Сочинения Штайнер Рудольф
– О!
– Вы не станете вредить ближнему?
– За это я не могу ручаться.
– Так расскажите ваш новый план, – сказал заинтересованный священник.
– Если мне не удастся выбить клин клином (так думала я, моля Пресвятую Деву просветить меня), я заставлю Калиста возвратиться, уговорив маркиза Рошефильда сойтись с женой. Таким образом, не де лая зла, я дам счастье моей дочери, я сделаю доброе дело с помощью такого же доброго дела.
Священник задумчиво смотрел на португалку. – Конечно, эта мысль, – проговорил он, – осенила вас тогда…
– Да, да, я уже возблагодарила Пресвятую Деву, – проговорила герцогиня, – и дала обещание, кроме девятидневной молитвы, отдать одной бедной семье тысячу двести франков, если дело будет иметь успех. Но когда этот план я изложила моему мужу, он сказал, смеясь, что, кажется, сам дьявол сидит во мне.
– Герцог ответил то же, что хотел я сказать вам, когда вы перебили меня, – улыбаясь, проговорил священник.
– Но, отец, если вы одобряете план, вы, может быть, не одобрите средство к исполнению его? Все, что я предполагала сделать с маркизой Рошефильд, я должна проделать с известной мадам Шонц, своего рода Беатрисой квартиры С.-Жорж, для того, чтобы вернуть маркиза к жене.
– Я уверен, что вы не сделаете ничего дурного, – говорил священник, который, одобрив план, хотел уйти. – Во всяком случае, вы посоветуетесь со мною, когда совесть заговорит в вас, – прибавил он, – и если вы избавите эту даму из улицы С.-Жорж от дурной жизни и выдадите ее замуж.
– Ах, – воскликнула герцогиня, – вашими словами вы очищаете мой план от зла. Вы достойны быть архиепископом, и я надеюсь, что не умру, не назвав вас: ваше высокопреосвященство.
– Я предвижу только одно затруднение, – сказал священник.
– Какое? – спросила герцогиня.
– Если маркиза Рошефильд, сойдясь с мужем, все же не захочет оставить барона?
– Но об этом позабочусь уж я, – проговорила герцогиня, – кто не знаком с интригами, тот ведет их всегда…
– Дурно и очень дурно, привычка нужна во всем. Завербуйте кого-нибудь неопытнее в вашу интригу и спрячьтесь за него.
– Ах, отец мой, – говорила герцогиня, – если мы станем служить аду, будет ли небо помогать нам?..
– Вы ведь не на исповеди, так спасайте же свою дочь, – проговорил аббат, уходя.
В восторге от священника, герцогиня проводила его до дверей зала.
Гроза собралась над головой маркиза Рошефильда, в то время, как он наслаждался всевозможными радостями парижанина.
Мадам Шонц заменила ему Беатрису, и герцог Грандлье справедливо заметил жене, что не хорошо было бы врываться в их прелестную, полную согласия жизнь.
Необходимо познакомиться с некоторыми подробностями жизни маркиза с тех пор, как он был покинут женой; тогда будет понятно, какую громадную разницу создали законы и нравы в существовании мужчины и женщины при одних и тех же условиях. Все, в чем заключается несчастье покинутой жены, все это составляет, наоборот, счастье для покинутого мужа. Этот поражающий контраст и удерживает молодых женщин в семье, и они борются, как Сабина дю Геник, выбирая или самое убийственное, или самое безобидное средство.
Спустя некоторое время после бегства Беатрисы, Артур де Рошефильд, оставшись единственным сыном после смерти своей бездетной сестры, первой жены маркиза д’Ажюда Пинто, сделался наследником отеля Рошефильд в улице д’Анжу Сент-Оноре и полупил еще двести тысяч франков, завещанные ему отцом. Это богатое наследство в соединении с тем, что он имел, включая и состояние жены, увеличило его доход до тысячи франков в день. При его характере, который так метко обрисовала в нескольких словах мадемуазель де Туш Калисту, подобное состояние было уже само по себе полное счастье. В то время, как маркиза Рошефильд предавалась любви, маркиз наслаждался огромным состоянием, расходуя его очень рассудительно. Тщеславие его, удовлетворенное вполне красивой наружностью, доставившей ему уже несколько побед, позволяло ему пренебрегать женщинами и стремиться к победе в области ума. Одаренный умом, который обыкновенно называется рефлективным, он присваивал себе чужие остроты, взятые из театральных пьес, разных мелких газет, и удачно повторял их; делая вид, что сам подсмеивается над ними, шаржируя их, он тем не менее заставлял других верить в неоспоримость своих изречений. Его военная веселость (он служил в королевской гвардии), придавая особенную прелесть его разговору, заставляла недалеких женщин превозносить его ум, другие же не решались противоречить ему. Такой системы Артур придерживался во всем. Благодаря гениальному природному дару, он подражал восхитительно, не обладая вкусом, маркиз всегда первый воспроизводил моду и первый оставлял ее. Он заботился очень много о своем туалете, носил корсет и принадлежал к тому сорту людей, которые не надоедают никогда своими разговорами и шутками, всегда сумеют приноровиться к обстоятельствам и никогда не стареют. Это герои посредственности.
Артура жалели, поступок Беатрисы, покинувшей такого чудного мужа, находили непростительным, и осмеяна была только она. Член всех клубов, подписчик всякого вздора, разных партий, услужливый и любезный, за что его особенно ценили, этот честный, добродушный, на самом деле недалекий человек, на которого, к несчастью, походят очень многие богатые люди, стремился отличиться какой-нибудь модной манией. Особенно славился он, как султан гарема лошадей, за которыми наблюдал старый английский конюх, получавший в месяц от четырех до пяти тысяч франков. Специальность Артура были «бега». Ко всему, что касалось лошадей, он относился очень ревностно и, мало понимая в них толк, полагался вполне на своего конюшего. В Артуре не было ничего своего, ни ума, ни вкуса, ни положения, ни шутов; состояние и то перешло к нему от предков. Испытав все прелести супружеской жизни, он был очень рад снова сделаться холостым, и весело говорил друзьям: «Я родился в сорочке!»
Он был счастлив, что может избегнуть расходов на представительство дома, что необходимо женатому человеку. Отель его, оставленный без перемены после смерти отца, напоминал дома, хозяева которых находятся в постоянных путешествиях. Маркиз почти не жил в нем, никогда не обедал и очень редко ночевал. Подобное равнодушие объясняется следующей причиной.
После многих любовных приключений, пресыщений светскими женщинами, скучными на самом деле, отравляющими счастье бесконечными шипами, он сошелся, как это видно будет дальше, с известной мадам Шонц, знаменитой в свете Фанни Бопре, Сусанны Валь-Нобль, Марьеты, Фларонтины, Жени Кадины и т. д. Это тот мир, о котором так умно выразился один из писателей, показывая его в вихре бала в опере: – Когда подумаешь, что все это имеет квартиру, одевается, живет хорошо, тогда только поймешь, что за существо мужчины.
Опасный мир этот уже проник в историю нравов через типичные образы Флорины и знаменитой Малага в произведениях «Дочь Евы» и «Ложная любовница». Но чтобы верно изобразить нам этот мир, писатель должен взять в известной пропорции число существующих таким образом женщин и различные развязки их существования, которое кончается большею частью ужасной нуждой и неестественной смертью, а иногда, впрочем, счастливыми браками и богатством.
Мадам Шонц, известная под именем «маленькой Аврелии» в отличие от одной из ее соперниц, стоявшей много ниже ее по уму, принадлежала к высшему классу тех женщин, в общественной пользе которых не усомнился бы ни префект Сены, ни все лица, заинтересованные благосостоянием Парижа. А те, которые должны были бы бороться с подобным способом наживы, как бы сами соперничают с людьми двусмысленного поведения.
