Последняя империя. Падение Советского Союза Плохий Сергей

Глава 17

Победа Евразии

Семнадцатого декабря – в день вылета Джеймса Бейкера из Москвы – Михаил Горбачев и Борис Ельцин встретились, чтобы обсудить передачу власти руководителям Содружества Независимых Государств. “Президенты согласились с тем, что процесс перехода союзных структур в новое качество должен завершиться к концу этого года, – на следующий день оповещала читателей проельцинская ‘Российская газета’. – В этот срок прекращается действие всех союзных структур, часть из них переходит под юрисдикцию России, остальная часть ликвидируется”. К середине декабря 1991 года всем стало очевидно, что обновленного Союза в каком бы то ни было виде ждать не стоит. Даже Горбачев понял, что его проект обречен. Место СССР заняло СНГ. Согласно данным опросов, образование этой структуры поддерживало 68 % граждан России. Тем не менее, неясной оставалась природа Содружества¹.

Определить характер объединения предстояло в первую очередь руководителям восточнославянских и среднеазиатских государств, которые съезжались в столицу Казахстана, чтобы 21 декабря провести переговоры о том, как выстраивать взаимоотношения после заключения договора в Беловежской пуще. Ельцин уже рассказал Бушу, что бывшие советские республики с преобладанием мусульманского населения присоединятся к Содружеству, однако никто еще не знал, в каком статусе и на каких условиях. Президент СССР связывал последние надежды на сохранение власти именно с казахстанским саммитом. Ему хотелось, чтобы президенты Казахстана и среднеазиатских республик превратили СНГ из задуманного в Вискулях Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем аморфного объединения в некую более централизованную структуру. Как не раз бывало в 1989 году и после, Горбачев полагал, что “радикализм” российских политиков должен быть уравновешен консерватизмом представителей советской периферии.

Горбачев просчитался. Хотя большинству тех, на кого он надеялся – в первую очередь президенту Казахстана Нурсултану Назарбаеву и президенту Узбекистана Исламу Каримову, – создание одними лишь восточнославянскими государствами содружества пришлось не по нраву, они не видели выгоды в противостоянии с Ельциным. Обид на Кремль у них накопилось немало, а желание приобрести статус независимых правителей оказалось достаточно сильным, чтобы без колебаний выступить за Содружество, которое включало бы также их государства.

Хотя результат казахстанского саммита волновал сильнее всего двоих, Горбачева и Ельцина (а осчастливить мог лишь одного), первым чужеземцем, которому выпал шанс проверить отношение к Содружеству глав государств Средней Азии и Казахстана, стал Джеймс Бейкер, утром 17 декабря покинувший Россию. Маршрут перед ним лежал довольно извилистый: в Брюссель через Среднюю Азию, с остановками в Белоруссии и на Украине. График он назначил себе крайне тяжелый. Вылетал госсекретарь из Москвы в девять утра, в полчетвертого должен был прибыть в столицу Киргизии Бишкек (уже не Фрунзе), покинуть город без пяти восемь вечера и через сорок минут сесть в аэропорту казахстанской столицы. Последний выход госсекретаря к журналистам был назначен на 23.38 того же дня. На следующее утро предстоял перелет в Минск – прибыть туда Бейкер должен был в час дня. А уже без пяти шесть вечера американец должен был сходить с трапа в Киеве. Наконец, из украинской столицы Бейкеру следовало вылететь 19 декабря без пятнадцати семь утра, чтобы через два с четвертью часа успеть на заседание в Брюсселе².

Посещение Бишкека в графике значилось первым. “В регионе, где гораздо тверже стояли на ногах диктаторы, чем те, кто исповедовал идеалы Томаса Джефферсона, президент Киргизии Аскар Акаев выглядел совершенной аномалией, искренним адептом демократии и свободного рынка, – объяснял Бейкер в мемуарах, зачем ему понадобилось останавливаться в столице маленькой республики. – Мне казалось, что мое появление станет важным знаком для Акаева и мусульманского населения региона – знаком того, что США готовы поддержать реформы”. Акаев – еще недавно глава Академии наук Киргизской ССР – и впрямь был белой вороной среди нового поколения республиканских руководителей: кроме физика Станислава Шушкевича, все они вышли из коммунистической верхушки. Визит госсекретаря Соединенных Штатов на самом деле поднял боевой дух президента и граждан этого государства, которое только обретало независимость. Бейкер припоминал: когда Акаев увидел госсекретаря, выходящего из самолета, он стал “потрясать над головой кулаками, словно боксер, только что победивший в матче за титул в полусреднем весе”.

Президент Киргизии проводил именно ту линию, которую одобрял Бейкер. Аскар Акаевич безоговорочно приветствовал Содружество и не скрывал, что ему трудно пришлось бы без России, на чью защиту он надеялся ввиду таких угроз, как наступление радикального исламизма и растущее влияние соседнего Китая. Он не мечтал о ядерном оружии и был уверен, что для обороны его стране достаточно какой-нибудь тысячи солдат. С другой стороны, Акаев намеревался взять на вооружение пять принципов, провозглашенных Бейкером вскоре после августовского путча в назидание лидерам бывших советских республик. В целом, Киргизия выражала полную готовность превратиться в кирпичик нового мирового порядка, предложенного Вашингтоном. Госсекретарь улетал в Алма-Ату с такими мыслями: “Учитывая огромный моральный авторитет, которым обладают Соединенные Штаты в глазах немалой части этих республик и их руководства, на нас ложится особая ответственность. Мы обязаны поддержать их реформаторские планы”³.

Не прошло и часа, как самолет Бейкера сел в столице Казахстана. За три с небольшим месяца он наведывался сюда уже во второй раз (в первый раз – в середине сентября, когда знакомился с положением дел в Советском Союзе после августовского путча). Новый визит Бейкера свидетельствовал и о значении республики, и о политической проницательности ее лидера. Пятидесятилетний Нурсултан Назарбаев руководил единственной бывшей советской республикой, которая не относилась к восточнославянской троице, но располагала ядерным арсеналом. Назарбаев был крупной фигурой на союзной шахматной доске, а теперь стремился к установлению прямых политических и экономических контактов с Западом. От планов Нурсултана Абишевича в немалой степени зависели судьба Советского Союза, будущее Содружества и разрешение вопроса о контроле над оружием массового поражения.

Казахстан провозгласил независимость позднее, чем многие другие союзные республики. Для этого потребовалось Беловежское соглашение и те события, которые за ним последовали. Сыграв в Кремле 9 декабря роль почти молчаливого свидетеля перепалки Ельцина и Горбачева, Назарбаев передумал поддерживать Горбачева и эфемерный уже Советский Союз и принял сторону Ельцина и СНГ. “Российская газета” позицию, занятую в те дни правителем Казахстана, резюмировала так: “Он посоветовал не спекулировать на теме противостояния славянских республик азиатским. Во-первых, потому что это опасно, во-вторых, потому что сам он резкий противник договоров по национальному, этническому принципу и считает их возвратом к средневековью. В-третьих, потому что он не видит в желании трех славянских государств найти оптимальные формы сотрудничества никаких антиказахских и прочих мотивов”.

Покинув Москву, Назарбаев направился в Алма-Ату, чтобы, не теряя ни дня, завершить процесс обретения Казахстаном независимости. Советский Союз доживал последние дни, и если казахстанское руководство желало играть сколько-нибудь существенную роль в СНГ или, возможно, другом региональном объединении, ему следовало обзавестись атрибутами суверенитета. Десятого декабря Верховный Совет переименовал Казахскую Советскую Социалистическую Республику в Республику Казахстан. Через несколько часов Назарбаев принес присягу на верность республике как первый избранный президент – выборы состоялись 1 декабря, в тот же день, когда граждане Украины проголосовали на референдуме и выбрали президентом Кравчука. А уже 16 декабря парламент провозгласил независимость Казахстана, не утруждаясь узнать, поддержат ли такое решение граждане. Как подметили журналисты, 1 декабря украинцы добились права на самоопределение не только для своей страны, но и для Казахстана⁴.

Бейкер собирался обсудить с Назарбаевым два вопроса: ядерное оружие и перспективы Содружества. С собой гость привез те же пряники, которыми администрация Соединенных Штатов рассчитывала соблазнить и других руководителей бывших советских республик: гуманитарная помощь и техническая помощь. Переговоры госсекретарь вел, имея под рукой “шпаргалки” для встреч с любым первым лицом на постсоветском пространстве. Там были перечислены американские пожелания относительно ядерных и обычных вооружений, разрешения территориальных споров и экономического сотрудничества. Там же уточнялись объемы помощи, которую США оказывали Советскому Союзу: с декабря 1990 года одна сверхдержава обязалась выделить другой около 3,5 миллиарда долларов. Только в декабре 1991 года СССР должен был получить товаров на боо миллионов долларов. Назарбаев, однако, выслушал это без энтузиазма. Его интересовали признание независимости Казахстана и капиталовложения из-за рубежа. “Присылайте инвесторов и советников, а не деньги”, – заявил он Бейкеру⁵.

Назарбаев высказал и свое неудовольствие недавними действиями Белого дома. Он полагал, что американцы способствовали роспуску Союза в Вискулях: “Ельцин объявил на весь мир, что позвонил президенту Бушу и что президент Буш безоговорочно поддержал его. Если это правда, я скажу одно – поскольку президента Буша уважают во всем мире, надо тщательно взвешивать каждое слово. Какого мнения был президент о законности того, что они предприняли? И что он думал о конституционности этого? В августе реакция Соединенных Штатов была совершенно ясна. А ведь их позицию всем важно знать. Теперь же перед нами попытки Ельцина придать законность своим действиям таким образом, чтобы за него это сделал президент Буш”⁶.

Бейкер уверил, что Вашингтон сохранял нейтралитет и не оказывал никакой поддержки лидерам России, Украины и Белоруссии. Госсекретарь писал в мемуарах, что как бы сильно Назарбаева ни задело, что его не пригласили в Беловежскую пущу, он готов был простить им обиду: “Они [Ельцин, Кравчук и Шушкевич] принесли мне свои извинения, это все позади”. Теперь глава Казахстана решительно выступал в поддержку Содружества, изо всех сил убеждая коллег из среднеазиатских республик присоединиться к нему. “Мне еще раз придется сыграть роль пожарного, – заявил он Бейкеру, сравнивая последствия Беловежского соглашения с чрезвычайной ситуацией. – Я должен буду собрать их всех в одну упряжку”.

Главы государств Казахстана и Средней Азии настаивали на соблюдении важного условия, без которого вступать в СНГ не желали: они претендовали на статус учредителей этой организации и повторное подписание договора об ее создании, но уже с их участием. Назарбаев также добивался заключения отдельного соглашения между четырьмя государствами, на чьей территории располагался ядерный арсенал СССР – о том, как именно осуществлять над ним контроль. Последнее Бейкера несказанно обрадовало: “За пять часов до рассвета я попал наконец к себе в номер и подумал, что три часа разговора с Назарбаевым стали едва ли не самым большим успехом за всю поездку”. Американец желал Назарбаеву успеха. На следующий день в Минске он объяснял Шушкевичу: “Присоединение среднеазиатских республик к славянским означает, что Средняя Азия может служить мостом между Востоком и Западом и надежным заслоном против исламского фундаментализма”⁷.

Если в Белом доме содействовали расширению восточнославянского альянса за счет Казахстана и Средней Азии ради сохранения единого командования советскими ракетно-ядерными силами и противодействия исламистам, причины, по которым политические круги республик желали присоединения к Беловежскому договору, гораздо разнообразнее и труднее поддаются анализу. Ядерное оружие имелось лишь у Назарбаева, а радикальный исламизм был всего лишь одним из факторов, определявших поведение руководителей этих пяти государств, большинство которых воспитала партия. Их заботила прежде всего Российская Федерация. Много лет они подчинялись Москве и полагались на нее. Теперь же им не терпелось начать жить своим умом – но не рвать все нити, связывавшие Среднюю Азию с имперским центром.

