Последняя империя. Падение Советского Союза Плохий Сергей

Джордж Буш, избрав 26 ноября на совещании в Белом доме наступательную стратегию, получил наконец возможность поправить отношения с украинской диаспорой, да и с прочими избирателями восточноевропейского происхождения. Первый шаг в этом направлении успел сделать Роберт Гейтс, назначенный в начале месяца директором ЦРУ. Семнадцатого ноября, едва обжив новый кабинет, Гейтс выступил с программной речью на обеде украинской общины Америки. Банкет в нью-йоркском отеле “Плаза” устроили по случаю присуждения Украинским институтом Америки (Нью-Йорк) почетного звания “Украинец года” Роману Попадюку, заместителю пресс-секретаря президента (самому высокопоставленному в исполнительной власти чиновнику украинского происхождения).

Судя по откликам, Гейтс произвел прекрасное впечатление. Ральф Гордон Хокси (известный в Нью-Йорке преподаватель, директор Центра по изучению президентства и один из гостей) позднее поздравил Гейтса с “выдающейся” речью в духе Томаса Джефферсона. Гейтс не упустил шанс навести мосты между правительством и мятежной диаспорой. Поговорил он и с Геннадием Удовенко, главой украинского представительства в ООН. Впоследствии “Ю-эс ньюс энд уорлд репорт” отнес решение президента признать результаты украинского референдума на счет влияния нового директора ЦРУ¹⁵.

Первых лиц украинской общины пригласили в Белый дом утром 27 ноября, в среду – во вторник, как уже говорилось, президент оставил колебания по вопросу независимости Украины. Пятнадцать человек полчаса беседовали с Бушем, Скоукрофтом, Эдом Хьюэттом из Совета по национальной безопасности и другими помощниками президента. Возглавлял украинцев Тарас Шмагала, родом из Кливленда. Он много лет поддерживал Республиканскую партию, руководил Украинской национальной ассоциацией – издателем “Юкрейниан уикли”. В 1988 году Шмагала возглавлял комитет “Американские украинцы за Буша”, а в сентябре 1991 года ездил в Киев в составе делегации Джонатана Буша, чтобы почтить память убитых полстолетия назад в Бабьем Яру.

Теперь Шмагала заявил президенту, что что независимость Украины – дело решенное, а признание ее Соединенными Штатами – вопрос первостепенной важности для украинской диаспоры. Бушу напомнили, как он агитировал за национальное самоопределение Украины в 70-х и в начале 80-х годов. А вот о конфузе с “цыпленком по-киевски”, судя по репортажу в “Юкрейниан уикли”, никто не вспомнил. Лидеры диаспоры вручили Бушу послание со своей исторической родины – просьбу “Руха” облегчить Украине путь к самостоятельности и перестать содержать Кремль, который развязал против национал-демократов информационную войну. Руководство “Руха” опасалось, что Кремль готовит почву для настоящей войны: “На кого ляжет ответственность за возможную агрессию Горбачева против Украины?”¹⁶

Джордж Буш порадовал американских украинцев, к которым долго был несправедлив: он решил признать Украину. Затем он пустился в туманные объяснения по поводу своего киевского визита, но гости пропустили их мимо ушей. Они запомнили лишь то, что хотели услышать. Наконец-то эти люди смогли передать добрые вести друзьям и на Украине, и в диаспоре – всем тем, кто попрекал их верностью Республиканской партии даже в то время, когда президент-республиканец подносил патроны Горбачеву. Едва выйдя из Белого дома, лидеры украинской общины поделились с журналистами: Соединенные Штаты “будут приветствовать украинскую независимость” и вслед за этим “начнут движение” к установлению дипломатических отношений. “Ни о каком графике речь не шла”, – извещала читателей газета “Вашингтон пост”¹⁷.

Известие о том, что Буш готов признать Украину, вскоре подтвердил чиновник его аппарата, который, говоря неофициально, обронил, что такое решение утвердили на совещании днем раньше. По его словам, был выработан компромисс между двумя точками зрения, выразителями которых выступали Дик Чейни и Джеймс Бейкер. Последнего в очередной раз оставили в дураках, и теперь он винил прессу и американских украинцев в том, что те “не разобрались в деталях нашей позиции”. Президент в воспоминаниях сожалел об “утечке”, зато Роберт Гейтс, сначала разделявший нежелание Буша гнать лошадей, в собственных мемуарах описал эти дни откровенно: “Развитие событий и очевидная необходимость побудили нас переступить через принципы”.

Буша и его советников не должно было застать врасплох намерение самых влиятельных украинцев Америки побеседовать с журналистами, а от СМИ едва ли стоило ожидать кропотливого изучения точки зрения администрации в свете коренного поворота в ее политике. После того, как Республиканская партия упустила гарантированное ей, казалось бы, место в сенате от Пенсильвании, популярность Буша еще уменьшилась, и выходцы из Восточной Европы стали громко выражать недовольство президентом. Белый дом уже не мог позволить себе дальше тянуть на себе Горбачева – ведь и сам Скоукрофт отзывался о нем как о бледном подобии властителя. Перемена курса при таком ветре была неизбежной, пусть Бушу это и не слишком нравилось. Союзный центр катился в бездну, и американскому президенту следовало отойти от края как можно дальше – хотя бы из чувства самосохранения.

“Утечка”, которую в Белом доме не только мгновенно подтвердили, но и вписали в широкий контекст, оказалась удобным способом оповестить США и весь мир о повороте во внешней политике: о разрыве с Горбачевым и его проектом обновления СССР. В нарушение традиции, перед такой декларацией с Михаилом Сергеевичем не советовались и предупреждать его не стали. Впрочем, с формальной точки зрения, заявлений никто не делал – незачем было и беспокоиться¹⁸.

Тридцатого ноября – спустя три дня после “утечки” и за день до украинского референдума – Буш позвонил Горбачеву, чтобы рассказать ему о положении дел, но тот уже и сам все знал. Беседа была в тягость обоим. Когда помощник президента СССР Анатолий Черняев сообщил шефу, что Белый дом запросил телефонный разговор, Горбачев разозлился: “Да зачем это? Меня не будет”. После некоторых колебаний он все же дал добро. Михаил Сергеевич не мог простить американскому коллеге того, что в его глазах было предательством. Из-за утечки в Вашингтоне рушились его мечты удержать Украину в составе СССР – а ведь Горбачев то и дело хвалился безоговорочным одобрением своей кампании Бушем и другими западными лидерами. Поддержка Запада оказалась блефом¹⁹.

Переводчик Горбачева Павел Палажченко, узнавший новость первым из новостей Си-эн-эн, признался Черняеву: “Независимо от деталей решения Буша, это сообщение, безусловно, – удар для нас”. Черняев согласился. Он составил черновик ответного выступления президента, в котором говорилось, что вести из Америки “вызывают недоумение”. Эти слова никого не переубедили даже в Москве. Горбачева уже ругали на первой полосе обычно почтительных “Известий”. Автор статьи доказывал, что хотя утечка в Вашингтоне и вправду походила на вмешательство во внутренние дела Союза накануне украинского референдума, жалобы Горбачева на Белый дом не имели смысла, когда социологические опросы предсказывали победу сторонников самоопределения с результатом выше 80 %. Тут же, в “Известиях”, поместили материал “Украина: за день до выстраданной воли”. Если кто и утратил связь с реальностью, то как раз Горбачев. Однако Черняев гордился своей работой и подозревал, что, не выступи президент с таким коммюнике, Буш мог бы вообще не позвонить 30 ноября²⁰.

Когда глав государств соединили, американец заявил, что обеспокоен позицией по Украине, озвученной на днях союзным руководством. Это был прозрачный намек на подготовленный Черняевым документ. “Вы знаете наши обычаи, обычаи демократического государства. Мы обязаны поддержать украинский народ… Но у нас сложилось впечатление, что признание Украины вполне может вернуть их к процессу выработки Союзного договора”, – заявил Буш. Горбачев перешел в контратаку: “Не скрою, что утечка из Белого дома, из которой следует, что Соединенные Штаты всерьез обдумывают вопрос о признании независимости Украины – и в первую очередь потому, что такая утечка произошла перед самым референдумом, – воспринимается негативно. Складывается впечатление, что Соединенные Штаты не то что хотят повлиять на наши события, а просто даже вмешиваются в них”.

Горбачев огорошил собеседника: голосование жителей Украины за независимость не будет означать поддержку ими выхода республики из состава СССР. Он провел параллель с войной в Югославии. “Если кто-то на Украине говорит, что страна выходит из Союза, и кто-то утверждает, что поможет им, – упрекнул Горбачев Буша за разворот в сторону Киева, – то это будет означать, что двенадцать миллионов русских, а также представители других народов станут гражданами иностранного государства”. Он подчеркнул, что претензии Ельцина на украинские территории, прилегающие к России, и озабоченность положением русского меньшинства в Крыму, Донецкой и Луганской областях при наихудшем развитии событий могут вылиться в конфликт. Президент СССР последовал совету, как играть на проблеме этнических меньшинств, данному ему месяцем раньше Георгием Шахназаровым.

Черняев, который слышал разговор, резюмировал в дневнике доводы своего начальника так: “Независимость не есть отделение, а отделение – это Югославия в квадрате, в десятой степени!” Горбачев попросил Буша не предпринимать шаги, которые ободрили бы сепаратистов. “Каждый штат в составе США обладает суверенитетом, но мы относимся к Соединенным Штатам как к цельному государству”, – прибавил Горбачев.

“Совершенно верно”, – ответил американец. Но идти на попятный он и не думал: “Положительная реакция на стремление украинцев к самостоятельности даст вам возможность разрешить противоречия, ставшие преградой на пути к осуществлению политических и экономических реформ”. Буш убеждал Горбачева, что в его намерения не входило строить козни за спиной советского коллеги. “На мою администрацию оказывают определенное давление, – признался он, имея в виду проблемы, которые создали ему собственные украинцы. – Я не могу представить, через что вам довелось пройти, но здесь давят на меня, поэтому я ваше положение в какой-то мере понимаю”.

Диалога не получилось. Буш и Горбачев избегали резкостей, но оба понимали, что их позиции невозможно свести к общему знаменателю. Телефонным звонком уже ничего было не изменить. Времена, когда они проводили согласованную политику, ушли безвозвратно. Черняеву казалось, что Джеймс Бейкер, который участвовал в разговоре с параллельного аппарата в Вашингтоне, проявил больше сочувствия, чем его шеф, к Горбачеву и СССР. “Бейкер более свободен в суждениях, менее подвержен давлению всяких лоббистов, откровеннее”, – отметил тем вечером в дневнике Черняев. После беседы он взялся за пресс-релиз. Горбачев велел упирать на факт телефонного звонка, а не на его итоги – чтобы незадолго до украинского референдума обратить это событие себе на пользу, попытаться нейтрализовать утечку из Белого дома 27 ноября утечкой из Кремля. Целью заявления президента СССР, по словам Черняева, было “прищемить Кравчука и компанию”²¹.

Горбачеву пришлось подыскивать слова в трудном разговоре с Бушем почти сразу после того, как он спровадил Ельцина – а встреча с человеком, казавшимся в последнее время его злым гением, далась Горбачеву нисколько не легче. В то утро Михаил Сергеевич упрашивал Бориса Николаевича уберечь Советский Союз от неминуемого дефолта. Российская Федерация оседлала нефтегазовые денежные потоки и не считала нужным финансировать общесоюзные учреждения. Вторая сверхдержава мира превратилась в банкрота. Вооруженные Силы и дипломатический корпус пока слушались президента, но платить жалованье ни тем, ни другим Горбачеву было нечем. Даже его собственный аппарат сидел на бобах.

Казна СССР опустела. Двадцать девятого ноября на заседании Верховного Совета Горбачев предложил депутатам утвердить его июньский указ, которым он предписывал Государственному банку выдать заем в 68 миллионов рублей общесоюзным организациям и предприятиям. Одновременно президент предлагал одобрить кредиты на 90 миллионов. Фактически это была просьба напечатать новые дензнаки – и далеко не все депутаты отнеслись к этому снисходительно. Хотя одна из палат откликнулась на призыв Горбачева и одобрила постановление, ему не удалось добиться своего из-за противодействия российских депутатов. Правительство России, со дня на день готовое подать сигнал к кардинальным экономическим реформам, стремилось любой ценой избежать очередного витка инфляции. Союзное правительство осталось на мели. “Россия, по сути, заблокировала принятие чрезвычайного бюджета Союза на конец года, – записал в дневнике Вадим Медведев, советник президента СССР по экономике. – Это привело к массовой невыплате зарплаты [союзным] бюджетным учреждениям”²².

В тот же день Госбанк прекратил переводить какие бы то ни было средства юридическим лицам Союза, включая воинские части и администрацию президента СССР. Единственное исключение сделали для Министерства иностранных дел, которое вновь возглавил Эдуард Шеварднадзе. Ельцин, предвидя возможные протесты лидеров западных стран в том случае, если бы он перекрыл МИДу кислород (как сначала и замышлял), стал финансировать его из бюджета Российской Федерации. Дипломаты били тревогу – ведь кто платит, тот и заказывает музыку, – но Горбачев не мог повлиять на ситуацию. “А что делать? – сокрушался в дневнике Черняев. – У России есть пока чем платить, а у М[ихаила] С[ергеевича] нет ничего!”

К 30 ноября, моменту встречи с Ельциным и его советниками, у Горбачева не осталось никаких рычагов власти. Единственное, что он сумел сделать – пристыдить соперника и убедить его поделиться деньгами. (“Речь шла: так мол нельзя – оставлять центр без средств к существованию”, – писал Черняев.) В результате затянувшихся на четыре часа переговоров Ельцин согласился выделить кое-какие средства. Его экономическим советникам теперь следовало придумать, как это сделать. Чуть позже, параллельно с телефонной беседой Горбачева и Буша, эксперты совещались в Ореховой комнате, где прежде собиралось Политбюро. Обсуждаемый вопрос вождям Советского Союза, которые заседали там в годы холодной войны, мог присниться разве в кошмарном сне²³.

Осенью 1991 года империя находилась при смерти. Кровь давно ушла из финансовых артерий. Уступка, выпрошенная Горбачевым, стала лишним глотком воздуха, не более. И все же Михаил Сергеевич не сдавался. Во время разговора с Бушем он не упустил случая похвалиться одним из редких теперь успехов на политическом поприще – 29 ноября его усилия по сохранению Союза получили безоговорочную поддержку Политического консультативного совета (при президенте Горбачеве). В совет входили, кроме прочих, Анатолий Собчак – мэр уже не Ленинграда, а Санкт-Петербурга, – и “крестный отец перестройки” Александр Яковлев. Члены совета (многие из них основали Межрегиональную депутатскую группу, первое демократическое объединение в советском парламенте) вместе с Горбачевым раздумывали в тот день, как бы уберечь СССР от распада, к чему, по их мнению, вел дело Ельцин. Некоторые высказались даже в пользу формальной оппозиции линии российского президента.

Собчак, давний союзник Ельцина, выступил в тот же вечер по телевидению с резким заявлением в поддержку Советского Союза. Но голос Политического консультативного совета в обновленной России мало кто слышал. Оппозиционный блок, замысел которого в тот день обсуждали у Горбачева, эти люди так и не создали и повлиять на общественное мнение оказались почти неспособны. Егора Яковлева, члена совета, назначенного после путча председателем Всесоюзной государственной телерадиокомпании, подчиненные выполняли все с меньшей охотой. “Яковлев жаловался, что телевидение у него отбирают, – передает его слова Черняев. – Он там уже не хозяин, и правят бал ‘россияне’”. Ниже он записал впечатления от теленовостей 29 ноября: “В ‘Вестях’ в пятницу были просто оскорбительные в адрес М[ихаила] С[ергеевича] пассажи насчет украинской его политики”²⁴.

