Автобиография Кристи Агата

Глава пятая

Из Алеппо мы отправились в Грецию на пароходе, по пути останавливаясь в разных портах. Лучше всего помню, как мы с Максом сошли на берег в Мерсине и провели счастливый день на пляже, купаясь в великолепном, теплом море. Он собрал тогда для меня огромный букет желтых ноготков. Я сплела из них венок, он надел его мне на шею, и мы устроили пикник среди необозримого желтого моря цветов.

Я предвкушала поездку в Дельфы в обществе Вули, рассказывавших об этом городе с таким поэтическим восторгом! Они настояли, чтобы там я считалась их гостьей — чрезвычайно любезно с их стороны. По прибытии в Афины я была счастлива и полна ожидания.

Но беда всегда приходит негаданно. Как сейчас помню: я у стойки администратора, получаю свою накопившуюся корреспонденцию, сверху — стопка телеграмм. Как только я их увидела, мучительная тревога охватила меня: семь телеграмм — это наверняка дурные вести. Я вскрыла первую — она оказалась последней по времени. Я сложила их по порядку. В телеграммах сообщалось, что у Розалинды тяжелая пневмония. Моя сестра взяла на себя ответственность забрать ее из школы и отвезти к себе в Чешир. В следующих меня ставили в известность, что положение серьезное. В последней, которую я вскрыла первой, было написано, что состояние Розалинды несколько улучшилось.

Теперь, конечно, можно попасть домой менее чем за двенадцать часов, поскольку из Пирея ежедневно летает самолет, но тогда, в 1930 году, таких средств сообщения не было. При условии, что удастся достать билет на ближайший Восточный экспресс, я могла оказаться в Лондоне не раньше чем через четыре дня.

Трое друзей горячо откликнулись на мою беду. Лен, отложив все дела, отправился в транспортное агентство, чтобы забронировать для меня место на ближайший поезд. Кэтрин искренне старалась утешить меня — Макс был молчалив, по обыкновению, но поехал вместе с Леном за билетом.

В оцепенении бредя по улице, я неосторожно попала ногой в одну из квадратных ям, приготовленных для высадки деревьев, — такие ямы вечно зияют на афинских улицах — и растянула связки. Ходить после этого мне стало трудно. Сидя в отеле и выслушивая сочувственные речи Лена и Кэтрин, я удивлялась — где же Макс? Наконец он явился и принес два плотных и один эластичный бинт. Затем спокойно сказал, что будет сопровождать меня домой, чтобы помочь с больной ногой.

— Но вы же собирались побывать еще где-то в Греции! — воскликнула я. — Разве вам не нужно там с кем-то встретиться?

— Я изменил свои планы, — ответил он. — Пожалуй, мне лучше вернуться домой, поэтому я могу ехать вместе с вами. Буду водить вас в вагон-ресторан или приносить еду в купе и делать все, что нужно.

Это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой. Я подумала тогда — и с тех пор всегда так считала, — что Макс замечательный человек. Он молчалив, скуп на выражение сочувствия, но делает то, что нужно, что нужно именно вам, и это помогает лучше всяких слов. Макс не горевал вместе со мной по поводу Розалиндиной болезни, не убеждал, что моя дочь скоро поправится, не призывал не волноваться. Он просто понимал, что у меня большая беда. Тогда еще не было сульфамидов, и пневмония представляла реальную опасность.

Мы с Максом отбыли следующим вечером. В пути он много рассказывал мне о своей семье, братьях, матери-француженке, женщине артистического склада, весьма способной художнице, об отце, который, видимо, был похож на моего брата Монти, но, к счастью, его финансовое положение отличалось большей надежностью.

В Милане случилось приключение. Поезд опаздывал. Мы вышли из вагона — теперь, с эластичной повязкой на щиколотке, я кое-как могла ковылять — и спросили проводника своего wagon lit, сколько длится стоянка. «Двадцать минут», — ответил он. Макс предложил купить апельсинов. Мы зашли во фруктовую лавку и вернулись на перрон. Думаю, прошло не более пяти минут, но поезда уже не было. Нам сообщили, что он ушел.

— Ушел?! Но нам сказали, что он стоит здесь двадцать минут! — воскликнула я.

— Обычно — да, сеньора, но сегодня он сильно опаздывал и сократил стоянку.

Мы испуганно переглянулись. На помощь пришел один из старших станционных служащих. Он предложил нанять скоростную машину и догнать поезд, считая, что у нас есть реальная возможность сделать это на ближайшей станции Домодоссола.

И началась погоня, как в кино. То мы обгоняли поезд, то он обгонял нас. Мы мчались по горной дороге, а поезд нырял в тоннели и выныривал из них то впереди, то позади — соответственно мы то впадали в отчаяние, то ощущали собственное превосходство. В Домодоссолу мы прилетели через три минуты после прибытия поезда. Казалось, все пассажиры — уж нашего-то wagon lit наверняка — высунулись из окон, чтобы посмотреть, успеем ли мы.

— О, мадам, — сказал пожилой француз, помогая мне подняться в вагон, — que vous avez eprouv e des emotions!

Французы умеют удивительно точно выразить чувство словами.

Так как у нас не было времени поторговаться с водителем, он содрал с нас безбожно много, и мы с Максом остались почти без денег. В Париже Макса должна была встречать мать, и он с надеждой предположил, что у нее можно будет взять в долг. Я часто спрашиваю, что должна была подумать моя будущая свекровь о молодой женщине, которая выскакивает из поезда вместе с ее сыном и, едва познакомившись, отнимает все, что у нее было при себе, до последнего sou. Времени пускаться в объяснения не оставалось, мне нужно было немедленно возвращаться в вагон, поэтому, схватив деньги и неловко извинившись, я исчезла. Не думаю, что заслужила этим ее расположение.

