Нелимитированная орбита Андерсон Пол
Он толкнул Яна в кресло и начал массировать его плечи и основание черепа.
— Через минуту он снова начнет дышать, — и добавил с плохо скрытой яростью:
— Не следует так разговаривать с отцом.
— Насколько я понимаю, — заметил Свобода, — он, возможно, был прав.
Наконец, остекленевшие глаза Яна стали нормальными. Однако, еще некоторое время все молчали.
Свобода зажег другую сигарету и уставился в пространство. Он хотел посмотреть на сына, ведь другого случая могло уже не представиться, но это нарушило бы его тактику.
Ян осел под нажимом огромного Айязу. Наконец он мрачно сказал:
— Я не буду извиняться. Я надеюсь, ты не ждал ничего другого.
— Возможно, и вообще ничего не ждал, — Свобода сцепил пальцы и, положив на них подбородок, посмотрел на сына. — Безусловно, всем вашим действиям будет оказано сопротивление. И все же я лишь хочу подчеркнуть, что даже если бы оно не было оказано, конфликт все равно бы усугублялся, правда, чуть медленнее, но с тем же самым конечным результатом.
Ты так и не дал мне объяснить, почему ты, а не Вульф был выбран мною в качестве настоящего представителя вашей организации. Дело в том, что ты молод и горяч, поэтому как выразитель интересов грядущего поколения конституционалистов ты гораздо лучше, чем более старший, более осторожный и менее внушаемый человек.
Экстремисты в вашей партии могли бы отвергнуть любое компромиссное соглашение, сделанное Вульфом, просто потому, что он — Вульф, это очевидно. Но если план будет одобрен тобой, они прислушаются.
— Какое соглашение мы можем заключить? — огрызнулся Ян. — До тех пор, пока ты не вернешь нам детей..
— Пожалуйста, давай без сентиментальных оборотов. Позволь, я объясню тебе, в чем главная трудность. Ты и правительство — представители противоположных способов жизни, которые просто невозможно примирить.
Когда-то, может быть, и была возможность сосуществования.
Не исключено, что она вновь появится в будущем, когда разногласия перестанут казаться такими бесконечными. Но не теперь. Только представь себе, что мы действительно сдались, отменили Декрет об образовании и восстановили вашу систему частных школ.
Для вас это будет победа, а для нас — поражение. Вашим завоеванием будет не только ближайшая цель, но также вера, поддержка, сила. Мы же, соответственно, все это потеряем.
Вы незамедлительно выдвинете новые требования, поскольку, кроме школьной реформы, у вас есть и другие недовольства. Получив назад свои школы, вы, чего доброго, захотите вернуть право на критику правительства и политических основ государства. Если вы добьетесь этого, вам понадобится право на публичную агитацию. Получив его, вы потребуете представительство в Комиссии Стражей. Затем, — но, впрочем, нет нужды описывать все это в деталях.
Мне кажется, лучше всего было бы решить вопрос сейчас, раз и навсегда, прежде чем вы станете слишком сильны. И поэтому вы зря надеетесь на поддержку со стороны моих коллег.
Ян рассвирепел:
— Если ты полагаешь, что последнее слово за тобой…
— О, нет. Мы уже обсудили средства, с помощью которых вы собираетесь осуществить свой нажим. Мне также прекрасно известны ваши возможности для накопления оружия, нейтрализации воинских частей и даже для применения силы.
Некоторые Стражи предлагают немедля арестовать ваш костяк. Но, увы, слишком уж важны ваши персоны. Представь, какая возникнет суматоха, если каждый четвертый из технического персонала в Министерстве Полезных Ископаемых или же в Министерстве Морских Культур внезапно исчезнет, не оставив взамен себя как следует обученных преемников. Или если Вульфа вдруг уберут из его хитрой системы снабжения — где тогда половина дам Верхнего уровня будет доставать новые туалеты, чтобы затмевать другую половину? Кроме того, утверждение, будто мученики являются стимулом для любого дела — не что иное, как трюизм. Непременно появится огромное количество юнцов, которые внезапно загорятся, завидев нечто большее, чем их собственные персоны, хотя раньше им было наплевать на вашу философию…
Да, действуя так круто, мы могли бы спровоцировать ту самую войну, которую хотели предупредить.