Без Аспазии квартала Notre-Dame de Larette в Париже не строилось бы столько домов. Первые обитатели новых домов, они вместе со спекулянтами подвигаются к холмам Монмартра, втыкают колья своих палаток в пустынных каменных домах, которыми застроены европейские улицы Амстердама, Милана, Стокгольма и т. д. Ветер, свободно гуляя в подобных архитектурных стенах, колышет массу наклеенных билетиков с надписями: «Отдаются внаймы квартиры» ясно показывает их необитаемость. Положение женщины определяется здесь положением ее квартиры. Если она живет в доме недалеко от улицы Прованс, – значит, она имеет доход, и за бюджет ее опасаться нечего, если же она поселяется ближе к внешним бульварам или в ужасном Батиньоле, она – без всяких средств. Когда маркиз Рошефильд встретил мадам Шонц, она жила в третьем этаже единственного оставшегося дома в улице Берлин; она была, следовательно, на краю бедности и на краю Парижа. Имя этой женщины полусвета, конечно, не было ни Шонц, ни Аврелия; она скрывала свое происхождение. Отец ее старый солдат империи, вечный полковник, один из тех, которые имеются в начале жизни каждой из этих женщин в роли отца или в роли обольстителя. Мадам Шонц воспитывалась даром в Сент-Дени, где молодые девушки получают великолепное воспитание, но при выходе их не имеют ни мужей, ни других средств к существованию. Этим чудным созданиям, воспитанным императором, не достает только одного: «самого императора»! «На то я, чтобы поддерживать дочерей моих воинов», отвечал император на замечание одного из своих министров, предвидевшего будущность девушек. Наполеон говорил тоже «я буду помогать!», когда вопрос шел о членах Института, которых лучше было бы лишить всякого содержания, чем выдавать им восемьдесят три франка в месяц, жалованье, меньше получаемого каждым конторщиком. Аврелия была дочь отважного полковника Шильца, начальника тех храбрых эльзаских партизан, которые чуть не спасли императора во французскую кампанию; он умер в Метце, ограбленный, разоренный в 1814 году. Наполеон поместил маленькую девятилетнюю Жозефину Шильц в Сент-Дени. Бедная девочка, как круглая сирота, без средств и крова, не была удалена из института и при втором возвращении Бурбонов. Она оставалась преподавательницей до 1827 года; больше терпения у нее не хватило; она слишком увлекалась своей красотой. Совершеннолетняя Жозефина, крестница императора, начала жизнь куртизанки, побуждаемая к такой сомнительной будущности примером своих подруг, подобно ей без средств и очень довольных избранной ИМИ дорогой. Свое настоящее имя она заменила именем Аврелии. Живая, умная и образованная, она увлекалась чаще, чем ее глупые подруги, любовь которых всегда была основана на материальном интересе. После знакомства с писателями бедными, но не честными, умными, но обремененными долгами, испробовав нескольких богатых людей, расчетливых и глупых, пожертвовав всем для истинной любви, пройдя все школы, где приобретается опытность, она однажды, в момент крайней нужды, очутилась у Валентино, первый этаж на пути к Мюзоре; и танцуя здесь в чужом платье, шляпе и мантилье, она привлекла внимание Артура, приехавшего посмотреть знаменитый галоп. Она поработила своим умом этого молодого человека, который стремился отдаться какой-нибудь страсти. Спустя два года после отъезда Беатрисы, ум которой так часто оскорблял его, связь маркиза в 3-м округе Парижа с какой-то случайной Беатрисой не вызвала порицания.
Опишем четыре времени года этого счастья. Необходимо заметить, что теория брака третьего округа всегда одна и та же. Будь то маркиз, сорокалетний, шестидесятилетний, купец миллионер, капиталист (см. «Первые шаги на жизненном пути»), вельможа или буржуа, – стратегия страсти у всех одинакова, кроме незначительного исключения в социальном положении. Сердца и средства останутся всегда в точно определенном отношении. Вам понятно будет затруднение, встречаемое герцогиней при выполнении ее благого намерения.
Нельзя себе представить, какое влияние имеют во Франции «слова» на людей заурядных, и какое зло приносят умные люди, выдумывая их таким образом; ни один бухгалтер не мог бы сосчитать точную цифру сумм, оставшуюся непроизводительной, замкнутую в благородных сердцах и ящиках, благодаря следующей недостойной фразе: «надо оплести его».
Слово это настолько распространено, что приходится употреблять его. К тому же, проникая в тринадцатый округ, надо знать и его образную речь. Маркиз Рошефильд, как все недалекие люди, всегда боялся, чтобы его не «оплели». С самого начала своей страсти к Шонц, Артур был на страже и очень скуп; мадам Шонц была слишком умна и слишком хорошо знала людей, чтобы не мечтать о лучшем будущем при таком начале. Рошефильд назначил пятьсот франков в месяц на ее расходы, нанял ей квартиру в тысячу двести франков, очень скудно обставив ее; она находилась во втором этаже; в улице Кокенар. Потом ой занялся изучением характера Аврелии, а она, заметив эту уловку, доставила ему достаточный материал для наблюдения. Рошефильд был рад встретить девушку с таким чудным характером, но удивительного ничего не находил; мать ее была одна из Барнгейм из Бадена, женщина хорошего тона, к тому же, Аврелия получила хорошее воспитание. Говоря по-английски, по-немецки и по-итальянски, она хорошо знала иностранную литературу, могла соперничать в игре с пианистами второго разряда и, как женщина хорошего происхождения, никогда не кричала о своих талантах. Она брала кисть, шутя мазала ею, и так ловко изображала лица, что вызывала общее удавление. В свободное время, томясь ролью учительницы, она немножко занималась науками. Жизнь куртизанки заглушила, конечно, добрые семена, и, понятно, как гордился Артур, что вызвал их снова в жизни. Аврелия стала высказывать ему столько же бескорыстия, сколько страсти, и, благодаря этому, маленькая лодочка скоро крепко прицепилась к большому кораблю.
Несмотря на это, к концу первого года, входя в переднюю, когда она знала, что маркиз ждал ее, Аврелия намеренно стучала своими грубыми башмаками и, делая вид, что прячет свой грязный подол, старалась показать его. Наконец, она так ловко сумела убедить своего «милого папашу», что она вполне удовлетворяется скромным буржуазным существованием, что через десять месяцев после их встречи наступил второй лучший период ее жизни.
Мадам Шонц перешла в красивую квартиру в улице св. Георгия. Артур больше не скрывал своего состояния, дал ей чудную обстановку, серебро, тысячу двести франков в месяц, и небольшую наемную каретку в одну лошадь. Но мадам Шонц не была признательна за такую щедрость и видела в подобном поведении Артура только расчетливость скряги. Пресыщенный ресторанной жизнью с невозможным столом, где сколько-нибудь порядочный обед на одну персону стоит шестьдесят франков и двести, если пригласить хотя бы троих друзей, Рошефильд предложил мадам Шонц сорок франков в день за свой стол с тем, чтобы можно было пригласить и кого-нибудь из друзей. Аврелия согласилась. В продолжение года мадам Шонц вполне покорялась требованиям Рошефильда, и когда попросила прибавить ей пятьсот франков в месяц на туалет, для того, чтобы не конфузить «милого папашу» перед товарищами, принадлежащими к Жокей-клубу, он с удовольствием исполнил эту просьбу. «Хорошо было бы, – говорила она, – если бы Растиньяк, Максим де Трайль, д’Эгринньон, Ларош Югон, Ранкероль, Лягинский, Ленонкур и другие увидели вас с женщиной, одетой как мадам Эверар! Во всяком случае, не сомневайтесь во мне, этим вы только выиграете».