Я смутно помню ту поездку с Максом, запечатлелось в моей голове лишь то, что он был исключительно добр, тактичен и участлив, отвлекал от дурных мыслей рассказами о себе. Он регулярно делал мне перевязки и водил в вагон-ресторан, куда я без него, конечно же, не добралась бы, особенно учитывая, что Восточный экспресс страшно трясло на полном ходу. Одно замечание Макса врезалось мне в память. Мы ехали вдоль побережья Итальянской Ривьеры. В полудреме я сидела в углу, откинувшись на спинку своего дивана. Макс вошел в мое купе и сел напротив. Приоткрыв глаза, я обнаружила, что он внимательно меня изучает. «У вас истинно благородное лицо», — сказал он. Это меня так удивило, что я проснулась еще чуть больше — никогда не смотрела на себя под этим углом зрения, да и никому другому это в голову не приходило. Неужели у меня действительно благородное лицо? Что-то не похоже. И вдруг меня осенило: наверное, это из-за моего римского носа, да, конечно же из-за носа. Он мог придавать моему профилю некий оттенок аристократизма. Не уверена, что это открытие меня обрадовало: такие вещи слишком ко многому обязывают. Могу признать, что добродушна, жизнерадостна, немного малахольна, забывчива, робка, чувствительна, на редкость не уверена в себе, в меру бескорыстна… Но благородна? Нет, на это я не согласна. Тем не менее я снова задремала, изменив, правда, положение своего римского носа — чтобы он был виден анфас, а не в профиль.

Глава шестая

По прибытии в Лондон, снимая телефонную трубку, я дрожала от страха: пять дней я не имела никаких новостей. И какое же было облегчение, когда я услышала бодрый голос сестры: Розалинде намного лучше, она вне опасности и быстро поправляется. Еще через шесть часов я была в Чешире.

Хоть кризис миновал и Розалинда действительно быстро поправлялась, увидев ее, я испытала шок. Тогда я еще не знала, с какой быстротой меняется состояние у детей во время болезни. Мне приходилось ухаживать лишь за взрослыми, и я не была готова к тому, что ребенок, который выглядит полуживым, может уже в следующий момент чувствовать себя прекрасно. Розалинда, как мне показалось, сильно выросла и похудела, она полулежала в кресле, вялая и апатичная, — как это было не похоже на мою девочку!

Определяющая черта Розалиндиного характера — активность. Она была из тех детей, которые минуты не посидят спокойно и, вернувшись после долгого и утомительного пикника, бодро спрашивают: «До ужина еще полчаса — что будем делать?» Я ничуть не удивлялась, когда, завернув за угол дома, обнаруживала ее стоящей на голове.

— Боже, зачем ты это делаешь, Розалинда?

— Не знаю, просто чтобы убить время. Нужно же что-то делать.

И вот Розалинда лежала в кресле, тихая, совсем обессилевшая. Единственное, что сказала моя сестра: «Видела бы ты ее неделю назад: тогда она действительно выглядела полуживой».

Розалинда выздоравливала на глазах.Через неделю по моем возвращении мы были уже в Девоншире, в Эшфилде, и Розалинда почти совсем пришла в себя, так что мне стоило немалых усилий не давать ей слишком много двигаться, к чему она снова была готова.

Розалинда казалась вполне здоровой и жизнерадостной, когда уезжала в школу перед моим вояжем. И все шло хорошо, пока не разразилась эпидемия гриппа. Полшколы заболело инфлюэнцей. Вероятно, то, что у Розалинды организм был ослаблен незадолго до того перенесенной корью, и вызвало осложнение на легкие. В школе все за нее беспокоились и сомневались в разумности решения моей сестры везти ее на север на машине. Но Москитик была уверена, что так правильно — и оказалась права.

Никто бы не справился с болезнью лучше Розалинды. Осмотрев ее, доктор заявил, что она здорова и полна сил, как прежде, если не больше. «Она словно провод под напряжением», — добавил он. Я ответила, что высокая сопротивляемость всегда была свойственна натуре Розалинды. Она никогда не поддавалась болезни. На Канарских островах болела тонзиллитом, но ни разу не пожаловалась, только однажды сказала: «Я очень сердита».

По опыту я знала: когда Розалинда говорит, что сердита, это может означать, что она либо больна, либо констатирует факт — она действительно сердита и считает, что честнее предупредить нас об этом заранее.

Матери, разумеется, пристрастны в оценке собственных детей, почему бы и нет, но я искренне считаю, что Розалинда была занятнее большинства своих сверстников. Она обладала поразительной способностью давать неожиданные ответы. Очень часто можно заранее предугадать, что скажет ребенок. Розалинда обычно меня удивляла. Быть может, она унаследовала это от ирландских предков. Мать Арчи была ирландкой, и я думаю, Розалиндина непредсказуемость — оттуда.

— Конечно, — говорила Карло с бесстрастным видом, который любила на себя напускать, — Розалинда способна довести до бешенства, я иногда бываю от нее вне себя. Но рядом с ней другие дети кажутся скучными. С ней можно сойти с ума, но соскучиться с ней невозможно.

Такой она и осталась на всю жизнь.

