Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство Хазанова Софья

1. Современное представление об авторстве в источниковедении и литературоведении

Для изучения произведения важно знать не только источники, составляющие его текст, но и автора. От того, кем было лицо, создавшее текст, зависит и выбор материалов, и их интерпретация. Но для того чтобы атрибутировать кому-либо конкретное сочинение, мы должны сначала определить, что мы понимаем под словом «автор». Поэтому этот параграф будет посвящен анализу представлений об авторстве, существующих в источниковедении и литературоведении. Чтобы понять, что подразумевалось под этим понятием в Средневековье, здесь будут приведены и существующие в науке взгляды на авторство современного произведения.

В новой литературе автор – центральная фигура произведения, которая придает последнему смысл и цельность, организует текст. Автор руководит читателем, читательское восприятие произведения во многом обусловлено позицией автора. М. М. Бахтин писал об активности создателя сочинения: «Индивидуальность автора как творца есть творческая индивидуальность особого, неэстетического порядка; это активная индивидуальность видения и оформления, а не виденная и не оформленная индивидуальность. Собственно индивидуальностью автор становится лишь там, где мы относим к нему оформленный и созданный им индивидуальный мир героев или где он частично объективирован как рассказчик. Автор не может и не должен определяться для нас как рассказчик, ибо мы в нем, вживаемся в его активное видение»[280].

Без автора текст в глазах современного человека является неполноценным. Попытки структуралистов и постструктуралистов «изгнать» из текста автора, лишить сочинителя абсолютной власти над произведением оказались безуспешными. Матиас Фрайзе в статье, которая так и называется «После изгнания автора: Литературоведение в тупике», пишет о необходимости «вернуть» произведению автора, который не может полностью освободить текст от своего присутствия: «От своей частной, случайной личности автор должен освободить текст, но от своей души ему нельзя отделить его. Без души человека – а только она является автором в эстетическом смысле – текст не существует в человеческой сфере, человека не касается»[281]. Сформировавшееся в 70-х гг. прошлого века во Франции направление, получившее название «генетическая критика», также стремится вернуть тексту изгнанного структуралистами и постструктуралистами автора. В ее основе лежит внимание к истокам, к первоначальным замыслам произведения, и основная ее цель состоит в том, чтобы воспроизвести все этапы создания текста в процессе письма. Анри Миттеран пишет, что новаторство генетической критики состоит в решительной переоценке понятия «вдохновение», в десакрализации и демистификации акта языкового «творчества». Здесь произведение предстает как результат различных операций, движений, направленных на трансформацию содержания и формы, как серия преобразований в области смыслоформы, в которых можно попытаться угадать определенную логику и даже правила[282]. Изучение генезиса произведения с необходимостью должно поставить перед исследователями более широкую проблему сущности процесса письма. Тем самым сфера генетической критики расширяется: не только генезис текста, но и генезис мысли[283].

Генетисты, изучая феномен письма, приходят к признанию ведущей роли автора в произведении. Альмут Грезийон приводит три значения термина «письмо»: «Термин "письмо" имеет три основных значения, причем все три подразумевают деятельность. Первое значение – материал: письмо – это начертание, надпись, писание, и, следовательно, оно нуждается в материале, на котором пишут, в функции письма, и, главное, в пишущей руке; второе значение, которое не легко отделить от первого, – когнитивное: в процессе письма человек создает языковые формы, наделенные тем или иным смыслом; третье значение – художественное: в процессе писания из-под пера пишущего возникают языковые комплексы, опознаваемые в качестве литературных»[284]. Процесс письма всегда связан с сопротивлением материала, с борьбой литературного «я» с самим собой. Даже в рукописях, где следы пережитого не так заметны, пишущий укореняется в написанном после множества колебаний. Рукопись является не только местом рождения произведения, но и местом рождения автора: «Таким образом, рукописи – не только место, где рождается произведение, но и пространство, позволяющее исследовать под новым углом зрения проблему автора, – средоточие повествовательных конфликтов, место, где рождается писатель»[285].

Генетическая критика, исследуя процессы письма, делает изгнанного структуралистами и постструктуралистами автора центральной фигурой в процессе произведения. Э. Луи пишет: «Обращаясь к проблемам письма, исследователь неизбежно встречается с "пишущей инстанцией", – тем, что находится между жизненным опытом и белым листом бумаги, совершающим на этом "поле напряжения" свой особый путь, зафиксированный движением пера. Каждый пишущий отличается своей индивидуальностью, и эти индивидуальные черты вторгаются в упорядоченную систему исследователя, разрушая ее изнутри. Следовательно, надо учиться выравнивать исследовательские методы, чтобы правильно описывать наш объект. Это поможет не только по-новому говорить об авторе, но и высказать нечто новое о произведении»[286]. В такой трактовке автор помогает открыть новый смысл произведения, который был бы без него неизвестен. Жан-Луи Лебрав обращает внимание на то, что письмо способно порождать такие феномены, как отделившиеся от своего автора, независимо от него существующие произведения: «Делая сообщения независимо от hic et nunc ситуации конкретного высказывания, развитие письма породило автономные объекты, сохраняющиеся в памяти и способные войти в круг множественных взаимоотношений, такие феномены предстают перед своим читателем как отделившиеся от создавшего их автора, гомогенные, целостные и завершенные единства, лишенные прямых связей с ментальным процессом, который их породил»[287]. Структуралисты и постструктуралисты, исследуя этот феномен, пришли к отрицанию автора, но генетическая критика, обращаясь к истокам произведения, всегда видит след, который связывает пишущего и написанный им текст. Жан-Луи Лебрав характеризует письмо как текстовой след, привязанный к носителю, и сам процесс, производящий этот след[288]. Таким образом, генетическая критика тесно связывает произведение и автора. Любой текст, даже безымянный, всегда создается человеком, и в этом смысле он может рассматриваться как авторский текст.

У генетистов письмо немыслимо без автора, но у Деррида письмо подразумевает также адресата, без которого существование письма тоже невозможно. Все тексты создаются не только кем-то, но и для кого-то. Изначальная направленность письма к другому является самим условием его существования, по мысли Деррида: «Если оно не есть разрыв самого себя по направлению к другому в признании бесконечной разлуки, если оно одно лишь смакование, наслаждение письма ради письма, удовольствие художника, то оно разрушает самое себя»[289]. Слово в трактовке Деррида всегда вторично по отношению к чтению, оно заимствовано у него: «В том скрываемом факте, что слово и письмо всегда заимствуются у чтения, заключается изначальная кража, древнейшее скрадывание, которое одновременно скрывает от меня и стягивает мою исходную силу. Причем скрывает и стягивает именно дух. Высказанное или записанное слово, буква, всегда украдено. Всегда украдено, потому что всегда открыто»[290]. Слово, записанное произведение принадлежат тому же историческому, культурному полю, что и чтение, чтобы существовать, оно должно быть прочитано. Представители генетической критики и Деррида показали, что не существует чистого процесса письма, имеющего цель только в себе самом и возникающем без авторской воли. Поэтому у любого произведения есть автор, вопрос заключается только в том, что понимать под этим.