И в самом деде, в этом новом фазисе жизни, Аврелия всеми силами старалась показать новые достоинства своей особы. Взяв на себя роль хозяйки, она так хорошо исполняла ее, что без долгов умела сводить концы с концами, получая две тысячи франков в месяц, что было неслыханно в С.-Жерменском предместье тринадцатого округа. А обеды ее были гораздо лучше, чем у Нюсингена; вина подавались восхитительные, в десять и двенадцать франков бутылка, Рошефильд, вполне счастливый, что может часто приглашать друзей к своей содержанке, не нарушая бюджета, говорил, обнимая ее:
– Ты сокровище!..
Скоро он абонировал для нее третью часть ложи итальянской оперы и кончил тем, что стал вывозить ее на первые представления; он обращался в Аврелии за советами, признавая ее превосходство, подхватывал ее остроумные замечания, повторяя их при удобном случае, что поднимало его репутацию интересного человека. Он убедился, что его любят действительно ради него самого. Аврелия отказалась составить счастье одного старого русского князя, предлагавшего ей пять тысяч франков в месяц.
– Какой вы счастливец, дорогой маркиз, – говорил старый князь Галактион, кончая в клубе партию виста, – вчера, когда вы оставили меня с мадам Шонц, я хотел отнять ее у вас, но она отвечала мне: – «Князь, вы некрасивы и вы старше Рошефильда; вы, может быть, стали бы бить меня, он же заменяет мне отца. Отыщите хотя какую-нибудь причину для перемены моей жизни. Правда, у меня нет той безумной страсти, какую я испытывала к ветреникам, долги которых я платила сама, но я люблю маркиза, как честная жена любить мужа», – и с этими словами она выгнала меня вон.
Этот разговор, нисколько не шаржированный, очень много способствовал полному запустению отеля Рошефильд. Вскоре Артур перенес всю свою жизнь и удовольствия к мадам Шонц и чувствовал себя хорошо еще и потому, что в конце третьего года он сэкономил четыреста тысяч франков.
Наступил третий период их жизни: мадам Шонц стала самой нежной матерью для сына Артура; она отводила и приводила домой мальчика из училища, она задаривала ребенка подарками, лакомствами и деньгами. Он называл ее «мамочкой» и положительно обожал ее. Мадам Шонц руководила денежными делами своего Артура, она заставила купить понизившиеся акции раньше знаменитого лондонского договора, благодаря которому пало министерство первого марта. Артур получил двести тысяч франков, и Аврелия не попросила ни одной копейки.
Будучи джентльменом, Рошефильд поместил шестьсот тысяч франков в банк, половину положил на имя Жозефины Шильц. Маленький отель, нанятый в улице Ла Брюер, был отдан в руки Грэндо, знаменитого архитектора, обладавшего талантом изящно украшать дома, с тем, чтобы он придал ему вид роскошной бонбоньерки. С этих пор Рошефильд не считался с мадам Шонц; она получала доходы и платила по счетам.
Сделавшись его женой… по оказываемому ей доверию, она оправдывала его, стараясь доставить «своему папаше» еще больше счастья.
Аврелия отгадывала его маленькие увлечения и удовлетворяла их, напоминая Помпадур, поощрявшую фантазии Людовика XV. Мадам Шонц сделалась настоящей, неоспоримой хозяйкой дома. Теперь она разрешала себе покровительствовать прелестным юношам, артистам, писателям, выступающим на литературное поприще, отвергающим и древних, и современных классиков и жаждущих приобрести огромную известность с очень маленькими силами.
Об уме Аврелии можно судить по ее необыкновенно тактичному поведению.
Во-первых, десять-двенадцать юношей, занимая Рошефильда, снабжали его остротами, тонкими суждениями обо всем, не подвергая в то же время никакому сомнению верность хозяйки дома; все они считали Аврелию необыкновенно умной женщиной. Эти живые, странствующие объявления кричали о мадам Шонц, как о женщине, самой приятной и милой в тринадцатом округе. Ее соперницы, как Сюзанна Гальяр, имевшая над ней перевес, потому что в 1838 году вступила в законный брак, Фанни Бопре, Марьетт, Антония, все старались распускать более чем нелепые сплетни о красивых юношах, посещающих Аврелию и о любезностях, с какою принимал их Артур. Мадам Шонц, называвшая этих трех дам хвастуньями, однажды за ужином, данным Натаном у Флорины после бала в опере, рассказав им сначала, как она достигла богатства и успеха.
– Попробуйте сделать то же! – произнесла она таким тоном, что об этих словах долго помнили.
В этот период Аврелия Шонц заставила Артура распродать скаковых лошадей, приводя доводы, заимствованные ею, наверно, у Клода Виньона, одного из ее постоянных посетителей.
– Я поняла бы, – говорила она однажды вечером, вдоволь насмеявшись над этой страстью к лошадям, – увлечение скачками со стороны принцев и богатых людей, если бы они думали о благе страны, а не об удовлетворении только собственного тщеславия. Если бы у вас были конные заводы в ваших владениях, если бы вы воспитывали в них от тысячи до тысячи двухсот лошадей, если бы каждый из вас выводил на скачки лучших из них и если бы все конные заводы Франции и Навары устраивали бы состязание при каждом торжественном случае, – это было бы достойно и прекрасно. Но вы покупаете их, как антрепренеры актеров, вы унижаете профессию, делая из нее игру. Это просто биржа ног, как существует биржа доходов – и это недостойно и неблагородно. Неужели вам не жаль бросить шестьдесят тысяч франков, чтобы прочитать в газетах: «Лелиа» Маркиза Рошефильда перегнала «Флер-де-Жене», герцога Реторе?!. Уж лучше отдать эти деньги поэтам, как Монтион, они увековечили бы ваше имя в стихах или прозе. Эти рассуждения заставили, наконец, маркиза понять всю пустоту бегов и, распродав лошадей, он составил экономию в шестьдесят тысяч франков. На следующий год мадам Шонц сказала ему:
– Теперь я тебе ничего не стою, Артур!
Многие богатые люди завидовали маркизу и старались отбить у него Аврелию, но, как и русский князь, они не добились ничего.
– Послушай, мой друг, – говорила как-то Аврелия Шонц разбогатевшему Фино, – я уверена, что Артур простил бы мне маленькую страсть, если бы я увлеклась на самом деле, но мыслимо ли бросить настоящего маркиза для такого выскочки, как ты; ты не мог бы мне доставить такого положения, какое дает мне Артур. Он ставит меня почти наравне с женщинами его круга, ты же не мог бы сделать этого, даже если бы женился на мне.
Это был последний гвоздь в вандалах счастливого узника. Разговор, конечно, был передан тому, для кого он предназначался.
Начался четвертый период, период привычки. Была одержана последняя победа намеченного плана кампании, и она теперь свободно могла сказать: «Он мой!»
Рошефильд купил маленький отель на имя Жозефины Шильц, безделушку в восемьдесят тысяч франков и около того времени, когда герцогиня задумала свой поход, дошел до того, что стал гордиться своей содержанкой, называя ее «Нинон II», восхваляя таким образом строгую честность, чудные манеры, образование и ум Аврелии. Он приноровил к мадам Шонц все свои недостатки, хорошие качества, вкусы, удовольствия, и находился в том периоде жизни, когда вследствие ли утомления, равнодушие или наступившего философского отношения в жизни, но человек больше не меняется и остается верен своей жене или любовнице.
Для того, чтобы дать ясное представление о значении мадам Шонц, приобретенном ею за пять лет, достаточно сказать, что для того, чтобы подучить разрешение посещать ее дон, надо было пройти через продолжительные, предварительные рекомендации. Она отказывалась принимать людей богатых, но скучных или с каким-нибудь пятном в жизни, и делала исключение только для аристократов.
– Эти, – говорила она, – имеют право быть дураками, потому что они умеют быть глупыми вполне прилично.
Аврелия Шонц располагала тремястами тысячами франков, положенных Рошефильдом на ее имя и которые приносили ей большой доход, благодаря одному банковскому чиновнику Гобенхейму, которого она допускала к себе. У нее было еще небольшое скрытое состояние, которое она сэкономила из отпускаемых ей сумм на расходы и из процентов от трехсот тысяч. Но она позволяла себе говорить только о капитале в триста тысяч.
