Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов Маталасов Владимир
Изнемогая от жары и голода, хватив на оставшиеся деньги по кружке кваса из автоцистерны, приятели принялись рассуждать, чем бы им заняться и куда направить стопы свои. Пока они терялись в догадках, мимо, сверкая чёрным лаком и блеском никеля, прошуршала «автопродлёнка» и остановилась подле парадных дверей ресторана «У самовара» отеля «Знай наших!». Швейцар в парадной ливрее, выросший словно из-под земли, услужливо отворил тяжеловесную дверку лимузина. Из утробы его молодцевато выскользнула низкорослая фигура старичка, одетого по последнему слову моды. Протянув руку в кабину, он извлёк на свет божий прекрасное изваяние в лице царственной молодой особы. Казалось, на голову её был выплеснут целый ушат драгоценностей. Она вся сверкала бриллиантами и светилась неоновым светом. Улыбка с ямочками на персиковых щеках не сходила с её лица.
Со стороны можно было предположить, что это дед с внучкой. Однако, это была пара, связанная любовными узами, в которой Бабэльмандебский узнал своего давнего друга Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского и примадонну городского театра Павлину Памперс-Лобызовскую. Ухажёр небрежно сунул в нагрудный карман ливреи вытянувшегося по стойке «смирно» швейцара бумажную ассигнацию неизвестного достоинства. Дама взяла его под ручку.
– Монбланушка! Ты ли это, старина?! – радостно воскликнул Иван Абрамыч, быстрой рысцой – переходящей в галоп, – приближаясь к вновь прибывшим с распростёртыми объятиями. – Вот так номер! Сколько лет, сколько зим! Обалдеть!
Тот, видимо, тоже признал в приближавшемся своего старого приятеля и выпростал вперёд руку для предстоящего мужского рукопожатия.
– Дай облобызать тебя, верный товарищ мой, друг сердешный! – и Иван Абрамыч на ходу заключил в ладони свои руку старца.
Но тут случился казус. Бабэльмандебский, по причине заплетения ног, споткнулся и, не выпуская руки Монблана Аристарховича, брякнулся оземь, потянув за собой и старца и спутницу, державшую его под руку. Завершающей сценкой встречи было мелькание в воздухе высоких, тонких каблучков чёрных, лакированных туфелек и вознесение небольшого облачка пыли над тремя – один на другом, – телами: Иван Абрамыч снизу, Павлина наверху.
– Фу, чёрт! – выругался Кочергин-Бомбзловский. – Ну, ты, брат, и скотина! Разве можно так обращаться с дамой?
А та, как ни в чём не бывало, уже стояла на обеих и делала вид, что созерцает что-то там, в небесах.
– Пардон, Павлина Викентьевна, пардон! Видит Бог, не хотел. Так уж получилось, – засуетился Иван Абрамович. – От великой радости всё это, что имею честь лицезреть вас и лишний раз убедиться в вашем полном здравии и благополучии. Обязан заметить, что цвет ваших туфелек прекрасно гармонирует с цветом ваших коленок. Вы – бриллиант на золотой россыпи жизни, и не ругайте меня почём зря. Давайте-ка я вас отряхну, – и он прошёлся рукой по тому её месту, на котором обычно сидят.
– Ой! – ойкнула та от неожиданности. – Вы всё такой же, как я посмотрю, шалунишка и баловник, Иван Абрамович, – мастерски уклоняясь от руки Бабэльмандебского, заметила Павлина и погрозила ему пальчиком.
Тот, поймав её ручку, прошёлся быстрыми, мелкими поцелуями от браслета до плеча. Павлина зарделась и, как говорится, вся растаяла, образовав под собой лужу.
– Ну, полноте вам, старый проказник! – кокетливо прозвучало соловьиной песней. – Познакомьте же нас, наконец-то, с вашим приятелем.
Манюня Чубчик смиренно стоял в сторонке на расстоянии десяти локтей и носком ботинка смущённо ковырял асфальт.