Надо заметить, что в отличие от западного литературоведения, отечественная источниковедческая традиция никогда не ставила под сомнение наличие у произведения автора, т.е. принадлежность сочинения определенному лицу, коллективу. А. С. Лаппо-Данилевский, исходя из своей трактовки исторического источника как реализованного продукта человеческой психики, понимал под этим человеческое творчество в самом широком смысле слова: «Последнее (произведение. – С. Х.) в сущности оказывается индивидуализирующим актом; но автор его часто остается безымянным; если продукт такого лица воспроизводится целою группой, творчество получает название массового»[291]. Для А. С. Лаппо-Данилевского авторство является одной из существенных характеристик источника, без которой последний не может быть полностью истолкован. Отечественное источниковедение и литературоведение, в отличие от западного, не создало теорий отрицания авторства. Влияние западных идей проявилось отчасти в период с конца 1960-х до середины 1980-х гг., когда резко уменьшился интерес к вопросу о связи между текстом и его реальным создателем[292]. Но уже в 90-х гг. прошлого века источниковедение и литературоведение вновь обратили внимание на проблему авторства, исследование авторского текста. В это время выходят работы Л. В. Столяровой[293], коллективная монография «От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства»[294], сборник «Автор и текст»[295].

Все написанное выше нужно для того, чтобы представить, насколько сложным при ближайшем рассмотрении является понятие «авторство» даже применительно к современным произведениям, где представления об авторстве совпадают с нашими. Тем более сложной является функция «автор» в такой культуре, как средневековая. В Средневековье совсем по-другому понимали авторство, иначе смотрели на цели произведения.

1) Понимание авторства средневековой литературы

Представление об авторстве, ставшее привычным для нас, сложилось сравнительно недавно. «Фигура автора принадлежит Новому времени, по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, „человеческой личности“», – писал Р. Барт[296]. У Р. Барта индивид и личность являются синонимами. Там, где автор не стремится передать свою индивидуальность, остается чисто символическая деятельность письма, для автора наступает смерть, остается рассказ ради самого рассказа, а не ради воздействия на действительность. Здесь действует не автор, а сам язык[297].

Как видно, для литературы Нового времени очень важно передать читателю субъективный, личностный взгляд автора. Совсем иначе обстояло дело в средневековой литературе. Д. С. Лихачев писал об авторстве древнерусских произведений: «Произведение Нового времени отражает собой личность автора в создаваемом им образе автора. Иное в искусстве средневековья. Оно стремится выразить коллективные чувства, коллективное отношение к изображаемому. Отсюда многое в нем зависит не от творца произведения, а от жанра, к которому это произведение принадлежит. Автор в гораздо меньшей степени, чем в Новое время, озабочен внесением своей индивидуальности в произведение»[298]. Древнерусская литература представляла собой продукт коллективного творчества составителей, редакторов, переписчиков. Особенно ярко коллективное начало выражено в летописях – одном из жанров средневековой литературы. Д. С. Лихачев писал, что «каждый летописец пользовался трудами своих предшественников, очень мало иногда изменяя их текст, но совершенно меняя композицию и идею произведения путем комбинирования предшествующих летописных произведений»[299].

Слабость личностного начала в древнерусской литературе приводит к тому, что к ней неприменимо понятие индивидуального авторского стиля. В. В. Виноградов связывает проблему поиска авторского стиля с анализом и структурным воссозданием творческой личности автора. Но для средневековой литературы это сделать сложно, так как в ней «категория индивидуального стиля не выступает как фактор литературной дифференциации и оценки произведений словесного творчества почти до самого конца XVII в.»[300].

Отсутствие индивидуального авторского стиля приводит к тому, что в средневековой литературе сложно выделить автора из текста, а также атрибутировать текст определенному автору: «У нас есть тексты без авторов, авторы без текстов, произведения, которые имеют более чем одного автора, и произведения, принадлежащие единому автору»[301]. Хорст Венцель приводит латинский перевод слова «автор» в Средневековье. Это первоначальный творец, инициатор, поручитель, свидетель, пророк, учитель. Отсюда следует, что мы меньше всего можем представить автора как историческое лицо, которое можно исторически сконструировать из текста[302]. В средневековой литературе, как правило, не автор приводил текст, а текст приводил автора. Авторство не обязательно приписывалось тому, кто являлся автором в соответствии с современными представлениям. Поэтому Хорст Венцель пишет, что понятие авторства охватывало не только поэтов, писцов, редакторов, но и общественное распространение, литературную стилизацию и фиксацию в миниатюрах изображений, с которыми ассоциировалось производство текстов в Средние века[303]. Собственно письменный текст часто не имел здесь самостоятельного значения, а служил только пояснением к изображению. Создателями средневекового произведения был не только тот, кому принадлежал замысел сочинения, ими являлись и переписчики, и миниатюристы.

В Средневековье не видели существенной разницы между писателем и читателем. Средневековый кодекс чтения предоставлял читателю возможность писать на полях и усваивать текст посредством комментария[304]. Современная исследовательница Л. В. Столярова, изучающая рукописные книги XI–XIV вв., отметила читательские записи на полях. Но они не представляли собой какой -либо ценности в глазах средневекового человека, помещались в самых неудобных местах, нередко писались плохими чернилами. Все же труд писца кодекса вовсе не был анонимным: «Вопреки сложившейся в историографии точки зрения об анонимности труда древнерусских книжников, последние отнюдь не скрывали своего имени, однако стремились к составлению уничижительных самохарактеристик – дани авторской „скромности“ и проявлению величия богоугодного труда писца»[305]. Основное значение древнерусские книжники проявляли выходным записям, свидетельствующим о книгопроизводстве или о труде писца. Записки же, носящие в какой-то мере личный характер, – дневниковые, молитвенные, эмоциональные и собственно именные – выделялись в тексте гораздо меньше[306]. Для средневекового человека интерес представляло прежде всего имя писца кодекса, поэтому оно и не скрывалось. Анонимность большинства произведений с точки зрения современных представлений об авторстве связана с особенностями средневековой культуры. Здесь не знали авторского права, автора как творца сочинения. Строго говоря, существовала единственная книга, не подлежащая изменению, – Священное Писание. Все остальные авторы не творцы, а переписчики этого текста, поэтому никто из них не может претендовать на полную власть над произведением. Средневековая русская литература не составляла исключения, в ней тоже отсутствовало привычное нам представление об авторе. В. В. Виноградов писал о такой особенности древнерусских произведений: «Границы между писателем – создателем литературного произведения, компилятором – составителем, „сводчиком“, редактором, а иногда и переписчиком, в древнерусской литературе нередко являются очень зыбкими»[307]. Отсутствие в Средневековье современного нам представления об авторских правах приводит к тому, что древнерусский памятник постоянно заимствует из других произведений и сам, в свою очередь, служит материалом заимствования для них. В древнерусской литературе было постоянное стремление улучшать одно произведение за счет другого[308]. Средневековое произведение было открыто для любых изменений. К нему могут быть применены слова Р. Барта о многомерности письма, где «текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников»[309].

В Средневековье для произведения был важен не столько автор, сколько принадлежность к авторитетной традиции. Манфред Эйкельман пишет, что понятия «автор» и «авторитет» в Средние века почти исключали друг друга[310]. Отсюда две различные литературные практики: автор или сам удостоверял требования к художественности, правдивости и т.д. своих произведений, или автор создавал свои произведения в рамках традиционной литературной истории, в которой авторы, а также их произведения приобретали ранг компетентной профессиональной инстанции. Две литературные практики базировались на одинаковом понимании того, что авторы и их произведения были авторитетными[311]. С. С. Аверинцев замечает, что для архаического сознания имя автора есть знак авторитета[312]. У С. С. Аверинцева категория авторства, в отличие от категории авторитета, – неповторимость творческой инициативы и вызванные ею историко-литературные события. Там, где отсутствует «личность» в смысле индивидуальности, остается лишь некое присущее лицу и делегируемое им через имя достоинство, т.е. та же auctoritas (авторитетность)[313]. Если вспомнить высказывание Мишеля Фуко о том, что автор – это функция, которой общество наделяет те или иные произведения[314], то в Средние века авторскими считались прежде всего авторитетные произведения.