Несколькими днями раньше Анатолий Черняев и Александр Яковлев, два партаппаратчика либерального толка, пришли к единому выводу (первый изложил его в дневнике так): “Нравится нам или нет, нет альтернативы самостоятельному прорывному ходу России. Горбачевские усилия спасти Союз – безнадежные судороги”. В пятницу 29 ноября, когда Горбачева обнадеживали Собчак и другие глашатаи перестройки из Политического консультативного совета, Черняев отправил начальнику проект обращения к депутатам Верховного Совета с просьбой ратифицировать Союзный договор, а в дневнике иронизировал: “Хотя сам не верю в это, слова, однако, подобрал!” В тот же день Черняев подал советы Горбачеву, к которым отнесся намного серьезнее: “Сменить свою роль в сторону международную и защиты культуры… представлять свой мировой престиж внутри и тем держаться, не уповая ни на Союзный договор, ни на решения съезда, его избравшего и подтверждавшего избрание после путча, ни на Конституцию СССР!” Сохранить единое государство было невозможно. Черняев желал помочь Горбачеву достойно войти в историю, пусть даже утратив позиции в политике²⁵.

Сам Михаил Сергеевич не уставал твердить, что распад Советского Союза навлечет беды библейского масштаба. В интервью белорусской “Народной газете” Горбачев провел обычную параллель с Югославией, где война сербов с хорватами вынудила сотни тысяч мужчин, женщин и детей покинуть свои дома и бежать из зоны конфликта. По его оценке, югославская трагедия поблекла бы на фоне того, что могло произойти в Советском Союзе, раздели межгосударственные границы его граждан на титульные нации и многочисленные этнические меньшинства. Прежде всего его заботила судьба русских – бывших хозяев империи: не подвергнутся ли они дискриминации в теперь независимых государствах?

“Семьдесят пять миллионов людей живут за пределами своей малой родины, – утверждал Горбачев, имея в виду смешение этносов внутри Союза, из-за чего многие люди обитали не там, где их предки. – Так что же, все они становятся гражданами второго сорта? И пусть нас не убаюкивают, что все будет гарантировано в двусторонних договорах, которые подписывают республики. Не верю, что это решит проблему. Должно быть сохранено государство, которое обеспечит правовую защиту каждому человеку”. Президент завел речь о русскоязычных в тех частях бывшего СССР, где они были неспособны полноценно отстаивать свои интересы, не владея местными языками: “Вольно или невольно выходит, что некоторых граждан, проживающих в прибалтийских республиках, относят как бы ко второму сорту”.

Белорусский репортер задавал вопросы о Ельцине без обиняков, давая собеседнику возможность обрушиться с какой угодно критикой на заклятого врага. Тем не менее глава СССР предпочел остаться в рамках приличий. Кем бы Горбачев ни считал Ельцина, на людях он обычно воздерживался от выпадов. А вот при упоминании Леонида Кравчука он позволил себе высказаться куда жестче. Когда речь зашла о кандидатуре Кравчука на выборах президента Украины, Горбачев разоткровенничался: “Прекрасная республика… Но посмотрите, как там эксплуатируют идею самостийности: уже, по-моему, далеко не только в целях избирательной кампании”. Затем он снова прибег к приему защиты этнических меньшинств. Горбачев, уверяя, что хотел бы видеть Украину целостной, горевал о судьбе ее многочисленного русскоязычного населения: “И если собираются отлучать Украину от Союза, что делать проживающим там двенадцати-пятнадцати миллионам русских людей, и вообще кому это нужно? Я за самоопределение без разрушения Союза”²⁶.

Кравчук и его сторонники считали, что так Горбачев пытался разогреть межэтнические противоречия на Востоке Украины до состояния открытого конфликта и, ослабив таким образом республику, удержать ее в составе СССР. Но вопрос, чего ждать русскому меньшинству на Украине, не сводился к пропагандистской уловке. Даже тех в Москве, кто смирился с развалом империи, беспокоила перспектива раздела территории, которая казалась исторически принадлежащей России. “И в общем-то все бы ничего, если б не Украина, не Крым, который невозможно отдать”, – сетовал Черняев²⁷.

Ответ на вопросы Горбачева и Черняева должен был дать украинский референдум. Союзное правительство не верило, что Крымская АССР и те области Украины, где значительную долю населения составляли русские, выскажутся за независимость. Возник парадокс: будущее Советского Союза, где господствовал русский этнос, зависело от голосования на Украине, а будущее Украины в немалой степени зависело от настроений русских на Юго-Востоке.

Глава 14
Украинский референдум

Конец ноября 1991 года Леонид Кравчук провел в разъездах: 1 декабря должен был стать не только днем референдума, но и днем выборов президента. Кравчук, желая встать во главе независимой Украины, добивался победы и на первом, и на втором поле.

Кравчук поднаторел в аппаратных играх, но опыта публичной политики почти не имел. Зато он хорошо помнил совет, который дал ему Буш во время августовского визита в Киев: загляните людям в глаза – и поймете, поддержат они вас или нет. Кравчук не стал ходить по домам, как западные политики, но решил говорить со всяким, кто хотел его слышать – и порою сильно рисковал. Когда он в Виннице зашел в универмаг, начальник охраны сообщил, что, узнав о его приезде, на площади перед входом собралась толпа. Сдержать людей (их число оценили в двадцать тысяч) не сумели бы ни охранники, ни милиция. Уходить через черный ход Кравчук отказался. “Удирать, как вор, от людей, многие из которых вскоре будут за меня голосовать! Это же чепуха!” – пишет он в мемуарах. Он велел охранникам проводить его на площадь.

Чутье не подвело политика: его встретили с восторгом. Но задние ряды продолжали напирать. Положение обострялось. Внезапно председатель Верховной Рады услышал треск и ощутил боль: кто-то хотел пожать ему руку, но достал только палец – и вывихнул его. “Когда я оглядывался вокруг, становилось жутковато. Казалось, если плохонький милицейский кордон не выдержит, нас просто сомнут”, – вспоминал Кравчук. Леонид Макарович выбрался с площади под несмолкаемое “ура”: народу явно понравился и он сам, и его обещания. Уверенность Кравчука в победе окрепла, хотя уезжал он из Винницы в гипсе и со стертыми подошвами ботинок: когда охрана вытаскивала его из толпы, он пытался удержаться на ногах. Бушу не пришло бы в голову предостеречь его от таких виражей в президентской гонке. Кто мог подумать, что коммунистические чиновники не владели навыками контроля над массой?¹

В начале ноября, за месяц до выборов, опросы показывали: Кравчук может рассчитывать более чем на 30 % – и лидирует с большим отрывом. Вторым шел бывший политзаключенный Вячеслав Черновол, глава Львовской областной рады: ему давали немногим более 12 %. Соперники Кравчука утверждали, что с ними ведут нечестную игру – используя административный ресурс. Леонид Макарович и вправду был плоть от плоти номенклатуры, которая лишь на него и рассчитывала. Верхи УССР, еще недавно относившиеся враждебно – самое меньшее холодно – к желанию выйти из-под крыла Москвы, теперь горячо его поддерживали. Двадцать четвертого августа “красное” большинство в парламенте проголосовало за независимость – при условии, что три месяца спустя это решение утвердят на референдуме. Такая оговорка оставляла пути к отступлению, но нужды в перемене курса уже не возникло².

Компартии отсрочка не помогла – в конце августа 1991 года она попала под временный, а затем и окончательный запрет. (В этом Украина опередила Россию на несколько месяцев.) Однако роспуск партии происходил по-другому: не было ни публичного унижения вельмож, ни отъема собственности. Одно крыло аппарата без лишнего шума переписало партийные богатства на другое: они достались областным, городским и районным советам. Таким образом, господство сохранили, за редким исключением, те, кто еще недавно заседал в обкомах, горкомах и райкомах. Почти вся номенклатура уверовала в государственную независимость – и в Кравчука, ее пророка. С ним не были страшны ни лютый Ельцин, ни собственные демократы, ни “бандеровцы”. Партийные лидеры, прощаясь с Союзом и поставив все на Кравчука, получили пропуск в новое светлое будущее. Они изо всех сил помогали Кравчуку возглавить самостоятельную Украину – хотя, уступи он национал-демократам либо проельцинским либералам, тут же ополчились бы на едва завоеванную страной свободу³.

Перед Кравчуком встало несколько трудных задач. После голосования 24 августа он понял: надо внушить избирателям, что недавний член Политбюро ЦК КПУ – лучший кандидат в президенты суверенной Украины, и убедить их проголосовать за независимость. Для этого требовалось найти общий язык с местными элитами, отговорить их от игры в сепаратизм – и подать нужные сигналы этническим и региональным меньшинствам, чтобы тех не пугало доминирование украинского большинства без посредничества и заступничества центра. Склонить на сторону Украины предстояло и командиров армейских соединений, которые по приказу руководства СССР либо РСФСР могли обернуться троянским конем.

Самой легкой казалась первая задача – завоевать сердце избирателя и выиграть президентскую гонку. Вызов Кравчуку бросили пять кандидатов, и симпатии сторонников перемен разделились. Городских интеллигентов обрусевшего Юго-Востока – в годы перестройки демократов ельцинского типа – представлял зампредседателя Верховной Рады харьковчанин Владимир Гринев: этнический русский, демократ, с первого дня путча – его твердый противник. По вопросу независимости Гринев оказался среди немногих депутатов, 24 августа проголосовавших против – не потому, что прислуживал Кремлю, а лишь из опасения оставить Украину под властью коммунистов. Тем не менее роспуск компартии убедил его, что провозглашение независимости выражает волю народа. Позднее Гринев рассказал в интервью: “Это обстоятельство в процессе предвыборной кампании довольно четко просматривалось – что настрой у людей ориентирован на независимость Украины. Когда встречаешься с массами, это не скроешь настроение”⁴.

Кандидат от национал-демократов Вячеслав Черновол, диссидент со стажем, подчеркивал, что, в отличие от Кравчука, всегда боролся с режимом и не менял взгляды по обстановке. Впервые Черновола арестовали в 1967 году, а в тюрьмах и лагерях хватало времени на раздумья о том, какую Украину он хочет и может построить. Черновол считал, что независимой Украине придется стать федеративным государством. Заняв весной 1990 года, после первых свободных выборов, пост председателя Львовской областной рады, он выступил за автономию исторически сложившихся регионов, в том числе Галиции (трех областей со столицей в Львове). Но ко времени президентской кампании Черновол к этой идее охладел: она могла стать помехой на пути к самостоятельности⁵.

Однако не у всех его конкурентов из национал-демократических кругов оказалась короткая память. Так, Левко Лукьяненко (главный автор Декларации о государственном суверенитете) ставил ему в вину призывы к федерализму. По мнению Лукьяненко, Черновол тем самым играл на руку сепаратистам и облегчал возможное вмешательство России во внутренние дела Украины. Черновола выдвинул “Рух”, но Лукьяненко, председатель Украинской республиканской партии – самой крепкой и деятельной составляющей “Руха”, – пошел на выборы самостоятельно. Раскол в рядах национал-демократов был на руку лидеру гонки – тем более, когда кое-кто из них открыто поддержал Кравчука. Немало интеллигентов, давних поборников независимости Украины, верили, что только его победа позволит избежать раскола страны и вырваться из-под власти России⁶.

Кравчук казался этим людям меньшим злом. Националисты подозревали, что он способен поддаться давлению Москвы. Пророссийским демократам вроде Гринева не нравилась его дружба с националистами. И те, и другие с трудом могли простить ему высокий пост в компартии. И все же те, кто не рассчитывал на победу Черновола либо Гринева, были готовы переступить через себя и проголосовать за Кравчука. Лариса Скорик (тогда – депутат Верховной Рады от национал-демократов) уверяла корреспондента “Юкрейниан уикли”, что Кравчук был идеальным кандидатом. Никто из сторонников независимости не сумел бы договориться с номенклатурой, а он сумел – и доказал это в Раде 24 августа. По словам Скорик, у Кравчука не было пути назад: “Голова у него работает превосходно. Сказать, что это человек высоконравственный, я не могу… Но, с другой стороны, требуется ли в настоящий момент героизм – или прежде всего нам сейчас нужен прирожденный дипломат?”⁷

Кравчук пишет в мемуарах: победа на президентских выборах не имела бы смысла, если бы Украина не высказалась за свободу. Его нисколько не привлекал пост подчиненного Кремлю генерал-губернатора. В самом начале гонки, уже зная о своем бесспорном первом месте, Кравчук решил, что ему выгоднее агитировать не за себя, а за “да” на референдуме. Избирателю это пришлось по душе. Число сторонников независимости неуклонно росло: в конце сентября – 65 % опрошенных, в начале ноября – около 70 % (и около 80 % из тех, кто уверял, что пойдет голосовать). Крайне важным считалось преодоление порога в 70 %, ведь именно таким на Украине оказался результат мартовского референдума о сохранении СССР по модели Горбачева. Последний не уставал напоминать об этом своем недавнем успехе.

Перед Кравчуком стояла крайне трудная задача. Следовало не только преодолеть планку в 70 %, но и набрать не менее 50 % голосов “за” в каждом регионе Украины. Иначе утверждение независимости на референдуме выглядело бы сомнительно в глазах и собственных граждан, и Москвы, не говоря о Западе. Обстановка требовала предельной собранности. Команда Кравчука не один день подбирала верные слова для вопроса, на который украинцам предстояло ответить 1 декабря. Социологи открыли небольшой секрет: если интересоваться отношением украинцев не просто к независимости, а к Акту провозглашения независимости 24 августа 1991 года, скептиков оказывалось меньше. Борцов за самостоятельную Украину долгие годы поливала грязью советская пропаганда, и это отразилось на умонастроениях жителей Юго-Востока. Постановление парламента придавало идее суверенитета солидность, смягчало консервативного избирателя. Президиум Верховной Рады обратился накануне референдума к населению с последним аргументом: голосование против независимости означает поддержку зависимости. А на Украине уже мало кто хотел выполнять приказы Москвы.

Серьезным препятствием для всех кандидатов, выступавших против СССР – от Гринева и Кравчука до Черновола и Лукьяненко, – стала региональная и этническая неоднородность страны. Бить в эту точку предлагал Горбачеву Георгий Шахназаров, и об этом же сам Горбачев не уставал говорить всем, кто его еще слушал. Опросы показывали поддержку независимости по всей стране, но результаты сильно колебались от области к области. Тверже всего за нее стояли в Галиции (бывшей провинции Австро-Венгрии, а затем Польши): так, в Тернопольской области доля сторонников суверенитета превышала 92 %. А Волынь (родина Кравчука; в межвоенный период часть Польши, до 1918 года принадлежавшая Российской империи) готовилась подать за независимость около 88 % голосов. Киев и Центральная Украина примкнули к Западной. В юго-восточных областях голоса делились почти поровну, с небольшим отрывом в пользу независимости. Колонизация этих регионов, которой руководил имперский центр, завершилась только в XIX веке, а в советское время туда переехало немало этнических русских. Кравчук опережал там Черновола, своего главного соперника. В голосовании за Кравчука многие видели золотую середину: они желали независимости – но не радикального национализма⁸.