– Оне стесняются, – пояснил Иван Абрамыч, и добавил: «Манюня! Подойди же сюда. С тобой познакомиться желают».
Тот скромно, но с достоинством, подошёл, представился.
– Наш отечественный Винсент ван Гог, Пабло Пикассо, Леонардо да Винчи, – последовало краткое пояснение. – Шедевров, равноценных «Ночному кафе», «Гернике», «Джоконде» или «Тайной вечере» создать ещё не успел, но уже где-то, я вам скажу, на подходе к истине. Так что прошу любить и жаловать, несмотря на наш непрезентабельный вид. Простота манер, скромность, отрешённость – наиболее характерные черты, свойственные молодым титанам изобразительного искусства и философическим, жизнеутверждающим натурам. А удел гения – прижизненная нищета и непризнание…
В воздухе повисла временная пауза, воспользовавшись которой Бабэльмандебский успел шепнуть на ухо Кочергину-Бомбзловскому:
– Послушай, Монблан Аристархович! Не откажи в любезности, одолжи, брат, на правах старой дружбы, пару сотенных: полное безденежье. При случае, верну.
– Изволь, Иван Абрамыч! Для лучшего друга – всегда. – Он извлёк откуда-то внушительных размеров портмоне, отсчитал пять сотенных и сунул их в руку просителя. – На! Вернёшь, когда посчитаешь нужным… Да, вот ещё что. Сегодня у меня в двадцать нуль-нуль намечается небольшая вечеринка. Собирается, так скть, местный бомонд. Приходи, батенька, и друга своего прихвати. Только уж приоденьтесь, приведите себя в божеский вид, а то смотреть на вас противно. Вот вам визитные карточки. Всё, пошёл, меня дама ждёт.
Иван Абрамыч стоял как вкопанный, с открытым ртом, и смотрел вслед удалявшемуся под своды увесилительного заведения – под-ручку с прекрасной особой, – старинному другу, до недавнего времени такому же бессребренику, как и он сам, а теперь, видимо, умело вписавшемуся в удачливейший зигзаг судьбы. Швейцар же удалился величественной походкой с горделиво поднятой головой, с подобающим достоинством захлопнув за собой парадные двери.
Понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.
– Ну и дела-а! – стряхнув оцепенение, наконец-то выдавил из себя Бабэльмандебский. – Уму непостежимо! Монблан, в таких видах, при таких обстоятельствах и возможностях… Он ли это?
Иван Абрамыч отлично знавал и Павлину и Монблана Аристарховича ещё по работе в городском музыкально-драматическом театре, где когда-то служил театральным осветителем. Первая порхала балериной, числившейся в примах. Кочергин-Бомбзловский, прозябавший в артистах второй весовой категории, подвизался там же, на главных второстепенных ролях в амплуа третьих любовников. В спектаклях, «на стороне», ему любезно доверяли играть роль «колобка» и «ветра в поле». Но… когда это было! Монблан давно уже расстался с театром и года три-четыре пропадал неведомо где.
Павлина?.. А что – Павлина! Это она сейчас такая гладкая уважительно-предупредительная. С её уст, казалось, так и готова была сорваться фраза: «Мне так хорошо, что даже плохо!». Кстати, любимым её изречением было: «Испытываю необходимость питать пристрастие к отвращению!». А это ведь по её милости, его – Ивана Абрамовича Бабэльмандебского вытурили из театра: во время спектакля посветил, видите ли, не туда, куда надо. Павлина раскапризничалась, закатила истерику, симулировала обморок. Результат: его попёрли из храма Мельпомены и Терпсихоры в три шеи, без отпускных и выходного пособия.
В этом году у Павлины последний театральный сезон. Годы! Как-никак, тридцать пять стукнуло. Уже так не попрыгаешь-не поскачешь, не повертишься-не покрутишься. Но как бы там ни было, прощальным гастролям предстоит быть пышными: это он, Иван Абрамович Бабэльмандебский, обещает.
И всё же. Сцена – понятно! Но что их – Монблана и Павлину сблизило и объединило на жизненной стезе? Вот вопрос.