В древнерусской литературе требования авторитетности предъявлялись к церковно-учительным сочинениям, которые очень редко функционировали без авторов. При этом автор далеко не всегда был реальным историческим лицом, очень часто имя, которым подписывалось произведение, являлось только псевдонимом. Здесь можно привести высказывание академика М. И. Сухомлинова о псевдонимах: «Вообще в древней словесности русской наиболее употребительными были три рода псевдонимов: оригинальные русские сочинения или получали собирательное название поучений святых отцов, от "святых книг" и т.п.; или, что чаще всего, приписывались Златоусту; или же на них выставлялось имя другого отца церкви: Василия Великого, Григория Богослова, Кирилла Философа и т.д.»[315]. Здесь имя ставилось не для выражения творческой индивидуальности писателя, а для придания тексту авторитетности, для удостоверения того, что автор воплощает в себе «лик истинного христианина»[316].

Как видно, характерной чертой средневековой литературы являлась ее анонимность. Она была основной для произведений средневековой культуры. М. В. Бибиков очень точно объясняет такое явление: «Далеко не всех деятелей культуры средневековья мы знаем: для этой эпохи характерно было творчество на грани анонимности, когда автор стремился прежде всего выразить в художественном образе высшую мысль, идею, а не увековечить свое имя или утвердить авторство. Вечность идеи и универсализм переживаний высшего порядка были важнее, чем индивидуализм автора, считавшим себя не столько создателем, сколько интерпретатором мыслей и образов, близких всем, окружающим его»[317]. Анонимность возникла с распространением письменной культуры. В устном творчестве ее просто не могло быть – автор и исполнитель являлись одним лицом, это само собой разумелось. При переходе к письменной традиции, где автор или исполнитель не представлены в живой форме, анонимность становится проблемой, называние имени приобретает смысл.

Джон Флуд рассматривает явление анонимности на примере средневековой героической поэзии. Там она широко распространена и является одним из родов протеста против нежелания признать авторство в обществе[318]. Такой протест был особенно типичен для позднего Средневековья и свидетельствовал о том, что личность пыталась эмансипировать себя от общины. Анонимное творчество в ту эпоху было творчеством коллектива.

В древнерусской литературе произведение функционировало без автора потому, что имя автора не представляло собой существенного интереса для читателей. Оно имело смысл, как мы уже писали, только в церковных сочинениях, но и здесь важно было не реальное имя, а авторитет. Надо оговориться, что все написанное имеет особое значение прежде всего для ранних периодов. В XVII в. средневековый стереотип начал разрушаться, появляются сочинения, которые можно уверенно атрибутировать конкретным авторам. Достаточно вспомнить повести писателей Смутного времени, произведения протопопа Аввакума.

В этом контексте особый вопрос представляет собой определение автора летописи. Главная сложность здесь состоит в том, что летописи, в том числе и Пискаревский летописец, представляли собой своды предшествующего материала, где часто сложно отделить сочинителя от редактора или составителя свода. Д. С. Лихачев заметил, что работа различных летописцев соединена в памятнике не крупными кусками, а по большей части отдельными небольшими летописными статьями[319]. «Летописи и хронографы, – писал Д. С. Лихачев, – могли составляться одновременно несколькими „авторами“ и при этом на основании ранее существующих текстов. Говорить в этих случаях об „авторском тексте“ „ Русской Правды“ или в отдельных случаях об „авторском тексте“ житий, патериков, сводов повествовательного материала и т.д. – просто невозможно»[320]. Для атрибуции текста он предлагает прежде всего провести предварительное расслоение летописи и ее хронологизацию. В ряде случаев необходимо восстановить источники текста летописи и определить характер и объем работы каждого автора[321]. Таким образом, у каждого фрагмента летописи должен быть свой автор. Попытаемся ответить на вопрос, насколько это важно для понимания летописи.

Петербургский исследователь В. К. Зиборов недавно высказал сомнение в существовании летописца Никона, одного из авторов свода 1070-х гг., вошедшего в состав Повести временных лет. Он считает, что весь текст за этот период был написан Нестором, Никон же был в лучшем случае одним из информаторов Нестора[322]. Но знание того, кто был автором отдельных частей летописи, никак не изменяет ее смысл и ничего не добавляет к пониманию текста Повести временных лет.

На это, в частности, обращает внимание М. Н. Вирилайнен, которая рассматривает вопрос об авторстве обоих летописцев как непринципиальный, не дающий ничего нового для понимания свода. Главным здесь является вопрос не о создателе текста, а о создателе сюжета. Летопись представляет собой единство двух совершенно различных элементов: церковных и фольклорных. На первый взгляд они кажутся существующими отдельно друг от друга, но на самом деле между ними есть глубинная связь, реализуемая на уровне сюжета[323], именно их единство составляет повествовательное пространство летописи. С этой точки зрения, не важно, был ли автором 1070-х гг. Нестор или Никон, потому что в любом случае завершение сюжетной части Повести временных лет хронологически совпадает с отрезком времени между возникновением гипотетического сказания о первоначальном распространении христианства и сводом 1070-х гг.[324] Имя автора текста не даст ничего нового для понимания летописи, здесь нужно спрашивать об авторе сюжета.

Для анализа летописи часто оказывается полезным знание обстоятельств ее происхождения, целей, с которыми она создавалась. Д. С. Лихачев писал, что летописцами были по преимуществу официальные лица: служащие княжеские и владычные, уставщики, псковские посадники, впоследствии – дьяки[325]. В литературе основное внимание уделялось раннему летописанию, когда летописцами были монахи, княжеские служащие, посадники Пскова и Новгорода. О дьяческом летописании, появившемся в XVI–XVII вв., известно значительно меньше. Так как Пискаревский летописец является памятником XVII в., то мы подробнее остановимся именно на дьяческом летописании. Знание социального положения летописца очень важно и для выявления источников, определения их достоверности, и для понимания целей и задач, которые ставил перед собой автор.

2) Летописание и приказные дьяки

Если бы нам не было известно, даже гипотетически, имя автора Пискаревского летописца, то, исходя из анализа текста, мы все равно пришли бы к выводу, что это был, скорее всего, московский приказной человек: в своде много записей, близких разрядным, подробностей о строительстве городов и крепостей, некоторые документы приведены в летописце буквально, без изменения их текста. Это, вероятно, могло быть известно человеку, служившему в приказе. Все государственные документы были засекречены, доступ к ним имели только лица, непосредственно занятые в управлении государством.

Дьяк-летописец не редкость в XVII в. Достаточно вспомнить Ивана Тимофеева, написавшего «Временник дней и царей и святителей московских», или Федора Грибоедова. Для того чтобы понять, почему дьяки чаще всего становились в XVII в. авторами летописей, нужно вспомнить об их положении в системе государственной администрации.

С одной стороны, дьяки были людьми «неродословными», они не имели права участвовать в местнических спорах. Но, с другой стороны, их фактическое влияние было очень велико. Дьяки нередко являлись единственными знатоками дел в своем приказе: «Начальники центральных учреждений и правители на местах часто менялись и были мало осведомлены о системе делопроизводства, приказные же люди были более прочно связаны со своими должностями. Воеводы более занимались делами политическими, дьяки же осуществляли каждодневное, конкретное руководство, с уклоном в хозяйственные вопросы, и ведали всей документацией»[326]. Решение текущих дел в приказах часто зависело от дьяков в не меньшей мере, чем от судей и воевод. С. Б. Веселовский писал, что судьи и дьяки были равноправными товарищами, не подчинялмсь один другому и все старшинство одних перед другими выражалось в том, что в делах и грамотах старшие писались после младших[327]. Дьяки не только не уступали в компетенции и служебных полномочиях судьям, но до конца XVII в. нередко были самостоятельными и независимыми дельцами: «Самый заурядный дьяк мог охранить свою самостоятельность и быть, что называется, бельмом на глазу у сильного боярина, пока он „искал государю прибыли“ и радел в делах в государевых интересах»[328].