Мы вообще остаемся такими, какими были в три, шесть, десять или двадцать лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже четче, потому что в этом возрасте наше поведение почти лишено притворства, а в двадцать мы уже надеваем некую маску, выдаем себя за кого-то другого — в зависимости от того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы становимся интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако, устаешь играть придуманную роль и все больше возвращаешься к себе самому, вновь обретая собственную индивидуальность. Это иногда смущает окружающих, но самому человеку приносит большое облегчение.

Подозреваю, нечто подобное происходит и в писательском мире. Начинающий литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра, вольно или невольно начинает копировать его стиль. Подчас стиль этот ему противопоказан и копирует он его плохо. Но со временем обаяние проходит. Вы по-прежнему можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как он, но вы уже твердо знаете, что не сумеете. Быть может, это учит смирению? Если бы я умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я прыгала бы до небес от счастья, но я знаю, что не могу, и мне в голову не придет подражать им. Я понимаю, что я — это я, что я могy делать то, что я умею, а не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись, не может прибавить себе росту.

Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у меня в детской, — кажется, я получила ее в награду за победу в соревнованиях по метанию мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней было написано: «Не можешь водить паровоз — стань кочегаром». По-моему, лучшего жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его. Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том, что плохо получалось и к чему у меня не было природной одаренности. Румер Годден в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится, и того, что не нравится. Мне это показалось занятным, и я тут же составила свои списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я не умею и что умею делать. Разумеется, первый перечень окажется гораздо длиннее.

Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился, и уже никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что бросаюсь вперед прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни лепить, ни высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю то, что хочу сказать, — мне легче писать. Я умею быть твердой в принципиальных вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра вторник, стоит кому-нибудь раза четыре повторить, что завтра среда, на пятый я соглашусь и начну действовать соответственно.

Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной музыкантшей, но не профессиональной — я хорошо аккомпанирую певцам. В трудной ситуации способна импровизировать — это умение пригодилось мне больше всего. То, что я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить к концу шеста для раздвигания штор и с помощью этого приспособления достать мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла его от удушья. Скажу без ложной скромности, в доме от меня кое-какая польза есть. И так далее, и тому подобное. А теперь о том, что я люблю и чего не люблю.

Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю, когда громко разговаривают, шумят, не люблю долгих разговоров, вечеринок, особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков — разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, теплой еды, пасмурного неба, птичьих лапок, вернее, прикосновения птицы. И наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока.

Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и вообще все, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и купаться; тишину, спать, мечтать, есть, аромат кофе, ландыши, большинство собак и ходить в театр.

Я могла бы составить перечень и получше, более впечатляющий и многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется, я должна примириться с тем, что я такая, какая есть.

Начиная новую жизнь, мне пришлось критически пересмотреть круг своих друзей. Испытание, через которое пришлось пройти, стало своего рода пробным камнем в отношениях с ними. Мы с Карло учредили между собой два ордена: орден Крыс и орден Верных Собак. О ком-нибудь мы могли сказать: «О, да, этот достоин ордена Верных Собак первой степени». Или: «Этот заслуживает ордена Крыс третьей степени». Крыс оказалось не так много, но среди них были совершенно неожиданные: иные люди, которые считались моими настоящими друзьями, как выяснилось, не желали теперь иметь ничего общего с человеком, привлекшим к себе внимание в связи с сомнительными, как им казалось, обстоятельствами. Подобное открытие не могло не ранить меня и не заставить замкнуться в себе. С другой стороны, обнаружилось, что у меня много истинно преданных друзей, демонстрировавших мне большую любовь и сердечность, чем прежде.

Пожалуй, преданность восхищает меня больше всех других достоинств. Преданность и отвага — два самых прекрасных качества. Как физическая, так и нравственная смелость вызывает у меня восторг. Это одна из главных жизненных добродетелей. Если вы решились нести бремя жизни, вы должны нести его отважно. Это ваш долг.

Много кавалеров ордена Верных Собак обнаружилось среди моих друзей-мужчин. В жизни каждой женщины есть свои преданные Доббинсы. Вот и меня искренне тронул один приятель, который примчался ко мне, словно верный Доббинс. Он посылал огромные букеты цветов, писал письма и в конце концов сделал предложение. Вдовец, на несколько лет старше меня, он признался, что, увидев впервые, счел меня слишком юной, но теперь уверен, что сможет дать мне семейный покой и сделать счастливой. Я была тронута, но вовсе не хотела выходить замуж, поскольку никогда не испытывала к нему нежных чувств. Он был для меня добрым другом — не более. Конечно, сознание, что кто-то тебя любит, приятно, но глупо выскакивать замуж лишь потому, что хочется, чтоб тебя утешали и чтоб была жилетка, в которую можно поплакать.

Во всяком случае, я не желала, чтобы меня утешали, и боялась нового замужества. Я поняла — думаю, все женщины рано или поздно это понимают, — что причинить боль по-настоящему может только муж. Потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное душевное состояние не зависит так, как от него. И я решила: больше никогда и никому не сдамся на милость.

Приятель-летчик в Багдаде, делясь собственными семейными неурядицами, как-то сказал одну вещь, насторожившую меня:

— Тебе кажется, что ты устроил свою жизнь и готов продолжать ее вечно, но все кончается одним и тем же, выбор приходится делать лишь между двумя возможностями: завести либо одну любовницу, либо — несколько.

Иногда у меня бывало неприятное ощущение, что он прав, но обе эти возможности я предпочитала теперь замужеству. Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж. Для меня с мужьями было покончено. В тот момент для меня было покончено с мужчинами вообще, но, как утверждал все тот же приятель-летчик, это временное состояние.