– Чем больше вы наживаете, тем менее богатеете, – сказал ей однажды Гобенхейм, который помогал ей делать обороты с этим капиталом.
– Вода так дорога, – отвечала она ему.
Скрытый капитал увеличивался от драгоценностей и бриллиантов, которые она носила в продолжение месяца и распродавала потом, реализуя, таким образом, и свои прихоти. Когда ее называли богатой, мадам Шонц отвечала, что триста тысяч дают двенадцать тысяч процентов, и что она их истратила в самое тяжелое время ее жизни, когда она любила Люсто.
Нельзя было не заметить плана в ее поведении, и план был, в самом деле.
В продолжение двух лет она завидовала мадам Брюэль, и ее мучили честолюбивые мечты – обвенчаться в церкви и в префектуре. Каждое социальное положение имеет свой запрещенный плод, и каждой незначительной вещи можно придать, при желании, безграничный объем. Это честолюбивое желание не могло, конечно, исполниться без второго Артура, узнать имя которого до сих пор никому не удалось, несмотря на все старания.
Биксиу видел избранника в художнике, художник в Леоне де Лара, который в свою очередь видел его в Биксиу. Последнему было за сорок лет и ему пора было пристроиться. Подозрение падало также на Виктора де Вериньи, молодого поэта школы Каналиса, который бредил мадам Шонц; поэт же считал своим соперником молодого скульптора Стидмана. Этот художник работал на магазин бронзовых и золотых вещей, желая воскресить Бенвенуто Челини, Клод Виньон, молодой граф де Ла Падьферин, Гобенхейм, Берманто, философ-циник и другие посетители этого интересного салона находились под подозрением все поочередно; но каждый оказывался ни при чем. Ошибались все, а сам Рошефильд подозревал Шонц в слабости в молодому и умному Ла Пальферин. Она же, добродетельная по расчету, думала только о хорошей партии.
Аврелия допускала в себе в дом только одного человека двусмысленной репутации, – Кутюра. Он не раз подводил банкиров, но был из первых ее друзей, и она одна осталась ему верна. Ложная тревога 1840 года уничтожила последний капитал этого спекулянта. Он был уверен в удаче 1-го марта. Видя, что ему не везет, Аврелия и заставила тогда Рошефильда играть в обратную сторону. Она же назвала этого спекулянта после его неудачной игры «распоровшимся швомiii».
Счастливый, что двери дома мадам Шонц были ему всегда открыты, Кутюр, которому Фино, человек ловкий и даже счастливый между выскочками, давал время от времени по тысяче франков, был настолько расчетлив, что решил предложить свою руку мадам Шонц.
Она в свою очередь изучала, в состоянии ли этот смелый спекулянт составить себе политическую карьеру и достаточно ли он признателен, чтобы не бросить своей жены. Сорокатрехлетний Кутюр, довольно потасканный, не йог искупить своей незвучной фамилии благородным происхождением, и избегал говорить о своих родителях. Когда, наконец, Шонц начинала прихоть в отчаяние от недостатка способных людей, тогда Кутюр представил ей одного провинциала, вроде тех ваз с двумя ручками, за которые крепко берутся женщины, когда хотят удержать их у себя. Изображая эту личность, мы изобразим также известную часть современной молодежи.
Здесь придется сделать некоторое отступление.
В 1838 году Фабиен де Ронсере, сын председателя суда в Кане, умершего год тому назад, покинул город Алансон, сложив с себя обязанности судьи, «должность, на которой только теряешь время», говорил он, и приехал в Париж с намерением составить карьеру. Он хотел пробить себе дорогу, делая как можно более шума, нормандская уловка, трудно, впрочем, исполнимая Я ля него, так как он имел всего восемь тысяч франков дохода. Мать его еще была жива и пользовалась доходами со своего дома в Алансоне. Во время своих путешествий в Париж, юноша этот пробовал уже свое счастье и познал все несовершенство социального переворота 1830 года. Он хотел его эксплуатировать в свою пользу, следуя примерам хитрых буржуа. Это требует беглого взгляда на новый порядок вещей.
Современное равенство, чрезмерно развитое в нашу эпоху, естественно пробудило в частной жизни, как и в политической, три великие силы социального эгоизма: гордость, самолюбие и честолюбие. Глупые хотят слыть за умных, умные за талантливых, талантливые за гениальных; что же касается до истинно гениальных людей, то они более благоразумны и хотят быть только полубогами. Подобное направление умов современного общества порождает в палате разногласия: промышленник завидует государственному человеку, администратор – поэту, глупцы стараются уязвить умных людей, умные люди – талантливых, а талантливые – всех тех, кто, хотя немного, превосходит их. Полубоги же угрожают учреждениям, трону и всему, что не боготворит их, безусловно. Как только народ уничтожил признанные общественные преимущества привилегированного класса, он дает полный простор честолюбию заурядных людей, каждый из которых стремится занять первое место.
Все зло заключается в аристократии, говорят демократы, но зло, во всяком случае, определенное и ограниченное, теперь они променяли «ее» на десять вечно враждующих аристократий, самое худшее из положений. Провозглашая равенство всех, провозгласили Декларацию прав на зависть. Мы переживаем теперь волнения революции, перенесенные в мирную, по-видимому, область ума, промышленности и политики; кажется, что репутация, приобретенная, благодаря таланту, труду и общественными заслугами, приобретена также насчет народа. Аграрный закон перенесут скоро и на поля славы. Никогда не было такого стремления добиться известности какими бы то ни было средствами. Хотят отличиться во что бы то ни стало смешной оригинальностью, притворным увлечением, польским вопросом, пенитенциарной системой, судьбой каторжников, отбывающих срок наказания, малолетними преступниками, моложе и старше двенадцати лет и всеми общественными бедствиями. Эти различные мании создают добавочные почетные должности президентов, вице-президентов и секретарей обществ, число которых в Париже превосходит число социальных вопросов, требующих разрешения. Большое общество уничтожили для того, чтобы создать тысячу маленьких по образцу усопшего. Все эти паразитные общества не служат ли признаком разложения? Не напоминают ли они червей, копошащихся в трупе? Все эти общества, дети одной матери – тщеславия. Совсем иным образом проявляется католическое милосердие и истинная благотворительность. Она изучает язвы, излечивая их, и не разглагольствует в собраниях о причинах болезни ради удовольствия разглагольствовать.
Фабиен де Ронсере не принадлежал к числу недюжинных людей, но обладал чутьем нормандца, и хорошо понял выгоду, которую мог извлечь из этого общественного порока. Каждая эпоха имеет свои особенности, которые эксплуатируют ловкие люди. Фабиен стремился заставить говорить о себе.
– Друг мой, чтобы быть чем-нибудь, нужно заставить говорить о себе! – сказал он, уезжая, королю Алансона, Букье, другу своего отца. – Через шесть месяцев я буду более известен, чем вы!