Приказные люди, не имея права участвовать в местнических спорах, тем не менее входили в состав служилого сословия и пользовались всеми его привилегиями, в частности свободой от тягла. Они являлись земельными собственниками, – в основной своей массе, за редкими исключениями, средними и мелкими[329]. Дьяки были образованнее большинства служилых людей. Н. В. Устюгов объясняет это обстоятельство характером их службы и приводит примеры таких дьяков. Это Дементий Михайлович Башмаков, Федор Федорович Лихачев, Ларион Иванович Иванов, Емельян Игнатьевич Украинцев[330]. Осведомленность дьяков в административных вопросах, их доступ к документации, грамотность позволили им выступать в роли составителей летописей.

3) Кем был написан Пискаревский летописец

Пискаревский летописец не составляет исключения среди других произведений средневековой литературы, он тоже не имеет авторской подписи. Но установить автора летописи, как мы уже отмечали, – это и определить социальную среду, в которой был создан источник, понять его идеи. Произведение всегда создается не только человеком, но и определенной исторической эпохой. У Б. В. Томашевского именно она является законным творцом литературного сочинения: «Всякое произведение во многих отношениях обусловлено исторической средой, в которой жил и работал его автор. И сознательно, и бессознательно автор выражает в нем свои убеждения, свои чувства и настроения, находящиеся в определенном отношении к чувствам, настроениям и убеждениям его современников»[331]. Сама творческая индивидуальность писателя часто обусловлена литературной традицией его времени: «Произведение создает не один человек, а эпоха, подобно тому, как не один человек, а эпоха творит исторические факты. Автор во многих отношениях является только органом. В своем произведении он часто берет уже готовый материал, данный ему литературной традицией, и неизменно вдвигает его в свое произведение и лишь вокруг него творит свое, индивидуальное, т.е. характерное для него как некоторой художественной личности»[332]. Это особенно верно для такой консервативной литературы, как средневековая.

Автор, как и его сочинения, принадлежит исторической эпохе. Он является не только создателем произведения, но и конкретным лицом с собственной биографией. М. М. Бахтин различал автора как творческий принцип внутри произведения и автора – героя биографии. Этот последний должен быть понят в историческом мире своей эпохи, прежде всего надо понять его место в социальном коллективе, его классовое положение. М. М. Бахтин писал, что индивидуализация автора как человека, жившего в определенное время, зависит уже от вторичных творческих усилий читателя, критика, историка, независимый от автора как активного принципа видения, – акт, делающий его самого пассивным[333]. Очень часто знание того, что сочинение было написано тем или иным историческим лицом, влияет на наше восприятие этого сочинения. Генетическая критика рассматривает знание обстоятельств возникновения произведения, биографии его автора как очень важные моменты для понимания самого произведения: «Биография и переписка автора, знание всего его творческого наследия, свидетельства третьих лиц, исторические события – все это дает нам информацию о внешних обстоятельствах, которые сопутствовали генезису»[334].

Если от литературных произведений перейти к более широкому кругу исторических источников, то «можно рассматривать источник как один из фактов биографии его составителя, занимающий определенное положение в его развитии: ведь знание тех именно обстоятельств в жизни автора, при которых источник возник, получает иногда весьма существенное значение и для его истолкования»[335]. Знание обстоятельств биографии автора помогает получить также такие существенные сведения для интерпретации источника, как принадлежность к определенной сфере практической деятельности, профессия, характер интересов, степень компетентности в тех вопросах, о которых пишет создатель текста. Так трактует проблемы авторства современное источниковедение[336].

Наша задача будет заключаться в том, чтобы на основе текста Пискаревского летописца воссоздать биографию его возможного автора, представить создателя памятника как реального человека. Это будет способствовать как лучшему пониманию целей произведения, так и установлению источников его текста.

М. Н. Тихомиров считал, что Пискаревский летописец написан несколькими людьми, порой совершенно противоположными друг другу по политическим взглядам[337]. Проверка этой гипотезы затруднена тем, что Пискаревский летописец известен в единственном списке. Метод определения авторства, предложенный Л. В. Миловым, Л. И. Бородкиным, Е. В. Неберекутиной, И. В. Полянской, Н. В. Романковой, Г. И. Саркисовой[338], не подходит для Пискаревского летописца: он предполагает наличие как минимум двух текстов для сравнения, а нам известен только один список Пискаревского летописца. Автора можно идентифицировать, используя и традиционные методы источниковедения: по социальной принадлежности, профессии, политическим взглядам, обращая внимание на те или иные высказывания.

Вопрос об авторстве тесно связан с вопросом об источниках – ведь от того, кем был автор, часто зависит круг используемых им источников, его осведомленность в событиях. И, наоборот, изучая круг используемых источников, знание тех или иных фактов, описанных в сочинении, можно попытаться определить автора произведения. Мы, зная источники летописца, разобранные в предыдущей главе, а также обращая внимание на сведения, которые могли быть известны автору как современнику или в силу его профессиональной деятельности, постараемся атрибутировать памятник.

Об авторе Пискаревского летописца было выдвинуто несколько гипотез. О. А. Яковлева считала, что Пискаревский летописец принадлежит перу одного московского приказного, ведавшего строительством и металлургией[339]. М. Н. Тихомиров не согласился с мнением исследовательницы и предложил в 60-х гг. XX в. гипотезу о печатнике из Пскова Никите Фофанове: «Пискаревский летописец в своей заключительной части может быть сопоставлен с таким источником, как „Сказание известно о воображении книг печатного дела…“. В „Сказании“ очень близко к Пискаревскому летописцу говорится о воцарении Романовых… В „Сказании“ говорится также о том, что печатники, и в их числе Никита Федоров сын Фофанов, бежали в Нижний Новгород „от насилия тех сопостат“. Из числа таких людей, вероятно, и вышел создатель Пискаревского летописца, повествование которого о событиях 1612–1613 гг. написано так, что заставляет предполагать, будто автор повествования жил в это время не в Москве и писал о московских событиях с чужих слов. Не забудем и наблюдения М. В. Щепкиной о большом количестве различных водяных знаков в Пискаревском летописце, свидетельствующем о запасе самой разной, вероятнее всего, казенной бумаги, и тогда наше предположение о лице, написавшем летописец, начинает приобретать вероятие. Пискаревский летописец был составлен в среде печатников, может быть, даже Никитой Фофановым»[340].