– Ну и женщина, Абрамыч! Эмансипэ! – восторженно произнёс Манюня Чубчик. – У неё совершенная конструкция. Создавал её, видимо, талантливый архитектор. Не зря ведь говорится – вернее я так думаю, – что хранители генеалогического древа, занимающиеся, в свободное время, воспроизводством потомства, муж – архитектор, жена – прораб.
– Да Бог с ней, Манюня! Главное, мы спасены, – потрясая в воздухе пачкой купюр, ликовал Бабэльмандебский. – …не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым…
Ну а этот, друг ваш, Монблан, – не унимался Чубчик. – Каков, а?
– Да-а. Джентльмены, к счастью, ещё не перевелись. Не то, что тот, крутой, в магазине со своим оболтусом. Ведь – быдло! Ты его ряди хоть в смокинги, хоть во френчи, да хоть и в тогу министра, а всё равно из них так и будет переть быдло, – рассуждал Иван Абрамович, будучи уже дома и приводя свой выходной костюм в порядок. – А джентльмен – его хоть в лохмотья дырявые ряди, – так его за версту видно: манеры, брат, обхождение, науки разные, мысли философические, и прочие причиндалии.
– Вот и я того же мнения о вашем друге.
– О Монблане что ли? Да как бы это тебе мягше выразиться: если в принципе, то он тоже – джентльмен, но какой-то вроде бы быдловатый что ли. Ты не находишь? К слову, запомни на будущее, – продолжал Иван Абрамыч. – Если у тебя вдруг, когда-нибудь, возникнет непреодолимое желание просочиться в ряды великосветского общества, повстречайся, как бы невзначай, с одним из его представителей, и спроси: « А не найдётся ли, уважаемый, в вашей домашней библиотЭке что-нибудь из Зигмунда Фрейда?». Или же: «А не читали ли вы случайно, батенька, Зигмунда Фрейда о причинности пространства и времени? Нет? Ну как же так можно?!.. Рекомендую, батенька, рекомендую. Непременно почитайте, не пожалеете». И этим всё будет сказано. Этого вполне достаточно, чтобы сузиться и вырасти в глазах истеблишмента на пятнадцать сантиметров в высоту…
За час до предстоящей вечеринки оба были уже готовы влиться в мирскую круговерть высшего общества. Заминка произошла лишь со штанами Манюни: они оказались ему слишком широкими, а лишнего ремня под руками не оказалось. Однако, он быстро нашёлся, прикрепив штаны с помощью верёвочки к пуговице пиджака, с внутренней его стороны. А в общем-то как представители порядочного общества выглядели они вполне достойно и убедительно.
– Послушайте, Абрамыч! У меня предложение: а не ублажить ли нам себя в ресторане, перед вечеринкой, лёгким ужином при свечах?
– Зачем?
– Порадуем посетителей.
– Да ну тебя! Оболтус! Вечно что-то придумаешь.
3. Друзья спешат в гости к Кочергину-Бомбзловскому и становятся невольными участниками импровизированного спектакля
Бочка мёда без ложки дёгтя —
что уха без костей.
(Автор)
Место проживания Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского оказалось в живописном загородном районе. Пришлось добираться сначала троллейбусом, затем трамваем.. «Скромная обитель» хозяина повергла гостей в шок. То был огромный двухэтажный особняк, обнесённый высоким кирпичным забором и утопавший в глубине сада.
Боковая калитка, соседствовавшая с раздвижными металлическими воротами, оказалась запертой. Позвонили. В смотровой дверной щели мелькнули глаза привратника.
– Кто такие? – прозвучал густой, хриплый бас.
– Свои! Хозяин дома?
– Ваши документы.
Показали визитные карточки. Замок щёлкнул, дверца калитки распахнулась и пропустила посетителей. В конце аллеи, ведущей к парадной лестнице, показалась тщедушная фигура Кочергина-Бомбзловского.
– О-о, святой Антонио! – радостно воскликнул хозяин.
– О-о, пресвятая дева Мария! – вторил ему гость.