Что меня поразило, так это сколько мужчин стали ухаживать за мной, как только я оказалась в несколько двусмысленном положении дамы, разъехавшейся с мужем и официально с ним разводящейся.

— А чего бы вы хотели? — удивился моей непонятливости один молодой человек. — Вы ведь живете без мужа и, как я догадываюсь, разводитесь с ним.

Сначала я не могла решить, приятно мне такое внимание или раздражает. В целом оно было, видимо, приятно. Женщина никогда не чувствует себя достаточно старой, чтобы признать, что вряд ли кто уже покусится на ее честь. С другой стороны, такое внимание утомляло и порой вызывало осложнения. Одним из таких «осложнений» стал итальянец, которого я сама накликала на свою голову по незнанию итальянских обычаев. Как-то утром он спросил, не беспокоил ли меня ночью грохот от погрузки угля в трюм (дело было на пароходе), и я ответила, что нет, поскольку моя каюта расположена по правому борту, обращенному от причала.

— А, — подхватил он, — ваша каюта, наверное, тридцать третья?

— Нет, — ответила я, — у моей каюты четный номер — шестьдесят восемь.

С моей точки зрения, разговор был вполне невинным, но я не знала, что по итальянской традиции, спрашивая номер каюты, мужчина спрашивает и разрешения навестить вас в ней. Больше не было сказано ни слова, но вскоре после полуночи мой итальянец явился. Последовала очень забавная сцена. Я не говорю по-итальянски, он с трудом объясняется по-английски, поэтому мы сердитым шепотом выясняли отношения по-французски: я выражала свое возмущение, он — свое, но по другому поводу. Ругались мы приблизительно так:

— Как вы смеете ломиться в мою каюту?!

— Но вы же меня пригласили!

— Ничего подобного, я вас не звала!

— Нет, звали! Вы сказали мне, что номер вашей каюты 68.

— Но вы меня спросили об этом.

— Конечно, спросил. Спросил, потому что хотел прийти к вам. И вы разрешили мне это.

— Да ничего подобного!

Порой беседа накалялась до такой степени, что мне приходилось усмирять себя и его. Я не сомневалась, что весьма чопорный посольский врач и его жена, занимавшие соседнюю каюту, составили обо мне весьма неблагоприятное впечатление. Я сердито требовала, чтобы итальянец ушел, он желал остаться во что бы то ни стало. В какой-то момент его возмущение превзошло мое собственное, и я стала извиняться перед ним за то, что не поняла его: я ведь не знала, что подобный вопрос содержит в себе и предложение. В конце концов мне удалось от него избавиться, но я была травмирована очевидным фактом, что не являюсь многоопытной женщиной, за которую он меня принял. Мне даже пришлось сказать ему — и именно это, кажется, возымело действие, — что я англичанка и, следовательно, холодна по природе. Этим объяснением он, видимо, удовлетворился, честь — его честь — была спасена. Жена посольского врача одарила меня на следующее утро ледяным взглядом.

Только спустя много времени я узнала, что Розалинда с самого начала оценивала всех моих поклонников с сугубо практической точки зрения.

— Я, конечно, понимала, что когда-нибудь ты снова выйдешь замуж, и, разумеется, немного беспокоилась — кто это будет, — объяснила она.

Макс вернулся, погостив во Франции у матери, и сообщил, что приглашен работать в Британский музей. Он выразил надежду, что, приезжая в Лондон, я буду видеться с ним. Однако в ближайшее время я собиралась осесть в Эшфилде. Тем не менее случилось так, что мои издатели, «Коллинз», решили устроить большой прием в «Савое», на котором очень хотели бы видеть меня, чтобы познакомить с американскими издателями и еще кое с кем. На этот день у меня было назначено еще несколько встреч, поэтому я выехала накануне ночным поездом и пригласила Макса в свой «конюшенный» домик позавтракать.

Я ликовала при мысли, что снова его увижу, но когда он вошел, меня охватила странная робость, и я не могла понять, почему после проделанного вместе путешествия, при теплых дружеских отношениях, которые между нами установились, я так скованна. Он, казалось, тоже оробел. Однако к концу завтрака, который я сама приготовила, прежняя свобода вернулась к нам. Я пригласила его в Девон, и мы условились о времени: в один из ближайших выходных. Меня радовало, что связь между нами не прервется.

После «Убийства Роджера Экройда» я написала «Тайну семи циферблатов» — продолжение более ранней книги «Секрет замка Чимни» — и считала ее, по собственному выражению, веселым триллером. Такие книги легко писать — они не требуют кропотливой разработки и выстраивания сюжета.

Теперь ко мне стала приходить уверенность. Я чувствовала, что смогу писать в год по книге плюс несколько рассказов. Писательство в те времена имело один приятный аспект: все написанное можно было непосредственно выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала, что он будет стоить шестьдесят фунтов. И так с любой вещью. Учтя подоходный налог, который составлял тогда четвертую-пятую часть, я высчитывала, что получу сорок пять фунтов чистыми. Это стимулировало мою производительность. Я говорила себе: «Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно будет отдыхать. Сколько это стоит?» Произведя подсчеты, садилась за машинку, задумывалась, составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.

Это совсем не похоже на то, что происходит в последние десять — двадцать лет. Теперь я никогда не знаю, каким капиталом располагаю, сколько денег у меня сейчас, сколько будет на будущий год, и у налоговых чиновников со мной всегда масса проблем, возникших еще в предшествующие годы и до сих пор не решенных. Ну какая определенность может быть в подобных обстоятельствах?