Гипотезу М. Н. Тихомирова в 90-х гг. прошлого века подверг сомнению Я. Г. Солодкин. Он писал, что, хотя автор Пискаревского летописца и знал о книгопечатании, значительно большую осведомленность проявил в строительстве и металлургии. Здесь исследователь поддержал вывод О. А. Яковлевой о московском приказном человеке. Я. Г. Солодкин заметил, что летописец не проявлял особого интереса к Пскову. На всем протяжении памятника встречаются только две псковские заметки: о пребывании Ивана Грозного с опричными войсками в Пскове и о переводе в 1599–1600 гг. трех псковских стариц в Москву для устройства богаделен по псковскому образцу. Я. Г. Солодкин обратил внимание и на оставшиеся неизвестными М. Н. Тихомирову сочинения Никиты Фофанова: предисловия и послесловия к изданным книгам, небольшое сочинение о Смуте, вышедшее из нижегородской типографии в конце 1613 г. или начале 1614 г. Все эти произведения резко отличаются от Пискаревского летописца по стилю. Они напоминают псалмы или церковные песнопения. Здесь есть выражения и сравнения, отсутствующие в интересующем нас памятнике: в сочинении о Смуте Никиты Фофанова дважды встречаем противопоставление пшеницы и плевел, иерархов церкви он именует «духоносными отцами». Никита Фофанов, рассказывая о событиях Смуты, описывает главным образом иностранную интервенцию, в то время как автор Пискаревского летописца основное внимание уделяет внутренним «нестроениям». Псковский печатник, повествуя о разорении страны, оплакивает главным образом «погибель веры», летописца же не в меньшей мере волнуют светские сюжеты.

Я. Г. Солодкин пишет, что Никите Фофанову свойственна склонность к философско-историческим обобщениям провиденциалистического характера, чего нельзя сказать о составителе Пискаревского летописца[341]. Поэтому исследователь атрибутировал, вслед за О. А. Яковлевой, летописец московскому приказному человеку. Но вывод О. А. Яковлевой о причастности автора летописца к металлургии Я. Г. Солодкину представляется маловероятным, так как в памятнике встречаются только три лаконичные заметки об отливе Царь-пушки и колоколов, что явно недостаточно для того, чтобы говорить об особой осведомленности составителя свода в металлургии. Зато он согласился с мнением исследовательницы о причастности составителя Пискаревского летописца к строительному делу.

Я. Г. Солодкин предположил, что автор летописца служил в приказе каменных дел, так как известия о строительных работах в Москве и Подмосковье, Казани, Астрахани, Смоленске, Новгороде и Пскове охватывают 1584–1613 гг. и зачастую уникальны. Я. Г. Солодкин высказал мнение и о связях автора с Разрядным приказом, так как в летописце подробно говорится о военных действиях, смерти при царе Борисе последних представителей трех боярских фамилий, пожаловании М. Г. Салтыкову боярства для "посольства" в Речь Посполитую, основании Царева-Борисова. Как предположил исследователь, таким человеком был, по всей вероятности, дьяк Нечай Перфильев[342]. Основанием для такой гипотезы послужило упоминание Нечая Перфильева в одной из статей памятника в числе строителей Смоленского кремля. По документам также известно об участии в сооружении крепости дьяков П. Шепилова и Н. Сорочнева, но в летописце они не называются. Возможно, имя Нечая Перфильева не случайно упоминается в статье летописца, он мог иметь какое-то отношение к памятнику.

Гипотеза Я. Г. Солодкина представляется наиболее убедительной, во всяком случае, у нас нет аргументов, опровергающих ее, зато есть несколько сведений для ее подтверждения. Действительно, в Пискаревском летописце слишком мало заметок о металлургии и книгопечатании, чтобы на их основе можно было сделать вывод о причастности его автора к какому-либо из этих двух занятий, во всяком случае, если он и имел к ним отношение, то в течение непродолжительного времени. Но сведения о строительстве встречаются почти на всем протяжении второй части свода и зачастую уникальны, читаются только в Пискаревском летописце. Всего в памятнике восемнадцать заметок о строительстве: семь в начальной части летописи и одиннадцать в оригинальной. В Пискаревском летописце мы находим также много сведений, которые могли быть почерпнуты из разрядных записей. Поэтому мнение Я. Г. Солодкина о том, что автором был прказной человек, имевший отношение к приказу каменных дел и к Разрядному приказу, приобретает большую долю вероятности.

В одной из статей памятника действительно упоминается дьяк Нечай Перфильев как один из строителей Смоленской крепости. При сопоставлении немногочисленных биографических сведений о Нечае Перфильеве, приведенных С. Б. Веселовским в справочнике «Дьяки и подьячие XV–XVII вв», с событиями, описанными в Пискаревском летописце, можно заметить, что они во многом согласуются. Так, по С. Б. Веселовскому, в 1580–1581 гг. Нечай Перфильев был дьяком в Юрьеве-Ливонском. Пребывание Нечая Перфильева в Юрьеве-Ливонском находит документальное подтверждение: сохранились две царские грамоты от 1577–1578 гг. из Городового приказа дьяку Нечаю Перфильеву в Юрьев-Ливонский с распоряжением о посылке в ливонские города И. Т. Мясоедова, подьячего, горного мастера и сына боярского В. Д. Соломонидина с грамотами, продовольствия из Говье во Владимирец; сохранились также четыре отписки Нечая Перфильева в Разрядный приказ о посылке в новопокоренные ливонские города хлебных запасов, свинца и ядер[343]. Между тем статья Пискаревского летописца под 1559 г. сообщает о назначении Алексея Адашева воеводой в Юрьев и последующей смерти там. Эти сведения являются уникальными, они не встречаются больше ни в одном письменном источнике: «И как почал множитца грех земской и опришнина зачинатися, и князь велики его послал на службу в Юрьев Ливонской к воеводе ко князю Дмитрею Хилкову, а велел ему быти в нарядчиках. И князь Дмитрей ему быти в нарядчиках не велел, и он бил ему челом многожды, и он не велел… И послал его убити князь велики. Пригнал гонец убити, а он преставился за день и лежит во гробу»[344].

Неизвестно, откуда попало такое сообщение о смерти Алексея Адашева в Пискаревский летописец, – оно не имеет больше аналогий в других письменных источниках. Но если предположить, что автором памятника является Нечай Перфильев, то тогда все можно объяснить следующим образом: находясь в Юрьеве-Ливонском, он мог располагать какими-то свидетельствами об Алексее Адашеве. Нечай Перфильев как дьяк мог иметь доступ к разрядным документам, содержащим записи о Юрьеве-Ливонском. Скорее всего, эти документы не сохранились, так как в дошедших до нас разрядах подобные сведения отсутствуют.

Под 1598 г. в Пискаревском летописце говорится о грамоте, по которой Борис Годунов был избран на престол. Эта грамота сохранилась, причем среди подписавших ее дьяков упоминается Нечай Перфильев. Под 1598 г. в Пискаревском летописце говорится о грамоте, по которой Борис Годунов был выбран царем. В 1603 г. Нечай Перфильев был в Чернигове, где передавал вести про Лжедмитрия I, и под этим же годом в Пискаревском летописце помещена статья с описанием биографии Григория Отрепьева, где говорится и о завоевании войсками самозванца Чернигова: «И Чернигов взял, и воеводу князя Ивана Татева»[345]. В 1605 г. Нечай Перфильев участвовал в борьбе с войсками самозванца в Новгород-Северске. Упоминание об этом сражении есть в Пискаревском летописце: «И царь Борис послал противу его великую рать: бояр и воевод, Мстисловского с товарищи, со многими людьми. И оне пришли в Северу и стали противу его стояти и битца безпрестанно, и кровь проливати за православную християнскую веру»[346]. В 1613 г. Нечай Перфильев служил дьяком Пушкарского приказа[347], – в статьях Пискаревского летописца есть упоминания об отливе Царь-пушки, колокола Лебедь.