Свобода откинулся назад, смотря прямо на сына.
Он увидел, что поймал наконец-то сына на удочку: в глазах замешательство, рот полураскрыт, поднятая как бы в нерешительности рука то ли для защиты, то ли для молитвы, то ли для выражения благодарности.
— Возможен один компромисс, — сказал Комиссар.
— Какой? — вопрос Яна был едва слышен.
— Растум. "Е" Эридана 2.
— Новая планета? — Ян резко вскинул голову. — Но…
— Если бы наиболее недовольные конституционалисты покинули Землю добровольно, сделав необходимые приготовления относительно замены персонала и т.д., исчезла бы необходимость давления.
После этого, в свое время мы бы снова вернулись к школьному вопросу и решили бы его в пользу ваших единомышленников, оставшихся на Земле, но и без ущерба для себя. И даже если б мы не сделали этого, вы бы все равно отделались от нас. А мы отделались бы от наиболее упрямых элементов вашей оппозиции.
Успешные ваши действия принесли бы славу все Комиссии, подтолкнули бы нас в задницу к исследованию космоса и, таким образом, вполне заслужили бы нашу поддержку и поощрение. Что же касается необходимых для этого немалых расходов, — вы располагаете ценным имуществом, которое невозможно будет взять с собой, так что, продав его, вы сможете достать финансы для осуществления этого проекта.
В истории много таких примеров. Массачусетс, Мэриленд, Пенсильвания пользовались поддержкой правительства, хотя оно было враждебным к провозглашенным в этих штатах идеалам и стремилось избавиться от идеалистов. Почему бы нам не повторить этот спектакль?
— Но двадцать световых лет, — прошептал Ян. — Мы больше никогда не увидим Землю.
— Да, вам придется пожертвовать многим, — согласился Свобода. — Но взамен вы избежите риска быть физически уничтоженными или поглощенными моими дьявольскими планами.
Он пожал плечами:
— Конечно, если твой морской дом, обогреваемый лучистой энергией, более важен, чем твоя философия, тогда непременно оставайся дома.
Ян тряхнул головой, словно его опять ударили.
— Мне надо об этом подумать, — пробормотал он.
— Посоветуйся с Вульфом, — сказал Свобода. — Он знает о моем предложении, тем более, что эту идею он же сам мне и подсунул.
— Что?! — глаза, точно такие же, как у Бернис, выразили неподдельное удивление.
— Я же тебе уже говорил, что Вульф — это не какой-нибудь пожиратель огня, — рассмеялся Свобода. — Я предполагаю, что он взвесил возможность ниспровержения правительства и сделал для этого кое-какие предварительные приготовления. Но мне кажется, это никогда не было его самоцелью. Он просто хотел показать товар лицом, делая это для тех, чей энтузиазм было необходимо подхлестнуть. Он стремился занять позицию, выгодную для торга… чтобы заставить нас послать вас на Растум.
Он увидел, что его слова произвели нужный ему эффект. Узнав о том, что сам Вульф, руководитель, позволял себе закулисные действия, Ян будет меньше опасаться подвоха в любом достигнутом конечном соглашении.
— Мне придется поговорить с ним, — Ян встал. Его охватила внезапная дрожь. — Со всеми поговорить. Нам нужно будет подумать… До свидания.
Он повернулся и, спотыкаясь, пошел к двери.
— До свидания, мой мальчик, — сказал Свобода.
Он сомневался, что Ян его услышал. Дверь закрылась.
Свобода долго сидел, не двигаясь. Сигарета, зажатая между кончиками пальцев, сгорела до самого конца и обожгла его. Он выругался, бросил ее в пепельницу-аннигилятор и с трудом поднялся. Разбитая нога снова начала дьявольски болеть.
Айязу скользнул вокруг стола. Свобода оперся о его руку, словно о ствол дерева, и зашагал к прозрачной стене, чтобы увидеть сверкание океана.
— Ваш сын вернется, да? — спросил Айязу.
— Не думаю.
— Вы хотите, чтобы они улетели на ту планету?