Во вторник, в день прилета Бейкера, Назарбаев председательствовал на многолюдном собрании в центре казахской столицы, приуроченном сразу к двум событиям: провозглашению независимости в понедельник и пятой годовщине антиправительственных выступлений в городе (16–17 декабря 1986 года). Протестовать на улицы вышла, в первую очередь, казахская молодежь, причем под “националистическими” лозунгами – это был один из первых признаков того, что в Советском Союзе нарастает межэтническое противостояние. Молодые люди в основном учились в вузах Алма-Аты, а возмутило их до такой степени назначение русского, Геннадия Колбина, первым секретарем Компартии Казахской ССР и фактическим руководителем государственного аппарата. Славяне эту должность не занимали уже давно. Горбачев, поставив Колбина, проводил в жизнь свой замысел по очищению власти от кадров, доставшихся ему от Леонида Брежнева, и расцветшей при этом последнем коррупции.

Михаил Сергеевич опирался на русских в партийной верхушке, чтобы прибрать к рукам союзные республики и региональные элиты. Еще в 1985 году он перевел в Москву Ельцина, сменившего на должности столичного градоначальника Виктора Гришина, брежневского мастодонта. Колбина же (в начале 70-х годов – второго человека в Свердловском обкоме КПСС) перебросили в Казахстан из Поволжья, с поста первого секретаря Ульяновского обкома. По благословению нового генсека “свердловская мафия” вытесняла дряхлых взяточников и казнокрадов, а заодно укрепляла положение Горбачева в государстве, которое нуждалось в политических и экономических реформах⁸.

Но если призвание Ельцина москвичи приветствовали, “избрание” Колбина натолкнулось на враждебный прием и среди простых казахов, и среди ближайшего окружения предыдущего босса. Причина лежала на поверхности – стремясь побороть гидру коррупции, изгнать из кресел вождей, которые, казалось, в них вросли, Горбачев нарушил неписаный договор между союзным центром и периферией, который сложился после смерти Сталина: первое лицо республики должно было представлять ее титульный этнос. Михаил Сергеевич, ощутив в руках рычаги управления, вознамерился править Союзом из рабочего кабинета, отводя местным элитам роль исполнителей. Но Алма-Ата отличалась от Москвы. У республик было больше прав, чем у городов, и республиканские компартии, а с ними и местная интеллигенция, не собирались так просто отказываться от добытых с трудом привилегий ради прихоти очередного кремлевского мечтателя⁹.

Ходили слухи, что верхушка партии и правительства Казахской ССР – а присылка “варяга” из Москвы вынуждала их задуматься о своем будущем – сама подстрекала к бунту алма-атинских студентов казахского происхождения. Назарбаев, казах, работал тогда председателем Совета Министров республики и считался одним из наиболее вероятных кандидатов на пост первого секретаря компартии, откуда Горбачев убрал Кунаева. Кое-кто доказывал, что именно Нурсултан Абишевич стоял за “Желтоксаном” (декабрьскими протестами). Если это правда, он умудрился не навлечь на себя гнев союзного руководства. В разгар событий он обратился к студентам, призывая тех разойтись по домам. Уговоры, однако, не помогли, и Назарбаев присоединился к сторонникам жестких мер. Демонстрантов, которые вышли на улицы за несколько месяцев до провозглашения Кремлем политики гласности, разогнали. Были жертвы, студентов таскали на допросы, арестовывали, исключали из вузов.

Назарбаев начал свое восхождение на вершину, работая инженером на металлургическом заводе. Учился он на Украине, в родном городе Брежнева – Днепродзержинске. Это обстоятельство он часто и с гордостью подчеркивал, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его приверженности интернационализму. События декабря 1986 года на Назарбаеве не отразились, и он терпеливо дожидался своего часа. Летом 1989 года Горбачев отозвал Колбина и дал зеленый свет Назарбаеву: Нурсултана Абишевича избрали первым секретарем компартии Казахстана. Таким образом, негласный договор между Кремлем и республиканской верхушкой, нарушенный Горбачевым почти три года назад, им же был восстановлен. Произошло это в то время, когда политические круги Казахстана не ограничивались желанием вернуть те привилегии, какими они пользовались при Брежневе, а готовы были потянуть одеяло на себя – вследствие политических реформ власть генсека заметно ослабла. Весной 1990 года, когда не прошел еще год с момента избрания Назарбаева главой казахстанских коммунистов, он повысил свой статус до президента республики. Как и Горбачев, выборы он проводил в Верховном Совете, не решаясь пока на всеобщее голосование.

Назарбаеву приходилось тщательно обдумывать, какую степень независимости он мог себе позволить и до каких пределов доводить суверенитет Казахстана. Что касается политического и этнического равновесия в стране, ему надо было пройти по более тонкому льду, чем любому из коллег. Титульным этносом значились казахи, они же преобладали в руководстве, но большинство населения республики составляли отнюдь не казахи. Из 16,5 миллиона жителей Казахстана 6 миллионов были русскими. Казахам они уступали в численности лишь на полмиллиона. Третье место занимали украинцы, нередко русифицированные и в любом случае с точки зрения лингвистической и культурной – восточные славяне. Их было чуть меньше миллиона. В 80-х годах численность казахов в республике росла быстрее, чем какого-либо другого этноса, но некоренных жителей все равно насчитывалось больше. Славяне, как правило, могли похвастаться лучшим образованием, доминировали в областных центрах и не скрывали, что считают себя хозяевами положения. “Если вы попутешествуете по нашей стране, – сетовал Назарбаев в разговоре с Бейкером в сентябре 1991 года, – то увидите, как русские дети бьют казахских детей. Вот так и со мной было. Нелегко с ними жить”¹⁰.

Неустойчивый этнический баланс Казахской ССР сложился в результате межнациональных опытов, которые руководители советской империи ставили над подданными, а также проводимой экономической политики. В начале 30-х годов состав населения республики разительно изменился из-за кампании насильственной коллективизации и сопровождавших ее экономических потрясений. Более миллиона казахов – четвертая часть всего народа – умерло от голода в 1930–1933 годах. В 50-х годах в Казахстан приехали сотни тысяч людей из РСФСР и других республик, поскольку настало время новой сельскохозяйственной кампании, задуманной Хрущевым – освоения целинных земель. Одним из главных полководцев той кампании стал Брежнев, восходящая звезда советского режима. Цель состояла в превращении степей севера Казахстана в пахотные земли, что должно было избавить СССР от хронической нехватки продовольствия. Накормить одну шестую часть суши досыта так и не вышло, зато среди жителей Казахской ССР значительно увеличилась доля славян¹¹.

Вступив на пост президента в апреле 1990 года, Назарбаев оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, казахи требовали для себя все больше прав, среди них росли “националистические” настроения. С другой стороны, русские и украинцы, преобладавшие в северных областях Казахстана, все чаще задумывались о выходе из состава республики. Назарбаев, добиваясь расширения полномочий органов законодательной власти и большей хозяйственной самостоятельности, не поддерживал открыто ни национализм казахов, ни сепаратизм восточных славян. Он маневрировал между двумя лагерями, усиливал позиции алма-атинской элиты и превращался в политического тяжеловеса и на общесоюзном уровне. Его стали по-настоящему уважать Ельцин и Горбачев, Кравчук и Шушкевич. Слово Назарбаева немало значило и для руководства среднеазиатских республик. Провал переговоров по новому Союзному договору и учреждение СНГ стали очередным испытанием его таланта маневрировать, внешне сохраняя при этом непоколебимость.

Президент не мог рисковать, провозглашая независимость Казахстана против воли славянского большинства, однако смириться с перспективой вхождения в СНГ в той форме, какую оно принимало в первые дни после событий в Беловежской пуще, ему было не с руки. Включить шесть с половиной миллионов казахов в межгосударственное объединение с двумястами миллионами русских, украинцев и белорусов? Едва ли. Назарбаеву нетрудно было предвидеть последствия, которые грозили бы в таком случае позициям казахской политической элиты, не говоря уже о культуре и национальной идентичности. Еще опаснее казались те взгляды на Казахстан, что исповедовал Александр Солженицын, духовный патрон “восточнославянского союза” – а ведь многие полагали, что в Вискулях образовали именно такой союз. Солженицын проповедовал “воссоединение” Северного Казахстана с Россией. Назарбаев позднее уверял, что появись он в Белоруссии 8 декабря, соглашение в первоначальной редакции он не подписал бы¹².

Президент отказывался составить компанию в СНГ одним лидерам восточнославянских стран, но не прочь был пойти на это вместе с первыми лицами стран среднеазиатских, с преобладанием традиционно мусульманского населения. Двенадцатого декабря он вылетел в Ашхабад, столицу соседней Туркмении, на совещание пяти глав государств (также Узбекистана, Таджикистана и Киргизии). Принимал гостей президент Сапармурат Ниязов, а на повестке дня стоял вопрос о реакции Средней Азии и Казахстана на образование восточнославянского Содружества. Ниязов предлагал создать некую среднеазиатскую конфедерацию в противовес той, которую Ельцин, Кравчук и Шушкевич провозгласили в Вискулях. Назарбаев высказался против этой идеи – и не оказался в одиночестве. Он настойчиво призывал азиатские республики вступать в СНГ.

“Мы собрались у Ниязова в Ашхабаде, – позднее рассказывал в интервью Назарбаев, – до трех часов утра обсуждали ситуацию: то ли мы не признаем упразднения Союза, а Горбачева признаем президентом – но какой Союз без России? То ли создаем среднеазиатскую конфедерацию – это Ниязов предложил, но экономика-то у нас общая, армия единая, рубль один и тот же [с Россией], 1150 боеголовок в Казахстане… Как же можно вставать в конфронтацию с Россией?” Идея “туркестанской” конфедерации, понятно, нравилась Ниязову: его вотчина изобиловала природным газом, а население насчитывало всего 3,5 миллиона человек, подавляющее большинство – туркмены. Назарбаев понимал, что перспектива полного отделения от России и других восточнославянских стран могла обострить противоречия между казахами и неказахами, которые и так уже его беспокоили, и довести до того, что Казахстан в общепризнанных границах перестал бы существовать. Все более реальным казался предсказанный Солженицыным распад республики¹³.

Исход дискуссии, разгоревшейся в Ашхабаде поздней ночью, немало зависел от президента Узбекистана, пятидесятитрехлетнего Ислама Каримова. Узбекистан в СССР был самой густонаселенной среднеазиатской республикой – там жило около 20 миллионов человек (третье место после России и Украины). Число представителей титульного этноса превышало 14 миллионов. Таким образом, мало кто мог составить узбекам конкуренцию – из этнических меньшинств русские, занимавшие второе место в республике, насчитывали всего 1,65 миллиона. Узбекские политические круги не боялись славян у себя дома, однако их отношения с центром в последние годы существования Советского Союза назвать теплыми было невозможно. Кремль ни разу не посмел назначить первым секретарем ЦК местной компартии, то есть, правителем неславянской Узбекской ССР, этнического русского – как в Казахстане, – но поощряемая Москвой борьба с коррупцией озлобила верхушку республики, тем более что, по ряду причин, Узбекистан стал главной сценой этой антикоррупционной кампании¹⁴.

Масштабное следствие по “хлопковому делу”, которое довольно скоро окрестили “узбекским”, началось еще при Андропове. Горбачев, заняв высший пост, не уставал подгонять правоохранительные органы, требуя обеспечить успех на этом направлении. Факты, ставшие достоянием гласности благодаря работе присланных из Москвы следователей, потрясли советских граждан. Первого секретаря ЦК Компартии Узбекской ССР обвинили в том, что он брал взятки от четырнадцати человек, на общую сумму в 1,2 миллиона рублей. Взятки, как утверждали следователи, давали порой даже в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца во время заседаний Верховного Совета СССР. Схему, в рамках которой в Узбекистане из рук в руки противозаконно перешли миллионы долларов, покрывал Шараф Рашидов, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, фактически глава Узбекской ССР в 1959–1983 годах.

В середине 70-х годов Москва бомбардировала руководство Узбекистана требованиями увеличить производство хлопка – главного экспортного продукта республики. В один прекрасный день Рашидов, которому вскружил голову рекордный урожай, дал Брежневу обязательство ежегодно выдавать шесть миллионов тонн хлопка. Действительный же потенциал Узбекистана составлял три-четыре миллиона. Неосторожной похвальбой Рашидов поставил под угрозу не только собственную карьеру, но и будущее своего окружения. Осознав это, первый секретарь велел засеять хлопком каждый пригодный для этого клочок земли и превратил все население республики, включая школьников и студентов, в полукрепостных, вынудив их трудиться на полях и лишив возможности нормально учиться и работать. Тем не менее его ухищрения желаемого результата не дали – собрать шесть миллионов тонн не удалось ни разу¹⁵.