Так объяснял Фабиен направление своего времени. Он не господствовал над ним, но покорялся ему. Начал он с богемы, области нравственной топографии Парижа, (см. «Принц богемы и сцены парижской жизни»), где, благодаря своей преднамеренной расточительности, был известен под именем «наследника». Ронсере воспользовался бывшей любовью Кутюра, красивой мадам Кадин, одной из новых актрис, пользующейся успехами на второстепенной сцене, и для которой в продолжение своей призрачной роскоши он отделал великолепно помещение в нижнем этаже с садом в улице Бланш. Таким-то образом познакомились Росере и Кутюр. Нормандец, желавший приобрести готовую роскошь, купил обстановку Кутюра и все украшения, которые тот принужден был оставить в квартире: беседка для курения, деревянная галерея в сельском вкусе, решенная индийскими циновками, и украшенная глиняными вазами, через которую проходили в беседку во время дождя. Когда хвалили помещение Ронсере, он называл его своей «берлогой». Провинциал скрывал, что архитектор Грендо приложил здесь все свое старание, как Стидман в скульптуре, и Леон де Лара в живописи; самолюбие было у него так велико, что он готов был прибегнуть ко лжи, только чтобы возвыситься. «Наследник» дополнил это великолепие оранжереей, обращенной на юг, не из любви к цветам, а чтобы поражать публику своим садоводством. Теперь он почти достиг цели. Сделавшись вице-президентом какого-то общества садоводства, во главе которого находился герцог де Висембург, брат князя Чиавари, младший сын покойного маршала Верно, он украсил свой мундир вице-президента лентой Почетного Легиона, полученной ин после выставки продуктов; вступительную речь оп купил за пятьсот франков у Люсто, но произнес ее так смело, как будто она была его. Он был замечен благодаря одному цветку, который ему дал старый алансонец Бланде, отец Эмилии Бланде, но который Ронсере выдал за цветок из своей оранжереи. Но этого успеха ему было мало. «Наследник» желал прослыть умным человеком и старался сойтись с известными людьми, чтобы заимствоваться их славой; план, трудно исполнимый, так как он мог расходовать только восемь тысяч франков. И Фабиен де Ронсере обращался поочередно и безуспешно к Биксиу, Стидману и Леону де Лара с просьбою представить его Аврелии Шонц, желая попасть в этот зверинец разного рода львов. Он так часто угощал обедами Кутюра, что Кутюр категорически доказал мадам Шонц, что она должна принять этого оригинала хотя бы только для того, чтобы сделать из него изящного лакея, без содержания, для поручений, которые неудобно давать прислуге. Аврелия Шонц разгадала Фабиена в три вечера и сказала себе:
– Если Кутюр не подойдет мне, я уверена, что запрягу этого, моя будущность теперь твердо стоит на ногах.
Дурак, над которым все потешались, сделался избранником Аврелии. Предпочтение могло быть оскорбительно для Фабиена, если бы он знал планы Аврелии, и никто не мог догадаться о таком выборе, так как выбор был более чем невероятен. Аврелия кружила Фабиену голову, украдкой посылая ему улыбки или кокетничая с ним на пороге двери, провожая его последним, если Рошефильд оставался дома. Она часто брала его в ложу третьим, говоря, что пользуется от него маленькими услугами, и не знает, чем отблагодарить его. Мужчины, как и женщины, обладают одинаковым тщеславием, желанием уметь внушать любовь к себе. Любовь Аврелии Шонц должна была особенно льстить самолюбию того, кого она избирала в возлюбленные своего сердца и дарила, по-видимому, бескорыстной привязанностью. Изображая из себя великосветскую даму и на самом деле не уступая им ни в чем, она должна была бы быть и действительно была предметом гордости для Фабиена, который настолько увлекался ею, что являлся не иначе, как в полном параде: лакированных сапогах, лайковых перчатках, вышитой рубашке с жабо, в самых разнообразных жилетах, одним словом, со всеми внешними проявлениями глубокого почитания.
За месяц до совещания герцогини с аббатом мадам Шонц открыла Фабиену тайну своего происхождения и свое настоящее имя, но он не понял цели такой откровенности. Через две недели Аврелия, пораженная недалекостью нормандца, воскликнула: – Боже, как я глупа! Он ведь, кажется, вообразил, что я люблю его на самом деле!
Тогда она повезла «Наследника» в своей коляске в Булонский лес, так как с год уже пользовалась маленькой коляской и парной низенькой кареткой.
При этом открытом тет-а-тет она затронула вопрос о своей будущности и объявила, что хочет выйти замуж.
– У меня семьсот тысяч франков, – говорила она, – и признаюсь вам, что если бы я встретила человека, одаренного честолюбием, который сумел бы понять меня, я изменила бы свое положение. Знаете ли вы, о чем я мечтаю? Мне бы хотелось быть простой гражданкой, войти в честную семью и сделать счастливыми мужа и детей.
Нормандцу очень льстило расположение мадам Шонц, но брак с ней, ему, тридцативосьмилетнему человеку, которого июльская революция сделала судьей, казался ему безумием, такой шаг требовал, конечно, обдуманности. Заметя его колебание, Аврелия Шонц сделала «наследника» предметом своего остроумия, шуток, презрения и вернулась опять к Кутюру. Через восемь дней спекулянт, которому она доверила свои средства, предложил ей свою руку, сердце и будущность – три вещи одинаковой стоимости. Так жила Аврелия Шонц, когда герцогиня Гранлье заинтересовалась жизнью этой Беатрисы в улице С.-Жорж.
По совету аббата Бросета герцогиня просила маркиза д’Ажюда привести в ней короля политических головорезов, известного графа Максима де Трайля, эрцгерцога богемы, самого молодого из молодых людей, хотя ему было уже пятьдесят лет. Ажюда пригласил Максима пообедать вместе в клубе, в улице Бож, и потом предложил пойти поиграть в карты к герцогу Грандлье, который был болен подагрой и сидел дома. Хотя зять герцога Грандлье и кузен герцогини имел право ввести его в салон, где он ни разу не был, но Максим сразу понял, что значило подобное приглашение: он был нужен герцогу или герцогине. Клубная жизнь, позволяющая играть с людьми, которых не принимают у себя, была обычным явлением того времени.
Герцог сделал честь Максиму – вышел к нему, хотя больной. После пятнадцати партий в вист он пошел спать, оставив свою жену с Максимом и д'Ажюда. Герцогиня с помощью Максима сообщила о своем проекте Трайлю и просила его содействия, делая вид, что нуждается только в его совете. Максим выслушал до конца, не проронив ни слова и желая, чтобы графиня прямо обращалась к нему за помощью.
– Я все понял, сударыня, – сказал он тогда, окидывая ее и маркиза тем тонким, глубоким и лукавым взглядом, каким подобные плуты умеют всегда смутить своих собеседников. – Д’Ажюда подтвердит вам, что если кто-нибудь в Париже и может вести такую двойную игру, то это я, и при этом, не вмешивая вас, и даже не говоря о том, что я был сегодня здесь. Но только сначала займемся предварительными переговорами Леобена. Чем можете вы пожертвовать?..
– Всем, что потребуете, – отвечала она.
– Хорошо. Итак, вы удостоите меня чести принимать у себя герцогиню де Трайль и протежировать ей?
– Да разве ты женат?… – воскликнул д’Ажюда.
– Я женюсь через две недели на наследнице очень богатой, но совершенно буржуазной семьи; это жертва моему политическому убеждению. Я действую по принципу правительства. Я меняю кожу. Вам понятно теперь, герцогиня, как важно для меня, если вы и ваша семья примите мою жену; я надеюсь, что буду депутатом после отставки моего тестя, и мне обещают уже дипломатический пост, что вполне подойдет к моему богатству. Я не вижу причины, почему бы моей жене не быть так же хорошо принятой, как мадам Портандюэр, в том обществе молодых женщин, в котором блещут мадам ла Басти, Жорж Монфриньез, Лесторад, Геник, д’Ажюда, Ресто, Растиньяк, Ванденесэ. Жена моя красива, а за остальное ручаюсь я! Согласны вы на это, герцогиня? Вы благочестивая женщина, и если вы скажете да, то ваше обещание поможет мне вполне устроить мою жизнь, вы же сделаете этим еще одно доброе дело. Я долго царил среди виверов, но теперь всему конец. К тому же наш герб лазурное поле с золотой химерой, изрыгающей огонь, с красными и зелеными пятнами и с горностаевым мехом; герб этот нам дал Франциск I, который счел необходимым отблагодарить лакея Людовика XI, и мы графы со времен Екатерины Медичи.
– Я буду принимать вашу жену и покровительствовать ей, – сказала торжественно графиня – и мои не отвернутся от нее, даю вам слово.