— Да, так оно и будет. За годы работы я хорошо изучил свой аппарат.
Солнце снаружи было бледным, но его свет ослепил Свободу, и он потер глаза кулаком. Потом сказал вслух ясным, но раздражающе нетвердым голосом:
— Старик Чернильный был человеком в определенном смысле образованным.
Он, бывало, заявлял, что главная аксиома в человеческой геометрии, — это то, что прямая не является кратчайшим расстоянием между двумя точками.
Фактически прямых линий вообще не существует. Я понял, что он был прав.
— Это вы про свой план, сэр? — в голосе Айязу слышалось больше участия, чем разумного интереса.
— Угу. Книги Энкера, а также мой собственный здравый смысл подсказали мне, что в обозримом будущем у Земли нет никаких надежд.
Может быть, через тысячу лет, когда разрушение остановит упадок, что-то и начнет здесь развиваться, но моему сыну от этого будет мало пользы. Мне бы хотелось, чтобы он унес отсюда ноги, пока еще есть время. В новый мир, чтобы начать все сначала. Но нельзя же было отправлять его одного. Нужно было сделать так, чтобы там образовалась колония. А колонисты должны быть людьми здоровыми, независимыми, талантливыми, и изъявить собственную волю для полета туда: люди другого типа там просто не выжили бы.
Я готов был бы держать пари, что планета, пригодная к заселению, будет обнаружена, но я не мог поручиться, что она будет очень гостеприимной…
Мог возникнуть вопрос: почему эти люди должны были покинуть Землю?
Ведь цивилизация загнила еще не настолько, чтобы не оставить им шанса с успехом позаботиться о себе и здесь, на Земле.
Поэтому необходимо было создать на Земле препятствие, которое не смогли бы преодолеть ни сила, ни разум.
Каким должно было быть это препятствие? Так вот, в самой природе конфликтов между различными культурами заложена их неразрешимость. Когда сталкиваются две аксиомы, логика бессильна. Поэтому я основал внутри федерации конкурентное общество. Это было несложно. Здесь, в Северной Америке, умирающая культура совсем недавно пыталась отстоять свои права с помощью восстания, но потерпела поражение, и все-таки она еще была жива.
Необходимо было придать ей новый дух и указать новое направление. За основу я взял философию Энкера. А в качестве исполнителя привлек Лэада, блестящего актера, у которого были хорошие мозги, но не было совести. Он обходился мне недешево, но был человеком преданным, поскольку я дал ему ясно понять, что с ним случилось бы, если бы он попробовал таковым не быть.
Когда он сделал то, что от него требовалось, я отправил его на пенсию — с другим лицом, с другим именем и с щедрым содержанием. Четыре года тому назад он умер от пьянства.
Конечно, всегда существовали подозрения, что именно я убил Лэада. Это была первая раздражающая рана, за ней последовали и другие.
Свобода помнил, как его сын в ярости ушел из дома и не вернулся. Он вздохнул. Невозможно было предвидеть все до мелочей. Может быть, хоть внуки Бернис вырастут свободными, если их не поглотит Растум.
— В конце концов, — продолжал он, — мои конституционалисты оказались благодаря моим стараниям в таком положении, что их же собственный хитрец Вульф вынужден был попытаться заставить меня помочь им эмигрировать. Я думаю, теперь главное позади. Мы с тобой перевалили через гору и теперь можем спокойно смотреть, как наш вагон катится вниз по склону. А у подножия этой горы — звезды.
— Поедемте на юг, — неловко предложил Айязу. — Там вы сможете смотреть на его новое солнце.
— Я думаю, что меня уже не будет в живых, когда он доберется туда, сказал Свобода.
Он пожевал губу, затем выпрямился и заковылял прочь от окна.
— Пойдем. Нанесем визит какому-нибудь коллеге Комиссару и нахамим ему.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГОРЯЩИЙ МОСТ
Глава 1
Послание было электронным голосом, самой мощной сжато-излучаемой коротковолновой трансмиссией, которая была в распоряжении людей.