А тогда было очень разумное время. Я называю его своим «плутократическим периодом». Меня начинали печатать в американских журналах, за что я получала гораздо больше, чем когда бы то ни было в Англии за права на публикацию в периодике, к тому же тогда этот доход не облагался налогом, он рассматривался как основной капитал. Пусть я не получала таких крупных сумм, как впоследствии, но зато видела, как они набегают, и считала, что от меня требуется лишь одно — быть трудолюбивой и грести деньги лопатой.

Теперь мне частенько кажется, что лучше бы не писать больше ни слова, потому что это создает лишь дополнительные трудности.

Макс приехал в Девон. Я поджидала его на Пэддингтонском вокзале, и мы вместе сели в ночной поезд. В мое отсутствие вечно что-нибудь случалось. Розалинда встретила нас в обычном своем бодром и деятельном настроении и тут же сообщила о несчастье:

— Питер укусил Фредди Поттера за нос.

Меньше всего мне хотелось услышать по возвращении домой, что наш драгоценный пес тяпнул за нос драгоценного сына нашей драгоценной экономки-поварихи.

Розалинда объяснила, что Питер не виноват: она предупреждала Фредди Поттера, чтобы он не приближал свою физиономию к морде Питера и не дразнил его.

— А он все равно подходил к Питеру все ближе и ближе и жужжал, вот Питер и цапнул его.

— Да, — ответила я, — но, боюсь, миссис Поттер такое объяснение не убедит.

— Нет, представь себе, она отнеслась к этому довольно спокойно, хотя, конечно, она не в восторге.

— От чего же ей быть в восторге?

— Но Фредди, надо сказать, вел себя очень храбро. Он вообще храбрый, — добавила Розалинда в защиту своего любимого приятеля по играм.

Фредди Поттер, сын кухарки, был года на три младше Розалинды, и ей доставляло огромное удовольствие верховодить им, заботиться о нем, исполнять роль великодушной заступницы и в то же время быть безжалостной тираншей при выборе игр.

— Счастье, что Питер не откусил ему нос совсем, правда? — сказала она. — Если бы это произошло, мне пришлось бы что-то придумывать, чтобы пристроить нос обратно, — не знаю, как бы я это сделала. Наверное, сначала тебе нужно было бы его простерилизовать, да? Правда, я не понимаю, как можно простерилизовать нос. Нельзя же его прокипятить?

День нашего приезда оказался одним из тех невнятных дней, которые могут разгуляться и стать ясными и солнечными, но — как это хорошо известно знатокам девонширской погоды — могут продолжиться и чаще всего продолжаются дождем.

Розалинда предложила устроить пикник в вересковой роще. Я ее охотно поддержала, и Макс согласился с явным удовольствием.

Оглядываясь назад, понимаю, что, любя меня, друзья вынуждены были жестоко расплачиваться за мой безрассудный оптимизм в отношении погоды и ни на чем не основанную уверенность, что вересковая роща предпочтительней Торки в любую погоду. Это был как раз тот самый случай. Я ездила тогда на своем верном «моррисе каули», а это, разумеется, открытая прогулочная машина. Откидной брезентовый верх вытерся, в нем зияло несколько дыр. Во время дождя сидящим сзади вода лилась прямо за шиворот. Словом, поездка с семейством Кристи на пикник представляла собой суровое испытание на выносливость.

Как только мы стартовали, припустил дождь. Несмотря на это, я настаивала на продолжении путешествия, расписывая Максу прелести вересковой рощи, которые он едва ли мог рассмотреть за плотной пеленой дождя и летящими из-под колес фонтанами брызг. Это был прекрасный экзамен для моего нового ближневосточного друга. Видимо, я ему очень нравилась, если он выдержал все это и еще сохранил довольный вид.

Вернувшись в конце концов домой и сняв с себя мокрую одежду, каждый из нас принял горячую ванну, и мы долго играли с Розалиндой в разные игры. На следующий день, поскольку снова было довольно сыро, мы надели плащи и бодро отправились на прогулку под дождем в сопровождении нераскаявшегося Питера, который, впрочем, уже опять был в прекраснейших отношениях с Фредди Поттером.

Оказавшись снова рядом с Максом, я чувствовала себя счастливой. Я осознала, насколько близки мы с ним стали, как понимали друг друга без слов. Тем не менее на следующий вечер я испытала шок. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы разошлись по своим комнатам. Я читала, лежа в постели, когда в дверь постучали и на пороге появился Макс. В руке он держал книгу, которую я ему дала.

— Спасибо за книгу, — сказал он. — Она мне понравилась.

Положив ее на ночной столик, он присел на край кровати, внимательно посмотрел на меня и сказал, что хочет на мне жениться. Обычный в таких случаях для викторианской девицы возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» — и близко не мог выразить моего ошеломления. Большинство женщин прекрасно чувствуют, когда нечто подобное носится в воздухе, — они заранее знают, что им вскоре сделают предложение, и — в зависимости от собственных намерений — либо показывают свою неприязнь так явно, что поклонник понимает ложность выбора, либо мягко доводят его до высшей точки кипения — и дело сделано. Но теперь я понимаю, что возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» — может быть абсолютно искренним.

Мне в голову не приходило, что случится или что даже может случиться нечто подобное. Мы были только друзьями, хотя Макс неожиданно стал для меня самым близким другом.