– Ах, герцогиня, – воскликнул видимо растроганный Максим, – если и герцог не откажет мне в своем внимании, то ручаюсь вам за успех вашего плана, но, – продолжал он через некоторое время, – вы должны следовать моим указаниям. Это последняя интрига в моей холостой жизни, она должна быть выполнена особенно хорошо, так как речь ведь идет о добром деле, – прибавил он, улыбаясь.
– Вам повиноваться? – проговорила герцогиня, – значит, нельзя скрыть, что я замешана во всем этом?
– Ах, сударыня, я вас не скомпрометирую, – воскликнул Максим, – и слишком уважаю вас, чтобы принимать предосторожности, но следовать моим советам необходимо. Так, например, требуется, чтобы мадам дю Геник увезла своего мужа на два года, пусть покажет ему Швейцарию, Италию, Германию, вообще как можно больше стран.
– Ах, вы разделяете, значит, страх моего духовника! – наивно воскликнула герцогиня, вспоминая справедливые замечания аббата Бросета.
Такое соглашение между адом и небом заставило улыбнуться Максима и д’Ажюда.
– А чтобы лишить мадам Рошефильд возможности видеть Калиста, – продолжала герцогиня, – мы уедем все, Жюст с женой, Калист с Сабиной и я. Клотильда останется с отцом.
– Не будем торжествовать победу, – сказал Максим, – я предвижу массу препятствий, но, конечно, одолею их; ради вашего уважения и вашей протекции я готов идти на всякую грязь, но здесь ведь…
– Грязь? – перебила герцогиня этого современного кондотьера, и на лице ее выразилось отвращение и удивление.
– Но вы попадете в нее непременно, сударыня, раз я ваш доверенный. Разве вы не знаете, до какой степени ваш зять ослеплен мадам Рошефильд? Мне известно все от Натана и Каналиса, между которыми колебалась мадам Рошефильд, когда Калист бросился в эту львиную пасть. Она уверила этого бретонца, что осталась такой же добродетельной, что никого не любила, кроме него, что любовь к Конти была делом рассудка, сердце и все прочее принимало в ней очень мало участия. Одним словом, то была музыкальная любовь!..
– Что касается до Рошефильда, то там был только долг. Она, как видите, чиста, как дева! Она это вполне доказывает, никогда не вспоминая о своем сыне, и в течение целого года не сделав ни одной попытки для того, чтобы видеть его. А сыну ее скоро двенадцать лет и мадам Шонц вполне заменила ему мать; материнство, как знаете, это своего рода страсть у женщин подобного сорта. Поверьте, дю Геник отдал бы себя и жену на заклание ради Беатрисы. Вы думаете легко спасти человека, когда он на дне пропасти легковерия! И Яго Шекспира мог бы растерять все свои платки, не достигнув цели. Думают, что Отелло, Оросман, C.-Пре, Рене, Вертер и другие влюбленные, пользующиеся славой, изображают любовь! Их отцы с ледяными сердцами никогда не знали, что значить истинная любовь, один только Мольер понимал любовь. Любовь, герцогиня, не значит любить только благородных женщин, как Кларисса – велика трудность, нечего сказать!.. Любить, значит, говорить себе: «Та, которую я люблю, нечестная женщина, она обманывает меня, и будет обманывать всегда, она прошла огонь и воду; все мучения ада заключаются в ней…» и бежать к ней, и находить в ней лазурное небо и цветы рая!..
«Вот как любил Мольер, как любим мы, ветрогоны, я плачу каждый раз, когда смотрю эту великую сцену с Арнольфом. Вот такою-то любовью, герцогиня, и любит ваш зять Беатрису! Мне трудно будет разлучить Рошефильда с Шонц, но она, наверно, согласится; я всеми силами постараюсь изучить все обстоятельства ее жизни.
«Что касается Калиста и Беатрисы, то для них нужны удары топора, сверхъестественные измены и такие низости, до которых не может спуститься ваше чистое воображение, если только ваш духовник не протянет вам руку помощи. Вы требуете невозможного, герцогиня, но оно будет исполнено, хотя я и решил действовать огнем и мечом, но все же не могу ручаться за полный успех. Я знаю таких влюбленных, на которых не действуют самые ужасные разочарования. Вы слишком чисты для того, чтобы знать, какую власть могут приобрести женщины, не отличающиеся добродетелями.
– Подождите приступать к этому гадкому делу, дайте мне переговорить с аббатом. Я должна знать, до какой степени я буду вашей соучастницей! – воскликнула герцогиня с наивностью, в которой выразился весь эгоизм ее благочестия.
– Вы ничего не будете знать, дорогая мама, – проговорил маркиз д’Ажюда.
На крыльце, пока подавали карету маркизу, д’Ажюда сказал маркизу:
– Вы совсем запугали добрую герцогиню.
– Не может же ведь она сомневаться в трудности исполнения того, чего требует!.. Поедемте в Жокей-клуб; мне надо, чтобы Рошефильд позвал меня завтра обедать к Шонц. Сегодня ночью я составлю план, расставлю на шахматной доске пешки для партии, которую начну играть. Во времена своего блеска Беатриса не хотела принимать меня. Теперь я сведу с ней счеты и так отомщу за вашу невестку, что она сама найдет мое мщение слишком жестоким…
На другой день Рошефильд сказал мадам Шонц, что позвал обедать Максима де Трайль. Он предупредил ее, чтобы дать ей возможность показать всю роскошь дома и приготовить более изысканные кушанья для этого известного знатока, которого трусили все женщины, подобные Шонц. Она особенно позаботилась о своем туалете и о доме для приема такого лица.
В Париже столько же различных царств, сколько различного рода искусств, наук, профессий и разного рода специальностей, и наиболее талантливый в той или иной профессии становится своего рода царем. Его ценят и уважают его товарищи, знакомые с трудностями ремесла и готовые всегда восхищаться тем, кто легко преодолевает их. В глазах куртизанок и их покровителей Максим считался очень влиятельным и способным, так как умел заслужить всеобщую любовь. Его превозносили все, кто знал, как трудно в Париже ладить с кредиторами. По изяществу, уму и манерам он не имел себе соперников, за исключением знаменитого Марсея, который поручал ему разного рода политические миссии. Всего этого достаточно, чтобы объяснить его беседу с герцогиней, престиж, которым он пользовался у мадам Шонц, авторитет его слов при свидании, которое он рассчитывал иметь на Итальянском бульваре с одним юношей, уже заслужившим известность, хотя только что вступившим в парижскую богему.
На другой день утром Максиму доложили о приходе Фино, которого он позвал накануне. Он просил его устроить случайный завтрак в Английском кафе, где Фино, Кутюр и Люсто могли бы поболтать с ним. Фино по отношению к графу де Трайль был тоже, что прапорщик по отношению к маршалу Франции, и не мог ему ни в чем отказать, к тому же было бы слишком опасно раздражать такого льва. Когда Максим пришел завтракать, он застал Фино и двух его товарищей уже за столом. Разговор шел об Аврелии Шонц. Кутюр, ловко подстрекаемый Фино и Люсто, бессознательно сделавшись помощником Фино, рассказал де Трайлю все, что тому нужно было знать об Аврелии.
В час дня Максим с зубочисткой в зубах разговаривал с Тилье на подъезде Тортони, где спекулянты устроили своего рода маленькую биржу, преддверие большой. Казалось; Максим был занят делами, но он поджидал молодого графа де Ла Пальферин, который в известный час должен был пройти здесь. Итальянский бульвар теперь тоже, чем в 1650 году был Новый мост; все известные люди проходят по нему непременно, хотя бы раз в день. И в самом деле, через десять минут Максим, оставив руку Тилье и кивнув головой молодому князю богемы, сказал ему с улыбкой:
– Ко мне, граф, вы мне нужны на два слова!