Двадцать третьего октября Кравчук вылетел в самый проблемный украинский регион – Крымскую АССР, – чтобы склонить на свою сторону республиканский Верховный Совет. Полуостров соединяет с Украиной полоса земли шириной семь километров и отделяют от России четыре с половиной километра Керченского пролива. Крым сначала входил в состав РСФСР, а в 1954 году (Хрущев еще только готовил почву для прихода к единоличной власти) полуостров из экономических соображений передали УССР. В состав Украины Крым входил как одна из двадцати пяти областей, а в феврале 1991 года его статус изменился вследствие проведенного месяцем ранее референдума. Полуострову тогда не только вернули автономию, но и предоставили право отдельной подписи под новым Союзным договором. В начале года правительство Горбачева любыми средствами повышало статус автономных республик, видя в них противовес республикам союзным, которые очень серьезно воспринимали свой суверенитет. Этот прием срабатывал не всегда. Так, в августе 1991 года Горбачев пригласил Николая Багрова, председателя крымского парламента, в Москву на церемонию подписания Союзного договора, но тот вежливо отказался – ни для кого уже не было тайной, что Украина останется в стороне.

Крымская АССР беспокоила Киев осенью 1991 года отнюдь не только из-за маневров Горбачева. Украинские власти в феврале пошли на возврат Крыму автономии еще и потому, что это был единственный регион, где этнические украинцы составляли лишь четверть населения. Свыше 67 % приходилось на русских, доминировавших в политической и культурной жизни полуострова. В Крыму не было ни одной украинской школы. На украинском языке в быту украинцы говорили редко, и лишь каждый второй считал его родным. Обостряли тревогу за полуостров офицеры и матросы Черноморского флота, а также пенсионеры силовых структур, весьма враждебно настроенные к независимой Украине. Кроме того, крымские татары, которых Сталин в 1944 году обвинил в сотрудничестве с немецкими оккупантами и выслал с полуострова, понемногу возвращались на родину⁹. Этническая обстановка складывалась очень сложная.

Кравчук приехал в тот день, когда Верховный Совет Крымской АССР должен был рассмотреть законопроект о местном референдуме, на который вынесли бы вопрос об отделении от Украины. Он смог уговорить депутатов отложить принятие закона и отменить референдум. Доводы его были просты: останься Крым автономией в составе Украины, местному парламенту хватит полномочий, чтобы управлять полуостровом без вмешательства Киева. Местные верхи, недавние коммунисты, которые после 1954 года привыкли иметь дело с украинской столицей, исключили законопроект из повестки. Их противникам, депутатам от Республиканского движения Крыма, которые активно выступали за референдум, просто не хватило голосов.

Лидер Республиканского движения Юрий Мешков, один из немногих оппонентов путча среди крымских депутатов, объявил в знак протеста голодовку. По его словам, разногласия в парламенте отражали борьбу коммунистов и демократов. Но в простые схемы крымская политика не укладывалась. Вскоре четыре журналистки – украинка, татарка и две русские – также начали голодовку, призывая остановить нагнетание ксенофобии на полуострове людьми Мешкова. В итоге верх одержал Кравчук: сепаратный референдум в Крымской АССР отменили. Одновременно с голосованием за кандидатуру президента избиратели отвечали лишь на один вопрос: одобряют ли они независимость Украины. Так Крым не стал украинской Чечней, а Кравчук – вторым Ельциным. Украинский президент удержал трудный регион в повиновении политическими средствами¹⁰.

Крыму, с его восстановленной в начале 1991 года автономией и особыми отношениями с Киевом, завидовали элиты Закарпатья. До Второй мировой войны этот регион принадлежал Чехословакии и теперь был не прочь повысить свой статус. Другими кандидатами на автономию могли стать Одесская область и Донбасс. Федерализм уже в период президентской кампании превратился в бранное слово, поэтому Черновол пообещал Одессе лишь свободную экономическую зону. Кравчук предложил другое: дать историческим землям – он насчитал их дюжину – широкие права в экономической сфере. Местным элитам пришлось удовлетвориться посулами Кравчука: ставить на Черновола они не собирались. Ходили слухи, что неудача первого на выборах могла бы обернуться попыткой отделения Юго-Востока.

Центробежные тенденции в некоторых регионах не были единственным подводным камнем, который Киев стремился миновать на пути к декабрьскому референдуму. Из-за них возникала угроза осложнения отношений с соседями по Советскому Союзу и бывшему “социалистическому лагерю”. В конце августа 1991 года заявление Павла Вощанова, пресс-секретаря Ельцина, показало: Россия ждет волеизъявления жителей Украины и, возможно, попытается завладеть Крымом, а то и некоторыми юго-восточными областями. Закарпатские венгры делали прозрачные намеки своим соплеменникам по ту сторону границы. Румынский национализм набирал силу в Северной Буковине, населенной преимущественно украинцами и в межвоенный период принадлежавшей Румынии. И если правительства Чехословакии и Венгрии не выдвигали Киеву территориальные претензии, то парламент Румынии изрядно потрепал нервы украинскому руководству.

Накануне референдума 1 декабря румынские депутаты призвали считать его результаты недействительными в Черновицкой области и в Южной Бессарабии – по их мнению, исконно румынских землях. Министр иностранных дел Украины Анатолий Зленко узнал об этом по пути в Бухарест, куда впервые ехал с официальным визитом. Он отменил визит и вышел из поезда ночью недалеко от границы. Министр иностранных дел Румынии напрасно ждал его следующим утром на вокзале. Украинцы болезненно относились к вопросу территориальной целостности страны. Впрочем, у них не было выбора: западные области Украины до Второй мировой войны входили в состав Польши, Румынии и Чехословакии¹¹.

Территориальные претензии соседей вроде России и Румынии, центробежные тенденции имели прямое отношение к положению этнических меньшинств. Русские были самым крупным из меньшинств (более одиннадцати миллионов человек) и жили главным образом на Юго-Востоке и в Крыму. Кравчук и другие кандидаты, навещая эти регионы, старались дать ответ на вопросы, беспокоившие русских. Сводились эти ответы к одному: на Украине русским будет жить комфортнее, чем в России. Нередко так оно и было. Близость восточнославянских языков и привычка украинцев в городах Юго-Востока говорить в обществе по-русски превратили этнические различия в условность. У русских не было причин с тревогой ждать 1 декабря. Семьи многих из них укоренились на Украине давно. Немало было и смешанных браков. Государственная независимость русскими воспринималась без враждебности, а убедить их в ее преимуществах оказалось не так уж трудно.

Русские на Украине видели, что Советский Союз рушится. Их, как и большинство сограждан, тянуло испробовать другую жизнь. Марта Дычок, аспирантка Оксфорда, которая работала в украинских архивах и заодно писала для “Гардиан”, стремилась передать в репортажах настроения людей. Итоги она подвела так: “Когда мы говорили с людьми до путча и после, жажда нового была очень и очень сильной. Она проходила красной нитью в каждой беседе. ‘Хватит балагана, хватит коррупции, хватит этого всего. Мы хотим чего-то другого’. А переменой, которую им предлагали, была независимость Украины”¹².

Кравчук, обращаясь к избирателям, не делал упор на этнокультурный национализм, а призывал к экономической самостоятельности. Он играл на укорененном в массовом сознании мифе об Украине как житнице Европы, аграрной сверхдержаве, которая кормит Россию и другие союзные республики. Газеты перепечатывали статью о том, что эксперты “Дойчебанка” якобы сочли Украину самой богатой и перспективной частью Союза. Уровень жизни в УССР, как правило, служил предметом зависти российской глубинки, а рынок сельскохозяйственной продукции осенью 1991 года имел показатели намного лучшие, чем российский. Власти смогли довольно легко убедить украинцев, независимо от их происхождения, выбрать не только свободу, но и достаток.

В ноябре сомнения в том, что выход из-под опеки Москвы неизбежен, ушли: Государственный банк СССР остановил перечисление средств на Украину и лишил многие учреждения и предприятия возможности платить зарплаты и пенсии. Речь Ельцина о реформах в экономике пошатнула российский рынок и вызвала скачок цен. Магазины союзной столицы опустели. Москвичи ринулись в железнодорожные кассы: на юге еды хватало. В ответ тамошние украинцы и русские, у которых опустели не полки, а кошельки, забыли о “дружбе народов” и встали на защиту своих магазинов и низких цен. Они патрулировали вокзалы и не давали приезжим выйти в город. В Днепропетровске и других промышленных центрах Юго-Востока Украины стычки происходили едва ли не каждый день. Единственным выходом из хаоса казалась независимость. А вот перспектива оказаться в меньшинстве русских не беспокоила¹³.

Третьим по величине этносом Украины оказались евреи (до полумиллиона человек). В послевоенном СССР евреи находились в числе дискриминируемых по национальному признаку, и украинская власть желала показать, насколько она теперь толерантна. В октябре 1991 года, когда национал-демократы теснили на всех фронтах коммунистов, правительство содействовало тому, чтобы в Бабьем Яру впервые официально почтили память казненных осенью 1941 года.

На церемонию пришли десятки тысяч евреев, которым прежде запрещали открыто оплакивать родных и близких, да и вообще заявлять о том, что они евреи. Не меньше оказалось и тех, кому впервые позволили высказаться о недопустимости ограничения прав сограждан из-за их этнической принадлежности.

Представителем Горбачева на поминальной церемонии стал Александр Яковлев, “крестный отец перестройки”. Джордж Буш отправил по этому случаю в Киев представительную делегацию во главе со своим братом Джонатаном. Кравчук встретился с американцами, а после произнес речь о необходимости уважения прав человека – в том числе права быть иным. “Дорогие друзья! – обратился Кравчук к аудитории, которая объединила представителей многих этносов и конфессий. – История отношений украинского и еврейского народов сложна и драматична. В ней есть темные и светлые страницы. Никто из нас не имеет права ничего забывать. Но помнить мы должны не для того, чтобы бередить старые раны, а чтобы не допустить ничего подобного в будущем. Давайте же помнить прежде всего то, что нас объединяет, а не противоречия между нашими народами”. Детство Кравчука прошло на Волыни, так что о массовых убийствах евреев с участием набранной из украинцев полиции он хорошо знал. Президент принес евреям извинения от лица своего народа и закончил речь словами на идише¹⁴.

Первого ноября Верховная Рада приняла Декларацию прав национальностей Украины. К 16 ноября тысячи делегатов съехались в Одессу на Всеукраинский межнациональный конгресс, организованный парламентом совместно с “Рухом”. Резолюцию о поддержке независимости Украины утвердили при всего лишь трех голосах против. Корреспондент “Лос-Анджелес таймс” с удивлением наблюдал хасида и одетого казаком украинца (даже с саблей на боку), мирно слушавших речи. Прогресс по сравнению с эпохой Украинской Народной Республики был налицо. В январе 1918 года еврейские делегаты Центральной Рады, двумя месяцами ранее поддержавшие автономию, проголосовали против независимости. За этим последовали раскол в демократических кругах, гражданская война, погромы и массовые убийства. Теперь же предпочтение отдавали поиску пути общего преодоления трудностей. В ноябре 1991 года 60 % евреев поддерживало суверенитет Украины – чуть больше, чем русских (58,9 %)¹⁵.

Двадцатого ноября Кравчук получил возможность обратиться к Всеукраинскому межрелигиозному форуму. Недавний, по его словам, главный атеист Украины (идеологический отдел ЦК под его руководством надзирал и за конфессиями) просил у иерархов прощения от лица не распавшейся уже компартии, а государства, которое он теперь представлял. Коммунистическо-атеистическая идеология рушилась, число верующих и вес пастырей в обществе стремительно возрастали. На Украине, в этом Библейском поясе СССР, располагались две трети православных приходов и проживала большая часть протестантов. Перестройка и гласность превратили страну в поле боя за души. Кравчук призвал форум с уважением относиться ко всем вероисповеданиям и поставить на первое место самоопределение Украины. Он убеждал религиозных лидеров добиваться свободы совести для своей паствы, не задевая чужую. В тот же день главы шестнадцати религиозных организаций Украины заверили правительство в поддержке новой политики. За полторы недели до референдума о независимости такой жест значил немало¹⁶.

Головной болью Кравчука были и три военных округа СССР на территории Украины. Он понял, насколько страна беззащитна, когда в первый день путча в Верховную Раду пожаловал генерал Валентин Варенников. После путча украинские власти немедленно переподчинили себе штат МВД и занялись формированием национальной гвардии. Однако ее едва ли хватило бы для защиты. Москва считала Украину вторым эшелоном обороны (первым служили страны Варшавского договора) на случай мировой войны и держала там семьсот тысяч военнослужащих.

Двадцать седьмого августа, три дня спустя после провозглашения независимости, Кравчук пригласил к себе командующих дислоцированными на Украине армейскими соединениями. Он хотел понемногу приучить их к новой политической реальности и повести дело к созданию украинской армии. Генералы не верили, что декларация Верховной Рады хоть сколько-нибудь скажется на них. Имея поддержку Москвы, они твердили, что Вооруженные Силы СССР должны остаться под единым командованием. Из прибывших на совещание военачальников на призыв Кравчука провести военную реформу откликнулся лишь один генерал-майор Константин Морозов, сорокасемилетний командующий 17-й воздушной армией. Убежденный сторонник демократии, он единственный из присутствовавших на встрече не выполнил приказ ГКЧП поднять подчиненных по тревоге. Теперь он стал единственным, кто высказался за формирование на Украине собственной армии. Он рисковал не только карьерой, но и постом в Киевском военном округе.

Как и его бывший подчиненный, генерал-майор Джохар Дудаев, который весной 1991 года возглавил движение за отделение Чечни от России, Морозов порвал с Кремлем. Теперь его жизнь и карьера были связаны с Украиной. Неудивительно, что 3 сентября Верховная Рада подавляющим большинством голосов назначила его министром обороны. Он считал, что стране стоит избавиться от ядерного оружия, пожертвовав третьим в мире арсеналом, однако возражал против передачи его России, отдавая предпочтение демонтажу на месте.

На заседании парламента остатки сомнений у депутатов развеял диалог с Дмитрием Павлычко. (Тот руководил не только комитетом Верховной Рады по иностранным делам, но и Обществом украинского языка им. Шевченко.) Морозов выступал по-русски, но на вопрос, овладеет ли он, если придется, и украинским языком, дал утвердительный ответ. Генерал заверил, что готов работать над собой, если окружающие ему помогут, и покорил национал-демократов. До заседания они колебались: разумно ли доверять оборону страны, еще не вставшей на ноги, генералу с русской фамилией.

На самом деле мать Морозова была украинкой, да и сам он родился на Украине, пусть и в самом восточном ее уголке. Вокруг него почти все говорили по-русски или на суржике. Литературный украинский он изучал лишь в школе и за тридцать с лишним лет службы основательно его забыл. Назначение Морозова в Киев командующим воздушной армией стало грубым просчетом союзного Генштаба: по неписаному закону, офицеров из этнических украинцев не допускали к занятию высших командных постов в УССР. Это правило распространялось и на другие народы. Дудаев служил под началом Морозова на Украине, но не имел права на такой же пост у себя на родине. Да и погоны генерал-майора будущему чеченскому лидеру дали не без сомнений. Узнав о повышении, Дудаев пустился танцевать лезгинку – и за это его обвинили в национализме.

Морозов избежал дискриминации, поскольку по документам считался русским. Осенью 1991 года, когда он высказался в поддержку независимости Украины, московское начальство – в том числе маршал Евгений Шапошников, министр обороны СССР и его старый покровитель – не поверило своим ушам. Шапошников дважды выпытывал у Морозова: не лжет ли, что он украинец. Морозов отшучивался, что в его личное дело вкралась ошибка. Позднее он вспоминал, что для руководства “наполовину русский” значило “русский”. Этот случай наглядно показывает, как запутаны русско-украинские отношения и до какой степени русификация размыла границу между культурами. В советское время дети из смешанных семей – такие, как Морозов – имели право выбирать, каким будет их “пятый пункт”. Многие уроженцы Украины, которые там воспитывались, считали ее своей родиной, но предпочитали записываться русскими. Так поступил и Морозов¹⁷.