– Иван Абрамыч! Мой вам до пояса и ниже! Милости прошу в мою скромную обитель! – Хозяин спешил гостям навстречу, мельтеша ножками, наклонив голову набок, с дымящейся сигарой в руке. – Почтили всё-таки своим присутствием старого отшельника, осчастливили. А вы у меня первые, – сообщил он радостную весть. – Сейчас и гости начнут съезжаться. А покеда оне будут это делать, я успею показать вам своё хозяйство.
Показал: на правах хозяина дома, бегло, с краткими пояснениями водил их по своим апартамента. На немой вопрос, так и сквозивший во взгляде Бабэльмандебского – откуда, мол, всё это, – Кочергин-Бомбзловский, не менее откровенно возведя глаза к небу, мысленно дал понять что всё это дано свыше, не всем этого уразуметь, всему своё время, да и вообще – вопросы тут излишни.
– Судьба! – вслух подытожил Иван Абрамыч.
– Судьба, говоришь? Что судьба? Так можно всю жизнь чего-то прождать. А ты лучше возьми, да дёрни тихонечко Господа нашего за рукав-то, напомни ему о себе. Смотришь, и тебе кусочек пирога под солнцем сыщется. Обо всё рассказывать просто нету времени: вот-вот гости подъедут. Обо всём доложу, как только время представится. Одно только могу сказать: всё, что вы здесь видите, зиждется на собственном здоровье и нетленных костях старческих.
Жилище было обустроено шикарным образом. Повсюду охрана и прислуга. В дверном проёме спальни на втором этаже, подперев голову рукой, закинув нога за ногу и облокотившись локтём о косяк, красовалась тучная, могучего телосложения фигура чернокожей женщины с мощным торсом.
– О-о! – не удержался от подобной неожиданности Иван Абрамыч, открыв от изумления рот и замедлив ход. – Что за чудо! Это откуда же у тебя этот нежный цветок – дитя Африки?
– Эту бабенцию я выписал из племени Мбабане Туки-муки, что в провинции Куанго-Буанго, для любовных утех, сам понимаешь, чисто платонических.
– Понимаю, понимаю! – Бабэльмандебский невольно, украдкой, перевёл взгляд на неподобающее место мужской стати своего визави. – Значит – седина в голову, бес – в ребро? – пошутил он. – На манер Казановы. Тот не был женат, но оставил после себя неисчислимое потомство. Так что все мы – дети Казановы, а Казанова – порождение эпохи. Ну и правильно. Мужчина силён духом, женщина – телом. Да и вообще, по секрету: женщина – это наркотический продукт.
– Выходит, что так! – стушевался хозяин. – Живём только раз. Между прочим, зовут её по-ихнему – Йо-хо-хо, а по-нашему – Коломбина.
Своды основной залы были украшены лепными изображениями персонажей греческого эпоса. На хорах заканчивали свои приготовления к игре музыканты. Ужин был сервирован а-ля-фуршет. Суть этого иностранного слова для Ивана Абрамыча, ещё со времён далёкого детства, заключалась в том, что под ним он подразумевал определённое действо, когда гости вереницей ходят кругами вокруг стола, на ходу выпивают, закусывают и удаляются восвояси. Однако, для желающих, отдельно стояли столики с лёгкими, ажурными, приставными стульями.
– Всё, открываю кингстоны, ложусь на дно! – прошептал Манюня Чубчик на самое ухо Бабэльмандебскому, окидывая беглым взглядом столы, уставленные чёрной и красной икрой, свежими омарами, чудесной семгой, заливными осетрами, куропатками, батареями бутылок со спиртными напитками: винами, водками, коньяками. – Всего томительней на свете – ожиданье! – произнёс он, глотая слюну. – Благоговею, уповая!