Оба соперника, один светило заходящее, другой – восходящее, уселись на стульях перед парижской кофейной. Максим поместился на известном расстоянии от нескольких старичков, которые сидят здесь обыкновенно уже с часа дня, чтобы облегчить свои ревматические недуги. У него были уважительные причины избегать стариков (см. «Деловой человек», сцена из парижской жизни).
– У вас есть долги? – спросил Максим молодого графа.
– Если бы у меня их не было, мог ли бы я быть вашим достойным заместителем? – отвечал Пальферин.
– Если я предложил вам этот вопрос, то не потому, чтобы сомневался в вашем ответе, я хочу только знать, как велика сумма, пять или шесть?
– Шесть, чего?
– Шесть цифр! Должны ли вы пятьдесят или сто тысяч?.. Я должен был до шестисот тысяч.
Ла Пальферин почтительно и насмешливо снял перед ним шляпу.
– Если бы у меня был кредит в сто тысяч франков, – ответил молодой человек, – я забыл бы кредиторов и провел бы остаток моей жизни в Венеции, в стране живописи, вечера проводил бы в театре, а ночи с хорошенькими женщинами и…
. – А что сталось бы с вами в мои годы? – спросил Максим.
– О, я не пошел бы так далеко, – отвечал юноша.
Максим, в свою очередь, отдал ему долг вежливости, шутливо приподняв шляпу.
– Это другой взгляд на жизнь, – сказал он тоном знатока знатоку. – Вы должны?
– О, о таком пустяке не стоило бы говорить и дядюшке; если бы он у меня был, то наверно лишил бы меня наследства за то, что я должен так мало, шесть тысяч!..
– Долг в шесть тысяч тяготит гораздо больше, чем в сто тысяч, – наставительным тоном сказал Максим. – Ла Пальферин! у вас много смелости и ума, и даже больше ума, чем смелости: вы можете далеко пойти и сделаться политическим человеком. Знаете… Из всех, кто идет по пути, с которого схожу я, из всех моих соперников только вы один нравитесь мне.
Ла Пальферин покраснел, он был польщен этим признанием, так добродушно сказанным главой парижских авантюристов. В этом непроизвольном движении его самолюбия выразилось как бы сознание его слабости, и он обиделся. Но Максим понял это чувство обиды, которое так легко было предугадать у такого умного человека, и поправил дело, отдав себя в полное распоряжение молодого человека.
– Хотите вы оказать мне услугу для того, чтобы освободить меня из Олимпийского цирка посредством хорошего брака? И я тоже много сделаю для вас, – сказал Максим.
– Я бы гордился этим – отвечал Ла Пальферин, это значило бы воспроизвести басню «Лев и Мышь».
– Для начала я предложу вам двадцать тысяч франков, – продолжал Максим.
– Двадцать тысяч франков?… Я всегда предчувствовал, что, гуляя по бульвару… – сказал как бы между прочим Ла Пальферин.
– Друг мой, вы должны поставить себя на известную ногу, – сказал, улыбаясь, Максим, – не оставайтесь только на двух ногах, а имейте их шесть, или берите пример с меня: я никогда не схожу с моего тильбюри…
– Но, может быть, вы потребуете от меня чего-нибудь, что превышает мои силы?
– О, нет, надо только, чтобы вы заставили одну женщину полюбить вас в две недели.
– Она непорядочная женщина?
– Почему?
– Тогда это было бы невозможно; но если дело идет о женщине вполне порядочной и очень умной…
– Это очень известная маркиза!
– Вам надо ее письма? – спросил молодой граф.
– Ах! Ты ранишь меня в сердце! – воскликнул Максим. – Нет, дело не в этом.
– Значит, надо полюбить ее?
– Да, в полном смысле этого слова…
– Но если я должен пожертвовать своим эстетическим вкусом, тогда это не мыслимо. Видите ли, по отношению к женщинам, у меня есть известная честность; мы можем бить их, но не…
– Ах, значит, меня не обманули, – перебил его Максим. – Неужели ты думаешь, что я в состоянии предложить тебе сделать мелкую низость? Нет, надо пойти, надо ослепить, надо победить… Мой друг, сегодня вечером я даю тебе двадцать тысяч франков и десять дней для победы. Вечером увидимся у Шонц!
– Я обедаю там.
– Хорошо, – сказал Максим, – Позднее, когда я буду нужен вам, граф, вы найдете пеня, – прибавил он тоном короля, слова которого не допускают сомнений.
– Эта бедная женщина сделала вам много зла? – спросил Ла Пальферин.
– Не старайся проникнуть в глубины моих вод, мой милый, знай только, что в случае успеха, ты приобретешь такую влиятельную протекцию, что будешь в состоянии также как я кончить блестящей партией, если жизнь богемы надоест тебе.
– Неужели может наступить время, когда надоест веселиться, – сказал Пальферин, – не быть ничем, жить, как птицы небесные, охотиться в Париже, наподобие диких, и смеяться над всем?!..
– Все надоедает, даже ад, – ответил, смеясь, Максим. – До вечера!
И оба повесы, молодой и старый, встали. Сев в экипаж, Максим подумал: – Мадам Эспар терпеть не может Беатрисы, она мне поможет… – В отель Грандлье, – крикнул он кучеру, заметив проходившего Растиньяка. – Найдите великого человека без слабостей!.. Максим застал герцогиню, мадам дю Геник и Клотильду в слезах.
– Что случилось? – спросил он герцогиню.
– Калист не возвращался, и это в первый раз. Сабина просто в отчаянии.
– Герцогиня, – говорил Максим, отводя благочестивую женщину к окну, – ради Бога, который один будет судить нас, сохраните в самой глубокой тайне мое участие в этом деле, потребуйте того же от д'Ажюда. Пусть Калист никогда не узнает о наших заговорах, иначе смертельная дуэль неизбежна… Когда я говорил вам, что это не обойдется вам дорого, я подразумевал, что вы не потратите безумных сумм. Мне нужно двадцать тысяч франков, все остальное я беру на себя. Придется дать некоторым лицам важные места, может быть, место главного сборщика податей.
Герцогиня и Максим вышли. Когда мадам Грандлье возвратилась к своим дочерям, она услышала новый рассказ Сабины о событиях ее семейной жизни, еще более ужасных, чем те, которые разрушали ее счастье.
– Успокойся, дитя мое, – говорила герцогиня дочери. – Беатриса дорого поплатится за твои слезы и страданья, рука дьявола уже опускается на нее, за твое унижение она получит десять.
Аврелия предупредила Клода Виньона, который несколько раз изъявлял желание познакомиться с Максимом де Трайль. Она пригласила Кутюра, Фабиена, Биксиу, Леон де Лора, Ла Пальферина и Натана, последнего Рошефильд пригласил для графа Максима. У Аврелия собралось, таким образом, девять человек, все пользующиеся большой известностью, за исключением Ронсере, но нормандское тщеславие и грубое честолюбие «наследника» равнялось литературному могуществу Клода Виньона, поэзии Натана, уму Биксиу, расчетливости Фино, глубине Максима и гениальности Леон де Лора.
На мадам Шонц, которая хотела казаться молодой и красивой, был такой туалет, какой могут придумать только женщины подобного сорта. Гипюровая пелерина, тонкая как паутина, голубое бархатное платье, корсаж которого застегивался опалами, и гладко причесанные волосы, блестевшие, как черное дерево. Аврелия Шонц пользовалась репутацией хорошенькой женщины, благодаря ослепительной свежести и белизне кожи с необыкновенно теплыми тонами, как у креолки, умному лицу, с определенными и твердыми чертами лица, тип графини Мерлин, так долго сохранявшийся молодым и, может быть, свойственный южанкам. К несчастью, мадам Шонц начала полнеть от покойной счастливой жизни. Ее обольстительная шея стала пухнуть так же, как и плечи. Во Франции особенное значение придают лицу, и красивые головки могут долго поддерживать даже безобразные фигуры.