На этом известия о Нечае Перфильеве обрываются, о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Есть еще сведения о некоем Нечае Федоровиче Перфильеве, который служил с 1608 по 1614 г. дьяком в Тобольске, где и умер[348]. Мы пишем здесь о втором Нечае Перфильеве, чтобы у читателей не оставалось сомнений: это два разных лица. Я. Г. Солодкин писал, что С. Б. Веселовский пытался выяснить, «не одно ли лицо Нечай Перфильев с дьяком Нечаем Федоровым». Но еще Н. П. Лихачеву удалось доказать, что отождествлять их нельзя. Подтверждением правильности вывода исследователя была публикация В. Н. Сторожева боярского списка 1610–1611 гг., где значатся оба дьяка[349].

Предполагаемый автор свода Нечай Перфильев, как и большинство летописцев XVII в., не указал, для кого и с какой целью он создал Пискаревский летописец. В тексте Пискаревского летописца есть много подробностей о князьях Шуйских, но трудно сказать, был ли автор связан с кем-либо из них, или в его распоряжении был источник, семейный летописчик, сообщающий особые подробности о роде Шуйских. Я. Г. Солодкин не согласен с выводом М. Н. Тихомирова о том, что Пискаревский летописец возник в близких Шуйским кругах, так как в памятнике налицо двойственное отношение к царю Василию, отрицательные отзывы о И. В. и А. М. Шуйских[350]. Однако обращение к тексту Пискаревского летописца не вполне подтверждает мнение Я. Г. Солодкина. В Пискаревском летописце заметно все же благожелательное отношение к князьям Шуйским. Так, под 1564 г. помещено известие о походе князя Петра Шуйского в Литву: «Князя Петра Шуйского збили с коня, и он у дела пеш утек и пришол в литовскую деревню; и тут мужики его ограбя и в воду посадили»[351]. Но, сообщая о гибели князя, Пискаревский летописец пишет далее о том, что эти литовские мужики были наказаны. Автор, желая смягчить известие о бесславной смерти князя Шуйского, не мог не сообщить о том, что поступок литовских мужиков не остался безнаказанным.

По Пискаревскому летописцу, виленский воевода Николай Яковлевич Радзивилл велел тех мужиков казнить, а Петра Шуйского с почестями похоронить[352]. В разрядной книге и Александро-Невской летописи сообщается, что князь Петр Шуйский потерпел поражение от Николая Радзивилла. По разрядной книге 1475–1605 гг., шедший из Полоцка князь Петр Шуйский должен был соединиться с войсками князей Василия и Петра Семеновичей Серебряных, но вместе воеводы не сошлись, потому что князь Петр Шуйский потерпел поражение от литовцев[353]. В Александро-Невской летописи прямо сказано, что князь Петр Шуйский потерпел поражение от Николая Радзивилла и был убит литовцами, так как «шел не по государеву указу»[354], то есть его поражение явилось результатом предпринятых им самовольных действий. Как видно, в Пискаревском летописце, в отличие от двух других источников, ничего не сказано о причинах неудачного похода в Литву князя Петра Шуйского, о том, что он был разбит Николаем Радзивиллом. О военной неудаче одного из представителей рода Шуйских Пискаревский летописец предпочел умолчать.

Избрание князя Василия Шуйского на престол представлено в Пискаревском летописце как всенародное: «И выбрали дву бояринов: князя Федора Мстиславского да князя Василья Шуйскаго, и привели их на Лобное место, и всем народом выбрали на Лобном месте боярина князя Василья Ивановича Шуйского, и нарекли его на все православное християнство царем и великим князем»[355]. Но, по Новому летописцу, князя Василия Шуйского выбрали царем в узком боярском кругу, а на Лобном месте только подтвердили его избрание. Составители этого памятника писали, что избрание царем Василия Шуйского не было всенародным, оно было многим неизвестно: «Не токмо что советова со всею землею, но и на Москве не ведяху многие люди»[356]. В Пискаревском летописце сообщается, что царь Василий Шуйский, когда его сослали в Литву, снял с себя монашеское платье по благословению патриарха Гермогена[357], хотя в других источниках сообщается, что монашеское одеяние с царя Василия снял литовский король. Василий Шуйский предстает в этой статье Пискаревского летописца не как пленник литовского короля, а как самостоятельно действующее лицо.

Даже когда автор Пискаревского летописца передает неблагоприятные для царя Василия Шуйского сведения, он старается их смягчить. Так, в заметке о крестоцеловальной записи осуждается не только царь Василий Шуйский, давший запись, но и подданные, потребовавшие ее от царя. В описании царствования Василия Шуйского последний представлен мучеником: «А жите его царьское было на престоле царьском всегда з бедами и с кручины, и с волнением мирским; зачастые с миром приходяше и глаголаше ему снити с царьства и за посох имаше, и позориша его многажды. А он терпя и слезы проливаше безпрестанно Божиим промыслом»[358].

Пискаревский летописец заканчивается под 1613 г. следующей фразой: «А кровь льетца и до нынешнего дни 121-го, а впред Бог весть». После этой фразы помещены сведения о некоторых событиях царствования Василия Шуйского, описанных в предыдущем тексте Пискаревского летописца, но с подробностями, которых там не было. Здесь читаются более обстоятельные известия о восстании Ивана Болотникова, убитые царевичем Петром бояре сравниваются с христианскими мучениками. В заметках после 1613 г. сообщается также о поставлении патриарха Гермогена при царе Василии Шуйском, смерти патриарха Гермогена, когда Москву захватили литовцы. Текст Пискаревского летописца продолжен до 1615 г. рассказано об освобождении Москвы от литовцев, избрании на престол Михаила Романова.

Как мы уже упоминали, о восстании Ивана Болотникова Пискаревский летописец рассказывает дважды: в статье под 1607 г. и после 1613 г. Но обе заметки совершенно различны. В первой статье, до 1613 г., об этом событии сказано так: «И немного спустя почал и мятеж быти в северьских градех и в украинских, и стали говорити, что жив царевич Дмитрей, утек, что был Рострига, не убили его. И с тех мест стали многие называтца воры царевичем Дмитреем за грехи наши всех православных християн. И назвался некоторый детина именем Илюшка, послуживец Елагиных детей боярских, нижегородец, а назвался Петр царевич, сын царя Федора Ивановича, а жил в Путимле и многие крови пролил бояр и дворян, и детей боярских лутчих, и всяких людей побил без числа. А воеводы от него приходили с Тулы со многы людьми: Истома Пашков, сын боярской, веневитин, да Ивашко Болотников, холоп князя Андрея Телятевского. А стояли в Коломенском, и их московские воеводы побили. А Пашков приходил к Москве, а Болотников побежал в Колугу. И воеводы большие ходили с Москвы под Колугу со многою силою и стояли много времяни и крови многие пролили, а Колуги не взяли. И по грехом ис-под Колуги полки все дрогнули и гоними божиею силою и побежали иные к Москве, и иные в Серпухов. А Болотников пошел на Тулу к Петрушке, которой и назвался царевичем. И князь великий ходил под Тулу сам и под Тулою стоял многое время, а взял водою подтопил острог, воду взвел на Упе на реке»[359]. Эта статья напоминает по форме разряды. Возможно, она написана приказным человеком, Нечаем Перфильевым.