Потихоньку стали съезжаться гости. Зала медленно оживала, наполняясь звуками голосов и приглушённой игрой музыкантов, исполнявших игриво-шаловливую «Польку „Бабочку“ для молодого носорога». Некоторые из гостей прибыли со своими малыми чадами, доставлявшими взрослым немало хлопот. Так, например, эти юные диверсанты, резвясь, потешались тем, что подкладывали почтенным мужьям и дамам, под сиденья стульев, имитаторы неприличных звуков и запахов. Надо было видеть лица и поведенческие реакции «провинившихся» взрослых. Вот была потеха-то.
Дворецкий непрерывно объявлял фамилии вновь прибывших, но… только именитых гостей: менее именитая публика не была удостоена подобной чести.
– Генеральный директор закрытого акционерного товарищества «Фирма веников не вяжет» господин Мюдак Витольд Арнольдович!
– Основатели кооператива «Сельхознавоз», двоюродные братья, господин Бжепшицкий Апостол Евграфович и господин Пшибжецкий Автандил Дормидонтович!
– Хэрвамвбок, господа!
Зал поначалу застыл и затих от изумления. Потом пронёсся лёгкий шумок и ропот. А где-то там, на ближних подступах к туалету, возмущённо прозвучал женский голос:
– Да как он смеет, подлец этакий? Хам!
– Хэрвамвбок, господа! – повтори дворецкий, видимо, явно наслаждаясь произведённым на публику эффектом от произнесённого. – Господин Хэрвамвбок Сусалий Пирамидонович, отпрыск скандинавской королевской династии, экс-дипломат!
По залу прокатилась волна облегчённого вздоха. Послышались смешки и обоюдные поддёвки.
– Гордость отечественного балета, госпожа Брунгильда Лучезарная и госпожа Амброзия Гибкая!
– Наши иностранные друзья: господин Петардо Хуан Бернардович из Бразилии и госпожа Джуди Балерини из Палермо.
– Наши японо-вьетнамские друзья: Сунь Ся-ка, По-Чём-пень, Ху Вон-там!..
– Вон, глядите, два закадычных друга – Поцелуйко и Наливайко, – заочно знакомил хозяин друзей со своими гостями. – А выправка-то, особенно у Поцелуйко.
Действительно, так и хотелось спросить у того: «В каком полку изволили служить, батенька?», и услышать в ответ: «В сто первом, кавалергардском!» – Идёмте-ка, подойдём к ним поближе, – посоветовал Монблан Аристархович. – Кажется, к ним направляет стопы свои Гармония Всеобъемлющая – жена генерала Портупей-Голенищева, генерала с ужимками отставного прапорщика. У него есть ещё такая прибаутка: «Штык те в карман и портянка на шею!». Так вот, Гармония, это, я вам скажу, не женщина, а полевая гаубица. Исключительно породистая и плодовитая особа.
– Добрый вечер, господа! – сходу, без обиняков, прямо в лоб атаковала та молодых людей. – Мы с вами не знакомы?
– Никак нет! Не имеем чести знать! – молодцевато прищёлкнув каблуками, с одновременным вскидыванием головы, став во фронт как заправский служака, лихо подкрутив щёгольские щёточки усов, ответил один из них, и представился:
– Поцелуйко!
Превратно истолковывая подобное представление, его по обычаю целовали: мужчины – подчёркнуто вежливо, по-мужски, так же подкручивая усы, от смущения крякая, кряхтя и покашливая в кулак; женщины – с особым рвением, но с опаской оглядываясь: «Моего здесь нет?» и произнося: «Какой милый чебурашка!».
– Наливайко! – произведя отмашку рукой, точно таким же манером представился другой.
– Эй, человек! Наливай-ка! – обратилась она к проходившему мимо официанту с бутылкой коньяка и хрустальными рюмками на серебряном подносе. – Налей-ка нам, братец, по маленькой на троих: душа жаждет… Ну, причастимся, друзья, и возрадуемся!
Выпили, вкусили по конфетке. Те, как выяснилось впоследствии, оказались «Музыкальными», подкинутыми на поднос юными экстремистами.
А гости всё прибывали и прибывали, заполняя собой залу.
– Гость Востока! – провозглосил глашатай. – Господин Челдобухры Шалдыбурдык семнадцатый.