– Дорогое дитя, – сказал Максим, входя и целуя Аврелию в лоб, – Рошефильд хотел показать мне ваше помещение, в котором я еще не был; эта роскошь вполне соответствует четыремстам тысячам дохода. При знакомстве с вами у него не было и пятидесяти, а в пять лет вы приобрели ему то, что всякая другая, как напр., Антония, Малага, Надин и Флорентин промотали бы на себя.
– Я не содержанка, я артистка, – ответила с достоинством Аврелия, – я надеюсь хорошо кончить, как говорится в комедии, произвести потомство честных людей.
– Можно прийти в отчаяние, мы все женимся, – сказал Максим, бросаясь в кресло возле камина. – Скоро появится графиня Максим.
– О, как бы мне хотелось видеть ее!.. – воскликнула Аврелия. – Но позвольте мне, – сказала она, – представить вам господина Клод Виньона. – Г-н Клод Виньон и г-н де Трайль.
– А, это вы заставили Камиль Мопен, известную писательницу, уйти в монастырь! – воскликнул Максим. – После вас, Бог!.. Я никогда не был удостоен подобной чести. Фелиситэ де Туш сделала из вас в некотором роде Людовика XIV…
– Вот как пишется история! – отвечал Клод Виньон. – Разве вы не знаете, что она употребила свое состояние на выкуп земель барона дю Геник. Если бы она знала, что Калист во власти ее экс-подруги (Максим толкнул критика ногой, показывая на Рошефильда), она, наверно, оставила бы монастырь, чтобы вырвать его у нее.
– Ей Богу, мой друг Рошефильд, – сказал Максим, видя, что его предупреждение не остановило Клода Виньона, – на твоем месте я отдал бы жене ее состояние. По крайней мере, не стали бы думать, что она атакует Калиста из-за его средств.
– Максим нрав, – сказала Шонц, посмотрев на вспыхнувшего Рошефильда, – я приобрела вам несколько тысяч франков и лучше трудно было бы употребить их. Я сделала бы счастливыми мужа и жену. Вот было бы хорошо!..
– Я никогда не думал об этом, – отвечал маркиз, – но прежде чем быть мужем, надо быть джентльменом.
– Позволь мне сказать тебе, когда наступит время для твоего великодушия, – проговорил Максим.
. – Артур, – сказала Аврелия, – Максим прав.
– Видишь ли, мой милый, наши добрые дела, как акции Кутюра, – говорила она, смотря в зеркало, чтобы видеть, кто входил, – надо уметь поместить их вовремя.
Кутюр вошел с Фино. Через несколько минут все гости собрались в чудном, голубом с золотом салоне отеля Шонц, так называли свою гостиницу артисты с тех пор, как Рошефильд купил его для Нинон И.
Заметив входящего Ла Пальферина, Максим встал ему на встречу, отвел к окну и вручил двадцать банковых билетов.
– Пожалуйста, мой друг, не береги их, – сказал он с невыразимой прелестью, свойственной ветреникам.
– Только вы способны так увеличивать ценность того, что даете… – отвечал Ла Пальферин.
– Ты решил?
– Конечно, раз я беру, – отвечал с высокомерной иронией молодой граф.
– И так, Натан через два дня представит тебя маркизе Рошефильд, – шепнул он ему на ухо.
Услыхав это имя, Ла Пальферин привскочил.
– Говори ей, что ты без ума от нее, а чтобы не выдать себя, напейся до смерти вина и ликера. Я попрошу Аврелию посадить тебя рядом с Патаном. Мы будем встречаться каждый вечер, в час ночи, на бульваре около церкви св. Магдалины. Ты будешь отдавать мне отчет в твоем успехе, а я буду давать тебе инструкции.
– Все будет исполнено, наставник, – сказал кланяясь граф.
– Зачем ты пригласила этого чудака, он одет, как первый лакей в трактире? – спросил Максим Аврелию на ухо, показывая на Ронсере.
– Разве ты никогда не видал «наследника» Ронсере из Алансона?
– Сударь, – обратился Максим к Фабиену, – вы должны знать моего товарища д’Эгриньона.
– Мы давно раззнакомились с Викторьеном, – отвечал Фабиен, – но в юности были очень хороши.
Обед этот принадлежал к числу тех, которые можно иметь только в Париже, у подобных мотовок, способных поразить изысканностью своего стола людей с самым утонченным вкусом. На одном из подобных ужинов у одной куртизанки, богатой и красивой, как Аврелия Шонц, Паганини объявил, что даже у царей он не видел такого стола, ни у одного принца не пил такого вина, никогда не слышал таких остроумных разговоров, никогда не видел столько блеска и изящества.
Около десяти часов Максим и Аврелия Шонц первые вышли из залы, оставив гостей, которые без стеснения рассказывали разные анекдоты, хвалились своими достоинствами, и липкими губами прикасались к краям рюмок, не будучи в состоянии осушить их.
– Ты не ошиблась, моя милая, – говорил Максим, – я приехал ради твоих прекрасных глаз и по очень важному делу; ты должна оставить Артура, но я позабочусь, чтобы он дал тебе двести тысяч франков.
– К чему я оставлю этого бедного человека?
– Чтобы выйти замуж за этого дурня, нарочно для того приехавшего из Алансона. Он уже был судьей, а я сделаю его председателем вместо отца Блонде, которому уже восемьдесят два года, а если ты сумеешь направить свой корабль, он сделается депутатом. Вы будете «особы», и ты превзойдешь графиню Брюель…
– Никогда! – сказала Аврелия, – она графиня.
– Есть ли у него какие-нибудь данные, чтобы сделаться графом?
– Ах! – воскликнула Аврелия, – у него есть герб! – И она отыскала письмо в великолепной корзинке, повешенной в углу камина, и подала Максиму; – что это значит? вот гребни.
– Серебряное поле с тремя красными гребнями, три кисти пурпурного винограда с зелеными стеблями и листьями, каска конюшего и девиз «Служить». Герб неважный, они были произведены в дворянство при Людовике XY. Дед их, наверно, был торговцем, а линия матери разбогатела от винной торговли и уже облагороженный Ронсере, наверно, был регистратором. Если ты сумеешь отделаться от Артура, Ронсере получит, по крайней мере, титул барона за это я тебе ручаюсь, моя милая козочка. На пять или на шесть лет тебе надо будет закабалить себя в провинции, если ты хочешь превратить г-жу Шонц в председательницу… Этот шут бросал на тебя такие взгляды, что в намерениях его не может быть сомнения, он у тебя в руках…
– Нет, – отвечала Аврелия, – когда дело зашло о предложении мне руки, про него можно было указать, как про водочный вопрос на бирже: вполне спокойно.
– Я его уговорю, если он навеселе теперь; посмотри, в каком они там состоянии…
– Не стоит идти туда: я слышу отсюда залпы Биксиу, хотя никто его не слушает. Я знаю моего Артура; он считает долгом быть любезным с Биксиу, и хотя бы с закрытыми глазами, но все же будет смотреть на него.
– Да, скажи, пожалуйста, для кого это я должна так стараться? – вдруг неожиданно спросила Аврелия.
– Для маркизы Рошефильд, – отрезал Максим. – Невозможно примирить ее с Артуром, пока он у тебя в руках. Ей же надо встать во главе дома и пользоваться доходом в 400 т. фр.
– И она мне предлагает только двести тысяч? Нет, если дело идет о ней, то я хочу триста тысяч франков. Я так заботилась об ее мальчике и муже, я во всем заступила ее место, а она еще жадничает со мной! У меня будет миллион, мой милый, и если ты обещает мне место председателя в Алансоне, то я покажу себя, когда сделаюсь госпожой Ронсере.
– Хорошо, – отвечал Максим.
– Могу себе представить, как надоест мне этот маленький городок! – воскликнула философски Аврелия. – Я так много слышала об этой провинции от д’Эгриньона и Виль-Нобля, что как будто сама уже жила там.
– А если я тебе поручусь и за поддержку дворянства!..