Математики и инженеры сделали как можно более точные расчеты, чтобы она пошла в нужном направлении. Несмотря на это, можно было лишь надеяться, что карандаш, блуждающий по карте звездного неба, наконец, укажет точную цель. Ведь расстояния на этой карте измерялись световыми неделями, и малейшая ошибка могла привести к чудовищным отклонениям.
Однако, случилось так, что попытка оказалась удачной. Офицер связи Анастас Мардикян смонтировал свой приемник после того, как прекратилось ускорение, — нечто огромное, окружившее флагманский корабль «Скиталец» наподобие паутины, в которую попала муха. Затем он настроил его на широкий диапазон и, словно надеясь на что-то, оставил его включенным.
Радиоволна прошла сквозь него, слабая и призрачная, в результате дисперсии, дважды увеличенная в длину, согласно эффекту Допплера, разбитая космическими шумами. Хитроумная система фильтров и усилителей смогла добиться лишь того, что эта волна стала едва различимой.
Но этого было достаточно.
Мардикян помчался на капитанский мостик. Он был молод, и за несколько месяцев триумф первого космического путешествия для него еще не утратил своего блеска.
— Сэр, — крикнул он. — Сигнал… Только я повернул ручку… сигнал с Земли!
Капитан флотилии Джошуа Коффин вздрогнул. Поскольку они находились в невесомости, это движение сбросило его с палубы. Он мастерски вернулся в прежнее положение, овладел собой и строго сказал:
— Если вы до сих пор не запомнили правила внутреннего распорядка, то неделя, проведенная в одиночной камере, возможно, даст вам шанс заучить их наизусть.
— Я… но, сэр, — Мардикян замолчал.
Его униформа отбрасывала на металл и пластик причудливые радужные тени. Коффин был единственным из членов экипажа, кто остался верен черному мундиру звездолетчика, давно вышедшему из моды.
— Но, сэр, — опять начал Мардикян, — весточка с Земли!
— Только дежурный офицер имеет право заходить на мостик без разрешения, — напомнил ему Коффин. — Если вам требуется что-то срочно сообщить, в вашем распоряжении имеется интерком.
— Я думал… — придушенно начал Мардикян. Он замолчал, затем, наконец, с трудом овладев собой, сказал:
— Извините, сэр, — и в глазах у него сверкал гнев.
Коффин некоторое время спокойно висел, разглядывая смуглого юношу в сверкающем костюме.
Забудь про это, сказал он сам себе. Времена меняются. Как звездолетчик, он вполне хорош для своего времени — такой же легкомысленный, суеверный и болтливый, как и все остальные. К тому же болтают они между собой на языках, которых я не понимаю. Однако, хорошо еще, что хоть какие-то рекруты есть, и, дай бог, будут, пока я жив.
Холмайер, дежурный офицер, был высоким белобрысым уроженцем Ланкашира, но глаза у него были чисто азиатские. Все трое молчали, слышалось только тяжелое дыхание Мардикяна. Звезды заполнили находившуюся на носу корабля обзорную рубку, теснясь в тяжелой ночной тьме.
Коффин вздохнул.
— Так и быть, — сказал он. — На этот раз я вас прощаю.
В конце концов, думал он, послание с Земли действительно было событием. Радио еще работало, когда они были между Солнцем и Альфой Центавра, но этого удалось достичь только с помощью очень сложного специального оборудования. Указать местонахождение горстки кораблей, движущихся с полусветовой скоростью, и сделать это настолько точно, что даже сравнительно маленький приемник Мардикяна смог поймать волну, — да, у парня была довольно уважительная причина для телячьей радости.
— Что это был за сигнал? — осведомился Коффин.
Он полагал, что это всего лишь текущая служебная трансляция, контрольный сигнал, посланный для того, чтобы через много лет инженеры совсем другого поколения могли поинтересоваться у возвратившегося флота, принимали ли они эту передачу. Если, конечно, к тому времени на Земле еще останутся инженеры. Но вместо того, чтобы подтвердить его мысль, Мардикян выпалил:
— Старый Свобода умер. Новым Комиссаром Психологии назначен Томас…
Томсон… было плохо слышно… но, короче, он вроде бы симпатизирует конституционалистам. Он аннулировал Декрет об образовании, обещал с большим уважением относиться к провинциальным нравам… Идите, послушайте сами, сэр!