Метрополия стремилась выжать из Узбекистана “белое золото”. Хлопчатник выращивали под солнцем Средней Азии, главные же текстильные мощности располагались в РСФСР. Экономика Узбекской ССР несла убытки из-за того, что республика вывозила сырье и ввозила готовые ткани. Однако в Ташкенте нащупали колониальный выход из имперского тупика – положение могла спасти коррупция. Если недостающие два-три миллиона тонн невозможно было произвести, догадались лидеры Узбекистана, их можно было попросту приписать к официальной статистике.

Действие этой схемы обеспечивали десятки тысяч человек, занимавших посты от весьма скромных, в колхозах, до самых высоких – в республиканском правительстве и ЦК. Деньги, полученные из центра за якобы поставленный хлопок, распределяли в Узбекистане в виде взяток. Миллионы рублей уходили также в Россию, директорам текстильных фабрик, государственным и партийным чиновникам, за то, что те закрывали глаза на происходившее и подтверждали доставку хлопка, который поступал только на бумаге. Узбекистан превратился в рассадник организованной преступности, стал первой советской республикой, где количество рублевых миллионеров перевалило за сотню. Андропов, а впоследствии и Горбачев, дали добро на аресты лиц, вовлеченных в эту коррупционную схему. Под следствие попали тысячи людей – но в глазах многих узбеков крестовый поход против взяток и приписок предстал карательной экспедицией против их родины. Сторонники Рашидова и его подручных утверждали, что вина тех заключается лишь в одном: они старались любой ценой исполнить желания московского начальства.

Ислам Каримов, который возглавил республику в 1990 году, разделял чувства земляков. Он считал “хлопковое дело” замаскированными политическими репрессиями. В сентябре 1991 года он созвал съезд Коммунистической партии Узбекистана, к тому времени переименованной в Народно-Демократическую. Съезд принял резолюцию, которой снимал с осужденных в 80-х годах вождей все обвинения. В тексте утверждалось, что якобы взяточники честно работали на благо Родины. В конце декабря того же года, за несколько дней до победы на теперь уже всенародных выборах президента, Каримов помиловал всех осужденных по “узбекскому” делу. Эта история превратилась в символ страданий узбеков под коммунистическим “игом”¹⁶.

В новоогаревском процессе, когда Горбачев тщетно пытался склонить республики к заключению нового Союзного договора, Каримов держался куда независимее Назарбаева. Ислам Абдуганиевич нередко присоединялся к Ельцину и Кравчуку, когда те блокировали попытки президента СССР удержать шатавшийся под ним трон (Назарбаев Горбачева обычно поддерживал). После августовского путча Каримов не замедлил очистить узбекское общество от внешних признаков советского строя – приказал сносить памятники и переименовывать улицы. С другой стороны, он объявил, что Узбекистан к демократии не готов, подавил зарождавшуюся оппозицию и провозгласил, что лучший пример политических и экономических преобразований он видит в соседнем Китае. Тем не менее, при всей решительности, с которой Каримов рвал с Кремлем, Беловежское соглашение его не устроило. Свое раздражение сепаратным договором восточнославянских государств он высказал в лицо президенту России. Но во время продолжительных споров в Ашхабаде в ночь с 12 на 13 декабря Каримов поддержал Назарбаева и всех, кто выступил против подписания некоего документа, окрещенного московскими журналистами “мусульманской хартией”.

Каримов стал сторонником расширения СНГ за счет среднеазиатских государств по другим причинам, нежели Назарбаев. Подобно президенту Акаеву, он рассчитывал, что страны Содружества (главным образом, конечно, Россия) помогут Узбекистану в его противостоянии с исламским фундаментализмом и послужат противовесом китайской экспансии. Сверх того, Каримову было нужно, чтобы российские ткацкие фабрики и впредь закупали хлопок. Без экспорта “белого золота” в Россию экономика Узбекистана обрушилась бы за считанные недели. В разговоре с журналистами после встречи в Ашхабаде Каримов отмел домыслы о том, что в восточнославянском Содружестве государства с мусульманским населением окажутся участниками второго сорта. Он заявил, что восточным республикам СССР уйти от роли статистов можно только одним путем: превратить Среднюю Азию в высокоразвитый регион с собственной обрабатывающей промышленностью¹⁷.

При всем недовольстве, вызванном восточнославянским саммитом в Беловежской пуще, Назарбаев, Каримов и коллеги сошлись на том, что единственно верной стратегией было поддержать инициативу Российской Федерации и ее западных соседей (при том, что решение каждого из них определили разные комбинации политических, экономических, социальных, этнических и оборонных факторов). В Ашхабаде лидеры Казахстана и Средней Азии не только договорились о совместном вступлении в СНГ, но и придумали, как при этом сохранить лицо. “Обсудив, мы приняли заявление руководителей пяти республик, – рассказал Назарбаев репортерам после завершения встречи, – в котором говорится: ‘Стремление лидеров республики Беларусь, России и Украины создать на месте ранее бесправных республик Содружество Независимых Государств воспринимается нами с пониманием’. Вступление всех республик в СНГ на правах учредителей, то есть на абсолютно равных правах – главное наше условие”¹⁸.

Саммит в казахстанской столице, который, как уже многим было очевидно, должен был поставить точку в истории распадавшегося Советского Союза и определить будущее аморфного пока СНГ, назначили на 21 декабря, субботу. Местом проведения избрали алма-атинский Дом дружбы – именно там в начале ноября руководители двенадцати бывших советских республик впервые провели переговоры в отсутствие Горбачева и подписали экономическое соглашение.

Нынешняя встреча также не предусматривала участия президента СССР. А вот число глав государств, которых стоило ждать в Алма-Ате, оставалось неясным почти до начала встречи. Журналисты, которые слетались в город – всего их приехало человек пятьсот, – чтобы наблюдать за собранием первых лиц, последним в советской истории и первым в постсоветской, могли только строить предположения. “Сегодня речь идет об участии уже не восьми государств, а девяти или даже десяти – ожидается, что к минской ‘тройке’ и ашхабадской ‘пятерке’ присоединятся Армения и, возможно, Молдова”, – сообщал корреспондент газеты “Известия”. Незадолго до открытия в столице Казахстана узнали о том, что к ним летит Аяз Муталибов, президент Азербайджана, который вел кровопролитную войну с Арменией за Нагорный Карабах¹⁹.

С чем именно пожаловали в Казахстан главы государств со столь различными интересами (а Армения и Азербайджан открыто воевали), какие результаты принесет их встреча, никто сказать наверняка не мог. Единственным президентом, публично озвучившим свое видение саммита в Алма-Ате, оказался тот, кого туда не пригласили – Михаил Горбачев. Как бы он ни желал повлиять на ход событий, ему не оставалось ничего другого, кроме заявления для прессы с мыслями о том, какие обстоятельства его тревожили и какие меры он считал необходимыми. После ратификации Беловежского договора Верховным Советом РСФСР и Ашхабадской декларации республик Средней Азии и Казахстана ему пришлось смириться с неизбежным: место Союза займет Содружество. Семнадцатого декабря, в день, когда Бейкер покинул Москву, а Ельцин обсудил с Горбачевым вопрос о передаче власти, президент СССР через СМИ обнадежил сограждан тем, что позиции его и Бориса Николаевича совпадают на 80 %.

Что представляли собой оставшиеся 20 %, выяснилось через день. Восемнадцатого декабря Горбачев направил участникам встречи в Алма-Ате открытое послание, в котором предлагал сделать Содружество субъектом международного права и ввести общее гражданство параллельно с национальным. Также он доказывал необходимость сохранения единого командования Вооруженными Силами и общей структуры “по делам внешних сношений”, на которой лежала бы ответственность за исполнение международных обязательств Советского Союза и его представительство в Совете Безопасности ООН. Предлагалось и создание институций для проведения согласованной экономической, финансовой, научной и культурной политики. Наконец, из названия самой организации Горбачев хотел бы убрать слово “независимых” и переименовать ее в “Содружество европейских и азиатских государств”²⁰.

Послание прозрачно намекало на то, что, принимая термин “содружество”, Михаил Сергеевич стремился воссоздать в более мягкой форме государственное образование, ради которого лелеял Союзный договор, к концу декабря уже благополучно забытый. В крайнем случае Горбачев был готов наконец признать тот конфедеративный принцип, который после путча отстаивали Ельцин и Назарбаев и недолгое время считал приемлемым Кравчук. Но было уже поздно: поезд конфедерации ушел. Текст послания составил Анатолий Черняев – его вариант президент СССР предпочел черновику Георгия Шахназарова. Черняев записал в дневнике, что проект Шахназарова был составлен “в сугубо конструктивных тонах – благословляющий, примирительный, с пожеланием успеха”. Не задумал ли Горбачев напомнить о своих убеждениях, не считаясь больше с политическими последствиями? Или же он до сих пор надеялся, что ему предложат высокий пост в СНГ и это позволит ему не уходить на пенсию? В мемуарах Михаил Сергеевич о своих намерениях ничего не пишет, а только утверждает с явной ноткой горечи, что его послание “осталось без последствий”²¹.

Через день после публикации этого документа российские газеты напечатали перевод интервью Ельцина итальянской “Ла република”, из которого стало ясно, что Горбачеву едва ли стоит рассчитывать на продолжение политической карьеры. На вопрос “А будет ли играть какую-нибудь роль в Содружестве Горбачев?” президент России дал недвусмысленный ответ: “Нет. Мы будем обращаться с ним достойно и с уважением, которого он заслуживает, однако, поскольку мы решили к концу декабря завершить переходную фазу в стране, он тоже должен принять свое решение за этот срок”²².

Борис Николаевич придавал институтам Содружества гораздо меньшее значение, чем его главный соперник. “Возможно, будут созданы Совет глав государств, Совет глав правительств и Совет обороны, в который войдут главы независимых государств”, – перечислял госсекретарь Геннадий Бурбулис цели, которые ставила перед собой российская делегация на встрече в Алма-Ате. Восемнадцатого декабря эти вопросы обсуждались на заседании правительства России. В тот же день власти оценили несколько проектов государственного герба. В итоге было решено вернуться к старому, царскому гербу – двуглавому орлу. Бурбулис признался журналистам, что из двух вариантов символа, которые обсуждали министры, в итоге выбрали тот, где птица казалась более мирной. Российская Федерация меньше всего хотела пугать потенциальных партнеров по СНГ²³.

Природа задуманных в Москве учреждений и конкретный объем их полномочий чрезвычайно беспокоили Леонида Кравчука. Он даже несколько дней колебался, ехать ли ему вообще в Алма-Ату. В Вискулях президент Украины не уставал подчеркивать, что не пойдет на создание таких институтов СНГ, которые ограничивали бы независимость его страны. Тогда никто возражать ему не стал. Теперь же такие рамки для надгосударственных структур вдруг поставили под вопрос – заявления помощников Ельцина позволяли заподозрить того в желании “углубить интеграцию” и усилить центростремительные тенденции в Содружестве. Кравчуку это не понравилось. И в правительстве, и в Верховной Раде, и среди простых граждан многие порицали его за действия, походившие на торговлю национальными интересами – да еще сразу после того, как украинцы на референдуме подтвердили свой выбор в пользу независимости. Многих настораживал внешнеполитический курс недавнего партаппаратчика, который привел государство к независимости, а затем, не советуясь ни с парламентом, ни с министрами, подписал договор, который, возможно, воссоздавал распавшийся Советский Союз.

Социологический опрос, проведенный в Москве, Киеве и Минске после заключения Беловежского соглашения, показал: в украинской столице его поддерживала лишь половина респондентов, в отличие от 84 % в российской и 74 % – в белорусской столице. Даже киевлян, одобривших учреждение СНГ, вдохновляла прежде всего вероятная экономическая выгода, а не идея политического объединения восточнославянских наций. Среди опрошенных в Киеве 54 % связывали с СНГ надежды на увеличение достатка, при 44 % в Минске и 38 % – в Москве²⁴.

