убытки.