Сам того не желая, Коффин присвистнул. — Но ведь именно поэтому и должна была быть основана колония на Эридане, — сказал он.
В тишине рубки его слова прозвучали уныло и глупо.
Холмайер сказал, произнося слова с каким-то не свойственным англичанину присвистом, который Коффин ненавидел, потому что он напоминал ему шипение змея в некогда благородном саду:
— По-видимому, теперь необходимость в основании этой колонии отпала.
Но каким образом мы сможем посоветоваться с тремя тысячами будущих колонистов, погруженных в глубокий сон?
— А разве мы должны это делать? — Коффин не знал, почему — еще не знал — но он чувствовал, что мозг цепенеет от страха. — Мы взялись доставить их на Растум. Не получив с Земли никаких точных приказаний, имеем ли мы право даже на то, чтобы допустить хотя бы мысль об изменении планов… тем более, что провести общее голосование невозможно? Лучше всего, во избежание возможных неприятностей, даже не упоминать…
Он внезапно замолчал. Лицо Мардикяна превратилось в маску страха.
— Но, сэр!… — проблеял связист.
Коффина забил озноб.
— Вы уже проболтались? — спросил он.
— Да, — прошептал Мардикян. — Я встретил Конрада Де Смета, он перешел на наш корабль, чтобы взять какие-то запчасти, и — я никогда не думал…
— Уж это точно! — прорычал Коффин.
Глава 2
Во флотилии было пятнадцать кораблей — более половины всех звездолетов, которыми располагало человечество. Пересечь часть парсеков до "Е" Эридана и вернуться обратно они могли не раньше, чем через 82 земных года. Но правительство не обращало на это внимания. Оно даже обеспечило речи и музыку при отправке колонистов. После чего, думал Коффин, оно, без сомнения, ухмыльнулось и возблагодарило своих многочисленных языческих богов за то, что с этим делом было, наконец-то, покончено.
— Но теперь, — пробормотал он, — это не так.
Он праздно сидел в общем зале "Скитальца, ожидая начала конференции.
Строгость окружавших его стен нарушалась несколькими картинами. Коффин прежде настаивал, чтобы на стены ничего не вешали (кому было интересно разглядывать, например, фотографию лодки, в которой маленький Джошуа катался по массачусетскому заливу сияющим летом?), но даже теоретически практически абсолютная власть капитана флотилии имела границы. По крайней мере, они хоть не догадались навешать здесь непристойные изображения девиц с голыми задницами. Хотя, если признаться честно, он не был уверен, что не предпочел бы подобные плакаты тем, что были перед ним: мазки кистью по рисовой бумаге, какое-то подобие дерева, классическая идеограмма… Он решительно не понимал новое поколение.
Шкипер «Скитальца», Нильс Киви, олицетворял для Коффина дыхание Земли: маленький, энергичный финн вместе с Коффином побывал на "Е" Эридана во время первого полета туда. Их нельзя было назвать друзьями, поскольку у адмирала вообще не было близких людей, но молодость их прошла в одно и то же десятилетие.
«Фактически, — подумал Коффин, — большинство из нас, звездолетчиков, — анахронизмы. Только Голдберг, Ямато или Перейра, ну, может быть, еще несколько человек из тех, что летят сейчас с нами, не стали бы делать удивленные глаза, упомяни я об умершем артисте или спой я старую песню. Но они сейчас в глубоком сне. Мы отстоим сейчас нашу годовую вахту, а потом нас поместят в саркофаги, и возможность поговорить с этими людьми у меня появится только после окончания полета.»
— Возможно, это было бы забавно, — задумчиво произнес Киви.
— Что? — спросил Коффин.
— Снова побродить по высокогорьям Америки, половить рыбу в речке Эмперор и разыскать наш старый лагерь, — сказал Киви. — Несмотря на то, что нам пришлось вкалывать и иногда даже с риском для жизни на этом Растуме, все-таки бывали у нас и там приятные минуты.
Коффина поразило, что Киви думал почти о том же, что и он.
— Да, — согласился адмирал, вспоминая странные дикие рассветы на краю расселины. — Это были прекрасные пять лет.