Вторая заметка о восстании Болотникова, после 1613 г., содержит подробности, отсутствующие в первой, а также риторические восклицания: «Хто Петрушка-вор, который назывался царевичем и коим образом аки червь гризяше смоквы? Ни от царьского колена, ни от вельможска роду, ни детей боярских сродичи! Колики крови в Путимле и на Туле пролил от бояр и от дворян и от детей боярских!.. Да при том же царе и великом князе Василье Ивановиче Шуйском 114 году поставлен Гермоген, патриарх московский и всеа Русии, на месте Игнатия патриарха гречина, которово был поставил Рострига Гришка Отрепьев 113 году… Паки придем вперед на сказание о сем. И как Иванко Болотников да Истома Пашков прходили под Москву ис Серпухова и ис Коломны, а з другую сторону пошли ис Колуги атаман Солома казак да Васька Шестаков, холоп Андрея Клешнина, а с ними многие дворяне и дети боярские, и казаки. И городы взяли многие: Боровск, и Верею, и Борисов, и Можаевск, и Волок. И как оне пришли в Осипов монастырь, и тут ех, оманом перепоя, старец Деонисий Голицын велел побити, а от радных переимати и послати к Москве ко государю царю и великому князю Василью Ивановичю всеа Русии»[360].

Как видно, вторая заметка касается преимущественно иерархов церкви: в ней сказано о поставлении патриарха Гермогена, описано участие старца Иосифова монастыря Дионисия Голицына в аресте атамана Соломы и казака Василия Шестакова. Далее говорится о том, что великий князь Василий Иванович послал своего боярина князя Андрея Васильевича Голицына в Каширу, а сам пошел в Серпухов. Под Каширу из Тулы «царевич» Петр послал своих воевод. Затем описывается их сражение с войсками Голицына на реке Восьме, окончившееся победой последних. О взятии Тулы, где укрылся Болотников, сказано кратко, что царь Василий Шуйский пошел под Тулу и взял ее. Вторая заметка, в отличие от первой, гораздо меньше внимания уделяет военным действиям. Скорее всего, она принадлежит не Нечаю Перфильеву, всегда детально описывающему военные походы, а другому автору, продолжившему летописец.

В Пискаревском летописце дважды упоминается не только восстание Болотникова, но и Лжедмитрий II. В первой статье, до 1613 г., сказано: «И после того назвался иной вор царевичем Дмитреем, а сказывают сыньчишко боярской Веревкиных из Северы, и пришол под Москву в Тушина со многими людьми с литовскими и рускими… И стояли у Москвы больши дву годов и били, безпрестанно кровь христьянскую лили… А сам князь великий стоял за городом на Ваганькове в обозе многое время и вся рать, бояре и воеводы, с ним… И того вора литва хотела изымати и в Литву х королю отвесть. И он не со многими людьми побежал из Тушина в Колугу. И в ту пору многие руские люди разделилися: бояре и дворяне, и дети боярские, и стрельцы, и казаки, и тотарове, князь Петр Урусов с товарищи, и всякие служилые и жилецкие люди, и иные осталися в Тушине у литвы, а иные отъехали к вору в Колугу, а иные к Москве»[361]. Во второй статье о Лжедмитрии II, после 1613 г., речь идет о нападении Тушинского вора на Ростов: «И после того опять грехом крестьянским назвался вор царевичем Дмитреем, которой стоял в Тушине. А писано о нем и о Петрушке выше сего. И тот вор посылал ис Тушина под Ростов литву и черкас многих людей. И Ростов взяли, и выжгли, и высекли, и образы и раки у всех святых ободрали, и монастыри разорили, и митрополита Филарета Романова взяли в церкве, и сан с него сняли, и надели на него мирское платье и шапку»[362]. Дополнительные сведения Пискаревского летописца о Ростове касаются в основном разорения ростовских церквей и монастырей, в них описывается пленение митрополита Филарета Романова. Вероятно, автор хотел дополнить вторую заметку отсутствующими в первой сведениями о церковных делах. Нечай Перфильев проявлял интерес преимущественно к светским сюжетам, поэтому нельзя исключать, что все дополнения принадлежат другому лицу.

Известия обеих статей памятника об убийстве князем Петром Урусовым Лжедмитрия II дублируют друг друга. В заметке до 1613 г. об этом повествуется подробнее: «А того вора колуского литва от Москвы отогнала, и он побежал опять в Колугу, и в Колуге был немного, и убил его князь Петр Урусов»[363]. Во второй заметке, посвященной Марине Мнишек, о Воре сказано коротко: «И после того князь Петр Урусов того вора убил в Колуге»[364]. Автор, дополняя новыми подробностями повествование о событиях, о которых уже шла речь в первой части летописца, скорее всего, использовал повторение об убийстве Вора в Калуге просто для связного рассказа, так как в заметке не сообщается ничего нового. Эта статья похожа больше на черновую заметку летописца для себя, а не для читателя. Второй автор, вероятно, не успел отредактировать свой труд.

Повторение известий об Иване Болотникове и Лжедмитрии II можно объяснить следующим образом. Скорее всего, обращая внимание на церковный характер дополнений, можно предположить, что летописец продолжил не Нечай Перфильев, а другой автор. Нельзя оставить незамеченным также то обстоятельство, что в заметке о строительстве Смоленского кремля Нечай Перфильев был упомянут в третьем лице, что было нетипично для древнерусского летописца, вряд ли он сам писал так о себе. Все эти соображения, вместе с разнообразием статей Пискаревского летописца, заставляют предположить, что повествование продолжил другой автор. Если Нечай Перфильев оборвал свой труд в 1613 г., то можно предположить, что его перу принадлежит описание событий опричнины и Смутного времени. После 1613 г. Пискаревский летописец писался, возможно, компилятором, создавшим весь свод. Этот составитель соединил заметки Нечая Перфильева с источниками, содержащими дополнительные подробности о некоторых событиях Смуты, а также статьями начальной части Пискаревского летописца. Он же мог продолжить повествование Пискаревского летописца статьями о царствовании Михаила Романова.

Трудно сказать, кем был этот второй автор, но, вероятно, он имел какое-то отношение к церковным кругам, т.к. все его дополнения статей памятника касаются преимущественно церковных событий. Здесь мы видим, что и гипотетический автор записок об опричнине и Смутном времени Нечай Перфильев, составляющих оригинальную часть памятника, и компилятор, соединивший эти записки с начальной частью свода и дополнивший их, вероятно, сведениями о церковных событиях и заметками о царствовании Михаила Федоровича Романова (в том числе приписками), в равной степени могут считаться авторами Пискаревского летописца. Автора сюжета, составителя свода, и автора части текста по существу, одного из информаторов этого составителя, Нечая Перфильева, трудно отделить друг от друга, поскольку тогда нарушилось бы композиционное единство Пискаревского летописца. Записки Нечая Перфильева можно рассматривать как один из источников составителя Пискаревского летописца.

Пискаревский летописец не отличается в этом случае от большинства средневековых летописей, где составитель, редактор, информатор в равной мере являлись авторами произведения. Теперь, зная хотя бы гипотетически одного из авторов памятника, можно уточнить наши представления о некоторых источниках Пискаревского летописца. Если предположить, что автором части Пискаревского летописца был Нечай Перфильев, то можно выделить некоторые источники, которыми он пользовался. Нечай Перфильев был современником событий Смуты, он располагал, очевидно, какими-то не дошедшими до нас разрядными записями о строительстве городов, военных действиях. Для него характерно особое внимание к роду князей Шуйских, Нечай Перфильев сообщает много подробностей о представителях этого рода, не встречающихся больше в других письменных источниках. Вполне возможно, что в распоряжении дьяка был семейный летописчик этих князей. В Пискаревском летописце сообщаются сведения о князьях Шуйских, отсутствующие в других источниках. Так, под 1571 г. помещена статья об убийстве во время московского пожара человеком Татева брата князя Ивана Петровича Шуйского Никиты Петровича Шуйского. В Пискаревском летописце находим и другую заметку о князе Иване Андреевиче Шуйском и его дядьке, которая может рассматриваться как семейное предание. Когда при царе Иване Васильевиче был казнен князь Андрей Михайлович Шуйский, дед князя Андрея Ивановича, то его отца Ивана Андреевича спас некий дядька, который скрывался с ним в Белозерской стране. Во время пребывания царя в Троице-Сергиевом монастыре дядька просил его о своем князе, и царь отдал князю его вотчины, а дядьку пожаловал[365].