К кому себя отнести, на каком языке говорить и кому служить – вот три проблемы новых Вооруженных Сил, формирование которых доверили Морозову. Насколько важно знание иностранных языков, он понял в октябре 1991 года, когда встретился со Збигневом Бжезинским. Бывший советник Джимми Картера по национальной безопасности приехал в Киев накануне принятия Верховной Радой декларации о безъядерном статусе Украины. После официальной беседы американец предложил министру разговор наедине. Морозов согласился, хотя и недоумевал: он не владеет английским, а Бжезинский – русским. Но Бжезинский, поляк по происхождению, перешел на родной язык – а Морозов отвечал по-украински. Они вполне понимали друг друга. Бжезинский осведомился и о том, каким языком предполагают пользоваться в новой армии: русским или украинским? Министр признал, что освоить государственный язык будет трудно, но необходимо. Гостю его слова понравились: “Приказ выступить на защиту государства следует отдавать на государственном языке”¹⁸.

Пока, однако, с языком следовало подождать – не потому, что сам министр еще брал уроки украинского, а потому, что подход новой власти к комплектованию армии не предусматривал и даже исключал резкие перемены. Другое дело, если бы Украина, по примеру прибалтийских стран, настояла на выводе советских войск со своей территории и создала Вооруженные Силы с нуля. Кравчук и Морозов понимали, что этот вариант даже не стоит рассматривать всерьез. Семьсот тысяч военнослужащих просто некуда девать. У России впереди были долгие годы мучительного возвращения войск из Восточной Европы. Киев мог лишь взять на себя командование теми частями, которые ему достались, и постепенно их украинизировать.

С рядовыми вышло довольно легко – местная молодежь заменила призывников из других республик. Не представлял проблемы и младший командный состав, состоявший сплошь из украинцев. Зато офицерский корпус набирали со всех уголков Союза, отбросив советский метод отбраковки по этническому признаку. Не меньший вес имели место рождения, родственные и прочие связи с Украиной. Много значило и то, выказывает ли офицер желание служить Украине. Если он устраивал начальство, незнание языка помехой не становилось: Кравчук надеялся выплавить из пестрого населения политическую нацию, Морозов выбирал своих офицеров по тому же принципу.

Ядерное оружие оказалось еще одним барьером на пути к независимости. Сначала ни Морозов, ни политическое руководство Украины вопрос о выведении ракетных войск стратегического назначения (РВСН) из союзного подчинения не поднимали. Задуматься об этом Морозова заставил разговор с Генри Киссинджером. Бывший советник по национальной безопасности и госсекретарь в правительстве Никсона и Форда, казалось, дремал – но это лишь казалось. Когда Киссинджер осведомился, куда Украина денет ядерные ракеты и стратегические бомбардировщики, Морозов ответил: все это останется под контролем Москвы. Киссинджер, с той же сонной миной, поинтересовался: “И какая же тогда у вас независимость?” Украина не могла присвоить часть советского ядерного арсенала, не рискуя получить клеймо страны-изгоя. Однако если правительство всерьез хотело уйти из-под опеки Кремля, тому нельзя было позволить держать на Украине крупные войсковые соединения. Морозов решил вывести РВСН в Россию: лучше вовсе от них отказаться, чем оставить у себя троянского коня.

Осенью 1991 года планы Морозова по формированию украинской армии казались почти несбыточными. Союзные власти не позволяли Киеву переподчинить расквартированные на Украине части, Морозову же предлагали остаться командующим воздушной армией, по-прежнему выполнять приказы советского Генштаба, а в правительстве Украины работать на общественных началах. По его воспоминаниям, слов “министр обороны” при этом тщательно избегали. Морозов просил о переводе из Москвы нескольких генштабистов родом с Украины, которые вызвались помочь сформировать армию. Уехать им позволили, но их отношения с прежними коллегами заметно испортились.

Морозов разместился в центре Киева, в здании, откуда недавно выехали партийные чиновники. Работа министерства шла тяжело – сказывались неполнота штата и нехватка денег. С подчиненными в регионах Морозов контактировал главным образом по телефону (украинцы из Северной Америки вдобавок подарили пару факсов) и ездил сначала на своем старом служебном автомобиле. Информация о том, что происходит в частях, добывалась только благодаря добровольным помощникам украинской власти – кое-где тем приходилось попросту шпионить за сослуживцами. Самого Морозова командующие военными округами едва терпели, тем более что они были старше его по званию.

В ноябре прошел слух, что генерал-полковник Виктор Чечеватов, возглавлявший Киевский военный округ, отдал приказ арестовать Морозова. (Чечеватов сопровождал Варенникова, когда тот явился к Кравчуку во время путча.) Просочились известия, что Горбачев велел устроить на Украине маневры 28 ноября – практически накануне референдума. Морозов едва ли мог повлиять на войска, расположенные на территории государства, которое назначило его министром обороны¹⁹.

Воскресным утром 1 декабря Кравчук на избирательном участке опустил бюллетень в урну под объективами десятков фотокамер: украинские и зарубежные репортеры фиксировали исторический момент. Подобно многим согражданам, голосовать Леонид Макарович пошел с утра. Первые сводки обнадеживали: явка была высокой.

Особенно рано управились с бюллетенями жители провинции. В Хотове, южнее Киева, к десяти часам проголосовало примерно три четверти внесенных в списки избирателей. Женщина, которая рассказала об этом западным журналистам, разрыдалась: ее переполняла гордость за односельчан. Она не допускала сомнений в том, что все в Хотове высказались за независимость. В столице, как и в глубинке, многие отправлялись на участки целыми семьями. Они спорили на улице, каким будет результат и во что все это выльется. Украинцев, приехавших из США и Канады помочь в организации судьбоносного референдума, растрогало происходящее. Христина Лапычак из “Юкрейниан уикли” выразила общие чувства, признавшись корреспонденту “Ассошиэйтед пресс”: “Мне в тот день казалось, что там повсюду призраки – души людей, которым не повезло дожить до голосования. Там были все наши предки, все, кто страдал, кто грезил о свободе хотя бы для внуков. Мы стали этими внуками”²⁰.

Украинский министр охраны окружающей среды Юрий Щербак (это он зачитал с трибуны Верховного Совета СССР Акт провозглашения независимости) позднее вспоминал, что вокруг этой цели – независимости – сплотились разные слои общества и политические течения. Но у каждого на уме было свое. Национал-демократы во главу угла ставили суверенитет и форсированную украинизацию. Недавние аппаратчики, уходя от кремлевской опеки, обеспечивали себе и своим близким безопасную и сытую жизнь. Простые украинцы, убежденные в том, что их родина – самая богатая часть Советского Союза, хотели дистанцироваться от голодной и непредсказуемой России. Готовность Белого дома признать независимость Украины еще до голосования, благодаря настойчивости диаспоры, приободрила Кравчука и его окружение. Декларация независимости на глазах превращалась в констатацию факта²¹.

Итоги референдума далеко превзошли все ожидания: 1 декабря на участки явилось 84 % избирателей, и более 90 % проголосовало за независимость. Не приходило такое в голову и Кравчуку. Когда он предсказывал благоприятный исход и не менее 80 % голосов “за”, Горбачев счел его мечтателем. Степан Хмара, бывший политзаключенный и депутат Верховной Рады, уверял, что будет не 80 %, а более 90 %, и слышал в ответ: “Вы рехнулись!” Однако Хмара оказался прав: за независимость высказалось 90,32 % пришедших на участки.

Сбылись и прогнозы социологов: единогласно сказала “да” Галиция (прежде всего Тернопольская область), где явка превысила 97 %, а отданных в поддержку декларации голосов чуть-чуть не хватило до 99 %. В Винницкой области “за” высказалось более 95 %. Не столь монолитным, но все же проукраинским оказался Юго-Восток. Результат в Одесской области – выше 85 %, а в самой восточной области, Луганской (большую ее часть занимает Донбасс), – около 84 %.

Столько же голосов “за” подала Донецкая область. В проблемном Крыму украинскую независимость поддержало более 54 %, а в Севастополе – даже 57 %.

Кравчук получил первые сведения о результатах очень скоро – около двух часов ночи 2 декабря. Исчезли последние сомнения: агитация за выход Украины из Советского Союза, которую он вел вместе с другими кандидатами в президенты, дала возможность создать новое государство, а одному из кандидатов – его возглавить. Верно предсказали социологи и результат выборов. Кравчук оказался на первом месте во всех областях, кроме галицких: там победил Черновол. В целом Кравчук набрал 61 % голосов, Черновол – 23 %. Первый пришелся особенно по душе жителям Луганской области – более 76 %. В Крыму за Кравчука было подано 56 % голосов, за Черновола – 8 %. Горбачев зря пугал Украину: страну не разорвали ни межэтнические конфликты, ни сепаратизм. Утром 2 декабря, когда Кравчук позвонил советскому президенту, глава СССР не поверил своим ушам. Он поздравил теперь уже коллегу с победой – но лишь личной – и не упомянул в разговоре референдум²².

На следующий день Михаил Сергеевич порвал черновик воззвания к гражданам Украины, подготовленный Шахназаровым. Советник президента уже отказался от затеи разыграть этническую карту, чтобы не дать непокорной республике встать на ноги, – и горячо одобрял взгляды Бориса Николаевича. В окружении Ельцина к этому времени смирились с неизбежным и были готовы признать независимость Украины. Поэтому Шахназаров включил в черновик поздравление украинцев “с историческим выбором”. Тем не менее Горбачев велел другому своему помощнику, Анатолию Черняеву, подготовить новый текст, где среди прочего должно было прозвучать: “Независимость у всех, но не все ее превращают в оружие против Союза… Украинцев ждет беда – и тех, кто там живет, и кто разбросан по стране… Русских – тем более”. Черняев распоряжение выполнил. Еще день спустя Горбачев опубликовал обращение к верховным советам союзных республик. “Право на отказ от Союза есть у каждого из вас, – увещевал он депутатов. – Но оно требует от народных избранников учитывать все последствия”. Президент СССР подчеркивал опасность межэтнических столкновений и войн.

Вечером 2 декабря Горбачев позвонил Ельцину (при разговоре присутствовал Черняев) и предложил встретиться и обсудить обстановку, пригласив, может быть, и Кравчука с Назарбаевым. Президент России ответил: “Все равно ничего не выйдет. Украина независима” и предложил союз четырех республик – России, Украины, Белоруссии и Казахстана. Горбачев отказал, не раздумывая: “А мне где там место? Если так, я ухожу. Не буду болтаться, как говно в проруби”. Если Михаил Сергеевич не мог пойти на такой вариант союза, который поставил бы его в зависимость от Ельцина и низвел до статиста, то Борис Николаевич не согласился бы оставить Горбачеву право приказывать²³.

Третьего декабря Джордж Буш велел помощникам связать его с Кравчуком: он хотел поздравить теперь уже президента страны, которая только что получила свободу, с победой на выборах и с удивительно единодушным стремлением граждан к независимости. Он сказал Кравчуку, что Америка приветствует появление на карте мира нового демократического государства и хотела бы направить посланника для обсуждения таких вопросов, как ядерное разоружение, демаркация границ, соблюдение прав человека. Кравчук порадовал американца: Ельцин уже сообщил о признании Россией независимости Украины и договорился о встрече с Кравчуком в следующую субботу, 7 декабря, для обсуждения ситуации и согласования политического курса²⁴.

Глава 15
Славянская троица

О том, что Борис Ельцин и Леонид Кравчук условились о встрече, Джордж Буш узнал от Ельцина накануне украинского референдума. Российский президент ошарашил американского: ради сохранения дружеских отношений с соседом России стоило без проволочек признать независимость Украины – если наберется больше 70 % голосов “за”.

– Без проволочек? – переспросил Буш.

– Да, немедленно. В ином случае наша позиция окажется двусмысленной, особенно потому, что приближаются Новый год и реформа. Горбачев не в курсе. Он до сих пор думает, что Украина подпишет [Союзный договор].

Сам Ельцин придерживался иного мнения: “Пока черновой вариант Союзного договора готовы подписать только семь государств – пять мусульманских и два восточнославянских (Белоруссия и Россия)”. Ельцин объяснил, в какое затруднительное положение попадет его страна, если Украина откажется от участия в Союзе: “Мы не можем допустить расклад, когда у двух славянских государств будет два голоса, а у мусульманских – пять”. Президент России признался:

– Я с очень узким кругом советников ломаю голову над тем, как и Союз сберечь, и не испортить отношения с Украиной. Наши связи с Украиной важнее, чем с республиками Средней Азии, которые мы только и делаем, что кормим. С другой стороны, нельзя забывать об исламском фундаментализме.

Хотя Ельцин не верил в будущее Союзного договора, предложенного президентом СССР, он с оптимизмом смотрел на перспективы российско-украинского сотрудничества: “Я думаю, президент Украины откажется от переговоров с Горбачевым, а вот с Россией вести дела он станет”.

Так Ельцин изложил в деталях свою позицию на предстоящей встрече с главой Украины. Президента России не тянуло в обновленный Советский Союз без Украины, но представить себе, что та не примет участия ни в каком объединении вместе с Россией, он не мог. Потому-то Ельцин желал диалога с Украиной вне рамок, установленных Горбачевым. Его двойственную позицию по отношению к среднеазиатским республикам объясняло стремление урезать им субсидии, при этом в той или иной форме сохранив влияние на них. Ельцин попросил Буша не раскрывать никому содержание их беседы – имея в виду Горбачева. Американец пообещал¹.

Россия уже не грозила Украине отторжением территорий, как в конце августа 1991 года. Напротив, она дерзко приветствовала самоопределение Украины и склоняла соседа к заключению некоего договора втайне от руководства Советского Союза. Не могло быть сомнений, что Ельцин обратит в прах планы Горбачева перестроить СССР на обновленном фундаменте. С другой стороны, каким окажется новое объединение России и Украины, можно было только гадать: на каких условиях его образуют, окажется ли Россия способна предложить украинским элитам нечто такое, чего не смогла им дать Москва и не принесла бы фактическая самостоятельность? А если лидеры двух стран достигнут соглашения, примкнут ли к нему республики СССР с преобладанием мусульманского населения? Никто, включая Ельцина, не знал ответ.

Борис Николаевич велел опубликовать его заявление о признании независимости Украины 2 декабря, когда стали известны предварительные итоги референдума. (Россию опередили Польша и Канада.) Ельцин хотел, чтобы Кравчук имел дело с ним, а не с Горбачевым, поскольку российскому президенту требовалось уладить разногласия с Украиной, прежде чем взяться за радикальные реформы в собственной стране. Ельцину необходимо было встретиться с украинским коллегой подальше от Кремля – и через несколько дней после голосования на Украине им такая возможность представилась. Удобным предлогом послужило посещение Ельциным Белоруссии, о котором с председателем Верховного Совета республики Станиславом Шушкевичем они договорились в промежутке между заседаниями Государственного Совета в Ново-Огарево. Изначально визит запланировали на 29 ноября, но потом отложили, ожидая новостей из Киева. Теперь поездку перенесли на 7 декабря. Вместе с референдумом 1 декабря встреча глав трех республик стала наиболее значимым событием из определивших судьбу Советского Союза².

Утром 7 декабря, в субботу, Ельцин прибыл в Минск во главе делегации. Сопровождали его, кроме прочих, второй в иерархии РСФСР чиновник – госсекретарь Геннадий Бурбулис, а также зампредседателя правительства по вопросам экономической политики (то есть ответственный за реформы в экономике) Егор Гайдар, министр иностранных дел Андрей Козырев и государственный советник по правовой политике Сергей Шахрай. Сорокашестилетний Бурбулис был старшим в свите Ельцина. Самым молодым, Гайдару и Шахраю, исполнилось лишь тридцать пять лет. Формальной целью поездки считалось подписание соглашений между двумя республиками – главным образом о поставках российских нефти и газа. Тем не менее Ельцин, выступая в белорусском парламенте, поведал, что посещение Минска – лишь первый этап визита и что в его намерения входит не только содействие нарождающимся российско-белорусским контактам: “Руководители славянских республик будут обсуждать четыре или пять вариантов Союзного договора. Встреча трех руководителей государств, возможно, станет исторической”³.