– Мордухале чугуп апанамана бирды-кирдык! – приветствовал вновь прибывший, послав в публику, двумя руками, три воздушных поцелуя.
– Известный в салонных кругах юморист-пародист господин Табуреткин Исидор Сысоевич! – в очередной раз возвестил дворецкий о прибытии нового гостя.
– Здравствуйте, кто как может! – обезьянничая всем своим лицом, на манер шута, в замысловатом реверансе, тот отвесил низкий поклон. Он танцевал губами: верхняя улыбалась, нижняя плакала. При этом левый глаз не слушался правого. Голосом Владимира Вольфовича справился: «Полководцы вам не нужны?.. Пока – нет? Ну что ж, я подожду», и с этими словами затерялся в толпе праздношатающихся.
Монблан Аристархович, испросив у своих друзей разрешения, покинул их, сославшись на какие-то неотложные дела. Те продолжили обход залы. Они завязывали с присутствующими светские беседы, выслушивали их советы, пожелания, наставления.
Вот небольшая стайка любопытствующих окружила писателя местного масштаба Амулета Модестовича Чертополоха, который – по его собственным утверждениям, – пишет о том, чего нет и не было, но вполне могло бы быть. Он неторопливо, назидательно-нравоучительно вёл беседу со своими слушателями.
– …тогда непреложным правилом пишущей братии должен стать девиз: «Пиши, товарищ, пиши, и из этого что-нибудь да получится». И тогда писатель начинает постепенно обрастать своими произведениями, от головы до шляпы.
А если взять в целом, то литератора надобно уподобить быстрой лани, а цензоров и критиков – стае волков. Хороший литератор, дабы донести свою «крамольную» мысль до умов читателей, должен так – мастерски завуалировав, – преподнести её в своём произведении, чтобы любой цензор или критик был бы беспомощен в своём стремлении «утопить» произведение.
Следовательно, стоящий литератор за счёт наличия представителей литературно-фискальной номенклатуры совершенствует и оттачивает своё мастерство. Благодаря этому произведение его приближается к высокохудожественному, тянущему на Нобелевскую Премию.
Среднего и слабого литератора цензоры и критики просто «съедают», как каннибалы. Если последних просто не будет, то даже хороший литератор изленится пером и душой, превратившись в захудалого, посредственного бумагомарателя. Литература станет чахнуть и вырождаться. Хотя, правда, и в этом случае читатель сыщется. Не зря Антон Павлович Чехов в своей юмореске «Правила для начинающих литераторов» заметил: «Нет того урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя».
Отсюда вывод: цензоры и критики просто необходимы – на то и щука в озере, чтобы карась не дремал, – а чтобы таковых много не расплодилось, то их надобно время от времени отстреливать, особенно кровожадных. Так, а теперь переходим к критическим заметкам о критиках…
– А я того мнения, что писатели – то всё приёмные дети лейтенанта Шмидта: ходют, понимаешь ли, с вечно протянутой рукой, ходют, – высказал свою мысль Иван Абрамыч куда-то в пространство, – а чего ходют, сами не знают.
– Да-а, что-то много их расплодилось в последнее время, – поддержал Манюня своего друга. – Слушай, Абрамыч. А если все начнут писать?.. Вот если каждый напишет хотя бы по рассказу, то сколько же этих томов будет, да по сколько же листов каждый, а? Ведь это ж надо?!
– Всем писать нельзя. Надо по делу и существу, – заметил Бабэльмандебский. – Вот, к примеру, мой сосед по лестничной площадке, Иван Васильич, осчастливил Василия Иваныча, живущего этажом выше, обещанием выполнить его просьбу: оценить одно из его художественных произведений. Оценил. Написал десять листов рецензии на его четверостишие, высказав тому дословно: «Поэзия – это отражение внутреннего мира творца. Её нельзя организовать и оценить никакими баллами. Ваше же стихотворение близко мне своей непонятливостью». Утверждает, что написать его побудило желание облегчиться.