Киви вздохнул:
— На этот раз все иначе, — сказал он. — Возможно, мне не захочется туда возвращаться. Тогда мы были первооткрывателями, мы ходили там, где до нас не ступала человеческая нога. Колонисты полны надежд. Мы для них лишь транспортники.
Коффин пожал плечами. Он и раньше слышал подобные жалобы, еще до отправки, и потом, во время полета, они тоже были нередки. Люди, которым, как здесь, приходится подолгу находиться вместе, должны научиться терпеливо выносить однообразие друг друга.
— Мы должны принимать то, что нам дали, и быть благодарны, — заметил он.
— На этот раз, — сказал Киви, — меня мучает беспокойство: а вдруг я вернусь домой и обнаружу, что моей профессии более не существует? Никаких космических полетов. Если это случится, то я отказываюсь выражать благодарность.
— Прости его, Господи, — попросил Коффин своего бога, который редко прощал. — Тяжело видеть, как основа твоей жизни разъедается коррозией.
Глаза Киви внезапно загорелись, но это была лишь короткая вспышка.
— Конечно, — сказал он, — если мы действительно откажемся от этого полета и отправимся немедленно домой, мы еще можем успеть. Может быть, тогда еще будет организовано несколько экспедиций к новым звездам, и нам удастся попасть в их списки.
Коффин весь напрягся. Он вновь не мог понять, почему на него опять нашло: на сей раз — злость.
— Я не позволю никакого предательства по отношению к задаче, которую мы обязались выполнить, — отрезал он.
— Ой, да бросьте вы, — сказал Киви. — Подойдем к этому вопросу с рациональной точки зрения. — Я не знаю, что за причина заставила вас взяться за этот противный круиз. У вас достаточно высокое звание, чтобы аннулировать соглашение, кроме вас, никто не имеет на это права. Но вы, так же, как и я, помешаны на исследованиях. Если б Земле не было до нас дела, она не побеспокоилась бы, чтобы пригласить нас обратно. Так пользуйтесь случаем, пока есть возможность, — ответ адмирала Киви предупредил, взглянув на настенные часы:
— пора начинать конференцию.
Он включил межкорабельный коммутатор.
Телевизионная панель ожила, разделенная на четырнадцать секций, по одной на каждый сопровождающий корабль. Из каждой секции смотрели одно или два лица. Команды, которые состояли только из спящих сменных групп или снабженцев, были представлены капитанами своих кораблей. Те же, на борту которых находились колонисты, выдвинули от своего лица, наряду со шкипером, по одному гражданскому представителю.
Коффин по очереди вгляделся в каждое изображение.
Звездолетчиков он знал. Все они принадлежали к обществу, и даже у тех, кто родился гораздо позднее его, было много с ним общего.
Всем им была присуща необходимая минимальная дисциплина мысли и тела, у всех была одна главная мечта, которой подчинялись все остальные мелочи жизни — новые горизонты под новыми солнцами. Однако, они не позволяли себе увлекаться такой поэтикой: слишком много было там работы.
Колонисты — это было нечто совсем другое. С ними у Коффина тоже было кое-что общее. Подавляющее большинство из них были уроженцами Северной Америки, они привыкли научно мыслить и так же, как он, не доверяли правительству. Но лишь немногие из конституционалистов проповедовали какую-нибудь религию, а те, кто признавал ее, были католиками, иудеями, буддистами или же вообще иностранцами. Все они были заражены себялюбием, присущим этой эре: в их «Завете» было записано, что личная мораль не подчиняется никаким законам, и что свобода речи не ограничивается, за исключением клеветы. Иногда Коффин думал, что будет рад расстаться с ними.
— Все готовы? — начал он. — Хорошо, тогда приступим к делу. Очень жаль, что офицер связи так необдуманно проболтался. Тем самым он растревожил осиное гнездо… — Коффин заметил, что последнее выражение поняли лишь очень немногие. — Он вызвал недовольство, которое угрожает осуществлению всего проекта. Нам придется это обсудить.
Конрад Де Смет, колонист с «Разведчика», улыбнулся ужасно раздражающе.
— Вы, вероятно, просто скрыли бы от нас этот факт? — спросил он.