Один из вариантов предложил российский министр иностранных дел в четырехстраничной записке на имя Ельцина. Козырев составил документ в спешке, опуская детали, и проект мог послужить лишь основой для выработки политического курса. Вечером перед отъездом в белорусскую столицу Козырев встретился в московской гостинице “Савой” с Алленом Вайнстайном. Во время путча Козырев поддерживал контакты в первую очередь с Вайнстайном. Теперь Вайнстайн, бывший профессор Бостонского университета, отвечал на расспросы приятеля о том, чем различаются федерация, ассоциация и содружество. В тот же день, 6 декабря, участвуя в переговорах с премьер-министром Венгрии Йожефом Анталлом, российский госсекретарь Геннадий Бурбулис набросал две схемы переустройства Советского Союза. Одна предполагала мягкую конфедеративную конструкцию из всех бывших республик, кроме прибалтийских; вторая – объединение России, Украины, Белоруссии и, может быть, Казахстана⁴.

Об идее восточнославянского союза первым громко заявил Александр Солженицын. Бывшего узника сталинских лагерей и писателя (роман “Архипелаг ГУЛАГ” прославил автора на Западе, принес ему Нобелевскую премию по литературе, а в СССР попал под запрет) изгнали с родины в 1974 году. В предпоследний год существования Советского Союза, живя в штате Вермонт, Солженицын сочинил трактат “Как нам обустроить Россию?” (с вопросительным знаком). Открывается он следующим пассажем: “Часы коммунизма – свое отбили. Но бетонная постройка его еще не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами”. Здесь Солженицын показал себя старомодным империалистом и изобразил великороссов, украинцев и белорусов подореволюционному, тремя ветвями единой нации. Он предлагал этому широко понимаемому народу сбросить бремя чрезмерно обширной империи и создать Российский Союз из России, Украины, Белоруссии и севера Казахстана (“южной Сибири и южного Приуралья”), заселенного в то время преимущественно славянами⁵.

В сентябре 1990 года это произведение напечатали одновременно “Комсомольская правда”, в СССР по тиражу превосходившая все периодические издания, и “Литературная газета”. “Как нам обустроить Россию” (по ошибке без вопросительного знака) широко обсуждали, а несколько месяцев спустя идея писателя-диссидента получила шанс: руководители трех восточнославянских республик и Казахстана направили Горбачеву меморандум, где предлагалось образовать объединение суверенных государств, к которому смогли бы присоединиться другие республики СССР. Горбачев зарубил проект, а после стрельбы в Прибалтике превратился в заложника “ястребов”. Тем не менее в марте 1991 года Ельцин, Кравчук и лидеры Белоруссии начали обсуждать создание восточнославянского союза. Их консультации приостановились только после расхождения Горбачева с “ястребами” и внезапного призыва к руководителям республик поддержать новый Союзный договор.

Ельцин попытался склонить президента СССР к замыслу славянского союза, как только узнал итоги украинского референдума, но Горбачев не желал ничего слышать – он рассчитывал, что его проект обновленного союза осуществится благодаря среднеазиатским республикам и что это позволит ему удержаться у власти. Правительство же России беспокоили в первую очередь намерения Киева. Бурбулис позднее рассказывал в интервью: “После 1 декабря мы начали переписываться-перезваниваться со всей этой украинской вольницей, мы быстро почувствовали, что надо скорее собираться, потому что самый ключевой вопрос – это как быть с находящейся в эйфории Украиной”⁶.

Кравчук вылетел в Минск с небольшой группой советников 7 декабря – в тот же день, когда в Белоруссию прибыл Ельцин. Утром Кравчук успел пообщаться с посланником президента Соединенных Штатов, помощником госсекретаря Томасом Найлсом. Президент Украины рассказал, что повезет в Минск целый ряд предложений и надеется, что итогом визита станет заключение двусторонних соглашений с Россией и Белоруссией, возможно даже – первые шаги к образованию содружества, подобного ЕЭС. Судя по мемуарам президента Украины, руководство его страны в то время добивалось одного: превратить статус независимого государства в политическую реальность. Для этого, однако, Украине необходимо было поддерживать добрососедские отношения с Россией. Итоги референдума оставались главным козырем Кравчука в предстоящей игре с Ельциным. “Принципиальное отличие этой встречи от предыдущих, – вспоминал Кравчук, – заключалось в том, что на нее я приехал, вооруженный результатами всеукраинского волеизъявления. Более того, уже в статусе президента”⁷.

Кравчука сопровождал, кроме прочих, премьер-министр Витольд Фокин, пятидесятидевятилетний горный инженер из Восточной Украины. Подобно Ивану Силаеву, тогда уже бывшему главе правительства РСФСР, Фокин был порождением аппарата плановой экономики. Хотя он и приветствовал движение Украины к экономической самостоятельности, с каждым месяцем все более заметной, его беспокоило распадение единого народно-хозяйственного пространства Советского Союза. Национал-демократов в делегации представляли два депутата Верховной Рады: Михаил Голубец, ученый-эколог, специалист по лесоводству, и Владимир Крыжановский, инженер-строитель, прорвавшийся в политику благодаря первым свободным выборам весной 1990 года. В парламенте они присоединились к “Народной раде”, которая до путча составляла оппозицию Кравчуку и его опоре – коммунистическому большинству.

В Минске украинцев встретил председатель белорусского Верховного Совета Станислав Шушкевич. У Голубца остались самые лучшие воспоминания: “В помещении аэропорта нам устроили теплый прием. Председатель Верховного Совета Белоруссии, профессор физики Станислав Шушкевич – чрезвычайно милый человек, прекрасный дипломат и мудрый руководитель государства”. Голубец явно почувствовал родственную душу. Путь к восхождению на вершину власти тому открыла перестройка, окончательно же – провал путча. Шушкевич, родившийся в Минске в 1934 году, посвятил себя науке (он занимался радиоэлектроникой) и преподаванию и уже в тридцать шесть лет получил степень доктора физико-математических наук. В 1986 году он занял должность проректора Белорусского государственного университета, своей альма-матер.

В годы перестройки карьера Шушкевича пошла в гору. В 1989 году он стал народным депутатом СССР и примкнул к Межрегиональной депутатской группе. Это объединение демократической оппозиции возглавляли академик Андрей Сахаров (создатель водородной бомбы и один из известнейших диссидентов), историк Юрий Афанасьев (аппаратчик, превратившийся в непримиримого критика коммунистического режима), а также Гавриил Попов и Анатолий Собчак, которые позднее одержат победу на выборах градоначальников Москвы и Санкт-Петербурга. В 1990 году Шушкевича избрали еще и в Верховный Совет Белорусской ССР, и он стал первым заместителем председателя. В августе 1991 года Шушкевич выступил против путчистов и подписал заявление с осуждением их действий. В сентябре, когда консерваторы утратили свои позиции в парламенте республики, его избрали уже председателем – фактически главой нарождающегося государства⁸.

Белоруссия славилась, среди прочего, предприятиями по производству электроники для военно-промышленного комплекса. Уровень жизни в республике считался по советским меркам высоким, в том числе благодаря развитому молочному животноводству: население исправно получало молоко, масло и сыр и в те годы, когда в других уголках империи эти товары появлялись на полках не часто. Но 26 апреля 1986 года идиллию нарушил взрыв реактора на Чернобыльской АЭС на севере Украинской ССР, почти у границы. В первые дни около 70 % радиоактивных выбросов отнесло ветром на север. Хотя загрязнению подверглась пятая часть пахотных земель Белоруссии, республика осталась способна прокормить себя. При этом энергетическая сфера находилась в зависимости от России и других республик, и руководство Белоруссии воспользовалось визитом Ельцина прежде всего для того, чтобы получить гарантии поставок нефти и газа⁹.

Днем 7 декабря Шушкевич объяснил Кравчуку, что руководство Белоруссии заинтересовано в опубликовании совместного заявления со следующими тезисами: Горбачев утрачивает контроль над ситуацией; подготовка нового Союзного договора зашла в тупик; положение в политической и экономической сферах ухудшается. Шушкевич уже обсудил эту идею с прибывшим утром Ельциным. Кравчук бесстрастно выслушал собеседника и ответил, что ему, президенту Украины, ради такого прилетать не стоило. Шушкевич растерялся. Тогда он сказал Кравчуку, что российский коллега составит им компанию позднее – в Вискулях¹⁰.

Озадаченный Кравчук спросил, причем здесь Вискули. Шушкевич ответил, что было бы прекрасно отдохнуть от государственных дел и от назойливых журналистов. Вискули – одна из охотничьих резиденций советских вождей, построенных в правление Никиты Хрущева – находятся в Беловежской пуще, в восьми километрах от польской границы. До Первой мировой войны эта местность принадлежала Российской империи и входила в состав Гродненской губернии; впоследствии ею два десятилетия владела Польша. После заключения пакта Молотова – Риббентропа (1939) пуща досталась Советскому Союзу. Во время Второй мировой войны в Беловежских лесах шла партизанская война и укрывались евреи из соседних районов¹¹.

В 1957 году по приказу Москвы в пуще учредили заповедно-охотничье хозяйство. В том же году Хрущев впервые наведался туда. Местные жители запомнили его как великолепного стрелка, уступавшего лишь венгерскому вождю Яношу Кадару. Тянуло в Вискули и преемника Хрущева Леонида Брежнева. Выше всего в беловежском сафари ценился зубр. Его мало кому удавалось подстрелить, так что охотники довольствовались кабанами и, конечно, не упускали случая выпить зубровки. В июне 1991 года Беловежскую пущу предложили Горбачеву для встречи с германским канцлером Гельмутом Колем, но тогда главы государств предпочли Киев. В декабре же восточнославянский саммит должен был пройти в Вискулях, и белорусская сторона позаботилась, чтобы зубровки хватило на всех¹².

По прибытии в Беловежскую пущу украинская делегация отправилась на охоту, не дожидаясь Ельцина. Эта “строптивость” не укрылась от Александра Коржакова. Позднее начальник охраны российского президента отозвался о руководителях Украины и Белоруссии так: “Леонид Кравчук… всегда стремился продемонстрировать ‘незалежное’ поведение, выпятить собственную независимость. Зато Станислав Шушкевич на правах хозяина принимал гостей подчеркнуто доброжелательно”. Шушкевич изо всех сил пытался сгладить раздражение от “жеста доброй воли” Ельцина – подарка, преподнесенного белорусскому Верховному Совету. Это была грамота середины XVII века, в которой царь Алексей Михайлович обещал городу Орше свое покровительство. В документе, который показался Ельцину и его свите достойным подражания примером дружбы восточнославянских народов, демократическая оппозиция в Минске увидела свидетельство живучести империализма. Депутаты ответили Ельцину криками “Ганьба!” (“Позор!”); Борис Николаевич растерялся и потом винил в этом конфузе приближенных¹³.

На пути в Вискули Ельцина сопровождал глава правительства Белоруссии Вячеслав Кебич. В правящем тандеме, который образовали председатель Верховного Совета и председатель Совета Министров, власти у последнего было несколько больше. Подобно Кравчуку, пятидесятипятилетний выходец из номенклатуры родился в межвоенной Речи Посполитой, однако его карьера напоминала скорее ельцинскую, поскольку связана была с управлением, а не с идеологией. Кебич занимал руководящие должности в машиностроительной промышленности, стал гендиректором Минского производственного объединения по выпуску станков, а затем – вторым секретарем Минского комитета Коммунистической партии Белоруссии. В начале перестройки его повысили до зампредседателя Совета Министров БССР, а в 1990 году он возглавил правительство. Кебичу прочили пост председателя Верховного Совета в сентябре 1991 года, но осмелевшие после провала путча депутаты не приняли его кандидатуру. Кебичу ничего не оставалось, как на время уступить первое кресло Шушкевичу. При этом Кебичу подчинялись министры – бывшие директора заводов и фабрик, недавние аппаратчики. Он надеялся на скорое учреждение поста президента, подобно тому, как это произошло летом 1991 года в России и 1 декабря – на Украине¹⁴.

Саммит начался вечером 7 декабря 1991 года с совместного ужина трех делегаций. Ельцин опаздывал, и голодным гостям пришлось его дожидаться. Когда президент России наконец явился, его усадили напротив Кравчука. Между ними как будто протянулась силовая линия, которая отвела лидерам Белоруссии и всем прочим роль статистов. Беседа двух президентов длилась больше часа. Соседи лишь вставляли реплики и пытались разрядить напряжение тостами за братство народов.

Борис Николаевич сдержал данное им несколько дней назад Горбачеву слово: он начал с Союзного договора, который несколькими неделями ранее согласовывали в Ново-Огарево Горбачев и главы республик. От лица Михаила Сергеевича президент России предложил президенту Украины подписать этот документ и прибавил, что немедленно скрепит его и своей подписью. “Кравчук криво усмехнулся, выслушав эту преамбулу”, – рассказывал впоследствии министр иностранных дел Белоруссии Петр Кравченко. Компромиссный вариант давал Украине право вносить изменения в текст договора – однако лишь после его заключения. Такая нехитрая уловка не пришлась бы по душе гостю из Киева, даже пожелай он вернуть Украину в Союз на особых условиях. А он и не желал. У Горбачева не появилось новых козырей, и Ельцин приехал в Беловежскую пущу с пустыми руками. Кравчук московский проект отклонил¹⁵.

Президент Украины пустил в ход свой главный калибр. Чтобы перехватить инициативу, он рассказал Ельцину и Шушкевичу о недавнем референдуме. “Даже не ждал, – пишет Кравчук в мемуарах, – что россияне и белорусы будут настолько поражены результатами голосования, особенно в традиционно русскоязычных регионах – в Крыму, на Юге и Востоке Украины. То, что подавляющее большинство неукраинцев (а их количество в республике составляло четырнадцать миллионов) настолько активно поддержало государственную независимость, оказалось для них подлинным открытием”.

Ошеломленный Ельцин спросил:

– Что, и Донбасс проголосовал “за”?

– Да, – ответил Кравчук, – нет ни одного региона, где было бы менее половины голосов. Ситуация, как видите, изменилась существенно. Нужно искать другое решение.

Борис Николаевич, сменив тактику, стал упирать на общую историю, дружбу народов и экономические связи. Кравченко убежден, что Ельцин искренне пытался спасти распадающийся СССР. Однако, по словам белорусского министра, президент Украины был непоколебим:

Улыбчиво и спокойно он парировал доводы и предложения Ельцина. Кравчук не хотел ничего подписывать! Его аргументация была предельно простой. Он говорил, что Украина на референдуме уже определила свой путь, и этот путь – независимость. Советского Союза больше нет, а создавать какие-то новые союзы ему не позволит парламент. Да Украине эти союзы и не нужны, украинцы не хотят идти из одного ярма в другое¹⁶.