Между нами произошел смешной разговор, который едва ли стоит здесь воспроизводить. Я сразу же заявила, что не могу согласиться на его предложение. Он спросил почему. Я все ему объяснила: я намного старше его — он признал это, но сказал, что всегда хотел жениться на женщине старше себя. Я возразила: чушь, ничего хорошего из этого не выйдет, напомнила, что он — католик; он ответил, что и об этом подумал и вообще взвесил все. Единственное, чего я не сказала и что, естественно, должна была бы сказать, будь это правдой, — что я не хочу выходить за него замуж, потому что вдруг поняла, что нет на свете ничего восхитительней, чем стать его женой. Если бы только он был постарше или я — помоложе.

Мы проспорили, думаю, часа два. И постепенно он сломил меня — не столько доводами, сколько мягким напором.

На следующее утро он уехал ранним поездом, сказав на прощание:

— Уверен, вы захотите выйти за меня, если хорошенько подумаете.

Было слишком рано, чтобы снова затевать спор. Проводив его, я вернулась домой в полной растерянности.

Спросила у Розалинды, понравился ли ей Макс. «О да, очень! — ответила она. — Он понравился мне больше, чем полковник Р. и мистер В.» Розалинда наверняка поняла, о чем идет речь, но, будучи воспитанной девочкой, не стала говорить об этом открыто.

Несколько последовавших за этим недель были ужасны. Я чувствовала себя несчастной, сбитой с толку, ни в чем не уверенной. Сначала решила, что вообще не хочу снова выходить замуж, что мне необходимо сохранить независимость и поберечь свое самолюбие от новых ударов судьбы, что нет ничего глупее, чем выходить замуж за человека, который намного моложе тебя, что Макс слишком молод, чтобы разобраться в своих чувствах, и это, следовательно, будет нечестно с моей стороны — ему надо жениться на хорошей молоденькой девушке, к тому же я только теперь начала ощущать вкус свободы. Затем, незаметно, мои аргументы стали меняться. Да, он намного моложе меня, но у нас так много общего. Он тоже не любит веселых вечеринок и танцев — с другим молодым человеком мне было бы трудно держаться на равных, но не с Максом. А по музеям я могу ходить не хуже любого другого, может быть, даже с большим пониманием и интересом, чем молодая женщина. Смогла же я обойти все церкви в Алеппо и даже получить от этого удовольствие; я буду слушать рассказы Макса о древних временах, выучу греческий алфавит и прочту переводы «Энеиды», — по сути дела, работа Макса и его мысли мне гораздо ближе, чем дела Арчи в Сити.

«Но ты не должна снова выходить замуж, — говорила я себе. — Нельзя быть такой дурочкой».

Все случилось неожиданно. Если бы я восприняла Макса как вероятного будущего мужа, когда мы впервые встретились, я была бы осторожнее: не отдалась бы так легко этим непринужденным, счастливым взаимоотношениям. Но я ничего не подозревала — и вот, пожалуйста, нам так хорошо, так легко и радостно вместе, словно мы уже женаты.

В отчаянии я обратилась к своему домашнему оракулу:

— Розалинда, как ты посмотришь на то, что я снова выйду замуж?

— Ну что ж, я ожидала, что когда-нибудь это случится, — ответила Розалинда с видом человека, который привык всегда учитывать любые возможности. — Считаю это вполне естественным.

— Да, наверное…

— Мне бы только не хотелось, чтобы ты выходила за полковника Р., — задумчиво продолжала она.

Я удивилась, потому что полковник Р. всегда суетился вокруг Розалинды, и мне казалось, что ей нравится играть с ним в игры, которые он для нее придумывал.

Я упомянула Макса.

— По-моему, это лучше всего, — откликнулась Розалинда. — Нет, правда, будет очень хорошо, если ты выйдешь за него. — И прибавила: — Мы могли бы завести свою лодку. Он, кажется, неплохо играет в теннис? Мы будем с ним играть. И он может быть во многом полезен. — Она перечисляла достоинства Макса сугубо со своей, утилитарной точки зрения с предельной искренностью. — И Питер его любит, — прибавила она последний, главный аргумент.

Тем не менее то лето было одним из самых трудных в моей жизни. Один за другим все восставали против моего замужества. Хотя на самом деле, в глубине души, это лишь придавало мне уверенности. Сестра была категорически против: разница в возрасте! Даже в голосе моего зятя Джеймса звучало предостережение.

— А ты не думаешь, — сказал он, — что принимаешь решение под обаянием… э… той жизни, которая тебе так понравилась, жизни археологов? Что тебе просто было хорошо в Уре, у Byли. Быть может, поэтому твои чувства кажутся тебе такими теплыми?

Но я знала, что это не так.

— Конечно, это твое личное дело, — мягко добавил он.

Милая Москитик, разумеется, вовсе не считала, что это мое личное дело, она была уверена, что это ее дело — оберечь меня от опрометчивого шага. Лишь Карло, моя дорогая, добрая Карло, и ее сестра были мне опорой. Они поддерживали меня, хотя, догадываюсь, лишь из преданности. На самом деле и они, вероятно, думали, что я совершаю досадную ошибку, но ни разу об этом не обмолвились, потому что не в их правилах было вмешиваться в чужие дела. Наверное, они сожалели, что я не выбрала симпатичного сорокадвухлетнего полковника, но раз я приняла другое решение, что ж, они встали на мою сторону.

Наконец я сообщила новость супругам Вули. Они, как мне показалось, обрадовались. Лен, во всяком случае. Кэтрин, как всегда, понять было труднее.

— Только вы не должны выходить за него замуж раньше, чем через два года, — сказала она.