Узнав, что руководители Казахстана и республик Средней Азии предложили отменить подписанный в Вискулях договор и заключить новый, Кравчук дал всем понять, что саммит в Алма-Ате ему не очень-то интересен. Уже не в первый раз он с достойным восхищения мастерством разыграл слабые карты. Показав готовность игнорировать эти переговоры, он вынудил партнеров нервничать. Если бывшие восточные республики СССР не хотели рвать окончательно с Россией, то Россия не хотела ничего учреждать без Украины. Ельцин категорически отказывался подписывать горбачевский проект Союзного договора без Кравчука, поскольку РСФСР оставалась почти одна в компании республик с преобладанием мусульманского населения. Борис Николаевич чем-то подобным представлял и Содружество без участия Украины. Восемнадцатого декабря в Киев прилетел госсекретарь Соединенных Штатов. Беседа гостя с Кравчуком началась с того, что Леонид Макарович попросил сверхдержаву не позволить ставить под сомнение независимость Украины. Впрочем, Кравчук признался, что в Казахстан он все же полетит – на это Бейкер и надеялся²⁵.

В отличие от президента Украины, Станислав Шушкевич, спикер белорусского парламента и первое лицо государства, в целесообразности саммита не сомневался. Вскоре после заключения Беловежского соглашения он выступил с заявлением: поскольку Содружество не задумывалось как исключительно восточнославянский клуб, к нему вольны присоединиться все бывшие республики СССР. Но Белоруссия не жаждала расширения СНГ любой ценой. Ее руководство предложило лишить права вступления в организацию те бывшие республики, на территории которых теперь шла война. Этот фильтр отсеивал Молдову, еще не утратившую надежду восстановить свой суверенитет над мятежным Приднестровьем (там преобладали славяне), а также два, если не все три закавказских государства. Азербайджан воевал, чтобы не потерять населенный главным образом армянами Нагорный Карабах, Армения же открыто помогала соплеменникам. В Грузии то и дело вспыхивали уличные стычки оппозиции с правительственными силами, а автономии Абхазия и Южная Осетия, где грузины были в меньшинстве, требовали реализации права на самоопределение. Принятие такого критерия на саммите в Алма-Ате могло привести к исключению из СНГ даже России – из-за конфликта в Чечне²⁶.

Как бы кто ни оценивал предложение Белоруссии, руководителям, ехавшим в казахстанскую столицу, было необходимо внятно высказаться о конфликтах в бывших советских республиках. Когда до мероприятия оставались считанные дни, Приднестровье и Нагорный Карабах подали заявки на членство в СНГ – еще до того, как это сделали Молдавия и Азербайджан. С другой стороны, Российская Федерация признала независимость этих двух государств в их общепризнанных, советских границах. Однако пожары в мятежных регионах это не погасило. Недовольство в автономных республиках союзными, в состав которых они входили, в 19901991 годах неустанно подогревали из Кремля и теперь, при распаде Союза, сепаратизм там разгорался.

Неудивительно, что угроза утраты территорий некоторыми республиками заставила глав восточнославянских государств в Вискулях выступить за верховенство “законной власти”. По предложению России три лидера заявили о поддержке правительства Молдавии и его попыток подавить приднестровский сепаратизм. Ельцин, Кравчук и Шушкевич настаивали на нерушимости существующих границ. Принцип уважения территориальной целостности, таким образом, затмил этническую солидарность. Их единодушие по этому вопросу должно было не дать Союзу деградировать до “Югославии с ядерными бомбами”²⁷.

Если между восточнославянскими республиками распрей тогда не было, у других нашлись причины воевать. Межэтническое противостояние в некоторых неславянских регионах распавшейся империи становилось все острее. Пролилась кровь. В боевые действия втягивались соединения Советской Армии. Девятого декабря, на следующий день после заключения Беловежского соглашения, молдавские войска вступили в схватку с приднестровским “ополчением” за Бендеры, город на правом берегу Днестра. Сепаратистам оказывали поддержку части 14-й армии, формально еще обязанной исполнять приказы из Кремля. Вслед за этим начались бои в Дубоссарах. Восемнадцатого декабря президент Муталибов переподчинил себе армейские части на территории Азербайджана, потребовав от советских военных либо признать его главнокомандующим, либо покинуть республику. На следующий день армяне в Нагорном Карабахе образовали собственный комитет самообороны – орган, который взял на себя руководство местными боевиками и легко находил общий язык с советскими офицерами, подстрекаемыми из Москвы. Президент Армении Левон Тер-Петросян издал со своей стороны указ, направленный на углубление взаимодействия между властями республики и теми армейскими подразделениями, что базировались на ее территории. Азербайджанцы в советском солдате видели потенциального врага, армяне же считали его другом²⁸.

Гражданская война, которой Горбачев пугал Украину накануне референдума 1 декабря, вспыхнула в других бывших советских республиках. Пока она охватила только Кавказ и славяно-романскую границу по Днестру. В следующем году война начнется в Таджикистане.

Саммит в Алма-Ате открылся по графику – 21 декабря, в 11.30, в Доме дружбы. Участникам предстояло вдохнуть новую жизнь в советское клише о дружбе народов. Им это, в общем, удалось. И во внутренней, и во внешней политике перед каждым вставали огромные трудности, но все надеялись, что эта встреча – самое масштабное мероприятие такого рода после путча – укажет бывшим советским республикам выход из того тупика, в котором они пребывали уже не первый месяц.

Саммит стран СНГ обеспечил их руководителям площадку для переговоров, в которой они остро нуждались и которую не могли им дать Горбачев и его новоогаревский процесс. Евгений Шапошников сразу же увидел ее преимущества: “Это была первая за многие месяцы встреча всех руководителей союзных республик в таком составе, – писал маршал в мемуарах. – Уже сам тот факт, что на нее приехали все, за исключением лидеров прибалтийских государств и Грузии, приславшей своего наблюдателя, говорил о многом. Я сравнивал эту встречу со многими другими – заседаниями Госсовета СССР, новоогаревскими совещаниями – когда по различным причинам некоторые лидеры на них не являлись”²⁹.

Формально все еще министр в правительстве Советского Союза, Шапошников занимал единственную должность в Содружестве (других ввести пока не успели) – главнокомандующего Вооруженными Силами. Главкомом его назначил Ельцин сразу же своего возвращения в Москву из Белоруссии. Силы эти, впрочем, на глазах таяли и разлагались. Утрата единого командования была связана не только с попытками трех закавказских республик так или иначе установить контроль над частями Советской Армии на своей территории (тем же занимались и вожди сепаратистов в Приднестровье и Нагорном Карабахе).

Не менее тяжелым ударом по идее сохранения общих Вооруженных Сил стал указ президента Украины, где миру вроде бы ничего не угрожало. Кравчук объявил себя главнокомандующим всеми советскими войсками, которые базировались на его территории. Шестого декабря присягу на верность Украине принес министр обороны Константин Морозов, еще недавно – протеже Шапошникова. Евгений Иванович попытался было заставить всех советских военнослужащих присягнуть России. В ответ Кравчук велел по возможности скорее сделать так, чтобы части, размещенные в пределах республики, присягнули именно Украине. На время совещания в столице Казахстана с этим решили повременить, но Шапошников не сомневался, что делегация из Киева внесет этот вопрос в повестку дня. Как ни странно, в Алма-Ате Кравчук и его люди об этом не упоминали³⁰.

Участники саммита сосредоточились на двух важнейших вопросах: роспуск Союза и учреждение нового Содружества, куда вошли бы не три, а одиннадцать независимых государств. Главы бывших советских республик всего за три с половиной часа договорились о принципах нового международного объединения, которое собрало бы под одной крышей почти все, что оставалось от СССР после отделения Прибалтики. К трем часам дня составление черновика итогового документа завершилось – бумаги отправили машинисткам. Через два часа высокие гости, включая Ельцина, Кравчука и Шушкевича, подписали, среди прочего, новый вариант декларации о создании СНГ. Лидеры среднеазиатских государств настояли на своем: все государства, чьи официальные представители приехали в Алма-Ату, получили статус учредителей Содружества.

Большую часть решений принимали по инициативе российской делегации. Во-первых, собравшиеся утвердили проект, который предусматривал образование двух совещательных органов: Совета президентов и Совета премьер-министров СНГ. Не возражали они и против того, чтобы упразднить оставшиеся министерства и ведомства СССР – Борис Николаевич хотел поставить наконец точку в ссоре с Михаилом Сергеевичем. Поддержку получило и намерение Российской Федерации объявить себя правопреемником СССР, что, среди прочего, закрепило за ней постоянное членство в Совете Безопасности ООН. Соглашение о совместном контроле над ядерными арсеналами вполне совпадало с той схемой, которую президент России обрисовал американскому госсекретарю в Москве за пять дней до саммита: только он, Ельцин, сможет отдать приказ о запуске ракет, тогда как самое большее, на что могут рассчитывать главы Украины, Белоруссии и Казахстана, – это консультации с ними. К июлю 1992 года тактическое оружие массового поражения должны будут вывезти с территории трех этих государств в Россию и там обезвредить. Такой план действий одобрили главы всех четырех постсоветских ядерных держав: Ельцин, Кравчук, Шушкевич и Назарбаев³¹.

Встреча в Доме дружбы прошла настолько гладко потому, что повестку ограничили вопросами, по которым легко было найти общий язык. Прочие отложили до саммита 30 декабря. Главам государств предстояло собраться в Минске – теперь столице не только Белоруссии, но и Содружества. Не противился этому и Кравчук, который из всех первых лиц держался наиболее сдержанно и холодно. Он согласился оставить до встречи в Минске Шапошникова главнокомандующим Вооруженными Силами, не настаивая на создании армии Украины. Не критиковал Леонид Макарович и резолюцию, в которой Россия признавалась правопреемником Советского Союза во всем мире – что подразумевало и отказ Украины от своей доли союзной собственности за рубежом.

Вознаграждением для Украины, с его точки зрения, стал незамедлительный роспуск СССР как субъекта международного права, что устраняло последние препятствия для признания ее независимости Западом. Важнейшим успехом для киевской делегации стало игнорирование саммитом послания Горбачева: не учреждались надгосударственные структуры, не ущемлялся суверенитет Украины путем введения гражданства СНГ. Более того, о Совете обороны Содружества, придуманном в Беловежской пуще в порядке импровизации (только чтобы назначить Шапошникова главнокомандующим и убедить его махнуть рукой на президента СССР), упомянуть “забыли”. Кравчук с удовольствием вспоминал, как на пресс-конференции Назарбаев “встал и без всякого… пафоса, по-деловому объявил о том, что вот все мы приняли решение, Союз больше не существует, есть СНГ, теперь мы должны строить новые отношения”³².

Высоко над Атлантическим океаном, в самолете, летевшем в Вашингтон, Джеймс Бейкер снял трубку – ему позвонили из казахстанской столицы. Назарбаев рассказал: “Встреча в Алма-Ате завершилась. Участвовали одиннадцать республик”. Казахстан и страны Средней Азии присоединились к Содружеству, а Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан договорились о сохранении единого контроля над ядерным арсеналом. Тактическое ядерное оружие должны были отправить в ближайшее время в Россию, а не позднее конца 90-х годов три остальных государства обязывались принять безъядерный статус.

Услышанное чрезвычайно обрадовало Бейкера: “Позвольте мне сказать, как я благодарен вам за звонок и за подробный рассказ. Все прошло так, как можно было представить из наших с вами бесед с руководством республик”.

Назарбаев отметил, что пришлось немало потрудиться. “Вы сделали все превосходно”, – рассыпался в комплиментах американец. Бейкер пообещал бывшему первому секретарю ЦК Компартии Казахстана скорое признание независимости его республики³³.

“Истинное значение подписанных в Алма-Ате соглашений определит время”, – витийствовали московские “Известия”. Если о результатах саммита в долгосрочной перспективе можно было лишь гадать, масштаб события немедленно увидели те, чье ближайшее будущее зависело от подписанных документов. На следующий день Черняев отметил в дневнике: “Вчера состоялся алма-атинский погром. Поворот, видимо, сопоставимый с 25 октября 1917 года и с такими же неопределенными последствиями”. Черняев сравнивал происшедшее с захватом власти большевиками в Петрограде – событием, изменившем историю не только страны, но и мира. У него самого, а также у Горбачева впереди были нелегкие дни³⁴.