Геннадий Бурбулис, правая рука Ельцина, именно Киеву приписывал последний гвоздь в гроб СССР. “Действительно, самым настойчивым, самым упорным в отрицании Союза был Кравчук, – рассказывал Бурбулис в интервью. – Убедить его в необходимости даже минимальной интеграции было очень сложно. Хотя он и разумный человек, но он себя чувствовал связанным результатами референдума. И Кравчук в сотый раз объяснял нам, что для Украины нет проблемы Союзного договора – Союза просто нет, и никакая интеграция невозможна. Это исключено: любой союз, обновленный, с центром, без центра”. Дискуссия зашла в тупик. Шахрай, главный юридический советник Ельцина, позднее вспоминал, что представители “Руха” в украинской делегации зароптали: “Нам тут вообще нечего делать! Поехали до Киева…” По другой версии, Леонид Макарович поддел Бориса Николаевича: “Ну хорошо, вы не подписываете. И кем вы вернетесь в Россию? Я вернусь на Украину как избранный народом президент, а вы в какой роли – по-прежнему в роли подчиненного Горбачева?”¹⁷Кравчук полагал, что перелом в переговорах случился, когда Ельцин, услышав отказ коллеги подписывать договор, заявил, что Россия присоединяться к нему без Украины не станет. Именно после этого главы трех государств задумались над заменой Советскому Союзу. Кравченко заслугу поворота дискуссии приписывал Витольду Фокину: “В соответствии с протоколом и с политической этикой он не мог прямо оппонировать своему президенту и выбрал другую тактику. Фокин, постоянно цитируя Киплинга, стал говорить о чувстве крови, о единстве братских народов, о том, что у нас одни корни. Делал он это очень корректно, в форме мягких реплик и тостов. А когда Кравчук завелся и начал спорить, Фокин привел экономические аргументы”. Только тогда, по словам Кравченко, президент Украины смягчился: “Ну, раз большинство за договор… Давайте подумаем, каким должно быть это новое образование. Может, действительно не стоит нам далеко разбегаться.”¹⁸

Ельцин настаивал, чтобы итогом встречи стало нечто ощутимое, зримое. Россияне предложили: эксперты составят проект соглашения между тремя восточнославянскими государствами, а на следующий день главы этих государств подпишут документ. Никто не возражал. По воспоминаниям Вячеслава Кебича, президент России спросил Шахрая и Козырева, не приготовили ли те какие-нибудь проекты. “Младореформаторы” признались, что есть совсем сырые черновики, и получили указание вместе с коллегами из Украины и Белоруссии готовить договор. Когда советники покинули зал, Борис Николаевич высказал все, что думал, о ненавистном ему Горбачеве. Президента СССР, по мнению Ельцина, перестали принимать всерьез и внутри страны, и за рубежом, а это лишало западных лидеров сна: хаотический распад Советского Союза грозил попаданием ядерного оружия неведомо в чьи руки. По словам белорусского премьера, Ельцин рубил сплеча: “Горбачева надо смещать. Хватит! Нацарствовался!”

Для делегации хозяев такой результат переговоров стал настоящим потрясением. Они-то готовили заявление, в котором предостерегали Горбачева, что Союз развалится, если тот не пойдет на уступки республикам. В крайнем случае они готовы были перестроить Союз, урезав полномочия центра… но отвергнуть Союз как таковой? Никто подобного не предвидел. “После ужина почти вся белорусская делегация собралась в домике Кебича, не было только Шушкевича, – припоминает Михаил Бабич, телохранитель премьера Белоруссии. – Стали говорить о том, что Украина не хочет оставаться в составе СССР и нам надо думать о том, как быть дальше, как сблизиться с Россией”. Возможно, судьбоносное решение приняли там же: Белоруссия с Россией составит новое объединение либо вместе с ней покинет прежнее. Вскоре после этого белорусы пригласили гостей в баню. Украинцы этой возможностью пренебрегли, зато большинство российских делегатов (исключая Ельцина) – Гайдар, Козырев, Шахрай и другие – от парилки не отказалось¹⁹.

Позиции Москвы и Минска стали еще ближе, когда “младореформаторы” после бани составили компанию Петру Кравченко и другим белорусским экспертам. В домике, который занимал Егор Гайдар, началась работа. Представители украинской стороны не явились, но их линию приходилось учитывать. Отразилось это и на предложенном вначале заголовке: “Соглашение о создании Содружества Демократических Государств”. Союз предстояло заменить “Содружеством”. За ужином в тот вечер украинская сторона требовала отбросить понятие “союз”. “Кравчук даже попросил запретить это слово, – вспоминал Бурбулис. – То есть оно должно было быть вычеркнуто из лексики, из сознания, из переживаний. Раз Союза нет, значит, и Союзного договора нет”. С другой стороны, термин “содружество” не имел мрачных коннотаций – напротив, скорее положительные. Кравченко позднее так описывал ход мысли свой и коллег: “Вспомнили Британское содружество наций, которое казалось чуть ли не идеальным примером постимперской интеграции”.

Эксперты придумали заглавие и растерялись, не зная, с чего начать собственно текст. Гайдар вспомнил о заключенном год назад соглашении между Россией и Белоруссией. Московская делегация привезла с собой экземпляр для двусторонних переговоров с белорусами. Кравченко вспоминает: “Гайдар взял свой текст и стал его с нашей помощью редактировать, превращая из двустороннего в многосторонний. Эта работа заняла довольно много времени и продолжалась примерно до пяти часов утра”. Гайдару пришлось написать текст от руки – в охотничьей усадьбе не оказалось ни машинистки, ни даже пишущей машинки. В пять утра уже 8 декабря охранники уехали за машинкой, и поиски заняли не один час. Пока доделывали черновик, прошло еще шестьдесят минут. Когда бодрствовавшие всю ночь авторы документа стали расходиться, чтобы поспать, радио разразилось гимном. Хор гремел: “Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…”, а помощники правителей Великой и Белой Руси повалились на кровати, изнуренные трудами по обращению “вечного” союза в преходящий. Так начался последний день СССР²⁰.

Новый раунд переговоров стартовал после завтрака, за которым российско-белорусская дружба окрепла несколько неожиданным образом. Ельцин подарил Шушкевичу часы в благодарность “за поддержку президента России в трудную минуту”. Накануне, после ужина, Ельцин едва не упал с лестницы, и Шушкевич успел его подхватить. Еще до завтрака измотанные российские и белорусские эксперты показали черновое соглашение хорошо отдохнувшим украинским коллегам. Последние одобрили текст с оговоркой: Содружество надлежало составить из “независимых”, а не “демократических” государств. Никто с этим не спорил: о подлинной демократии большинству советских республик можно было лишь мечтать²¹.

После завтрака, за которым подавали “Советское шампанское”, три восточнославянских лидера удалились в бильярдную, повышенную в статусе до зала заседаний. Избранный для работы формат, при котором Россию представляли Ельцин и Бурбулис, Украину – Кравчук и Фокин, Белоруссию – Шушкевич и Кебич, оказался особенно удобен для киевских гостей. Советников Ельцина – Гайдара, Козырева, Шахрая и прочих – вынудили ждать в соседней комнате вместе с украинскими и белорусскими коллегами, которые несколько хуже ориентировались в обстановке. Кравчук, не теряя времени, взял инициативу в свои руки – он вызвался составить новый текст соглашения, словно бы игнорируя, российско-белорусский черновик. “Я взял чистый лист бумаги, ручку и сказал, что буду писать, – вспоминал Кравчук. – Так мы начали. Сами писали, сами редактировали, без помощников. Если по старому протоколу, то раньше никогда не было, чтобы руководители государств сами писали государственные документы”²².

Предыдущей ночью глава украинского государства запретил подчиненным работать с россиянами и белорусами. Впрочем, он и не нашел бы никого для такой работы. Кравчук признавался в интервью: “У меня экспертов не было”. Если премьер-министр Фокин желал уберечь хотя бы остатки Советского Союза, то советники президента из “Руха” добивались как раз обратного, но у них не было ни политического опыта, ни понимания формальной стороны дела. Кравчук мог полагаться лишь на собственные таланты аппаратчика-идеолога и результаты референдума, а также на неприязнь Ельцина к Горбачеву и желание российских “младореформаторов” как можно скорее приняться за экономические преобразования. Во время рабочего ужина 7 декабря президент Украины умело разыграл свои козыри. Первый раунд он выиграл, наотрез отказавшись подписывать соглашение, подготовленное в окружении Горбачева, или вести Украину в обновленный Союз. Теперь же Кравчуку удалось преподнести идею заключения какого бы то ни было договора как свою уступку. Позволь он приближенным участвовать в работе российско-белорусской группы, украинцы стали бы стороной этого процесса и Кравчук чувствовал бы себя связанным предложениями экспертов. Его тактика заключалась в том, чтобы удержаться в статусе арбитра, оценивающего проект непредвзято²³.

Кравчук пользовался черновиками соглашения о заключении восточнославянского союза, подготовленными в начале 1991 года по инициативе его и Ельцина. Горбачев идею похоронил. Осенью того же года специалисты в Верховной Раде доработали текст, и в ночь на 8 декабря Кравчук штудировал именно его. Спать украинский президент отправился в три часа. Его противником в словесном теннисе выступал главным образом Бурбулис с собственными “шпаргалками”. Опираясь на российско-белорусский проект и на бумаги Кравчука и Бурбулиса, главы государств начали постатейное обсуждение. Член украинской делегации Михаил Голубец, который провел утро 8 декабря в комнате советников, уверяет, что первые тридцать-сорок минут из бильярдной не доносилось ни звука. Потом оттуда вышли Фокин и Бурбулис, явно обеспокоенные, и в режиме блица обсудили с экспертами несколько вопросов. Еще через четверть часа из бильярдной донеслось “ура”: начальство наконец-то привело свои позиции по первой статье к общему знаменателю. По предложению Ельцина, успех отметили бокалом шампанского. После этого обсуждение пошло довольно гладко²⁴.

Всего в соглашении о создании Содружества Независимых Государств четырнадцать статей. Первые лица договорились соблюдать принципы территориальной целостности и неприкосновенности границ каждой теперь суверенной республики. Заявили и о намерении установить объединенный контроль над арсеналами стратегических вооружений, о желании проводить сокращение своих войск и двигаться к полному ядерному разоружению. Участники СНГ получали право объявить о своем нейтралитете и безъядерном статусе. Возможность присоединиться к Содружеству оставалась открытой для всех республик СССР и даже других государств, если они разделяют цели и принципы, закрепленные в договоре. Координирующие органы СНГ должны были располагаться в Минске, а не в Москве: столице двух империй предпочли белорусскую.

Три государства гарантировали исполнение международных обязательств (собственных и вытекающих из договоров СССР), со дня подписания соглашения не допуская применения на своей территории общесоюзных законов. “Деятельность органов бывшего Союза ССР на территориях государств-членов Содружества прекращается”, – гласила заключительная статья. (Логичный финал для текста, который открывался преамбулой: “Мы, Республика Беларусь, Российская Федерация (РСФСР), Украина, как государства-учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор 1922 года… констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование”²⁵.)

Предложение, что три республики, когда-то основавшие Советский Союз, не могут его покинуть, а должны его распустить, выдвинул советник Ельцина по правовым вопросам Сергей Шахрай. Советская Конституция сохраняла за республиками право выйти из состава СССР, и впервые этим правом, после многолетней борьбы, воспользовались в сентябре 1991 года прибалты. Шахрай объяснял, что выход России, Украины и Белоруссии в любом случае означает роспуск Советского Союза – ведь образовали его 30 декабря 1922 года именно РСФСР, УССР, БССР. (И еще Закавказская Социалистическая Федеративная Советская Республика, включавшая Грузинскую, Армянскую и Азербайджанскую республики – но она была упразднена в 1936–1937 годах.) Поэтому вынести Союзу приговор имели право только три государства-основателя, доказывал Шахрай²⁶.

Кебич уверяет, что слова о роспуске Советского Союза в соглашение добавили по инициативе Бурбулиса, уже после того, как полный текст прочитали и одобрили высшие руководители трех государств. По утверждению белорусского премьер-министра, Геннадий Эдуардович огорошил Ельцина тем, что в документе пропущена одна статья. “Но прежде мы должны денонсировать Союзный договор 1922 года, – убеждал шефа государственный секретарь. – Только тогда наши договоренности с правовой точки зрения будут абсолютно корректными”. Главы государств с этим согласились. Кравчука вполне устраивал и выход из Союза вместе с Россией и Белоруссией, а вот Ельцину этого не хватило бы. Таким образом его страна лишалась прав на половину советских владений, не получала законных оснований на сохранение в них хотя бы части былого влияния и оставалась подчиненной обрубку империи во главе с набившим оскомину Горбачевым. Покинь РСФСР Советский Союз, не распуская его, у Михаила Сергеевича появился бы шанс сохранить трон и дальше царствовать в Москве – союзном центре и в то же время столице независимой России. Затягивать противостояние с советским президентом, принимавшее все более неприглядный вид, Ельцину было ни к чему. Поэтому российскому правительству ничего не оставалось, как пойти на роспуск Союза²⁷.

Церемония подписания прошла в два часа дня на первом этаже резиденции, в холле. Столы принесли из других залов, стулья – из жилых комнат. Кебичу поручили найти какую-нибудь скатерть; ее одолжили в столовой. Следующим заданием Кебича была обработка немногочисленных представителей СМИ. Журналист Яков Алексейчик запомнил его слова о том, что Ельцин “не совсем в форме”. “Советское шампанское”, которым президент России отмечал каждую согласованную статью, вероятно, сказалось не только на бракоразводном процессе советских республик. Журналистам посоветовали не задавать Борису Николаевичу вопросов. Тем не менее после официальной части Ельцин – явно в приподнятом настроении – сам решил выступить перед журналистами. Но глава пресс-службы Совмина Белоруссии, помня о приказе своего начальника, перебил высокого гостя: “Борис Николаевич, не надо ничего говорить, все же ясно!” Ельцин был изумлен. “Ну, если вам все ясно…” – недоуменно изрек он и вышел из зала. На этом пресс-конференция кончилась²⁸.

Кравчук вспоминал, что тот день дался Ельцину нелегко. Он просчитывал ходы, обдумывал, на чью помощь надеяться и чьего противодействия ждать при неминуемом столкновении с Горбачевым. “Борис Николаевич заметно нервничал, – отмечал Кравчук в мемуарах. – Он боялся, что Горбачев сможет перетянуть Назарбаева на свою сторону”. Нурсултан Назарбаев, глава Казахстана, был самым влиятельным руководителем в традиционно мусульманской части СССР. Горбачеву уже удавалось блокировать предложения лидеров восточнославянских республик благодаря поддержке Казахстана и его соседей из Средней Азии. Более того, Казахстан был единственной республикой, кроме России, Украины и Белоруссии, на территории которой находилось ядерное оружие. Немалую долю населения Казахстана составляли русскоязычные, поэтому в недавнем прошлом его видели частью “восточнославянского союза”. Ельцин велел подчиненным звонить в Алма-Ату (еще не Алматы). Те доложили, что Назарбаев уже летит в Москву. Кравчук вспоминал: “Я предлагал Борису Николаевичу не волноваться, чувствуя, что обратного хода у этого процесса уже не будет”. Однако это успокоить Ельцина не могло²⁹.

Президент России требовал обеспечить ему возможность разговора с Назарбаевым прежде, чем Горбачев начнет того обрабатывать. Он поручил задание Александру Коржакову, но тому оставалось лишь ждать. Попытка убедить старшего в диспетчерской службе Внуково-2 передать сообщение на самолет Назарбаева ничего не дала. Генерал ответил, что у него другой начальник и что он не хочет и не будет выполнять просьбы полковника Коржакова. Последний в мемуарах сделал вывод: “Двоевластие всегда чревато тем, что люди в этот период ни одну власть не признают. Горбачева уже всерьез не воспринимали, издевались над ним. А Ельцину не хватало рычагов власти”. Позднее выяснилось, что Горбачев запретил авиадиспетчерам соединять кого бы то ни было с президентом Казахстана, пока тот летит в Москву³⁰.

Ельцин все-таки дозвонился Назарбаеву – уже после того, как тот приземлился в Москве, – и принялся доказывать, что образованием СНГ они с Кравчуком и Шушкевичем воплотили в жизнь идею, высказанную самим Назарбаевым в 1990 году: новый четырехсторонний Союз. Назарбаев пообещал приехать в Вискули. Кебич даже отправил на аэродром машину встретить старого друга из Алма-Аты, однако Назарбаев не появился. Сначала выяснилось, что пришлось дозаправлять самолет, затем – что в Беловежскую пущу глава Казахстана не заглянет, ограничившись Минском, а после – что останется в Москве еще на сутки. По слухам, Горбачев уговорил гостя не ехать в Вискули, предложив ему (эфемерный в то время) пост председателя Совета Министров СССР. Министр иностранных дел Белоруссии Кравченко рассказывал:

Известие, что Назарбаев не прилетит, произвело на всех тягостное впечатление. В тот момент оставалось только гадать, какие аргументы нашлись у Горбачева, чтобы Назарбаев изменил свои планы. Уж не готовится ли Горбачев и впрямь применить силу? И тут-то [председатель КГБ Белоруссии] Эдуард Ширковский зловеще пошутил: “А ведь достаточно одного батальона, чтобы всех нас тут прихлопнуть… ”³¹

Но Ширковский вовсе не шутил. В первой половине дня 8 декабря он подошел к премьер-министру Кебичу:

– Вячеслав Францевич, это же самый настоящий государственный переворот! Я доложил обо всем в Москву, в Комитет [государственной безопасности]. Жду команды Горбачева.

Кебич остолбенел. “Я вроде бы не робкого десятка, – вспоминал он. – Но от этого сообщения забегали по спине мурашки, руки похолодели. Как ветром сдуло хмель”.

Председатель правительства спросил главу тайной полиции:

– Ты думаешь, команда последует?

– А как же! Ведь налицо факт государственной измены, предательства, если называть вещи своими именами. Поймите меня правильно, я не мог не реагировать. Давал присягу.

Кебич предпочел бы услышать совсем другое.

– Ну хотя бы меня предупредил!

– Боялся, что не согласитесь. Да и не хотел втягивать вас. В случае чего всю ответственность возьму на себя.

Ширковский явно желал услужить двум господам сразу³². Премьер-министр не стал посвящать Шушкевича в подробности своей беседы с председателем КГБ. С другой стороны, нельзя исключать, что тот поставил в известность Ельцина или Кравчука. Гостям пришло на ум, что пора бы дать отдохнуть и хозяевам. Назарбаев задерживался в Москве, и не могло быть сомнений в том, что Горбачеву доложили, чем завершились переговоры в Вискулях. Связь усадьбы с миром успели к тому времени восстановить, и журналисты уже передали свои репортажи в редакции. Доведение новостей до сведения миллионов в бывшем уже СССР и за рубежом должно было стать лучшей защитой от нападения. Когда гости Вискулей собрались в холле, ожидая поездки на аэродром, главы теперь независимых государств уединились в апартаментах Ельцина. Первый звонок они сделали человеку, во власти которого фактически находились – министру обороны СССР Евгению Шапошникову. В первые дни после августовского путча Шапошников получил этот пост благодаря настойчивости Ельцина. За три месяца подчиненный верховного главнокомандующего СССР не дал Борису Николаевичу повода усомниться в своей преданности.

Президент России дозвонился Шапошникову в десятом часу вечера по московскому времени. Он уведомил министра, что три страны образуют СНГ, и зачитал отрывки из договора, касавшиеся обороны. Шапошникову понравился способ решения проблемы стратегических вооружений: сохранение единого командования. Борис Николаевич нашел еще одну причину, в силу которой Евгению Ивановичу стоило держать его сторону, а не сторону Горбачева. Среди подписанных 8 декабря документов было решение о формировании Совета обороны СНГ. Первым постановлением этого органа Шапошникову поручалось командование стратегическими силами СНГ. Эту должность он принял. Маршал писал позднее, что “инициатива руководителей трех республик, по-видимому, вносила некоторую определенность, помогала обществу выйти из тупика”³³.

Едва Шапошников положил трубку, как ему позвонил на удивление хорошо осведомленный Горбачев. “Ну, что нового? – спросил вроде бы еще верховный главнокомандующий. – Ты ведь только сейчас разговаривал с Ельциным.

Что там в Белоруссии?” Его собеседник не знал, что ответить. “Он извивался, как уж на сковородке, – писал Горбачев в мемуарах, – но все же сказал, что ему звонили, спрашивали, как он смотрит на характер объединенных Вооруженных Сил в будущем государственном образовании. Откровенно врал”. Если же верить Шапошникову, Горбачев сказал: “Не вмешивайся не в свое дело, предупреждаю!” Затем президент бросил трубку. Сергей Шахрай позднее утверждал, что Горбачев в тот вечер пытался дозвониться командующим военными округами. При фактическом дезертирстве министра обороны верховному главнокомандующему осталось лишь просить поддержки у чинов пониже. Но у него ничего не вышло. Егор Гайдар после рассказывал, что Горбачеву не удалось найти ни единого верного полка. Ельцин и его приближенные не уставали обхаживать генералов. Один раз, звоня из Вискулей, помощники президента России, желавшие связаться с Павлом Сергеевичем Грачевым, первым заместителем Шапошникова и спасителем Ельцина во время путча, по ошибке попали на пресс-секретаря президента СССР – Андрея Серафимовича Грачева³⁴.

Заручившись поддержкой Шапошникова, руководители трех восточнославянских государств отважились на звонок в Кремль. Ельцин говорить отказался, поэтому деликатное задание поручили Шушкевичу как хозяину. Но перед этим Бориса Николаевича соединили с Джорджем Бушем. По словам премьер-министра Белоруссии, российский лидер торопился со звонком в Вашингтон, пока никто из Вискулей не переговорил с Горбачевым. Ельцин якобы ответил тем, кто предлагал ему не нарушать субординацию: “Во-первых, СССР больше не существует, Горбачев – не президент и нам не указ. А во-вторых, во избежание неожиданностей лучше пусть он узнает об этом как о факте свершившемся, который уже нельзя отменить”. Шушкевич согласился. По словам

Кебича, председатель Верховного Совета Белоруссии видел в звонке Бушу страховку. Кравчук давал объяснение в подобном же духе: “Это чтобы мир знал, где мы и что за документы принимаем. На всякий, как говорится, случай”³⁵.

В США Ельцин позвонил после разговора с Шапошниковым. Сначала министру иностранных дел России Андрею Козыреву пришлось объяснять помощникам американского президента, кто он такой и зачем беспокоит: в Вашингтоне Козырева тогда мало кто знал. Длилась беседа почти полчаса. Ельцин известил Буша о решении, принятом в Беловежской пуще, и подчеркнул стремление руководителей восточнославянских государств сохранить единый контроль над ядерным оружием и взять на себя международные обязательства Советского Союза. Не забыл президент России упомянуть и о взаимопонимании с Шапошниковым. Ельцин также заверил Буша, что на их стороне Назарбаев, который скоро прилетит в Минск и поставит подпись под соглашением. Действительно ли Борис Николаевич верил, что Нурсултан Абишевич решится их поддержать, или вводил заокеанского коллегу в заблуждение, не ясно – но говорил он с Бушем от лица руководства четырех, а не трех бывших советских республик. “Все это очень серьезно, – объяснял Ельцин. – Наши четыре государства дают 90 % валового продукта Советского Союза”. Не скрыл он и то, что Горбачеву о принятых решениях еще не сообщили. Как обычно, Буш повел себя осторожно. Он молча слушал собеседника, время от времени вставляя: “Ясно”. Американец пообещал изучить текст соглашения. Ельцин добился своего: президент Соединенных Штатов ознакомился с его взглядом на положение дел и не выразил неприятия происшедшего в Вискулях³⁶.

Глава белорусского парламента Шушкевич взял на себя неблагодарный труд – заявить президенту СССР, что такого государства больше нет:

Я в двух словах его проинформировал: “Подписали вот такое заявление, и суть его сводится к следующему… Мы надеемся на конструктивное продолжение такого подхода и другого не видим”. Горбачев: “Да вы понимаете, что вы сделали?! Вы понимаете, что мировая общественность вас осудит! Гневно!” А я уже слышу, что Ельцин разговаривает с Бушем: “Джордж, привет!” – и Козырев переводит. Горбачев продолжает: “Что будет, когда об этом узнает Буш?!” А я говорю: “Да Борис Николаевич уже сказал ему, нормально он воспринял.” И тогда на том конце провода Горбачев устроил немую сцену. И мы попрощались.

Горбачев был в бешенстве. Он велел передать трубку Ельцину: “То, что вы сделали за моей спиной, согласовав с президентом Соединенных Штатов, – это позор, стыдобища!”³⁷Горбачев хотел вызвать “славянскую троицу” на следующий день к себе. Ни у Кравчука, ни у Шушкевича желания ехать в Москву не возникло. У главы России выбора, естественно, не было. Договорились, что Ельцин озвучит позицию всех троих. Кто-то “порадовал” Кравчука и Ельцина, что их самолеты могут сбить по указке из Кремля, когда они поднимутся с военного аэродрома в Пружанах. Если верить слухам, дошедшим до американских дипломатов, Ельцин прибыл в Москву рано утром 9 декабря пьяным – его пришлось выносить из самолета.

Как будто еще в советской, но теперь уже российской столице Анатолий Черняев слушал новости. “Полночь, – записал он в дневнике. – Только что – радио: Ельцин, Кравчук, Шушкевич объявили о прекращении существования Советского Союза как субъекта международного права”³⁸.

Что касается самолета президента Украины, то в полетное расписание включили рейс в Москву, но улетел он в Киев. Кравчук не предупредил никого, включая семью, куда направится из Вискулей, а находясь там, не сделал ни одного звонка. Когда же он добрался до своей загородной резиденции под Киевом, то увидел вооруженных людей. Леонид Макарович приготовился к худшему. Оказалось, однако, что это новая охрана. Только дома президент рассказал обо всем жене. “Так мы уже не в Союзе? – спросила Антонина Кравчук. – Что, уже все?” Супруг ответил: “Кажется, все”. Узнав, что ночью звонил Горбачев, Кравчук махнул рукой. Он уже не считал советского вождя своим начальством³⁹.

Руководители Белоруссии решили остаться пока в Вискулях. Шушкевич, Кебич и Кравченко отправились спать. В Каменюках, приграничной деревне, директор заповедно-охотничьего хозяйства Сергей Балюк поздно вечером вернулся домой и разбудил жену: “Советский Союз распался!” “Я спросонья никак не могу понять, что случилось, куда бежать, – вспоминала Надежда Балюк. – А он такой возбужденный, нервный, все повторяет: нету Советского Союза, нету”⁴⁰.

Часть VI
Прощай, империя!

Глава 16
От Союза к Содружеству

Около полудня 9 декабря, на следующий день после заключения договора в Беловежской пуще, в Кремль приехала кавалькада автомобилей. Перед Горбачевым, хозяином как будто упраздненного СССР, предстал Борис Ельцин в сопровождении сопровождении телохранителей. В окружении российского лидера не исключали наихудшего. Начальник охраны полковник Коржаков ехал в “Ниве” с карабином на переднем сиденье. К кабинету Горбачева российского лидера проводили Коржаков и один из охранников. Они остались в приемной лицом к лицу с кремлевской охраной, нервно дожидаясь исхода встречи президентов. Та затянулась почти на два часа. Ельцина и его приближенных беспокоило, не дерзнет ли Горбачев сделать то, на что ему не хватило либо смелости, либо влияния тогда, когда “бунтовщики” находились в Вискулях – арестовать одного из них. Перед приездом Борис Николаевич позвонил Михаилу Сергеевичу и потребовал гарантий безопасности. Тот спросил: “Ты что, с ума сошел?” И в ответ услышал: “Может, не я, а кто-то еще?”¹Утром того же дня помощник президента СССР Вадим Медведев дозвонился по мобильному телефону Горбачеву, который ехал в Кремль. Горбачев показался ему настроенным весьма воинственно. Медведев принялся было излагать содержание подготовленного им по распоряжению шефа документа, в котором обосновывал целесообразность сохранения Союза с экономической точки зрения – но Горбачева это мало интересовало. По его мнению, теперь были уже нужны не аргументы, а нечто другое. Рабочий день он начал с консультации с юристами. “Михаил Сергеевич бушует, заявляет, что он уйдет, пошлет их всех и так далее, покажет им”, – рассказал Анатолию Черняеву один из присутствовавших на той встрече. Тем не менее, когда вице-президент РСФСР Александр Руцкой, разъяренный подписанным в Беловежской пуще договором, примчался в Кремль и спросил у Горбачева, почему тот не прикажет схватить “пьяную троицу” государственных преступников, президент предложение отклонил. Вместо этого он поручил Георгию Шахназарову составить проект обращения к гражданам Союза, в котором “должны быть проставлены все точки над i, прямо и без обиняков сказано о роли Кравчука и других участников Минских соглашений”².

Горбачев ожидал, что президент России явится в компании Кравчука и Шушкевича. “Пусть объяснят всей стране, миру и мне”, – заявил своему пресс-секретарю Андрею Грачеву Михаил Сергеевич и добавил, что поговорил с Нурсултаном Назарбаевым и тот тоже возмущен и ждет от Ельцина объяснений. Борис Николаевич согласился приехать на встречу с Горбачевым и Назарбаевым в полдень, а вот Кравчук не имел ни малейшего желания следовать его примеру. Да и Шушкевич позвонил Георгию Ревенко, руководителю аппарата президента СССР, и сообщил, что не приедет. Если верить Ревенко, белорус, “почти всхлипывая”, путано объяснял, что ему надо выспаться и осмыслить происшедшее – ведь в Беловежской пуще все случилось внезапно. Однако, если Горбачев и Ельцин сочтут нужным провести переговоры в более широком составе, он явится. Через несколько минут Горбачев воспользовался туманными обещаниями Шушкевича в разговоре с украинским президентом, сказав, что глава парламента Белоруссии собирается в дорогу.

Кравчук полуночный звонок из Москвы оставил без внимания, и глава Советского Союза велел связаться с ним еще раз.

– Так ты приедешь в Москву? – спросил Горбачев в лоб. Когда собеседник ответил вежливым, но твердым отказом, Горбачев пустил в ход все аргументы, какие пришли в голову.

– Что такое? Ты же член [Государственного] Совета [СССР]. Как ты можешь? Союз еще есть.

Президент Украины возразил:

– Союза уже не существует.

– Так что, ты не приедешь? – переспросил изумленный Горбачев.

Кравчук, всегда учтивый и уклончивый, на этот раз ответил прямо: нет, и подумал при этом: “Наездился – и я, и другие”. Дальнейшее общение не имело смысла.

– Ну ладно, – произнес разочарованно президент СССР и повесил трубку. По воспоминаниям Кравчука, одной из причин, которая заставила его отказать, было подозрение, что в Москве готовят западню. В мемуарах он пишет: “Я почувствовал: нас не выпустят оттуда, будут держать до тех пор, пока мы не откажемся от соглашения, подписанного в Беловежской пуще”³.

Горбачев ждал Ельцина у себя в кабинете. Назарбаев тоже был там. Казахстанский лидер, несмотря на обещание, ни в Беловежскую пущу, ни в Минск не наведался, а теперь, по-видимому, решил поддержать советского вождя. Ельцин начал с того, что заявил о своем желании склонить Кравчука к подписанию какого бы то ни было Союзного договора, предлагая варианты: и соглашение сроком на четыре или пять лет, и ассоциированное членство Украины в восточнославянском союзе. Поскольку Кравчук отвергал идею за идеей, образование СНГ оказалось в таких обстоятельствах единственно возможным выходом, доказывал Ельцин. Михаил Сергеевич, однако, был озабочен не столько возникновением СНГ, сколько распадом Советского Союза. Несколько часов спустя он пересказывал приближенным слова, которыми выговаривал Ельцину:

– Вы собрались втроем, а кто вам дал такие полномочия? Госсовет не поручал, Верховный Совет не поручал.

Президент России не признавал за собой никакой вины и грозил уйти. Горбачев удержал его, но разговор продолжался на повышенных тонах. Хозяин кабинета поставил вопрос ребром:

– Ты мне скажи, что завтра людям говорить?

Ельцин ответил:

– Я скажу, что займу ваше место.

Затем он обвинил Горбачева:

– Вы трижды в день переговариваетесь с Руцким.

– А ты – с Бушем.

Михаил Сергеевич за словом в карман не лез. “И так – сорок минут перебранки, – вспоминал позднее с горечью Назарбаев. – Мне даже стыдно стало присутствовать при этом”. Президент СССР требовал, чтобы судьбу Союза определил еще один референдум. Наконец оппоненты достигли компромисса: текст соглашения о создании СНГ решили разослать парламентам (бывших) союзных республик для оценки. Ельцин позвонил Кравчуку: “Леонид Макарович! Никогда и ни с кем не хотел бы я больше иметь подобного разговора”⁴.

Президент СССР не арестовал непримиримого противника, но не оставил и попыток удержаться у власти. Он не верил в легитимность Содружества и надеялся, что оно вскоре канет в Лету, а Советский Союз, напротив, устоит. Поэтому в середине декабря 1991 года Москва на две недели стала ареной самой напряженной политической борьбы после путча – поединка Горбачева и Ельцина за лояльность глав республик, депутатов республиканских парламентов, высшего военного командования и международного сообщества. От исхода этой борьбы зависело будущее не только одной из мировых держав, но и всего мирового порядка. В столице нашелся только один человек, чье мнение принимали во внимание оба не знавших покоя президента – госсекретарь США Джеймс Бейкер, который наезжал в Москву время от времени. Проблема заключалась в том, что ни Бейкер, ни Буш в первые дни не понимали, протянуть ли руку только что образованному СНГ – или помочь Горбачеву избавиться от него.

Горбачев верил, что ему под силу собрать воедино обломки советского государства. Начал он с попытки усовестить министра обороны СССР, маршала авиации Евгения Шапошникова, хотя менее чем за сутки до того велел ему не вмешиваться в политику. “Возможно, – сказал он военачальнику после рандеву с Ельциным и Назарбаевым, – соберем еще одну встречу в Ново-Огареве и предложим подписать Союзный договор тем, кто этого желает”. Девятого декабря президент успел принять и гостей из Средней Азии: президента Таджикистана и туркменского сановника. Зато первые лица Узбекистана и Киргизии отмахнулись от вызова в Москву и передали Назарбаеву, что, по их мнению, тому стоило бы вернуться в Алма-Ату. Ходили слухи о возможном образовании мусульманской или среднеазиатской конфедерации в противовес СНГ⁵.

Вечером того же дня теледикторы зачитали обращение Горбачева по поводу договора от 8 декабря. Это был плод долгой и болезненной дискуссии с советниками. Все они пришли к единому мнению: президенту СССР следует не отмалчиваться, а донести свою позицию до страны. Оставался вопрос: с чем конкретно обратиться к людям? Кремлевские советники, которые в тот вечер заглянули на прием в Спасо-хаус, отзывались о Беловежском соглашении как о новом путче – однако заявление Горбачева, озвученное в эфире, оказалось неожиданно мирным, непротивленческим. Глава Советского Союза приветствовал возвращение нового руководства Украины за стол переговоров и хвалил документ за статьи, гарантирующие сохранение общего экономического, оборонного и культурного пространства. С другой стороны, подчеркивал он, хотя каждая республика и обладала правом на выход из состава СССР, три восточнославянских лидера не имели полномочий выносить приговор всему Союзу. Горбачев доказывал, что Беловежское соглашение необходимо обсудить в союзном и республиканских парламентах, и предлагал вынести вопрос о судьбе государства на референдум⁶.

Черняев, которого 9 декабря к Горбачеву не вызывали, услышал обращение по телевизору. Инициативу шефа он принял без энтузиазма: “Даже если народные депутаты соберут [необходимые для проведения референдума] 1/5 подписей – все равно ничего не выйдет. Николай II имел мужество отречься от престола после трехсот лет правления династии. М[ихаил] С[ергеевич] никак не поймет, что его дело сделано. Давно надо было уходить., беречь достоинство и уважение к сделанному им в истории”⁷.

Джордж Буш и его подчиненные с тревогой следили за пьесой, которую разыгрывали в Москве. Николас Бернс признается: “Нас застали отчасти врасплох события 8 декабря – встреча Ельцина, Кравчука и Шушкевича. Мы никак не ожидали заявления о твердом намерении выйти из состава Советского Союза… Нас это удивило, но мы предположили, что такой поворот событий похоронит его – если эти три республики решительно настроились на отделение, шансов на то, что Союз выживет, почти не было. Думаю, тогда впервые стало абсолютно очевидно, что Советский Союз начнет разваливаться, причем довольно скоро”. Больше всего волновала президента Соединенных Штатов возможность участия военных в конфликте Горбачева с одной стороны и Ельцина и его союзников из числа республиканских лидеров – с другой.

Вечером 9 декабря Буш надиктовал: “Теперь Горбачев заявляет, что эти выходки Ельцина незаконны. ‘Необходим референдум, надо дать людям высказаться’. А мне этим вечером, в понедельник, не дают покоя силовые структуры. Что делали их военные? Хранили молчание. Чего нам ждать? Не допустят ли там кровопролитие? Уйдет ли Горбачев в отставку? Попытается ли дать сдачи? Продумал ли Ельцин свою тактику? Ситуация сложная, крайне сложная”. В последний раз Буш так переживал из-за августовского путча. В те дни он не мог связаться с президентом СССР и некоторое время казалось, что президент России пропал. Теперь он мог легко позвонить обоим – но что это дало бы?⁸

Вопрос о возможном вмешательстве армии не был праздным. Одним из преимуществ положения Горбачева – из тех, что не успели еще утратить смысл – оставался пост верховного главнокомандующего. Михаил Сергеевич был не прочь пустить в дело этот козырь и побить им карты Бориса Николаевича. Утром 9 декабря он звонил Шапошникову, чтобы сгладить впечатление от взбучки, которую задал накануне. Десятого декабря, во вторник, президент СССР вызвал командующих военными округами на совещание в Министерство обороны. Горбачев выступил в присутствии Шапошникова и призвал военных остаться на его, верховного главнокомандующего, стороне и помочь удержать Советский Союз от распада. Михаил Сергеевич не удержался от нотации о необходимости лелеять советский патриотизм. Ничего не вышло. Министр Шапошников и его сторонники медленно, но верно подминали под себя военную машину. В тот же день Евгений Иванович снял с должностей двух заместителей. Верховный главнокомандующий покинул совещание разочарованным: надежды на военных было мало. Помощники Горбачева позднее сетовали, что генералы даже не посчитали нужным скрыть свою неприязнь⁹.

Беда не приходит одна: 10 декабря Горбачев узнал, что не только строптивый украинский парламент, но и куда более осмотрительный белорусский ратифицировали соглашение об СНГ. Верховная Рада при этом внесла в текст поправки – всего двенадцать, – нивелировавшие содержание тех немногих направленных на “интеграцию” статей, которые удалось отстоять в Вискулях “младореформаторам” Ельцина. Кравчук сумел убедить депутатов проголосовать за ратификацию, но всякое предложение, которое вело к возвращению Украины в сферу российского влияния, встречало отпор. Беловежский договор вызвал неприятие даже у правительства. (Против выступил, например, министр обороны Константин Морозов¹⁰.) В Минске документ критиковали и с просоветских, и с антисоветских позиций – но довольно мягко. Большинство депутатов его одобрили – даже Александр Лукашенко, будущий белорусский президент и неутомимый хулитель Беловежского соглашения. Согласно воспоминаниям министра иностранных дел Белоруссии Петра Кравченко, Лукашенко восторгался происшедшим, поздравлял министра и жал ему руку со словами: “Хлопцы, вы молодцы… Ну, вы сделали там…”¹¹

Горбачев, встретив в Министерстве обороны холодный прием, собрал приближенных из Политического консультативного совета – созданного им осенью 1991 года органа, на чью помощь в укреплении власти он рассчитывал. Силовое решение проблемы отпадало. Тем временем республиканские парламенты взялись за ратификацию договора об СНГ, так что шансы Горбачева удержаться в Кремле стремительно таяли. Начиная совещание, президент огорчил собравшихся: Ельцин, даже не думая спрашивать его мнения, переподчинил себе службу, ответственную за правительственную связь: “Они взяли власть, и все”.

На повестке дня стоял один, но головоломный вопрос: что делать? Евгений Примаков, директор только что выделенной из КГБ Центральной службы разведки СССР, описал ситуацию:

– У нас никаких силовых возможностей нет. На армию не опереться. Международные силы будут взаимодействовать с республиками.

Министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе произнес именно то, что Горбачев хотел услышать:

– Отставку воспримут как уход от ответственности.

Горбачев немедленно согласился:

– Скажут – сбежал.

Глава Советского Союза решил бороться¹².

На следующий день, 11 декабря, положение Горбачева ухудшилось. Ельцин, встревоженный совещанием своего оппонента с командующими военными округами, сам пригласил генералов на разговор. Встреча прошла для президента России как нельзя лучше. Один из участников обоих мероприятий не скрывал, что поначалу он и его сослуживцы не знали, как ко всему этому отнестись, но Ельцин нашел нужные слова – в конце концов, за его плечами была победа на выборах. Борис Николаевич легко мог пообещать офицерам то, что уже было не под силу Михаилу Сергеевичу – существенную прибавку к жалованью, которое из-за инфляции за несколько предыдущих месяцев превратилось в гроши. Сверх того, Ельцин клялся, что выведет общество из трясины. В тот же день российское руководство подвело под Кремль мину и с другой стороны: Верховный Совет РСФСР утвердил резолюцию, которой отзывал депутатов из союзного парламента, лишив таким образом Горбачева возможности использовать последний для отмены Беловежского соглашения козырь. Михаил Сергеевич протестовал, но без толку¹³.

На этом российские депутаты не остановились и 12 декабря, следуя примеру украинских и белорусских коллег, проголосовали за денонсацию Союзного договора 1922 года и ратификацию соглашения о создании СНГ – то есть сделали то, чего добивался от них Ельцин. Президент России выступил в парламенте и привел доводы в пользу такого шага, изображая авторов Беловежского соглашения вовсе не могильщиками империи, а ее спасителями. “В нынешних условиях, – уверял он, – только Содружество Независимых Государств способно обеспечить сохранение складывающегося веками, но почти утраченного сейчас политического, правового и экономического пространства”. Не забыл Борис Николаевич и обнадежить депутатов насчет остальных частей бывшего Советского Союза: СНГ, мол, ждет их с распростертыми объятьями. “Мы стремились учесть интересы не только трех республик, но всех возможных будущих членов Содружества. Не могу согласиться, что в его основу положен какой-то этнический принцип. Мы с равным уважением относимся к народам разных национальностей”. Верховный Совет Ельцина не разочаровал: 188 человек проголосовали “за” при семи воздержавшихся и всего шести проголосовавших против¹⁴.

В это самое время Горбачев уверял журналистов, что слухи о его скорой отставке беспочвенны: “Какое мы имеем право резать Отечество, как пирог? Мы пришли в сей мир на шестьдесят-семьдесят лет, создавалось же наше государство десять веков, после нас будут жить поколения, а мы начали Отечество как пирог резать. Так что, разрежем пирог, выпьем и закусим? Нет! От меня этого не ждите”. Последним его шансом было заседание Верховного Совета СССР, назначенное на тот же день. Надежды не оправдались – из-за отзыва депутатов рядом республик президент СССР туда не поехал. “Во второй половине дня, – записал в дневнике Медведев, помощник Горбачева, – была сделана попытка собрать Верховный Совет Союза. Но… о кворуме, а, значит, и принятии решений, имеющих законную силу, не могло быть и речи”. Затем стали известны результаты голосования в российском парламенте – это был сокрушительный удар по Кремлю. Переводчик главы Советского Союза Павел Палажченко в мемуарах размышляет: “Думаю, именно после решения российского парламента одобрить Минское соглашение Горбачев перестал сопротивляться процессу, который уже обрел собственную динамику”¹⁵.

Еще перед встречей в Вискулях Николай Португалов, один из советников Горбачева, составил записку, в которой доказывал, что президенту стоило бы подать в отставку, не дожидаясь распада общесоюзных учреждений. “Имя и авторитет президента СССР – великого русского реформатора – ни в коем случае не должны быть связаны ни сейчас, ни в истории с катастрофой, которая вот-вот обрушится на наше Отечество”, – утверждал Португалов. Он призывал Горбачева повторить мужественный поступок Шарля де Голля и уйти с президентского поста, перед этим объяснив гражданам Советского Союза, с какими действиями новых руководителей республик он не может согласиться: “Этот выход – не только самый достойный, но и самый рациональный, самый правильный политически, ибо только он сохраняет реальную возможность возвращения к власти по зову Отечества и его народа”. Каким чудом такое могло бы случиться? Португалов пророчил: “Рейтинг Ельцина продолжает падение, рейтинг Горбачева будет расти, по мере сбывания его предсказаний [о политической и экономической катастрофе]. Запад окажет ему моральную поддержку”¹⁶.

Неизвестно, прочитал ли Михаил Сергеевич эту записку. Но вечером 12 декабря, зная о том, что Верховный Совет РСФСР одобрил договор, заключенный в Вискулях, и роспуск СССР, Горбачев вызвал Черняева, который, как ему было известно, поддерживал идею отставки. “Печальный, – записал в дневнике помощник президента. – Расспросил о впечатлениях от российского парламента, который ратифицировал Беловежское соглашение. Подивился оскорблениям космонавта Севастьянова, заявившего с трибуны парламента: документ слабый, но хорошо, что ‘эра Горбачева’ кончилась… Попросил ‘от руки’ написать проект прощальной речи перед народом”. Слухи об отставке последнего советского вождя ходили в Москве уже не один день – толчок им дали события в Беловежской пуще, – но именно разговор с Черняевым стал первым признаком того, что Горбачев действительно готов к такому поступку¹⁷.

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

Озарение трансценденцией

Красиков Владимир

В книге исследуется ментально-психологическое основание религиозности в человеческой душевности – тр...

Уголовный процесс современной России

Коллектив авторов

Настоящая книга является уникальной по своему жанру. Это не курс уголовного судопроизводства, хотя с...

Чтение

Фуксон Леонид

В работе исследуются параметры и правила чтения художественных текстов. Она ориентирована в большей ...

Даосские секреты любовного искусства

Питеркина Лиза

Лиза Питеркина – писатель, член Союза профессиональных литераторов России, журналист, автор семинаро...

Тень змея

Риордан Рик

Оказывается, чтобы победить змея Апопа, нужно провести особый магический ритуал с его тенью. И после...

По ту сторону реальности. Сборник мистики и фантастики. Том 2

Антология

Каждому человеку интересно ощутить себя за гранью этого мира, и мы предлагаем вам открыть портал в м...

Последняя империя. Падение Советского Союза Плохий Сергей

Глава 14Украинский референдум

Глава 15Славянская троица

Часть VIПрощай, империя!

Глава 16От Союза к Содружеству

Читать бесплатно другие книги:

Глава 14
Украинский референдум

Глава 15
Славянская троица

Часть VI
Прощай, империя!

Глава 16
От Союза к Содружеству