— Это упростило бы дело, — придушенным голосом ответил Коффин.
— Другими словами, — сказал Де Смет, — вы лучше нас самих знаете, чего мы хотим. Именно от такой самонадеянности мы и стремились убежать, покидая Землю. Никто не имеет права скрывать информацию, касающуюся общественных интересов.
Низкий голос с призвуком смеха произнес через накидку:
— А вы еще обвиняете адмирала Коффина в том, что он якобы молится!
Глаза уроженца Новой Англии обратились к ней. Хотя взгляд Коффина не мог проникнуть через бесформенную накидку и маску, скрывающую выведенную из состояния сна женщину. Коффин когда-то встречался с ней на Земле, ее звали Тереза Дилени, проводя совместную подготовку к этой экспедиции.
Услышать сейчас ее голос было все равно, что вспомнить бабье лето на поросшей лесом горной вершине сто лет назад.
Его губы непроизвольно сложились в подобие улыбки.
— Спасибо, — сказал он. — А вы, мистер Де Смет, конечно, знаете, чего хотят спящие колонисты? Разве у вас есть право решать за них? А мы ведь не можем разбудить их, даже взрослых, чтобы проголосовать. Нам всем просто не хватит места. Кроме того, регенераторы не смогут выработать сразу такое количество кислорода. Вот почему мне казалось, что лучше всего было бы никому ничего не говорить, до тех пор, пока мы не прилетим на Растум.
Тогда желающие могли бы, я думаю, вернуться обратно вместе с флотилией, предложил он.
— Мы могли бы будить их по несколько человек за один раз, давать им проголосовать и вновь усыплять, — предложила Тереза Дилени.
— Это заняло бы недели, — сказал Коффин. — К тому же вам, как никому другому, должно быть известно, что метаболизм нелегко остановить, но очень просто возбудить.
— Если бы вы могли видеть мое лицо, — ответила она, слегка усмехнувшись, — я бы изобразила на нем «Аминь». Мне так надоело возиться с инертным человеческим телом, что — м-да, хорошо еще, что мне пришлось иметь дело только с женщинами и девушками, потому что если б надо было еще делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет целомудрия.
Коффин покраснел, тут же прокляв свое смущение, и понадеялся, что она не заметила этого на телеэкране. Зато он заметил, как ухмыльнулся Киви.
Проклятый Киви!
Молодая колонистка добавила еще одну шутку насчет того, как он должен вести себя в качестве надежного средства от гомосексуальных тенденций.
Коффин отчаянно старался найти подходящее слово для своего ответа. У этих людей совершенно отсутствовало чувство стыда. Здесь, в великой ночи Господа, они осмеливаются говорить такие вещи, которые должны были бы вызвать сверкание молний, а ему приходится сидеть и слушать.
Киви, наконец, великодушно вмешался:
— Как бы там ни было, ваше предложение относительно нескольких человек зараз не имеет смысла. За те недели, что нам для этого потребуется, критический период пройдет.
— А что это за период? — послышался женский голос.
— Разве вы не знаете? — спросил удивленный Коффин.
— Будем считать, что этот период уже наступил, — перебила его Тереза.
Вновь, как бывало, Коффин почувствовал восхищение перед ее решительностью.
Она прорывалась сквозь всякую чепуху с поспешностью мужчины и с практичностью женщины. — Исходя из этого, Джун, если мы в течение двух месяцев не повернем назад, нам будет лучше лететь на Растум.
Итак, голосование исключено. Мы могли бы разбудить несколько человек, но и тех, что уже приведены в сознание, можно рассматривать как вполне достаточный статистический образец.
Коффин кивнул. Она имела в виду пятерых женщин на своем корабле, которые несли очередную годовую вахту, наблюдая за состоянием 295 человек, жизненные процессы которых были временно приостановлены. За все время путешествия только 120 человек не будут подвергаться повторной стимуляции, чтобы отстоять свою вахту: эти сто двадцать человек — дети. Таким же было соотношение и на девяти других кораблях, на борту которых имелись колонисты. Общее число членов экипажей достигало 1620, из которых по очереди дежурило одновременно сорок пять человек. Поэтому будет ли жребий брошен двумя процентами или четырьмя-пятью, не было так уж важно.