Глава 18

Рождество в Москве

Утром в понедельник, 23 декабря, в первый рабочий день после визита в Алма-Ату, Ельцин отправился к Горбачеву, чтобы завершить процедуру передачи власти. За свою безопасность, как после возвращения из Беловежской пущи, Ельцин уже не опасался. Теперь отмычкой для всех дверей служило принятое на саммите решение об упразднении институтов бывшего СССР. К тому же главы стран-участниц согласились передать России зарубежное имущество и права Советского Союза. Теперь Борису Николаевичу не терпелось избавиться от Михаила Сергеевича и вообще убрать все, что ему мешало. Несколькими днями ранее два президента условились, что передача власти растянется до середины января. В столице Казахстана руководители одиннадцати государств решили, что предложения о роспуске союзных ведомств они рассмотрят 30 декабря в Минске. Но Ельцин не хотел ждать и неделю. Он мечтал, вероятно, приехать в белорусскую столицу в статусе единоличного правителя России, подобно президенту Украины Леониду Кравчуку и, как следовало ожидать, Исламу Каримову: в Узбекистане президентские выборы назначили на 29 декабря.

Еще в Алма-Ате Ельцин обсудил будущее Горбачева с коллегами. Сошлись на том, что с бывшим вождем надлежит обращаться уважительно, позволить ему уйти в отставку и обеспечить такое содержание, какое приличествует его статусу. Ельцин не постеснялся предложить остальным разделить с ним эти расходы. Однако, как писал в мемуарах Александр Коржаков, несмотря на то, что пенсионер номер один был прежде президентом всего Советского Союза, а не одной лишь РСФСР, главы других государств “от этой проблемы деликатно увернулись, намекнув, что Россия – страна богатая и прокормит Горбачева вместе со всей его свитой”. На пресс-конференции Ельцин заявил: президенты обсуждали судьбу Горбачева и не будут поступать так, как раньше с советскими вождями – объявлять преступником, чтобы реабилитировать, – а поступят, как в цивилизованном государстве. “Как в цивилизованном государстве” прозвучало весьма расплывчато, а судя по тому, что опеку Горбачева в Доме дружбы переложили на Ельцина, российскому президенту оставили право толковать “цивилизованность” по собственному усмотрению¹.

Приехав 23 декабря в Кремль, Ельцин нашел там съемочные группы советского и американского телевидения. Они попросили разрешения снять, как президенты СССР и России приветствуют друг друга. Горбачев не возражал, а Ельцин отказался: никаких рукопожатий перед камерами. Он хотел показать всем, кто главный. В Кремле он появился почти без предупреждения и вынудил Горбачева отложить свои дела, хотя у того целый день был расписан. Михаил Сергеевич к тому времени почти смирился с неизбежным. Он уже признался в телефонном разговоре германскому канцлеру Колю, что сложит полномочия, если в Алма-Ате саммит утвердит намеченную заранее структуру СНГ. Его открытое послание к участникам этого совещания стало последней попыткой повлиять на судьбу лежавшей в руинах империи и продлить, если удастся, собственную политическую жизнь. Ни то, ни другое не удалось.

После обнародования этого документа Горбачев занялся исполнением запасного плана – уходом на пенсию. Когда руководство одиннадцати республик собиралось в Доме дружбы в Алма-Ате, президент СССР пригласил к себе в кабинет двух оставшихся у него союзников, Александра Яковлева и Эдуарда Шеварднадзе, а с ними и Анатолия Черняева. Он попросил их помочь написать заявление об отставке. Над речью работали два часа. Черняев отметил в дневнике: “Редактировали – увлеклись, будто… сочиняем очередную речь для Верховного Совета или чего-нибудь в этом роде. Споря о словах, будто забываем, что речь идет о некрологе”².

Утром 23 декабря Горбачев, не ждавший Ельцина, готовил запись своего последнего телеобращения к гражданам распавшегося Советского Союза. Съемочной группе пришлось отказать. Разговор двух президентов с глазу на глаз начался в Ореховой комнате, где прежде заседало Политбюро. Впрочем, через некоторое время Горбачев и Ельцин вызвали туда глав обоих президентских администраций, чтобы те зафиксировали достигнутые договоренности. Хоть беседа и не приносила сторонам ни малейшего удовольствия, затянулась она надолго, по разным сведениям – от шести до восьми часов. Ельцин и Горбачев составили график передачи власти. Михаил Сергеевич обещал произнести свою речь об отставке вечером 25 декабря, два дня спустя. После этого он должен был подписать указы об уходе с должностей президента и верховного главнокомандующего. Еще ему предстояло передать Ельцину и Шапошникову ядерный чемоданчик. Затем экспрезиденту и его свите отводилось четыре дня на выселение из Кремля – до 29 декабря. Советский флаг договорились в последний раз поднять и спустить над Красной площадью 31 декабря. Первый день нового года Кремль должен был встретить под новым флагом и с новым хозяином.

В ходе встречи Горбачев попросил присоединиться к нему и Александра Яковлева, чтобы переговоры шли легче. От него, одного из архитекторов перестройки, Горбачев отвернулся летом 1990 года, чтобы задобрить “ястребов”. Яковлева изгнали из Политбюро и даже исключили из партии. Во время путча он высказывался в пользу Ельцина, но после провала ГКЧП вернулся в Кремль. Яковлеву доверяли оба президента, и это делало его идеальным посредником. А посредник в одной из самых непростых дискуссий Ельцина и Горбачева за всю историю их соперничества не помешал бы. Яковлев писал в мемуарах, что оба вели себя с достоинством, тональность беседы была “деловой, взаимоуважительной”. Он подытожил впечатления так: “Порой спорили, но без раздражения”.

Борис Николаевич и Михаил Сергеевич нашли путь к перемирию. Горбачев обещал не критиковать Ельцина в труднейшее время экономических реформ – российское правительство вот-вот собиралось их начать. В свою очередь, Ельцин давал добро Горбачеву на учреждение собственного фонда, где бывший советский вождь мог бы стать полновластным хозяином. Фонду предстояло финансировать исследования социальных, экономических и политических проблем, при этом оставаясь вне политики. За четыре дня до визита российского президента Горбачев мечтал о собственном аналоге американской некоммерческой исследовательской корпорации “Рэнд”. Содержать придуманную им организацию стал бы Запад, через благотворительные фонды, а сотрудничать с ней – различные иностранные организации подобного рода. Уходивший в отставку лидер пригласил туда Черняева вместе с другими помощниками, а также Александра Яковлева. Те не сразу поверили в такой поворот, но Яковлев помог Горбачеву уговорить Ельцина, и тот согласился передать будущему фонду комплекс зданий, которым до августовского путча заведовал ЦК КПСС – учебный центр для зарубежных коммунистических кадров. Там имелись аудитории, буфеты, спортзалы и гостиница. “Ельцин явно не представлял в тот момент истинных размеров и функциональности этого комплекса”, – вспоминал Коржаков³.

Не забыли на этом совещании и о президентском архиве. В присутствии Яковлева Горбачев ознакомил нового владыку Кремля с содержимым одного из президентских сейфов – секретными документами, переходившими от одного первого лица к другому еще со времен Сталина. Там хранились карта к секретным протоколам пакта Молотова – Риббентропа (1939) и материалы внутреннего расследования Катынского расстрела весной 1940 года. Горбачев публично заявлял, что в советских архивах нет свидетельств об участи пленных граждан второй Речи Посполитой, а все это время в его сейфе лежали разоблачавшие СССР документы. Нашлись там и другие, не менее сенсационные – например, отчеты КГБ о Ли Харви Освальде и убийстве Кеннеди, из которых следовало, что советские спецслужбы не были замешаны в этом покушении.

Ельцин в воспоминаниях утверждал, что отказался притрагиваться к бумагам и таким образом поддерживать заговор по сохранению грязных секретов партии. Как российский президент признался позднее Борису Панкину, это были внешнеполитические документы, один отвратительнее другого. Ельцин якобы решил разорвать этот порочный круг и просто передать бумаги в архив – под роспись их последнего владельца. Президент России не хотел иметь с этим ничего общего. Ельцин заявил Горбачеву, что тот уже не генсек, а сам он генсеком не был и не будет. Это была попытка порвать с советским прошлым. Помощники Ельцина, которые забрали с собой дела после встречи в Кремле, передали их затем в архивы – во всяком случае, основной массив. Коржаков в мемуарах утверждал, что Ельцин кое-какие документы все же запер в личном сейфе. На полный разрыв с прошлым отваги президенту могло и не хватить⁴.

Теперь речь зашла об отставке Горбачева. Высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что Горбачев сохранит свой оклад в четыре тысячи рублей, по советским меркам невиданно высокий, но равный сорока долларам на черном рынке. Пообещал ему Ельцин и загородный дом на поросшем лесом участке в шестнадцать гектаров, квартиру – несколько меньше той, которую президент СССР занимал раньше, – две машины и свиту в двадцать человек, куда входили повара, официанты, вахтеры и телохранители. Кое-кому из окружения Горбачева, включая Ивана Силаева, Ельцин позволил приватизировать государственные дачи – со значительной скидкой. А вот гарантировать Горбачеву защиту от уголовного преследования президент России отказался. Два дня спустя Ельцин заявил журналистам, что если бывший хозяин Кремля знает за собой какую-либо вину, признаться ему стоит немедленно.

Когда соперники обо всем договорились, изнуренный Горбачев удалился в комнату отдыха, примыкавшую к рабочему кабинету. “Не приведи Господи оказаться в его положении”, – сказал Ельцину Яковлев. Они просидели в Ореховой комнате еще час. По воспоминаниям Яковлева, “выпили, поговорили по душам”. Когда Ельцин ушел, Александр Николаевич заглянул к начальнику и увидел, как тому плохо: “Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы”.

– Вот видишь, Саш, вот так, – пожаловался Горбачев.

“Как мог, утешал его, – рассказывал Яковлев. – Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его.

Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня – бессильная жертва очередного каприза истории”. Михаил Сергеевич попросил воды, затем сказал, что хотел бы остаться один. Яковлев ушел⁵.

Президент России, уходя из Кремля, никогда, видимо, не чувствовал себя до такой степени всесильным. Яковлев наблюдал, как он “твердо, словно на плацу, шагает по паркету”. Вывод напрашивался сам собой: “Шел победитель”. Вернувшись на работу с документами из секретного архива, Ельцин позвонил в Вашингтон. Он хотел рассказать Бушу о результатах саммита в Алма-Ате и о том, как происходила передача власти в Москве.

“Здравствуйте, Борис, с Рождеством вас”, – услышал Ельцин. Новости о сохранении единого командования ракетноядерными войсками и обязательствах Украины, Белоруссии и Казахстана стать с течением времени безъядерными государствами занимали центральное место в рассказе. Не забыл российский президент пересказать и условия, на которых он отправил в отставку президента СССР. “Горбачев удовлетворен, – заверил Борис Николаевич. – Как мы с вами и договорились, мы намерены таким образом оказать ему уважение. Повторяю, он удовлетворен. Я уже подписал указ по всем этим вопросам”.

После этого Ельцин перешел к проблеме контроля над смертоносной кнопкой. “После того как президент Горбачев объявит 25 декабря о своем уходе, контроль над ядерным оружием передадут президенту России в присутствии Шапошникова. Перерыва в контроле над кнопкой не будет ни на секунду”. Президент США остался доволен.

Сообщив Бушу новости, которые тому хотелось услышать, Ельцин не упустил случая намекнуть на желательность скорейшего признания России Соединенными Штатами и передачи ей места СССР в Совете Безопасности ООН. Неплохо было бы поторопиться и с доставкой в бывший Союз гуманитарной помощи. Из Белого дома обещали уделить внимание каждому из трех вопросов. Также Буш дал согласие на проведение двустороннего саммита, предложенного Ельциным, хотя в детали пока не вдавался. Итак, Борис Николаевич добился того, о чем мечтал. Он становился единоличным хозяином Кремля – надо было лишь уладить формальности⁶.

Горбачев 25 декабря 1991 года, в день, который официально считался последним для него как президента СССР, планировал действовать по сценарию, согласованному с Ельциным 23 декабря. В семь часов вечера Горбачеву предстояло выступить с речью, затем он должен был подписать указы о сложении с себя полномочий и, наконец, передать коды запуска ядерных ракет.

Дату прощального выступления выбрали отчасти случайно. Из-за того, что Ельцин нагрянул в Кремль 23 декабря и сорвал намеченную запись этого обращения, глава Советского Союза предложил Егору Яковлеву, председателю Всесоюзной государственной телерадиокомпании, дать ему прямой эфир на завтра или послезавтра. Горбачеву хотелось разделаться с этим как можно быстрее, поэтому он предпочел бы 24 декабря. Однако Яковлев посоветовал шефу подождать еще сутки, чтобы телезрители спокойно встретили Рождество.

Телезрители, о которых заботился Яковлев, жили, само собой, в Европе и Америке. Православное рождество отмечали по юлианскому календарю, и наступало оно только через тринадцать дней, 7 января 1992 года. У Яковлева и вправду были причины поберечь душевное спокойствие западных телезрителей, не обращая внимания на отечественных. Какой бы титул он ни носил, его вотчину, советское телевещание, уже прибрали к рукам люди Ельцина. Единственной съемочной группой, которая могла запечатлеть последние дни Горбачева на престоле, оказалась американская. “Если б Егор Яковлев не притянул в эти последние дни Эй-би-си, которая буквально дневала в коридорах, снимая все, что попало… остался бы М[ихаил] С[ергеевич] в информационной блокаде до самого своего конца в Кремле”, – записал в дневнике Черняев. Упомянутую съемочную группу возглавлял Тед Коппел, легенда телевидения. Помимо группы Коппела, присутствовала еще одна – из Си-эн-эн, телеканала, который приобрел эксклюзивные права на трансляцию за пределами СССР прощальной речи Горбачева. Этой группой руководил тогдашний президент Си-эн-эн Том Джонсон⁷.

Работа с американскими продюсерами и операторами давалась кремлевским чиновникам нелегко – приходилось преодолевать не только языковой, но и культурный барьер. Так, Горбачев и люди из его окружения полагали, что Сочельник на Западе был праздником более важным, чем сам день Рождества. Их представления были основаны на православных обычаях. К этому добавилась еще одна накладка: к изумлению подчиненных Михаила Сергеевича, не все на Западе отмечали один из главных христианских праздников.

Утром 25 декабря один из сотрудников президента аппарата подошел к Коппелу и его продюсеру Рику Каплану и любезно поздравил их по-английски с Рождеством. Каплан, еврей, ответил, что ему стоит желать счастливой Хануки, и сбил собеседника с толку. “Зачем это мне говорить ‘счастливого Хоннекера’”? – переспросил тот Каплана, имея в виду бежавшего из ГДР вождя восточногерманских коммунистов. Американцы расхохотались⁸.

Помощники Горбачева поняли, как они ошиблись с датой трансляции прощальной речи, когда попробовали в последний раз организовать телефонный разговор шефа в качестве президента СССР. Звонили в Кэмп-Дэвид. Посольство США в Москве было закрыто, а в союзном Министерстве иностранных дел уже заправляли люди Ельцина. Павел Палажченко сумел дозвониться с обычного городского номера в Москве за океан, на коммутатор Государственного департамента. Палажченко заказал разговор на пять часов вечера – десять утра на Восточном побережье США, – то есть за два часа до выступления Горбачева по телевидению. В резиденции президента США Джордж и Барбара Буш, вместе с детьми и внуками, едва успели развернуть полученные подарки.

“Поздравляю с Рождеством вас, Барбару и всю вашу семью, – начал Горбачев. – Я размышлял над тем, когда выступить с заявлением, во вторник или сегодня. В итоге я решил сделать это сегодня, в конце дня”. Черняева, свидетеля этой беседы, весьма порадовало то, что президент США согласился выслушать Горбачева в праздник. По душе пришелся ему и тон, в котором шел разговор. В дневнике он передал впечатления следующим образом: “Разговор М[ихаил] С[ергеевич] вел на грани фамильярности – ‘по-русски’… ‘как друзья’. Но и Буш впервые ушел от сдержанности, наговорил много хвалебных слов”. Согласно американской расшифровке этой беседы, Буш вспомнил один из визитов Горбачева в Кэмп-Дэвид. Президенты играли в подковы, и Горбачев довольно ловко набрасывал их на колышек. Буш сказал президенту Советского Союза: “Мое дружеское расположение к вам неизменно и. будет таким всегда. На этот счет не может быть никаких сомнений”⁹.

Нашлось место и для серьезных материй: Буш и Горбачев обсудили окончательную передачу Ельцину контроля над советским ядерным арсеналом. (Довольно скоро президент США с изумлением узнал, что Теду Коппелу и съемочной группе Эй-би-си позволили присутствовать при этом разговоре в кабинете Горбачева. Присутствие журналистов в это время и в этом месте ошарашило не только Белый дом, но и Палажченко. Позднее он писал: “Это производило странноватое впечатление – пока президент вносил последние правки в текст своего обращения и указа, которым передавал Ельцину контроль над советским ядерным оружием, американские телевизионщики деловито сновали туда-сюда, проверяя свои кабели и микрофоны. Кто бы мог подумать, что это – все это – было бы возможно всего лишь год тому назад?”¹⁰

Возле обоих телефонных аппаратов находились американцы, что выглядело весьма символично. Позвонив в Белый дом, Горбачев, по сути, признал, что Соединенные Штаты остались единственной на планете сверхдержавой. По иронии судьбы, именно оттуда привезли ручку, которой Михаил Сергеевич подписал указы об уходе с обоих постов. Когда настало время скрепить документы подписью, оказалось, что его собственная ручка для письма не годится. Джонсон, президент Си-эн-эн и старший в съемочной группе, протянул Горбачеву свой “Монблан” – подарок жены на серебряную свадьбу. Михаил Сергеевич задумался:

– Это американская?

– Нет, сэр. Либо французская, либо немецкая.

Президент СССР подписал указы ручкой, произведенной германской компанией, основанной в Гамбурге незадолго до Первой мировой войны. Тот факт, что американский бизнесмен преподнес ее советскому вождю, причудливым образом подчеркнул, насколько выросло могущество Соединенных Штатов¹¹.

Горбачев выступил в семь часов вечера по московскому времени. Эта его речь стала первой, которую в прямом эфире транслировали не только на Советский Союз, но и за рубеж. Внутреннюю аудиторию обслуживало государственное телевидение – его руководство решило уделить внимание президенту. Остальной мир мог услышать Горбачева благодаря Си-эн-эн. Пресс-секретарь Андрей Грачев вспоминал, что голос Михаила Сергеевича почти дрожал, когда он начал зачитывать текст обращения, однако ему удалось взять себя в руки. Черняев был доволен тем, как держался шеф: “Он был спокоен. Не стеснялся заглядывать в текст. И получилось с ходу хорошо”.

У помощника Горбачева была еще одна причина для радости: текст, куда Михаил Сергеевич “не стеснялся заглядывать”, подготовил именно он, Черняев. Другая версия, составленная Александром Яковлевым, о которой Черняев отозвался как о “сопливо-обидчивой”, была отброшена. В ней, среди прочего, говорилось: “И пусть остается на совести тех, кто бросает в меня сейчас камни, позволяет себе хамство и оскорбления. Порядочные люди, надеюсь, напомнят им, где бы они были, если бы все осталось по-старому”. Отверг президент и вариант Андрея Грачева. Последний критиковал руководителей непокорных республик и утверждал, что без союзного центра перспектива сотрудничества России и бывших национальных окраин выглядела совсем туманной: “Равноправный политический союз, к примеру, между крошечной Молдавией и гигантской Россией в принципе невозможен… Явное экономическое превосходство России – основа для грядущего российского империализма”. Грачев предлагал шефу обратиться через головы президентов напрямую к населению теперь уже независимых государств и попросить их поддержки в деле сохранения и реформирования единой федеративной структуры.

Горбачеву явно хотелось избежать открытого противостояния с Ельциным. Тем не менее Черняев с гордостью отметил, что в итоговом варианте текста ему удалось восстановить некоторые смелые пассажи, в том числе такой: “Решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления”. Было очевидно, что эти слова не могли не разозлить президента России, и Михаил Сергеевич, редактируя свое обращение, сначала их вычеркнул, но после вернул. По настроению, которое приближенный Горбачева позднее уловил из разговоров в своем кругу, он понял, что шеф не ошибся. Близкие к Черняеву люди, комментируя услышанное, твердили о “достоинстве и благородстве”. Яковлев же воспринял речь по-другому. Он отметил в мемуарах, что Горбачев демонстрировал типичные заблуждения того, кто лишен способности к самоанализу: “Он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет”.

Горбачев начал обращение так: “Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям”. Аудитории осталось лишь догадываться, как вынужденная отставка (в силу роспуска Советского Союза и упразднения поста президента СССР) превратилась в добровольный уход. Не отличалось логичностью и дальнейшее: “Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик. Но одновременно – и за сохранение союзного государства, целостности страны”. (Как можно было ратовать за свободу, суверенитет и даже независимость республик и одновременно – за сохранение Союза, препятствуя республикам в осуществлении своего права на суверенитет и независимость, удалось понять, вероятно, немногим.) Горбачев, как и Черняев, оставался в плену дискурса, характерного для политической элиты последних лет

Советского Союза, когда “суверенитет” не был равнозначен “независимости” – а значение обоих терминов во внутрисоюзном употреблении не совпадало с принятым в остальном мире.

А вот о своих достижениях у руля СССР Горбачев поведал убедительнее: завершение холодной войны, демонтаж тоталитарной системы, демократизация советской политической жизни, налаживание полноценного диалога с внешним миром. Однако мало кто в Советском Союзе чувствовал благодарность к бывшему президенту. Кое-кому даже звук его голоса уже стал в тягость – ведь целых шесть лет под бесконечные речи и увещевания Горбачева уровень жизни неуклонно падал. Некоторые испытывали к нему жалость, но почти никто не хотел и дальше видеть его в Кремле. Черняеву Михаил Сергеевич казался фигурой трагической, и с этим трудно поспорить. Горбачев ставил перед собой высокие цели и не боялся тектонических сдвигов. Своим упорством он изменил к лучшему целый свет и ту его часть, которой правил. С другой стороны, он оказался неспособен изменить себя – будучи в душе демократом, не отважился выставить свою кандидатуру на общенародные выборы и пытался усидеть на троне так долго, что расползавшаяся под его ногами страна попросту от него устала¹².

После того как Горбачев окончил телевыступление, ему осталось только передать Ельцину ядерный чемоданчик. Процедура предполагала, что президент России явится в кабинет Горбачева вместе с маршалом Шапошниковым и офицерами, которые отвечали за это устройство связи. Когда Горбачев, после короткого интервью Си-эн-эн, возвращался в кабинет, он увидел, что Шапошников ожидает в приемной, но Ельцина поблизости нет. Оказалось, что Борис Николаевич позвонил Евгению Ивановичу во время трансляции прощальной речи и сказал, что он к Горбачеву не пойдет и что принять у бывшего президента СССР чемоданчик маршал может и сам.

Обращение Горбачева к народу, как выяснилось, Ельцина разъярило. В тексте ни словом не упоминался процесс передачи власти российскому руководству, а все похвалы за демократизацию Советского Союза достались одному лишь Горбачеву. Не досмотрев трансляцию, взбешенный Ельцин выключил телевизор. Теперь перемирие, заключенное два дня назад, утратило для него силу. Ельцин уже не видел смысла в том, что ему и раньше не хотелось делать – посещать Горбачева как президента СССР. После беседы 23 декабря президент России признался свите, что никогда больше не явится к тому в кабинет. Теперь соперник дал Ельцину удобный повод уклониться от прощального визита вежливости.

Ельцин передал в Кремль новое предложение: встреча теперь могла произойти только на нейтральной территории – в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Вопрос был в том, кто к кому придет. Горбачев, который никак не мог успокоиться после разговора с Шапошниковым, заявил помощникам, что ноги его там не будет. К тому же в зале обычно принимали зарубежные делегации. Горбачев не желал исполнять приказы Ельцина, да и отношения Советского Союза и России межгосударственными отнюдь не считал. Шапошников, однако, изловчился и устроил передачу кодов запуска баллистических ракет так, что недругам вообще не пришлось встречаться. Процедура состоялась в одном из коридоров Кремля – одни офицеры сдавали чемоданчик, другие его принимали. Отдавали друг другу честь они в присутствии съемочной группы Си-эн-эн, которая упаковывала аппаратуру.

Нарушив одну из договоренностей с Горбачевым, Ельцин решил, что ему незачем соблюдать и остальные. Он велел спустить советский флаг над Сенатским дворцом не 31 декабря, как было условлено, а тем же вечером. Горбачев закончил читать свое обращение в 19.12. Не прошло и получаса, как алого полотнища на привычном месте уже не было. “Уже в первые минуты после сложения с себя полномочий президента страны мне пришлось столкнуться с бесцеремонностью”, – писал Горбачев в мемуарах. Горбачев хотел забрать себе, как сувенир, знамя, в последний раз поднятое 25 декабря над Сенатским дворцом. Ему не позволили этого сделать люди из кремлевской обслуги – прихоти Михаила Сергеевича для них уже ничего не значили. После семидесяти четырех лет над Москвой вновь развевался триколор. У СНГ собственного флага не было. Если какой-нибудь и утвердили бы, то подняли бы его все равно в Минске¹³.

После того как с формальностями было покончено, Горбачев отметил событие рюмкой коньяка в своем кабинете с ближайшими советниками: Анатолием Черняевым, Александром Яковлевым, Егором Яковлевым и другими. Затем они перешли в Ореховую комнату, где им составил компанию Андрей Грачев, пресс-секретарь Горбачева. По воспоминаниям Грачева, “последний прощальный ужин он провел в Ореховой гостиной в окружении всего лишь пятерых членов его ‘узкого круга’, не получив ни одного телефонного звонка с выражением если не благодарности, то хотя бы поддержки или сочувствия от тех политиков новой России или отныне независимых государств СНГ, которые были ему всем обязаны”. Из первых лиц пожелания благополучной жизни в отставке Горбачеву в его последние дни у власти высказывали лишь западные лидеры: президент Франции Франсуа Миттеран, премьер-министр Великобритании Джон Мейджор, канцлер Германии Гельмут Коль… За полчаса до выступления Горбачева по телевизору ему позвонил министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер.

В мемуарах бывший президент СССР расскажет о “тайной вечере” в Кремле не так драматично: “Рядом были самые близкие мне сотрудники и друзья, которые разделяли со мной все огромное напряжение и драматизм последних месяцев президентства”. По-настоящему крепко тех, кто в последний день правления Горбачева пил коньяк и закусывал мясной нарезкой в бывшем зале заседаний Политбюро, объединяла вера в перестройку – мирную революцию в советском обществе. Все они помогали Михаилу Сергеевичу ее осуществить. Грачев позднее вспоминал, что настроение за столом, где еще недавно восседали партийные бонзы, было серьезным и несколько печальным. Каждый разделял то с трудом поддающееся описанию чувство, которое испытываешь после завершения большого и трудного дела. Из Кремля компания уехала уже за полночь. Будущее вселяло осторожные надежды и – в значительно большей степени – опасения. Горбачев попросил Черняева передать знакомым в немецком издательстве, что гонорар за перевод его книги об августовском путче в Москву лучше не пересылать. Никто не знал, что принесет завтрашний день¹⁴.

Рано утром 26 декабря, когда Горбачев и его приближенные покинули Кремль, в Вашингтоне еще праздновали Рождество. Джордж Буш через несколько часов после разговора с бывшим президентом СССР прилетел из Кэмп-Дэвида в столицу и из Овального кабинета обратился по телевидению, в прямом эфире, к согражданам. Его выступление началось в девять вечера по североамериканскому восточному времени, то есть в пять утра по московскому. Ведущие американские телеканалы отменили или перенесли запланированные передачи, чтобы дать зрителям послушать историческую, как многие предполагали, речь президента¹⁵.

Все ожидали, что Горбачев уйдет в отставку (после саммита в Алма-Ате это казалось неизбежным), но никто не знал, что будет после. Двадцать третьего декабря, когда Ельцин нагрянул вдруг в Кремль, чтобы согласовать с Михаилом Сергеевичем процедуру передачи власти, Эд Хьюэтт, эксперт по СССР в Совете по национальной безопасности, и его помощник Ник Бернс заканчивали работу над заявлением, которым их шеф должен был откликнуться на уход советского коллеги. Хьюэтт, Бернс и другие чиновники убеждали Буша объяснить согражданам, насколько важным событием стал распад Советского Союза, однако тому не хотелось распространяться на эту тему. По мнению Бернса, Буш предпочитал не осложнять жизнь Горбачеву, которому и так приходилось несладко. Затем от Скоукрофта передали: от идеи выступления Белый дом вообще отказался, поэтому Хьюэтту и его подчиненному пришлось, не теряя ни минуты, засесть за пресс-релиз о том, какую роль в бескровном завершении холодной войны и в мировой истории сыграл Горбачев.

Новый текст изобиловал похвалами президенту СССР за “революционное преобразование тоталитарной диктатуры и освобождение своего народа из ее тисков”. Отмечалась и положительная роль Горбачева в международных отношениях, ведь он “предпринял смелые и решительные шаги к преодолению глубокого раскола времен холодной войны и содействовал тому, чтобы Европа стала единой и свободной”. В качестве примеров советско-американского сотрудничества в мировой политике упомянули войну в Персидском заливе, умиротворение Никарагуа и Намибии, положительную динамику израильско-палестинского диалога. “Теперь, когда он [Горбачев] уходит в отставку, – должен был сообщить президент США, – я хотел бы публично, от лица американского народа выразить ему признательность за неуклонную приверженность делу мира во всем мире, а от себя лично выразить уважение к его интеллекту, широте взглядов и отваге”¹⁶.

Бернс отправил набросок в Государственный департамент, Деннису Россу и Тому Найлсу, и попросил к двум часам дня передать свои замечания. В сопроводительной записке говорилось, что президент скорее всего опубликует документ в день отставки Горбачева. Черновик не вызвал ни вопросов, ни возражений ни у Госдепа, ни у кого бы то ни было еще. Хьюэтт и Бернс решили, что им не придется забивать головы работой в канун Рождества и в сам праздник. Но их надежды не оправдались. Двадцать четвертого декабря, приехав в Кэмп-Дэвид, Буш велел устроить телеконференцию с советниками, в том числе со Скоукрофтом, госсекретарем Джеймсом Бейкером, пресс-секретарем Белого дома Марлином Фитцуотером и социологом Робертом Титером (вызов последнего означал, что до президентских выборов оставалось не так уж много времени). Целью совещания стала выработка позиции по отношению к ожидавшейся отставке Горбачева. Текст, подготовленный Хьюэттом и Бернсом, собравшиеся одобрили, но Скоукрофт обратил внимание на другое обстоятельство: скорый уход советского вождя – новости из Москвы позволяли предполагать, что ждать оставалось не больше суток, – был слишком важным делом. Не следовало прощаться с Горбачевым, просто поручив Фитцуотеру зачитать заявление. Скоукрофт был убежден, что президенту стоило лично обратиться к нации. Ему удалось склонить к этому и шефа.

Однако текст обращения еще предстояло составить. Титеру, прикидывавшему, как выступление президента скажется на настроениях избирателей, понравился набросок Хьюэтта и Бернса, и он предложил: “Пусть парочка, которая написала это заявление, переделает его в речь”. Скоукрофт и Фитцуотер велели соединить их с авторами черновика, поздравили с Рождеством и сообщили, что ждут от них новый текст не позднее девяти часов утра завтрашнего дня. Бернсу тем не менее надо было закончить срочное дело: в сочельник он с женой Элизабет и тремя маленькими дочерьми (восьмилетней Сарой, пятилетней Элизабет и Кэролайн, которой было полтора года) по семейному обычаю ставил под елку молоко и печенье, чтобы Санта-Клаусу было чем угоститься. Позаботившись об этом, Бернс выехал в Белый дом.

Хьюэтт и его подчиненный подбирали слова, которыми президент должен был обратиться к народу, до трех часов утра 25 декабря. “Предсмертные судороги коммунизма вынудили меня работать над президентской речью не только в сочельник, но и на Рождество, – писал Бернс через несколько дней одному из знакомых. – Такой поворот пришелся не по душе Либби и девочкам, но я попытаюсь загладить свою вину!” Вскоре после восьми утра в доме Бернса зазвонил телефон. С ним хотели связаться из Кэмп-Дэвида помощники Буша. Текст правили весь день. Вдобавок Бернсу приказали стенографировать телефонный разговор с Кремлем в то утро. Внезапное решение Горбачева уйти в отставку на Рождество испортило праздник многим сотрудникам администрации президента США¹⁷.

В 21.01 Джордж Буш выступил с обращением к нации, которое заняло семь минут:

В последние месяцы мы с вами стали свидетелями одной из самых масштабных исторических драм XX столетия: революционного преобразования тоталитарной диктатуры, Советского Союза, и освобождения его народов. Более сорока лет Соединенные Штаты во главе стран Запада вели борьбу против коммунизма и той угрозы, что он представлял нашим главным ценностям. Эта борьба так или иначе затронула каждого американца. Всем государствам пришлось жить под угрозой ядерного уничтожения. Теперь это противостояние закончилось. Угроза применения ядерного оружия отнюдь не исчезла, однако уменьшилась. Восточная Европа вырвалась на волю, а самого Советского Союза более не существует. Это победа свободы и демократии. Это победа… наших ценностей¹⁸.

Немалую часть письменного заявления Буша об отставке советского коллеги, опубликованного в тот же день, включили в выступление по телевизору. Тем не менее оценка этого события в речи заметно отличалась – собственно, более радикальную перемену трудно было и представить. В первоначальном тексте завершение холодной войны представлялось плодом совместных усилий, при активном участии Горбачева. В телеобращении отставка последнего трактовалась как окончание холодной войны, то есть формальное закрепление победы Соединенных Штатов. Союзника, который помог прекратить многолетнее противостояние, низвели до статуса поверженного врага. До последних недель существования Советского Союза Белый дом стремился помешать его распаду и удержать любой ценой Горбачева на троне. Но когда тот от власти отрекся, Буш не упустил шанса похвалить себя за успех, которого он так долго пытался избежать – утрату надежного партнера в преобразовании мира после холодной войны. Одной из причин такого кульбита стали неудовлетворительные показатели Буша в президентской гонке. Другой – ликование его помощников.

Бернс позднее вспоминал, что он с Хьюэттом получили лишь общие указания. Детали в значительной степени отражали их собственные представления о чувствах американского руководства. Бернс признавался:

Мы были вне себя от радости… Мы избежали Третьей мировой войны, избежали катастрофы, а наши демократические ценности завоевали Европу, и победой же обернулись все жертвы, что приносила для Европы Америка. Не было никакого сожаления о Советском Союзе. Какие бы хорошие отношения мы ни поддерживали с Горбачевым и Шеварднадзе, многие из нас относились к Союзу как к империи зла, по выражению Рейгана. Вот почему текст речи, который мы с Эдом составили в тот вечер, должен был передать ощущение триумфа демократии, победы Соединенных Штатов и европейских народов над коммунизмом¹⁹.

Президент в рождественской речи не забыл объявить и о признании суверенных государств, появившихся на обломках Советского Союза: “Соединенные Штаты признают и приветствуют возникновение свободной, независимой и демократической России, которую возглавляет отважный президент Борис Ельцин”. Российскую Федерацию порадовали не только признанием и обещанием немедленного установления дипломатических отношений (путем простой смены вывески на посольстве в Москве), но и поддержкой в вопросе передачи России места СССР в Совете Безопасности ООН. Украине, Белоруссии, Казахстану и Киргизии, которые не так давно посетил Бейкер, а также Армении, имевшей влиятельное лобби, пообещали признание и скорейшее открытие американских дипломатических представительств. Остальным советским республикам (Молдавии, Туркмении, Азербайджану, Таджикистану, Грузии и Узбекистану) предложили установление отношений в том случае, если те докажут Соединенным Штатам, что привержены принципам Бейкера не меньше соседей²⁰.

На следующий день, 26 декабря, на пресс-конференции в Белом доме никто из журналистов не спросил президента США о судьбе Горбачева. Буш упомянул Горбачева лишь один раз, когда речь зашла о командовании войсками стратегического назначения. Контроль над ядерным оружием, а также доставка гуманитарной помощи не только интересовали репортеров, но и были единственной темой вопросов, затрагивавших бывший Советский Союз. Если имя Горбачева произнесли однажды, то Ельцина – шесть раз. Для американских СМИ, а значит, и для американских граждан, Союз Советских Социалистических Республик стремительно становился достоянием истории²¹.

Через несколько дней Бейкер нашел время написать личное письмо Горбачеву:

Вы осознали, какой ошибкой являлось соперничество сверхдержав и самоизоляция вашей страны. Ваша речь на заседании ООН в 1988 году открыла новую эру в международной политике. Шаг за шагом Вы призывали Соединенные Штаты присоединиться к вам в построении нового мира. Мы оказались готовы и к этому, и к установлению с чистого листа партнерских отношений между нашими государствами. И мы показали всем, чего стоят наши совместные усилия: в Афганистане, Центральной Америке, Камбодже, Намибии, Персидском заливе и на Ближнем Востоке. Сверх того, мы сотрудничали не только ради контроля над вооружениями, но и ради их ликвидации. Мы добивались снижения риска применения ядерного оружия до самого низкого уровня с тех пор, как такое оружие изобрели. Что важнее всего, мы стали свидетелями перемен на карте Европы – мирных и демократических. Мы увидели, как объединилась Германия, а народы Центральной и Восточной Европы получили неограниченное право на выбор своего будущего. Как я неоднократно подчеркивал, ничто из этого не случилось бы без вашей политической воли. Вам навсегда гарантировано место в истории²².

Рано утром в пятницу, 27 декабря, сотрудники Кремля сняли табличку “Президент Советского Союза Горбачев Михаил Сергеевич” с двери кабинета на третьем этаже Сенатского дворца и заменили ее другой: “Президент Российской Федерации Ельцин Борис Николаевич”. В начале девятого порог кабинета, о котором так долго грезил, переступил и сам Ельцин в сопровождении своего главного советника Геннадия Бурбулиса, а также председателя Верховного Совета РСФСР Руслана Хасбулатова и министра печати и информации Михаила Полторанина. О том, что произошло далее, мы знаем только от сторонников Горбачева.

Ельцин ворвался как танк – давая всем понять, кто здесь главный. “Ну, показывай”, – бросил он секретарю-дежурному. Президент России взглянул на письменный стол и не увидел того, что ожидал. “А вот тут на столе стоял мраморный прибор. Где он?” – грозно спросил Ельцин. Перепуганный чиновник объяснил, что прибора такого не было, поскольку Михаил Сергеевич чернильными ручками обычно не пользовался, на столе у него лежали фломастеры. “Ну ладно. А там что?” – и Ельцин направился в святая святых: комнату отдыха генеральных секретарей и президента СССР. Там стоял письменный стол, ящики которого Ельцин стал выдвигать. Один оказался запертым, и он велел позвать коменданта. Разыскать его удалось не сразу. Когда ключи нашли, ящик оказался пуст. “Ну ладно”, – повторил разочарованно Ельцин. Он вернулся в кабинет, уселся с приближенными за стол для совещаний. Открыли бутылку виски. Президент России отметил взятие последней крепости на вражеской земле. Было полдевятого утра. Через несколько минут победители покинули завоеванную территорию в превосходном расположении духа. Уходя, Ельцин поддел секретаря: “Смотри у меня! Я сегодня же вернусь!” Он и вправду вернулся и подписал несколько указов в присутствии журналистов²³.

“Это было торжество хищников – другого сравнения не нахожу”, – негодовал в мемуарах Горбачев. Ему позвонили из кремлевской приемной, чтобы поставить в известность о вторжении. Ранее Горбачев условился с Ельциным, что кабинетом он сможет пользоваться до вечера воскресенья. Но для Бориса Николаевича договоренности с Михаилом Сергеевичем уже не имели значения: он не мог дождаться переезда в кабинет, хозяева которого обладали верховной властью. В понедельник, 30 декабря, Ельцин должен был находиться в Минске на первой рабочей встрече руководителей СНГ. Ему хотелось уехать туда, избавившись от Горбачева. “Долгие проводы – лишние слезы”, – писал он позднее²⁴.

Когда Горбачев приехал в Сенатский дворец, любители виски оттуда уже ушли. Последнего советского вождя охватывало отчаяние. У него было назначено интервью с японскими журналистами, а теперь пришлось подыскивать новое помещение. В его прежнем кабинете в углу все еще стоял красный флаг, но войти туда он уже не имел права. Экспрезидент дал интервью в кабинете Ревенко, руководителя аппарата. Черняев, описывая в дневнике захват последнего прибежища шефа, резко отзывался о поведении Ельцина, но не жаловал и Горбачева: “Зачем унижаться так, зачем он ходит в Кремль… и флаг уже сменен над куполом Свердловского зала, и не президент он уже! Кошмар! А тот хамит, еще больше и больше. Топчет все наглее.” Свердловским залом в то время назывался Екатерининский зал Сенатского дворца, а по имени Черняев не смог назвать Ельцина²⁵.

Президент России, казалось, был не в состоянии обуздать свою жажду мести – невзирая на данное Бушу и Бейкеру слово благородно обращаться с поверженным врагом. Ельцин перешел в атаку, не дожидаясь выступления Горбачева по телевидению. Растерянная Раиса Максимовна позвонила мужу в Кремль вечером 25 декабря, когда тот заканчивал редактировать текст прощальной речи, и рассказала, что в их квартиру явились какие-то облеченные властью люди, потребовавшие, чтобы помещение освободили в течение двух часов. Это было грубейшим нарушением обещания, данного Ельциным 23 декабря. Горбачев тогда согласился переехать в квартиру поменьше – но только после отречения от власти. Переходный период должен был закончиться в январе следующего года, а из вежливости, если не сказать снисходительности, его вполне можно было продлить. Но семью президента выгоняли из дома еще до того, как он подписал указ о своей отставке! Горбачев был в ярости. По воспоминаниям Черняева, который присутствовал при разговоре Михаила Сергеевича с супругой, тот “рассвирепел, весь пошел пятнами, позвонил одному, другому… крыл матом”. Приспешники Ельцина дрогнули, и переезд отложили на сутки. Горбачеву никто уже не мешал звонить в Вашингтон и обращаться в последний раз к народу²⁶.

На следующее утро Горбачеву, который вернулся домой поздно ночью после кремлевских посиделок в узком кругу, ничего не оставалось, как смириться с выселением. В мемуарах он так описывает увиденное дома: “Кучами, вперемешку лежали вещи, книги, посуда, папки, газеты, письма и бог знает что”. Когда Михаил Сергеевич приехал в тот же день на старое место работы, его вид выражал уныние. Охране Горбачева пришлось дожидаться лимузина, который отвез бы бывшего главу государства в Кремль (среди тех благ, которые Ельцин в понедельник пообещал ему оставить, был и президентский ЗИЛ). Еще труднее оказалось найти грузовик, чтобы вывезти вещи из квартиры. Ирина Вирганская, дочь Горбачевых, вспоминала, как отец собирался звонить Ельцину: “Ведь с ним по-человечески обо всем договорились!” Раиса Максимовна возразила: “Никому ни звонить, ни просить ни о чем не надо. Мы лучше умрем с Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут”²⁷.

Раиса Горбачева с дочерью упаковали вещи. Им помогали телохранители, которые опекали их еще в Форосе. После домашнего ареста в Крыму семья последнего советского вождя уже знала, что делать. Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем, Ирина – свои дневники. “Мы все последнее время жили как бы в чужом доме, – вспоминала дочь президента о периоде между путчем и его отставкой. – Все висело на тонкой ниточке. Не знали, какая из властей – КГБ или демократы – в него вломятся”. Первая леди особенно тщательно паковала книги, которые держала на полках выстроенными по алфавиту (по фамилии автора). Среди них были подарки от Маргарет Тэтчер, а также том Тараса Шевченко, которого глубоко чтил ее отец Максим Титаренко. В книге воспоминаний “Я надеюсь…”, вышедшей несколькими месяцами ранее в Соединенных Штатах, Горбачева цитировала строки поэта, в конце декабря 1991 года казавшиеся особенно уместными: “Думы мои, думы мои, горе, думы, с вами! Что вы встали на бумаге хмурыми рядами?”²⁸

У Горбачева были все основания возмущаться выходками приближенных Ельцина, но в этом отношении новый режим едва ли оказался хуже старого. При Горбачеве с теми, кого оттеснили от кормушки, не церемонились. Перестройка мало что изменила. Александр Яковлев рассказывал, что, будучи с одобрения Горбачева выведен из состава

Политбюро, он моментально лишился привилегий, положенных членам высшего партийного органа: “Как только меня избрали в Политбюро, домой меня увезла уже другая машина вместе с охраной, но как только Горбачев принял мою отставку, машину отобрали сразу же, а освободить дачу велели к одиннадцати часам утра следующего дня”²⁹.

По Москве пошли слухи о том, что Ельцин выгнал Горбачева с семьей из дома и завладел его кабинетом в Кремле. Руководство России предстало в крайне невыгодном свете. В мемуарах Борис Николаевич не забыл пожаловаться на “поднятые прессой слухи о том, что мы буквально выкидывали вещи бывшего генсека из Кремля”. Он уверял, что семье Горбачевых дали достаточно времени на переезд, и возлагал вину за нарушение договоренностей на неизбежные “трения между клерками”. Одним из этих “клерков” был Коржаков, начальник охраны Ельцина. Он почти каждый день донимал телохранителей экс-президента: просил напомнить шефу, что пора съехать с дачи. Избежать этого, по словам Коржакова, было невозможно. Барвиха-4 была единственной правительственной резиденцией вне Москвы, оборудованной всеми средствами связи, в которых нуждался глава государства и верховный главнокомандующий. “Других аналогичных объектов рядом с Москвой не было”, – утверждает Коржаков³⁰.

Рано или поздно бывшему президенту СССР пришлось бы освободить казенные помещения. Впрочем, Ельцин сделал все от него зависевшее, чтобы эта процедура для семейства Горбачевых оказалась как можно неприятнее. Желал ли он отомстить за боль, которую генсек причинил ему и его жене Наине? В ноябре 1987 года, когда Ельцин лежал в московской больнице – приходил в себя после провала, которым обернулось для него заседание Политбюро, и последовавшей попытки самоубийства, – Горбачев приказал сотрудникам КГБ вытащить его из постели и отвезти в Московский горком, где Ельцина должны были снять с должности первого секретаря. Хозяин Кремля отмахнулся тогда от жалоб Ельцина (тот уверял, что не может ходить без посторонней помощи) и пропустил мимо ушей слова министра здравоохранения, предупредившего генсека, что состояние больного внушает тревогу. Ельцину врачи делали инъекции анальгетиков и спазмолитиков, но сотрудникам госбезопасности на это было плевать. Наина Иосифовна в отчаянии бросила тогда им в лицо “фашисты” и велела передать Горбачеву, что он преступник³¹.

Изгнание президента СССР из Кремля стало ярким свидетельством того, как ненавидели друг друга Горбачев и Ельцин. Однако их вражда, при всей своей остроте, не должна заслонять другие, более важные причины событий 1991 года. Ведь не Михаил Сергеевич и не Борис Николаевич принимали решение, сохранить ли Советский Союз. Невозможным оказалось сосуществование на одной территории старого Союза и укреплявшихся институтов власти Российской Федерации и других союзных республик. Когда руководство Украины взяло курс на выход из СССР, перед Ельциным и его окружением встал выбор: тащить ношу империи самим или сбросить ее. Они избрали второе. Противостояние Горбачева и Ельцина лишь ускорило этот процесс.