— Два года?! — испуганно переспросила я.

— Да, иначе это его погубит.

— Но мне кажется, это глупо. Я и так намного старше его. Какой смысл ждать, пока я состарюсь еще больше?

— Я думаю, для него это будет вредно, — ответила Кэтрин. — Очень вредно, если он в его возрасте возомнит, что может получить сразу все, что пожелает. Ему полезнее будет подождать — пройти испытательный срок.

С этим я согласиться не могла. Такая точка зрения казалась мне суровой и пуританской.

Максу я заявила, что считаю ошибкой с его стороны намерение жениться на мне и предложила еще раз хорошенько все взвесить.

— А что, ты думаешь, я делал последние три месяца? — ответил он. — Я все время об этом думал, пока жил во Франции, и решил: снова увижу ее — станет ясно, придумал я все это или нет. Оказалось — нет. Ты была такой, какой я помнил тебя, такой же желанной.

— Это страшный риск.

— Для меня — нет. Можешь считать, что рискуешь ты. Но разве нельзя рискнуть? Если не рисковать, ничего и не получишь.

С этим нельзя было не согласиться. Я никогда не действовала, исходя только из соображений здравого смысла. Его слова успокоили меня: что ж, пусть я рискую, но рискнуть стоит, чтобы обрести человека, который сделает меня счастливой. Мне будет жаль, если ошибется он, но, в конце концов, это его решение и он принял его сознательно. Я постановила ждать шесть месяцев. Макс не видел в этом смысла. «К тому же, — добавил он, мне нужно снова ехать за границу, в Ур. Думаю, мы должны пожениться в сентябре». Я поговорила с Карло, и мы составили план.

Вокруг меня было столько шума, и я так страдала от этого, что хотела сохранить все в тайне, насколько возможно. Было решено, что Карло и Мэри Фишер, Розалинда и я отправимся на остров Скай недели на три. Оглашение о предстоящем браке можно сделать там, а обвенчаться скромно в соборе святого Коломба в Эдинбурге.

Затем я повезла Макса к Москитику и Джеймсу — Джеймс смирился, но был печален, Москитик всеми силами старалась расстроить наш брак.

Однажды я и сама оказалась близка к тому, чтобы его расстроить. Мы ехали в поезде, и Макс, внимательней, чем обычно, слушая рассказ о моих родственниках, вдруг сказал:

— Джеймс Уоттс? Я учился в Новом колледже с неким Джеком Уоттсом. Это не сын твоего Уоттса? Потрясающий был артист — замечательно всех изображал.

Меня покоробило при мысли, что Макс и мой племянник — ровесники. Наш брак показался мне невозможным.

— Ты слишком молод, — сказала я в отчаянии. — Ты слишком молод!

На сей раз Макс встревожился не на шутку.

— Вовсе нет, — сказал он, — просто я поступил в университет довольно рано, и все мои друзья были такими серьезными; я вовсе не состоял в веселой компании Джека Уоттса.

Но сомнения не покидали меня.

Москитик из кожи вон лезла, чтобы отговорить Макса от женитьбы, и я испугалась, что он невзлюбит ее, но случилось наоборот. Он понял, что она очень искренна и от всей души желает мне счастья. «И вообще она такая забавная», — сказал он. Все находили мою сестру забавной. «Дорогой Москитик, — говорил, бывало, мой племянник Джек своей матери, — я тебя очень люблю, ты такая забавная и такая милая». Это очень точное определение.

Визит закончился тем, что Москитик, рыдая, удалилась, а Джеймс стал сердечно утешать меня. Хорошо еще, что моего племянника Джека не было дома — он мог расстроить все планы.

— Конечно, я с самого начала знал, что ты твердо решила выйти за него замуж, — сказал мне зять. — И знаю, что своих решений ты не меняешь.

— О, Джимми, ничего ты не знаешь. Я весь день только и делаю, что меняю решения.

— Но не по существу. Однако я надеюсь, что все будет xopошо. — Это не то, что выбрал бы для тебя я, но ты всегда была благоразумна, а он мне кажется молодым человеком с будущим.

Я так любила милого Джеймса — он был необыкновенно терпим и кроток.

— Не обращай внимания на Москитика, — сказал он. — Tы же знаешь ее — когда все свершится, она станет вести себя совсем по-другому.

Тем временем мы всё держали в секрете.

Я спросила Москитика, приедет ли она в Эдинбург на наше венчание, она ответила, что лучше ей не ездить: «Я буду все время плакать и всех расстраивать». Я была ей искренне благодарна за это. Двое добрых, спокойных шотландских друзей станут мне надежной и достаточной опорой. Итак, я отправилась на Скай с ними и с Розалиндой.

Скай мне чрезвычайно понравился. Иногда, правда, хотелось, чтобы дождь шел не каждый день, но это был мелкий, моросящий дождь, который не очень и мешал. Мы бродили по вересковым зарослям, где чудесно пахнет мокрой землей и торфом.

Через пару дней после нашего приезда Розалинда привлекла всеобщее внимание в гостиничном ресторане одной репликой. Питера, который приехал с нами, разумеется, туда не брали, но как-то во время обеда Розалинда громко произнесла, обращаясь к Карло:

— Конечно же, Карло, Питер должен был бы стать твоим мужем, не правда ли? Ведь он спит с тобой.

Все постояльцы, преимущественно пожилые дамы, дружно обратили свои взоры на Карло.

Мне Розалинда тоже дала несколько советов по поводу будущего замужества:

— Знаешь, — сказала она, — когда ты выйдешь замуж за Макса, тебе придется спать с ним в одной постели.

— Я знаю, — ответила я.

— Знаю, что ты знаешь, ведь ты уже была замужем за папой, но, быть может, ты об этом не подумала?

Я заверила ее, что подумала обо всем.

Шли недели. Я гуляла по вересковым рощам, и иногда у меня случались приступы отчаяния при мысли, что я ломаю Максу жизнь.

Макс тем временем с головой был завален работой в Британском музее, кроме того, заканчивал рисунки археологических находок. В последнюю неделю накануне свадьбы, он рисовал каждый день до пяти часов утра. Я подозревала, что Кэтрин Вули заставляла Лена загружать его работой сверх всякой меры: она очень сердилась на меня за то, что я не захотела отложить нашу свадьбу.

Перед моим отъездом из Лондона Лен зашел ко мне явно чем-то смущенный — я не могла понять, что с ним.

— Видите ли, — сказал он наконец, запинаясь, — боюсь, у нас возникнут затруднения. Я имею в виду в Уре и Багдаде. То есть, понимаете, вы, наверное, не сможете поехать с нами в экспедицию. Дело в том, что там у нас нет лишнего места ни для кого, кроме членов экспедиции.

— Конечно, — ответила я, — я это хорошо понимаю — от меня там никакой пользы. Мы уже все обсудили. Макс конечно же и сам бы не поехал, но не считает возможным бросить вас накануне сезона, когда уже поздно искать замену.

— Я думаю… Я уверен… — Лен помолчал. — Я полагаю, что — ну, знаете, кому-то может показаться странным, если вы не приедете в Ур.

— Не понимаю, что здесь странного, — ответила я. — К тому же в конце сезона я приеду в Багдад.

— Да, конечно, тогда, надеюсь, вы проведете несколько дней в Уре.

— Значит, все в порядке? — подвела я итог.

— Да, но я думал… мы думали… то есть Кэтрин… конечно, мы оба считали…

— Да? — подстегнула я его.

— …Может быть, вам лучше не приезжать в Багдад — сейчас. То есть если вы приедете в Багдад вместе с Максом, а потом он отправится в Ур, а вы — домой, не кажется ли вам, что это будет выглядеть странно? То есть я не знаю, все ли одобрят это.

Во мне вдруг поднялось непреодолимое раздражение. Я не собиралась ехать в Ур, я бы никогда и не заговорила об этом, потому что не считала такую поездку возможной, но почему мне нельзя ехать в Багдад, если я того пожелаю?

Вообще-то мы с Максом уже решили, что я в Багдад не поеду — в том не было никакого смысла. Мы собирались провести медовый месяц в Греции, а из Афин он должен был ехать в Ирак, а я — домой, в Англию, и все билеты были уже заказаны, но сообщать об этом Лену в сложившейся ситуации я не сочла нужным.

Довольно резко я возразила:

— Полагаю, Лен, едва ли ваше дело решать, куда мне ездить, а куда — нет. Если я захочу приехать с мужем в Багдад, я туда приеду — ни к раскопкам, ни к вам это никакого отношения не имеет.

— О! Я надеюсь, вы не обиделись. Просто Кэтрин думает…

Я не сомневалась, что сам Лен тут ни при чем — все это штучки Кэтрин. И хоть я ее любила, терпеть ее диктат над собой не собиралась. Увидевшись с Максом, я рассказала ему о разговоре с Леном и о том, что не сообщила тому о своем намерении не ездить в Багдад. Макс пришел в ярость, мне едва удалось его успокоить.

— Я настою, чтобы ты поехала, — сказал он.

— Глупо. Это дорого, к тому же нам будет очень грустно там расставаться.

Именно тогда он рассказал мне о том, что на следующий год, вероятно, будет работать у доктора Кэмпбелла-Томпсона на раскопках Ниневии в Северном Ираке, и при любых обстоятельствах возьмет меня туда с собой.

— Еще ничего не решено, — добавил он, — многое нужно уладить, но после этого сезона я больше не собираюсь расставаться с тобой так надолго. У Лена будет достаточно времени, чтобы найти мне замену.

Дни на острове Скай шли своим чередом. В положенный срок состоялось церковное оглашение нашего предстоявшего брака, и все пожилые дамы в церкви, обожающие романтические события вроде свадеб, смотрели на меня добрыми, ласковыми глазами.

Макс приехал в Эдинбург, туда же с острова Скай направились мы с Розалиндой, Карло, Мэри и Питером. Нас обвенчали в маленькой часовне при соборе святого Коломба. Свадьба получилась именно такой, как мы хотели, — никаких репортеров, все удалось сохранить в тайне. Двусмысленность нашего существования, однако, никуда не исчезла, ибо мы, как поется в старой песне, расстались на церковном пороге. Макс поехал в Лондон заканчивать работу, связанную с урскими находками, мы с Розалиндой на следующий день вернулись на Крессуэл-плейс, где нас встретила моя верная Бесси, тайно вызванная туда. Макс держался поодаль и лишь через два дня подъехал к крыльцу дома на Крессуэл-плейс в нанятом «даймлере». На нем мы прибыли в Дувр, затем пересекли Канал и направились к первой цели нашего свадебного путешествия — Венеции.

Все турне Макс придумал сам: для меня оно должно было стать сюрпризом. Уверена, никто не получал от свадебного путешествия такого удовольствия, как мы. Единственное, что его омрачило, это то, что уже на подступах к Венеции Восточный экспресс подвергся нашествию клопов.