— Давайте еще раз вспомним, что это было за послание, — сказал Коффин. — Декрет об образовании, который противостоял вашему конституционалистическому образу жизни, отменен.
На Земле теперь вы были бы не в худшем положении, чем прежде, но и не в лучшем, хотя в послании содержится намек на дальнейшие уступки в будущем. Вас приглашают вернуться. Это все. Других сообщений не поступало.
На мой взгляд, этих данных явно недостаточно для того, чтобы на их основании принять такое ответственное решение.
— Продолжение полета — решение гораздо более ответственное, возразил Де Смет. Он наклонил вперед свою грузную фигуру, пока она не заполнила весь экран. Голос его был жестким и суровым. — Мы были людьми знающими, материально хорошо обеспеченными. Я даже могу взять на себя смелость заявить, что Земля нуждается в нас, особенно тех, кто имеет технические специальности. Согласно вашему же собственному утверждению, Растум — это мрачная и страшная планета. Многим из нас суждено там погибнуть. Почему же нам не вернуться домой, раз есть такая возможность?
— Домой, — прошептал кто-то.
Это слово ворвалось во внезапную тишину, как звук воды, наливаемой в чашку, и, наконец, оно заполнило ее до краев и выплеснулось наружу. Коффин сидел, прислушиваясь к голосу своего корабля, к шуму генераторов, вентиляторов, регуляторов, и даже в этом звуке ему скоро стала слышаться частая пульсация: «Домой, домой, домой…»
А у него дома не было. Отцовскую церквушку снесли и поставили на ее месте восточный храм; леса, где прежде пылал октябрь, вырубили, и вместо них туда протянулось еще одно щупальце города; гавань обнесли забором, чтобы строить там планктонную ферму. Ему остались только холодная надежда неба, да еще корабль.
Молодой мужчина сказал, словно обращаясь к самому себе:
— У меня там осталась девушка.
— А у меня была своя собственная подлодка, — отозвался другой. — Я, бывало, проводил исследования в окрестностях Большого Рифового Барьера, частенько принимая воздушные пузыри за жемчужины, и гонялся за ними, или же просто болтался на поверхности.
Вы не можете себе представить, какими голубыми могут быть волны. А на Растуме, говорят, спускаться вниз с горных плато нельзя.
— Но в нашем распоряжении была бы целая планета, — возразила Тереза Дилени.
Какой-то человек с благородной внешностью ученого ответил на это:
— Дорогая моя, может быть, как раз в этом-то вся и беда. Три тысячи человек, включая детей, в совершенной изоляции от всего остального человечества. Можем ли мы надеяться, что нам удастся создать цивилизацию?
Или хотя бы поддерживать ту, что есть?
— Вся беда, папаша, — сухо сказал офицер рядом с ним, — состоит для тебя в том, что на Растуме нет средневековых манускриптов.
— Я согласен признаться в этом, — заявил ученый. — Да, я всегда полагал, что важнее всего научить детей пользоваться своим разумом.
Однако, если оказывается возможным сделать это на Земле… В конце концов, много ли шансов на то, что первые поколения Растума будут иметь возможность и время на размышления?
— Будут ли вообще на Растуме следующие поколения?
— Сила тяжести, на 0,25% превышающая земную — боже! Я лишь теперь начинаю это понимать.
— Синтетика, год за годом одна синтетика и гидропоника, до тех пор, пока мы не создадим экологию. На Земле хоть иногда перепадали бифштексы.
— Моя мама не смогла лететь. Она слишком слаба. Но она заплатила за десятки лет своего сна, отдала все свои сбережения… в надежде, что я вернусь.
— Я проектировал небоскребы. А на Растуме, пока я буду жив, вряд ли построят нечто большее, чем бревенчатую избу.
— Вы помните, как светит Луна над Большим Каньоном?
— А помните Девятую Бетховена в Концертном зале Федерации?
— А эту маленькую смешную старую таверну на Среднем уровне, где мы пили пиво и пели немецкие песенки?
— А помните?
— А помните?
Читать бесплатно другие книги:
