Последняя империя. Падение Советского Союза Плохий Сергей

В 90-х годах члены администрации сорок первого президента США публиковали мемуары, давали интервью и этим помогали сложиться представлению о том, что конец холодной войны напрямую связан с исчезновением СССР. Они смешивали два эти события, но не ставили второе себе в заслугу: Белый дом приложил немало сил, чтобы удержать Советский Союз на плаву. Некоторым приближенным Буша показалось, что у них отняли победу. “Джордж Буш, – жаловался Роберт Гейтс в мемуарах, доведенных им также до конца 1991 года, – который не захотел ‘плясать на стене’, не собирался объявлять о нашей победе в холодной войне. Никто не устроил празднества по всей стране, как после войны в Персидском заливе… Мы выиграли холодную войну, но остались без парада”. По утверждению Гейтса, одной из причин того, что никто с размахом не праздновал победу, стал тот факт, что в декабре 1991 года в Вашингтоне “не было согласия по вопросу о том, помогли ли Соединенные Штаты. Советскому Союзу сойти в могилу”⁵.

Джек Мэтлок, который служил послом в Москве с 1987 года и покинул этот пост в 1991 году, накануне путча, не уставал доказывать, что прекращение холодной войны, крах коммунизма и распад Советского Союза – совсем не одно и то же.

“Курс, взятый США по отношению к трем этим процессам, значительно разнился, и столь же разной была наша роль”, – заметил однажды Мэтлок. По словам дипломата, сценарий завершения холодной войны принадлежал в первую очередь сверхдержаве, которую он представлял; Америка же последовательной защитой прав человека помогла похоронить коммунизм. С другой стороны, примирение было на руку лидерам Советского Союза, и их заслуги в демонтаже коммунистического строя гораздо выше, нежели американцев. Что касается гибели СССР, то США отстаивали возвращение прибалтийским государствам независимости, но не возражали против сколь угодно долгого сохранения статус-кво для прочих советских республик: “Мы не разваливали Советский Союз, хотя кое-кому сейчас не терпится увенчать себя за это лаврами, а в России есть шовинисты, которым на руку нас в этом обвинять”⁶.

Если распад СССР не обусловлен в сколько-нибудь серьезной степени деятельностью американцев и не стал событием, тождественным и краху коммунизма и победе США в холодной войне, то что же привело к гибели одну из самых мощных в истории держав? “Размышляя над историей международных отношений в Новое время (эпоху, к которой позволительно отнести события с середины XVII века до настоящего времени), – писал в 1995 году Джордж Ф. Кеннан, один из самых дальновидных теоретиков и практиков холодной войны, – я с трудом могу припомнить столь же необычайный, поразительный и, на первый взгляд, необъяснимый случай, как внезапная и окончательная дезинтеграция, сопровождаемая уходом с мировой сцены… в 1987–1991 годах великой державы, известной вначале как Российская империя, а затем как Советский Союз”⁷.

То, над чем ломал голову Кеннан, не составляло загадки для некоторых помощников Горбачева. “С СССР в этот год происходило в сущности то, что случилось ‘в свое время’ с другими империями, когда истощался отведенный им историей потенциал”, – подытожил события 1991 года Анатолий Черняев. С его точки зрения, крах Советского Союза стал закономерным финалом того процесса, который набрал ход в начале века и получил мощный толчок от обеих мировых войн: упадок империй, а затем исчезновение их с карты. Преемники русских царей лишились своих владений последними – вслед за Габсбургами, а также бывшими владыками Османской, Британской, Французской, Португальской империй и нескольких империй поменьше. Конец Советского Союза мог показаться экстраординарным по той причине, что в нем мало кто видел империю: обычно его относили к национальным государствам. Даже Черняев оказался крепок только задним умом⁸.

Считать Советский Союз империей или нет (дискуссия об этом идет до сих пор), – в небытие он ушел подобно империям, развалившись по тем границам, которые более или менее совпадали с границами этническими и языковыми. Нельзя не заметить сходства с механизмами распада других держав, особенно Британской империи (доминионы стали независимыми странами). В 1945 году Сталин добился двух дополнительных мест в Генеральной Ассамблее ООН для Украинской и Белорусской ССР. Эти республики принимали участие в Ялтинской конференции в статусе, формально равном статусу британских доминионов. Тем не менее ничего подобного автономии, которой пользовались Канада и Австралия, Украина и Белоруссия не имели. Отличие же их населения по этническому составу от России не позволяло ставить их на одну доску с теми же штатами в составе США (в Ялте Рузвельт пытался получить места в Генеральной Ассамблее для двух штатов, но его не поддержали сами американцы).

Подобно британским доминионам, республики в 1991 году вышли из-под власти метрополии с собственными лидерами и институтами. Как и в случае некоторых других доминионов и колоний в XX веке, кое-какие республики покинули Союз не вопреки, а согласно желанию господствовавшего в империи народа. После достижения Украиной независимости правительство России не только не удерживало среднеазиатские республики, но даже было не против от них избавиться. Есть и другая параллель с европейскими империями: предоставление гражданских прав, в первую очередь избирательных, жителям всех республик превратило сохранение СССР в прежнем виде в почти невыполнимую задачу⁹.

Передача реальной власти демократически избранным органам, как выяснилось, исключала возможность существования СССР, несмотря на все усилия Горбачева доказать обратное. Довольно часто без внимания остается тот факт, что роспуск империи стал неизбежным итогом электоральной политики. Красный колосс обрушился менее чем через три года после введения полусвободных выборов – впервые в бывшей империи Романовых, начиная с 1917 года, когда большевики вооруженным путем взяли власть в Петрограде. Окончательный крах Советского Союза оказался прямым следствием референдума на Украине 1 декабря 1991 года, в ходе которого более 90 % пришедших на участки проголосовали за независимость. Таким образом, утратили силу результаты предыдущего референдума, проведенного в марте 1991 года, когда более 70 % поддержало сохранение СССР при условии кардинальных реформ. Следовательно, жить Союзу или умереть, определили его граждане. Даже принятое в декабре 1991 года, в кабинетной тиши, решение глав трех восточнославянских государств распустить СССР получило одобрение подавляющего большинства депутатов демократически избранных парламентов России, Украины и Белоруссии. Попытка же удержать империю на плаву в привычном виде, напротив, произошла в форме путча, который разбился о стены Верховного Совета РСФСР.

Введение электоральной демократии стало потрясением для политической жизни Советского Союза и вынудило руководство страны переменить манеру управления. Это поставило советских лидеров в зависимость как от поддержки масс, так и от взаимопонимания элит. С одной стороны, избиратели теперь ограничивали политикам пространство для маневра, с другой – бесспорный успех на выборах давал тем право на коренные преобразования. Голосовали простые люди, но вопросы, которые они находили в бюллетенях, формулировали в союзном центре и в республиканских столицах. (Там же и подсчитывали голоса.) Горбачев подчеркивал, что вопрос о роспуске СССР так и не был вынесен на референдум. Имелись ли основания приравнять волеизъявление граждан Украины 1 декабря 1991 года к приговору Советскому Союзу? Ответ на этот вопрос дали президенты, спикеры, премьер-министры. Но не все они были равны. Демократия оставляла на обочине правителей, не получивших мандат непосредственно от масс. Именно в последние месяцы 1991 года достигло пика противостояние между избранным на всеобщих выборах президентом России Борисом Ельциным и президентом СССР Михаилом Горбачевым, обязанным должностью народным депутатам. Исход их конфликта показывает решающую роль электоральной политики в судьбе двух главных персонажей воссозданной здесь драмы.

Горбачев выпустил на волю джинна перемен и еще раз показал, что революции склонны к пожиранию своих детей. Если для большевистской революции образцом служила Французская, то горбачевская перестройка черпала вдохновение и заимствовала лексикон у западного либерализма. Последний генеральный секретарь ЦК КПСС, подобно имперским предшественникам, искал на Западе исцеления от недугов, обусловивших неспособность его страны конкурировать с тем же Западом в экономической, социальной и военной сферах. Со времен Петра российские элиты пытались догнать Европу, примеряя к обществу различные европейские модели. Эта практика не раз показывала, как плохо приживаются эти ростки на русской почве, в не подвергшихся вестернизации массах. Трудности элита неоднократно пробовала преодолеть такими методами, как военный переворот (например, восстание гвардейских офицеров в декабре 1825 года), либеральные реформы (прежде всего осуществленные Александром II) и революция, которую возглавил Владимир Ленин. Горбачевские реформы стали попыткой догнать Запад, копируя западные же институты.

Горбачев, подобно своим предшественникам, нисколько не задумывался над тем, что родился и достиг высших должностей в империи. Тем не менее, его усилия централизовать государственную власть, искоренить коррупцию, пронизавшую общество в среднеазиатских республиках, и опереться на новое поколение российских управленцев вроде Ельцина и Колбина (соперника Ельцина в 70-х годах) настроили периферийные элиты против Кремля. Впервые за несколько десятилетий на окраинах империи вспыхнул пожар “национализма”. Еще сильнее озлобил республиканское руководство Горбачев гласностью, лишив партию статуса священной коровы в глазах СМИ, а особенно тем, что заставил коммунистическую верхушку доказывать свое право на власть – проходить через горнило выборов. Политики в РСФСР и союзных республиках, лавируя между Сциллой демократии и Харибдой национализма, стали сильнее зависеть от гражданина с бюллетенем и менее – от воли хозяина далекого Кремля. В таких условиях они просто не могли не бросить вызов московской гегемонии, не потребовать сначала автономии, а затем и полной самостоятельности. Когда партийная верхушка утратила пиетет перед генсеком, а националисты и либеральная интеллигенция принялись добиваться все новых уступок, Михаил Сергеевич остался в одиночестве, вооруженный лишь правом отдавать приказы силовым структурам. В последние годы жизни СССР попытки власти выйти из тупика путем кровопролития наблюдались не раз, особенно в нерусских регионах: Прибалтике, Грузии, Азербайджане. В марте 1991 года насилием пытались запугать Ельцина и его сторонников уже в Москве.

Тот факт, что до августовского путча президент СССР оставался и генеральным секретарем ЦК КПСС, затрудняет разделение двух процессов: падение коммунистического строя и распад советской империи. Есть и такое мнение: после запрета партии, которая “склеивала” республики, удержать последние в единых границах оказалось нечем. На самом деле к августу 1991 года “клейстер” уже выдохся и первые секретари заняли кресла председателей парламентов республик, а нередко и президентов – глав государств, пришедших к власти без участия Москвы. Партийные боссы вроде Ислама Каримова в Узбекистане повысили статус приобретением таких титулов, и удовлетворить их теперь могло по меньшей мере преобразование Союза на конфедеративных началах, если не безоговорочная независимость.

Запрет Ельциным компартии не разорвал связи между союзной столицей и периферией, которые более или менее сохранились лишь в Советской Армии и в КГБ, а спровоцировал бывшую партийную верхушку на открытое сопротивление новому, как им казалось, путчу в Москве – да еще направленному прямо против них. После запрета партии переговоры Горбачева и Ельцина с главами республик шли своим чередом, и на их течение КПСС уже нисколько не влияла. Горбачеву удалось исподволь ослабить власть партии задолго до того, как в России ее объявили вне закона. После путча партия сыграла роль козла отпущения: на ней легко было отыграться, хотя ответственность за попытку переворота лежала главным образом на КГБ и генералитете.

В публичных заявлениях, а после и в мемуарах, Горбачев присвоил лавры едва ли не единственного защитника СССР. Он утверждал, что новый Союзный договор был последним средством сохранить державу, а его враги стремились избавиться не только от президента СССР, но и от Советского Союза. Это правда, но лишь частично. На самом деле противоборство в Москве шло не между сторонниками и противниками Союза, а между двумя точками зрения на реформу Союза. После путча Горбачев отмел идею, пропагандируемую окружением Ельцина – учреждение конфедеративного государства. Формально Горбачев был обязан согласиться с этим предложением Ельцина, чтобы указать отправную точку для переговоров о будущем Союза. На самом деле президент СССР противился конфедерации до тех пор, пока не увидел текст Беловежского соглашения – но тогда эта идея уже утратила смысл.

Барьер между сторонниками двух концепций объединения не только разделял российское и союзное правительства, но и проходила по Кремлю. Георгий Шахназаров и Анатолий Черняев, помощники Горбачева, скептически относились к замыслу шефа убедить глав республик подписать новый Союзный договор. По мнению последнего министра обороны СССР Евгения Шапошникова, пренебрежительное отношение Горбачева к идее конфедерации стало фатальным: “Если бы Горбачев пошел навстречу тем тенденциям, которые несли в себе идею конфедерации с предоставлением центру по общему согласию монополии на связь, транспорт, оборону, совместную внешнюю политику и другие общие для всех республик компоненты жизни и деятельности общества, кто знает, в каком государственном образовании мы жили бы сейчас”. Как и другие военачальники, маршал отказал Горбачеву в помощи, когда президент (и до, и после Беловежской пущи) просил армию поддержать Союз в том виде, который одобрял сам¹⁰.

Борис Ельцин в нашей реконструкции последних месяцев истории Советского Союза предстает фигурой гораздо более сложной, чем только могильщик коммунизма и восточнославянского единства. Ельцин и его приближенные ощущали ответственность за судьбу СССР глубже, чем обычно думают, когда речь идет о людях, заложивших фундамент современной России. Даже самые дальновидные советники президента России не сразу поняли, что проводимая ими линия ведет к роспуску Союза. “Не было изначально задачи развалить Советский Союз, – признавался в интервью Геннадий Бурбулис. – Задача была – разыскать возможности и ресурсы управлять Российской Федерацией по всем правилам дееспособной власти”. Весной 1990 года, по Бурбулису, лишь невозможность осуществления каких-либо реформ по вине ретроградов в союзном парламенте вынудила демократическую оппозицию сделать ставку на органы власти РСФСР. Избрание Ельцина председателем парламента России превратило этот законодательный орган в таран, с помощью которого демократы пробивали дорогу своим начинаниям.

До авантюры ГКЧП Ельцин хотел отобрать у союзного центра как можно больше полномочий – в том числе право пользования природными богатствами России. Этой цели он достиг в конце июля 1991 года, будучи президентом РСФСР. Заговорщики поставили под угрозу его власть и возможность распоряжаться этими ресурсами. Провал путча дал Ельцину и его людям возможность с триумфом вернуться на союзное политическое поле, не так давно ими оставленное, и перейти в наступление. Ельцин, не позволив “ястребам” сохранить империю, взвалил эту ношу на свои плечи. Когда околокремлевские бюрократы потеряли власть, а позиции их шефа, Горбачева, заметно ослабли, команда Ельцина занялась “рейдерским захватом” союзных структур: те, которые оказались не нужны или не по зубам, вроде компартии, просто распустили. Ельцин показывал, что он не только понимает лучше Горбачева, куда дует ветер перемен, но и сильнее как лидер – и что московский трон перейдет к нему. Однако этим он провоцировал республики на бунт, на провозглашение независимости. Ельцину приходилось сбавлять обороты. Идею “рейдерского захвата” СССР он оставил и включился в обсуждение переустройства Союза на конфедеративных началах, что дало бы правительству России достаточно власти для самостоятельного проведения экономических и социальных реформ, без оглядки на консерваторов из бывших партийных верхов прочих республик.

Окружение Ельцина видело в России спасательный круг для советской демократии и программы переустройства экономики. В этом они походили на большевиков эпохи военного коммунизма – уверенных, что страна окажется той спичкой, которой они разожгут пожар пролетарской революции. Одним из главных различий между этими проектами было то, что в 1917 году Ленин ради мировой революции призывал держаться заодно крайне левые силы по всей полиэтнической Российской империи. Ельцину и поддержавшим его демократам показалось выгоднее спасаться в одиночку. На это были свои причины. В годы Гражданской войны Ленин твердил, что революция потухнет без украинского угля, а в 1991 году самые ценные полезные ископаемые и другие ресурсы оказались в основном на территории России. Уход Советского Союза в небытие от гибели других империй отличало лишение бывших колоний свободного доступа к богатствам метрополии. От утраты покоренных прежде территорий российское руководство выиграло, как никто. Этот фактор оказал серьезное влияние на политику Ельцина¹¹.

Трудно переоценить значение личной вражды Ельцина и Горбачева для распада Советского Союза. Президент России в мемуарах размышлял о причинах своего нежелания примерить на себя роль Горбачева и заменить того у руля СССР, а Горбачев, в свою очередь, обвинял Ельцина в том, что тот развалил Союз с единственной целью: выжить его из Кремля и лишить власти. Перспектива занять место свадебного генерала в конфедерации, где заправлял бы правитель России, Горбачева явно не устраивала. Некоторые современные российские авторы усматривают в противоборстве Ельцина и Горбачева главную причину распада советской империи. Другие (например, один из главных путчистов генерал Валентин Варенников) полагают, что не один Ельцин, а все республиканские руководители мечтали об отставке водившего их за нос президента СССР. Нельзя отрицать, что горькая обида, нанесенная Ельцину верхушкой партии и лично генеральным секретарем, толкнула его в объятия либеральной демократии. Однако избранный Ельциным в дальнейшем курс определяла именно демократическая программа – политическая, экономическая и социальная¹².

Как бы ни был Ельцину неприятен хозяин Кремля, он считал нужным посоветоваться с Горбачевым перед отъездом в Белоруссию. Переговоры с Леонидом Кравчуком российский лидер начал с того, что предложил рассмотреть одобренный главой СССР план преобразования Союза. Именно линия, проводимая президентом Украины, которому референдум 1 декабря дал право добиваться безоговорочной независимости страны, привела империю к гибели. Ни Ельцин, ни Горбачев не могли себе представить жизнеспособный Советский Союз без Украины. Эта республика занимала в нем второе после РСФСР место и по числу населения, и по вкладу в общие закрома. Российскому руководству и так не хотелось нести бремя империи, а без помощи Украины – и подавно. Сверх того (как не раз признавался Ельцин Бушу), без украинцев России весьма неуютно пришлось бы в одном доме с многочисленным населением Казахстана и Средней Азии, тем более что республики последней не могли существовать без непрерывной подпитки субсидиями.

Когда речь идет о том, чтобы приписать кому-либо заслугу или возложить на кого-либо вину за распад Советского Союза, в центре внимания практически всегда оказывается правительство России. Однако признание важности сыгранной им роли приводит к своеобразной аберрации восприятия – и в результате противостояние Ельцина с Горбачевым заслоняет собой почти все. Между тем после путча влияние этого конфликта на судьбу СССР неуклонно падало. К декабрю 1991 года российское руководство или фактически поставило союзные органы под свой контроль, или лишило их возможности что-либо предпринять вопреки своей воле. Исход распри между Россией и Кремлем был предрешен еще до украинского референдума 1 декабря и заключения договора в Беловежской пуще 8 декабря. Именно отношения России с Украиной, а не с немощным центром стали для империи фатальными.

Кравчук, родившийся в межвоенной Польше, оказался во главе ненасильственной кампании за право на самоопределение в республике, где мобилизация патриотических сил весьма походила на прибалтийскую. В западной части Украины, которую СССР поглотил лишь во время Второй мировой войны (как и Литву, Латвию и Эстонию), демократические выборы 1990 года привели к отстранению от власти советских элит. Галицию и Волынь, аннексированные согласно пакту Молотова – Риббентропа (1939), империя переварить так и не сумела. Легко вообразить Советский Союз в том или ином виде и в наши дни – при условии, что Сталин не заключил бы с Гитлером “пакт о ненападении” и не завладел бы половиной Восточной Европы. СССР мог бы сохраниться (без Прибалтики), если бы Сталин пошел навстречу Рузвельту на Ялтинской конференции (1945) и оставил Львов Польше. Однако советский диктатор настоял на своем. А в конце 80-х годов именно этот город стал центром притяжения сторонников независимости и дерусификации. После 1 декабря 1991 года представить Украину без Львова так же трудно, как Советский Союз без Украины.

Если события на западе Украины перекликались с прибалтийскими, то на востоке республики многое происходило в унисон с Москвой, Ленинградом (Санкт-Петербургом) и шахтерскими регионами России. В центральной и восточной частях Украины, которые вошли в состав СССР в момент его образования, верхушка компартии цеплялась за власть, даже если массы были против этого. В авангарде здесь находились шахтеры Донбасса и либеральная интеллигенция, которая стала играть важную роль в горсоветах крупных индустриальных центров. Таким образом, по всей Украине старые элиты чувствовали себя брошенными союзным центром. Чтобы удержаться на плаву, им поневоле приходилось искать общий язык с оппозицией.

В 1922 году Ленин пошел на образование Советского Союза ради того, чтобы умиротворить Украину. Союз возник как федеративное государство с мощным центром, который в первое свое десятилетие стремился к тому, чтобы не дать украинцам возобновить борьбу за независимость, а русским – снова войти в роль хозяев империи. Большевистская элита Украинской ССР понесла огромные потери в ходе трагических событий 30-х годов, но окрепла после Второй мировой войны и пробилась к союзному рулю, получив фактический (неформальный) статус младшего партнера русской элиты. В правление Никиты Хрущева и Леонида Брежнева украинские коммунисты имели в Москве прочные позиции или даже доминировали, однако при Горбачеве лишились былого влияния.

Тем не менее, при всем недовольстве новым генсеком, украинские аппаратчики до августовской авантюры сохраняли приверженность идее Союза – а некоторые остались верны ей и после. Попытка Ельцина совершить, улучив момент после путча, “рейдерский захват” союзного центра грозила украинской верхушке опасностью остаться с Россией один на один. Если Горбачев не терял надежды привлечь украинцев в союзные структуры (в 1990 году он сделал бывшего первого секретаря КПУ Владимира Ивашко своим заместителем в КПСС, а после путча предложил Витольду Фокину пост премьер-министра преобразованного Союза), то у Ельцина подобных намерений не было. Да и сам Киев такие перспективы интересовали все меньше. К распаду Советского Союза привело именно стремление украинских элит к полной самостоятельности, а также неумение и нежелание российского руководства предложить сколько-нибудь привлекательный вариант интеграции (но не конфедерации, в которой заправляла бы Москва).

После путча надежда на то, что Россия и Украина останутся вместе, с каждым днем таяла. В конце августа 1991 года Кравчук принял посланцев Ельцина во главе с Руцким, однако россияне не смогли остановить движение Украины к независимости. К октябрю Кравчук уже перестал ездить в Москву, а для его судьбоносной встречи с Ельциным в Вискулях понадобилось белорусское посредничество.

Горбачеву, а также тем, кто при нем возвысился, не удалось повторить маневр Габсбургов, в середине XIX века заставивших немецкую аристократию разделить выгоды и тяготы управления империей с венграми – и таким образом продливших свое пребывание на троне. Проект славянского союза, предложенный Александром Солженицыным (некоторые полагали, что благодаря Беловежскому соглашению он получил шанс на воплощение), на самом деле был проектом расширения российской территории, а не поиска общего языка с Украиной, не предложением партнерства. Поскольку население Украины с поразительным единодушием высказалось 1 декабря за независимость, Кравчук недолго думая поставил и Горбачева, и Ельцина перед фактом: Украина покидает СССР. В Беловежской пуще Ельцину пришлось вести с Кравчуком переговоры лишь о том, на каких условиях это произойдет и какими будут отношения двух государств.

Неспособность Горбачева восстановить власть после путча, неуклюжая попытка Ельцина отобрать рычаги управления и стремление провести экономические реформы без оглядки на соседей, наконец, упорство, с которым Кравчук добивался для Украины независимости, – все это поставило в трудное положение тех периферийных лидеров, которые не объявляли о своем желании выйти из состава СССР. Святослав Шушкевич и Вячеслав Кебич, хозяева саммита в Беловежской пуще, заверили Ельцина и Кравчука, что поддержат любое их решение. Впрочем, белорусы прекрасно понимали, что выбора у них нет – следовать в кильватере российского корабля их принуждала зависимость республики от поставок энергоресурсов. Нурсултан Назарбаев, президент Казахстана и хозяин встречи в Алма-Ате 21 декабря, оценивал свое положение так же, хотя его заботили не российские нефть и газ, а восточнославянское (преимущественно русское) население его страны, превосходившее численностью казахов, титульную нацию. Да и руководство республик Средней Азии не представляло себе Советский Союз без России, хотя бы и обновленный по замыслу Горбачева. Наблюдалась цепная реакция: Украина мечтала вырваться из Союза, Россия не могла вообразить Союз без Украины, а прочие республики, пусть даже желавшие остаться в том или ином объединении, не представляли себе Союз без России. Прежние хозяева общесоюзного дома чуть не взашей вытолкали Казахстан и государства Средней Азии, не оставив им другого выбора, кроме вступления в Содружество Независимых Государств.

В отличие от СССР, устройство СНГ позволяло гораздо легче двигать планку политического, экономического и социального взаимодействия между бывшими союзными республиками. Если Великое княжество Финляндское или Царство Польское обладали в Российской империи особыми правами и привилегиями, о которых русским или украинским губерниям не стоило и мечтать, то в СССР все республики, от крошечной Эстонской ССР до огромной РСФСР, с точки зрения Конституции были равны. Увеличение степени самоуправления Эстонии оказывалось невозможным без аналогичных уступок России. Эта черта советского строя и предопределила неминуемый распад федерации после того, как в Прибалтике, на Западной Украине, в Молдавии и на Кавказе набрало ход движение за независимость.

Продиктованная конституционным строем обязанность союзного центра относиться к республикам одинаково – это та черта советской политической жизни, на которую в Вашингтоне не обращали должного внимания. Буш ратовал за независимость Литвы, Латвии и Эстонии, полагая, что СССР без них не только выживет, но даже не пострадает. Он упирал на справедливость и легитимность такого пересмотра границ: ведь Соединенные Штаты никогда не признавали аннексию Сталиным этих трех маленьких стран и теперь подчеркивали необходимость возвращения им независимости. Дюжине остальных советских республик США ничего подобного не желали, однако убедить тех не следовать примеру прибалтов оказалось невозможно. Буш напрасно подмочил себе репутацию речью в Киеве 1 августа 1991 года. С другой стороны, он очень затруднил Горбачеву использование формально все еще подчиненных тому силовых структур и введение в Прибалтике военного положения на сколько-нибудь долгий срок. Точечные же удары по “националистам” не принесли Кремлю пользы. Из-за давления Запада продолжительное кровопролитие обошлось бы президенту СССР слишком дорого, так что ему приходилось действовать в рамках Конституции.

Шаги, предпринятые Бушем и Бейкером, ускорили распад Советского Союза, однако это не только не входило в их намерения, но едва ли не прямо им противоречило. Стремление вырвать прибалтийские страны из объятий Москвы – лишь один из примеров американской стратегии, которая привела к непредвиденным последствиям. Трудно сомневаться в том, что Соединенные Штаты, помогая Горбачеву удержаться на плаву после путча и вынуждая российское руководство с ним сотрудничать, не позволили Ельцину ни взять под свой контроль союзный центр, ни навязать Горбачеву конфедерацию в сентябре и октябре 1991 года, когда главы республик еще не манкировали совещаниями у президента СССР. В ноябре, за несколько недель до украинского референдума, Вашингтон непрестанно давил на Ельцина, не позволяя ему выпустить кровь из жил союзного правительства – прежде всего, МИДа. Только за считанные дни до 1 декабря Буш отважился намекнуть журналистам на скорое признание независимости Украины, подтолкнув Советский Союз к краю пропасти. В тот раз правительство США осознавало последствия своих действий.

Почему же Джордж Буш и его советники поступали именно так? Личное расположение американца к советскому коллеге – Горбачева он уважал и как человека, и как политика – могло, разумеется, стать одной из причин, но важнее была установка Белого дома на то, чтобы дольше удерживать советскую империю от краха. Краткосрочная выгода от таких действий, как признался Джеймс Бейкер в начале 1991 года, заключалась в том, чтобы добиться от издыхающего левиафана максимальных уступок в области контроля над вооружениями и в международных отношениях. С этой точки зрения стратегия была избрана наилучшая. Отказ Советского Союза помогать марионеточным “народным демократиям” на Кубе и в Афганистане, согласие сильно урезать ядерный арсенал, содействие Горбачева предложенному США плану мирного урегулирования арабо-израильского конфликта – вот главные успехи Буша на советском направлении осенью 1991 года.

Но более всего Америку тревожила сохранность ядерного оружия недавнего потенциального противника. В Вашингтоне думали, что граждане США будут спать гораздо крепче, если “кнопка” останется в распоряжении той же советской военной машины, с которой Колин Пауэлл, председатель Объединенного комитета начальников штабов, и другие высшие командиры привыкли иметь дело. В этом отношении политика Белого дома оказалась не менее успешной. Восьмого декабря Ельцин позвонил Бушу из Вискулей и поспешил успокоить американского коллегу: президенты восточнославянских государств договорились о совместном и централизованном контроле над ядерным оружием СССР. Не последнюю роль играла и перспектива погружения обломков Союза в хаос – особенно это касалось России, Украины, Белоруссии и Казахстана, на территории которых размещалось ядерное оружие. Впрочем, как ни стращал бывших подданных обеспокоенный тем же самым Горбачев, Советский Союз не превратился в “Югославию с ядерными бомбами”. Россия при Ельцине не пошла по пути Сербии, и, в отличие от Слободана Милошевича, ее глава не стал воевать за оказавшиеся под властью Кравчука, Назарбаева и прочих “инсургентов” земли, которые многим его согражданам казались исконно русскими.

Уход Советского Союза в небытие без масштабного кровопролития был обеспечен не только ельцинским курсом, но и осмотрительной политикой Кравчука и Назарбаева в отношении русскоязычного меньшинства. Впрочем, в благополучном исходе есть и заслуга Америки. Президент США, действуя заодно с европейскими лидерами, приложил немало усилий к тому, чтобы избежать повторения югославского сценария: Германия тогда помогала Словении и Хорватии выйти из состава федерации, а другие западные страны не занимали никакой определенной позиции. Буш сумел убедить Запад действовать на советском направлении сообща и выступал от лица не только Соединенных Штатов, но и этих государств. Как следствие, руководители бывших союзных республик могли наладить отношения со странами Запада лишь при условии выполнения требований Вашингтона касательно ядерного оружия, нерушимости границ и прав этнических меньшинств. Эти требования были объявлены в начале осени 1991 года Бейкером и служили ориентиром для государств, которым вскоре предстояло образовать Содружество. Отступали от них разве в мелочах.

Проиграв битву за сохранение Советского Союза в качестве младшего партнера на международной арене, американское правительство способствовало его мирному роспуску. Достижение это трудно переоценить, особенно если задуматься над историей подобных держав. В некотором смысле и вправду наступил конец истории – но не в виде окончательной победы либерализма, которую провозгласил Фрэнсис Фукуяма в бестселлере 1990 года “Конец истории и последний человек”, а как точка в долгом процессе распада европейских империй. Соединенные Штаты, появившиеся на свет в ходе восстания против британской метрополии и сделавшиеся врагом колониализма, неожиданно для себя оказались во главе процесса ликвидации страны, представлявшейся многим последней на планете империей. Так американцы, сами того не желая, исполнили свое антиимперское предназначение¹³.

Есть все основания рассматривать 1991 год как поворотный в мировой истории и тем более в истории “постсоветского пространства”. Некоторые зовут его “годом чудес”, annus mirabilis, другие же, напротив, – annus horribilis. К последним принадлежит и российский президент Владимир Путин, который назвал те события “крупнейшей геополитической катастрофой века”¹⁴.

Именно в 1991 году новые хозяева Кремля определили стратегию в отношении “близкого зарубежья”, которой их наследники придерживались до российско-грузинской войны 2008 года. Бывшим союзным республикам позволили отделиться без боя, однако автономным, вроде Чечни, поблажки не дали. Москва, извлекшая уроки из событий 1991 года, перестроила федерацию так, что у некоторых субъектов, в первую очередь у Татарстана и Чечни, прав стало больше, чем у остальных. Благодаря этому внешнее единство российского государства сохранилось даже в самые трудные годы, при Ельцине. Для усмирения мятежных автономий Ельцин готов был заменять кнут пряником (в советские времена последний был в дефиците). При этом, подавляя стремление собственных национальных окраин к независимости, российские президенты заимствовали тактику Горбачева 1990 и 1991 годов. (Тот пытался натравить глав автономий на Ельцина и других республиканских лидеров и подлить масла в огонь в грузинских Абхазии и Южной Осетии, молдавском Приднестровье, украинском Крыму.)

То, что теперь многие считают изобретением Путина – агрессивное втягивание бывших советских республик в “интеграционные” объединения, жесткие меры против вступления некоторых, вроде Украины и Грузии, в НАТО и структуры, связанные с ЕС, – также восходит к событиям 1991 года. Многие советники Ельцина рассматривали СНГ не в качестве инструмента цивилизованного развода, а как механизм контроля России над постсоветским пространством. Они верили, что в тот момент государству было выгодно сбросить бремя традиционного империализма, но через два десятилетия, когда политические и экономические проблемы будут преодолены, республики по своей воле вернутся под власть России. Кое-кто, например Александр Лукашенко, действительно присоединился к управляемым из Кремля политическим, экономическим и оборонным проектам. Однако другие неуклонно двигались в противоположном направлении, и в конце 2003 года появились признаки новой холодной войны между Россией и Западом. Первым поводом к обострению стала “Революция роз” в Грузии (она привела к власти Михаила Саакашвили, который получил высшее образование на Украине, во Франции и США), вторым – украинская “Оранжевая революция”, когда поддержанный Западом Виктор Ющенко одержал верх над ставленником Москвы Виктором Януковичем. Сегодня, как и в 1991 году, наиболее далекими от России в политическом отношении остаются Литва, Латвия и Эстония, а страной, от выбора которой сильнее всего зависит будущее “интеграции” одной шестой части суши по российским лекалам, – Украина¹⁵.

Истоки американской внешнеполитической стратегии, которая во многом определила международные отношения в первом десятилетии XXI века, также следует искать в том времени, когда Бейкер убедил президентов распадавшегося Союза и нарождавшейся России оставить на произвол судьбы Наджибуллу. Афганистан лишился последних признаков цивилизованности и погрузился в пучину безудержного насилия. Единственной альтернативой произволу оказался “Талибан”. За относительное умиротворение в стране, которого добились религиозные фанатики, пришлось заплатить тысячами жертв за ее пределами: Усама бен Ладен превратил Афганистан в свою главную базу. Ответ президента Джорджа У. Буша на брошенный Америке 11 сентября 2001 года вызов также во многом определили уроки, извлеченные из событий 1991 года.

Пока здание СССР на глазах телезрителей рассыпалось в прах, эксперты из Белого дома взялись за конструирование нового мира. В этом мире влияние Советского Союза должно было если не сойти на нет, то по крайней мере превратиться в третьестепенный фактор международной политики. Руководство стратегическим планированием поручили министру обороны Дику Чейни, непосредственный контроль над исполнением – его заместителю Полу Вулфовицу. Новая доктрина отражала взгляды, озвученные президентом в его послании Конгрессу в январе 1992 года: холодная война не просто закончилась – она закончилась победой Америки. Теперь, когда США стали единственной на планете сверхдержавой, им предстояло исполнить свое предназначение. Раньше на пути Америки стояли географические и политические барьеры – прежде всего возводимые противником в холодной войне. Теперь все было иначе.

Через несколько недель после речи Буша-старшего, когда доктрину Вулфовица частично пересказали журналистам, выяснилось, что предназначение сверхдержавы не сводилось к защите свободы по всему миру. Заключалось оно и в том, чтобы предотвращать появление на международной арене равных США противников – в случае необходимости путем превентивной войны. Именно такую внешнеполитическую стратегию взял в 2001 году на вооружение Джордж Буш-младший. В марте 2003 года он послал войска в Ирак, чтобы уничтожить в зародыше угрозу, которой никогда не было. Хусейн довольно скоро был низложен, но война обошлась более чем в 190 тысяч жизней, повергла Ирак в хаос и осложнила обстановку на Ближнем Востоке. Соединенные Штаты потеряли убитыми почти 45 тысяч военнослужащих и около 3,5 тысячи работавших по контракту гражданских лиц¹⁶.

Джордж У. Буш верил в победу Америки в холодной войне и восхвалял “моральную ясность” убеждений, которые помогли нации победить. В ноябре 2003 года, после первых успехов в Ираке, президент выступил на мероприятии, посвященном двадцатилетнему юбилею Национального фонда демократии, и отдал должное твердости духа американцев, благодаря которой “глобальное ядерное противостояние с Советским Союзом обошлось без кровопролития – как ушел в небытие и сам Советский Союз”. В этом триумфалистском нарративе президент почерпнул вдохновение для экспорта демократии на Ближний Восток и преобразования мусульманского мира. “А теперь и мы должны применить извлеченные из тех событий уроки, – заявил Джордж У. Буш. – Мы пришли к новому великому повороту, и наша твердость… определит новый этап всемирного движения к демократии”¹⁷.

Новый этап, однако, так и не наступил. Вместо него пришел кошмар войны в Ираке. Есть немало причин утверждать, что путь, который привел Америку к вторжению, начинается именно в 1991 году. Речь не только о жажде довести войну 1990–1991 года до логического конца. В Вашингтоне после распада СССР укоренилась вера в свою мощь – доблесть победителя, который попросту стер противника с карты. В плену этих представлений находился и тот, кто в марте 2003 года отдал роковой приказ армии Соединенных Штатов.