Знание автора помогает не только выявлению источников, но и определению времени написания памятника. Располагая сведениями об авторах, попытаемся определить время создания текста рукописи Пискаревского летописца. Заключительная часть Пискаревского летописца была написана не позднее 1621 г. – под этим годом помещена самая поздняя заметка о поставлении сибирского архиепископа Киприана, и не раньше 1625 г., которым датируется самая первая приписка. На основании этой датировки можно сделать следующий вывод: Нечай Перфильев окончил свой труд в 1613 г. Между 1621 и 1625 гг. летописец, вероятно, продолжил другой автор, он же составитель и, вероятно, один из переписчиков рукописи Пискаревского летописца. В тексте слишком мало сведений, чтобы сказать о том, что представлял собой этот автор. Возможно, он был лицом духовного звания, так как дополнил Пискаревский летописец преимущественно церковными статьями. Нечай Перфильев же не проявлял интереса к этим сюжетам (он был вообще плохо осведомлен в церковных делах, в заметке об учреждении патриаршества Нечай Перфильев допустил грубую ошибку, написав, что одного из патриархов убили после этого в Константинополе).

Под 1612 г. в Пискаревском летописце помещена заметка о событиях в Кирилло-Белозерском монастыре, она следует с нарушением хронологии сразу после 1618 г.: «Да того же году июля в 1 день в четверг взяли черкасы и руския воры Белоозеро, а воевода Стефан утече Чепчюгов; да того же лета августа в 20 день приходили под Кирилов на память св. пророка Самоила в 11 час дни»[366]. Здесь названы точный день и час события, что указывает на какой-то летописный источник нашего памятника. Кроме Пискаревского летописца, о нападении на Кирилло-Белозерский монастырь говорится только в летописце этого монастыря: «Августа в 1 день приходили литовския люди и руския воры. Белоозеро город выжгли и высекли до основания. И под Кирилов монастырь от Уломския мельницы изгоном те же руския воры приходили. И мало Бог помиловал»[367]. Как видно, этот летописец Кирилло-Белозерского монастыря не являлся непосредственным источником для Пискаревского летописца. Но последний мог обратиться к другому памятнику, сообщающему о событиях в монастыре, возможно, другой летописи той же обители той же обители, потому что в разрядах сведения о Кирилло-Белозерском монастыре отсутствуют. Этот летописец, возможно, нашел отражение и в начальной части Пискаревского летописца.

Я. Г. Солодкин, как было уже отмечено, в числе предполагаемых источников Пискаревского летописца называет и некий севернорусский летописец: «Основным пластом ПЛ 1640-х гг., дошедшего до нас, вероятно, в оригинале, является текст летописца за вторую половину XVI – начало XVII в.; этот текст дополнен по другим источникам, к примеру, краткому летописцу северно-русского происхождения»[368]. Для подтверждения этого вывода можно добавить, что в Пискаревском летописце есть и другие сведения северного происхождения. К ним относится сказание о новгородском Шиловом монастыре, повесть о новгородском белом клобуке. Вероятно, известие о Кирилло-Белозерском монастыре находилось также в составе какого-то краткого летописца из этого монастыря и именно из него попало в Пискаревский летописец.

Три последние заметки 1625–1645 гг. могли быть сделаны одним из переписчиков рукописи, обладателем второго почерка. Они выполнены вторым почерком не коричневыми, как основная часть рукописи, а черными чернилами и отделены от текста тремя чистыми листами.

Как известно из предыдущего изложения, Пискаревский летописец написан тремя различными почерками. Большая часть рукописи выполнена первым и вторым почерками, но атрибутировать их кому-либо из предполагаемых авторов летописца затруднительно, так как мы не располагаем другими сочинениями, принадлежащими, без сомнения, их перу. Можно только заметить, что второй почерк, наиболее профессиональный, мог быть почерком приказного человека. Им выполнены некоторые статьи начальной части летописца, записи из времен царей Ивана Васильевича и Михаила Федоровича, конец сборника.

Подведем итоги наблюдениям над авторством памятника. Вопрос об авторе средневекового произведения является сложной проблемой современного литературоведения. Представления об авторстве в Средневековье сильно отличались от современных понятий. Для читателя той эпохи важна была прежде всего не личность создателя произведения, а правильность воплощенной в тексте христианской идеи. Отсюда анонимность большинства сочинений. Но даже имя автора, написавшего церковное поучение, играло совсем другую роль, чем в современной литературе. В Средневековье оно указывает не на конкретного человека, а свидетельствует о принадлежности текста к авторитетной традиции.

Трудно определить автора такого сложного источника, как летописи, да это и не всегда необходимо. Они представляют собой разновременные слои, создавались усилиями многих редакторов, сводчиков, переписчиков. При анализе летописи очень большое значение имеет знание обстоятельств ее возникновения, социальной среды, где она появилась. В XVII в., в отличие от раннего летописания, летописцами очень часто становились светские лица, дьяки. Дьяки в силу своего положения в системе государственной администрации были людьми грамотными, хорошо осведомленными в делах, имели доступ к государственной документации.

Автором Пискаревского летописца был, предположительно, один из таких дьяков Нечай Перфильев. Он служил в Юрьеве-Ливонском, Чернигове, Москве, был современником событий Смутного времени. Нечаю Перфильеву, скорее всего, принадлежат записи об опричнине и Смутном времени. Неизвестно, какие связи были у него с князьями Шуйскими, но Нечай Перфильев был сторонником этих князей, сообщил много подробностей о них, взятых, скорее всего, из семейного летописчика этих князей, и всегда стремился представить членов рода князей Шуйских в выгодном свете, не боясь при этом искажать факты: при сообщении об избрании Василия Шуйского на престол, представленном им как всенародное, в статье о том, что Василий Шуйский сам снял с себя в Литве монашеское платье, хотя это сделал польский король. Свой труд Нечай Перфильев закончил в 1613 г. Но, вероятно, между 1621 и 1625 гг. летописец продолжил другой автор. Этот автор дополнил статьи Пискаревского летописца подробностями преимущественно церковного характера: он сообщает о патриархах Гермогене, Филарете. Возможно, второй автор был человеком духовного звания. Вышеупомянутое лицо могло закончить летописец статьей об избрании на престол Михаила Романова. Нельзя исключать, что рукопись Пискаревского летописца представляет собой черновик, т.к. все остальные заметки, помещенные после 1613 г., сообщали только дополнительные подробности событий, о которых уже было рассказано в первоначальной части Пискаревского летописца. Вероятно, второй автор был также составителем и переписчиком большей части рукописи Пискаревского летописца: он связал отдельные части памятника в одно целое. Три заметки 1625–1645 гг. о царствовании Михаила Романова могли быть сделаны позднее другим переписчиком. Они отличаются цветом чернил от остальных частей рукописи и отделены от них тремя пустыми листами. Статья об избрании на престол Михаила Романова, скорее всего, является завершением повествования Пискаревского летописца о Смутном времени, а три краткие заметки похожи больше не на продолжение свода сведениями о событиях царствования Михаила Федоровича, а на приписки к нему.

Источники

Исследования

Аверинцев С. С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика. М., 1994. С. 105–125.