Сам же поэт признаётся, что бриллиантовую россыпь своих поэтических шедевров он создаёт этак непринуждённо, легко, просто и весело, на пути между туалетом и ванной. Кстати, Иван Васильич на данный момент занят написанием диссертации на тему «О совокуплении бабочек в процессе их свободного парения»…
По кругу залы с горделивым достоинством и подобающей грацией гарцевали две пожилые девушки. Шествуя, взявшись под-руку, они о чём-то мило беседовали. Одна из них, Юрисдикция Аполлинариевна Соковитая, была заядлым коротковолновиком-любителем, поддерживая радиосвязь со всеми странами мира, предпочитая связь с представителями мужского пола. Обычно своих визави она спрашивала: «Чем работаете: ключом или на микрофон?», а о ней самой говорили: «Каждый раз, выходя в ночной эфир, она жаждет случайных связей».
Другая пожилая девушка, Марфа Евлампиевна Ядрёная, за жизненную цель поставила себе поиск верного друга жизни, верного до гробовой доски. Ищет до сих пор. От тоски по ласке, и одиночества в сто этажей, курит пенковую трубку, предпочитая крепкий, дешёвый табак. Её знакомства с незнакомыми мужчинами, как правило, подчинялись единому сценарию и сводились к следующему. Поймав «на мушку прицела» предполагаемого спутника жизни, она тут же преграждала ему дорогу. Удерживая под мышкой деловую кожаную папку, опустив очки на самый кончик носа и глядя поверх них, в упор, на собеседника – встав к нему в полоборота, слегка откинув голову в правый бок, а левую ногу в воздух и несколько назад, – она спрашивала: «А не были бы вы столь любезны, уважаемый, взять на себя труд сообщить одинокой женщине, где тут у вас находится научная библиотэка?» Последнее слово она произносила через букву «э» с волжским напевом. В результате ответа на подобный вопрос Марфа однажды даже чуть не забеременела. Но всё, слава Богу, обошлось. Теперь она стала более осмотрительной и требовательной как к себе, так и к будущим претендентам на её сердце. Всё, хватит!
Где-то в глубине залы, за отдельным столиком, неясно просматривались фигуры безудержного рассказчика неприличных анекдотов Стопкина-Рюмашевича и его закадычного друга, эстонского молдаванина грузинского происхождения из Канады, Гиви Кальвэ. Они сосредоточенно фуршетились, молча разговаривая с осетром и бутылкой водки.
– Смотрите, смотрите! – зашушукались где-то сзади. – Тур-Буяновский со своей Партией Ильиничной Коммунистической (в народе бытовало сокращённое – со своей ПИКой). Ишь, рыжие-бесстыжие!
Ни для кого не составляло большого секрета, что её он любил сильней, чем собственную жену, но любил как-то особенно, исподтишка. Как-то раз он даже признался, сказав: «Каюсь! Жене своей я изменяю частенько, но отечеству – никогда!».
Радостно промчался, весь сверкая и роняя за собой искры, известный повеса и сердцеед Сапфир Алмазов. Он преследовал захлёбывавшуюся от смеха и счастья молоденькую Увертюру Какис-Ляписову, модистку из дамского салона «Фигли-Мигли» госпожи Иродиады Фритьюр.
Все находились в состоянии беспробудного веселья. По лицам блуждала одна приятность. Переполненные впечатлениями от всего увиденного и услышанного, приятели решили выйти на двор. Вышли на веранду. Воздух был пропитан запахами бразильского кофе, духов «Виолет де парм» и гаванской сигары. К ним примешивались аромат цветов и запахи трав. По пути друзья мельком успели услышать и узнать, что, оказывается, тёмной личностью называют негра, и о том, что произошло, когда Соня Айсберг направилась к Шлагбауму, чтобы дать Маху. Всё это было очень свежо и забавно. Друзья недоумевали, особенно Манюня:
– Куда это мы с вами попали, а, Иван Абрамыч? – задавался он вопросом. – Это прям какой-то театр абсурда.
Тот и сам толком ничего не понимал, теряясь в догадках, хотя просветление постепенно начинало овладевать всем его существом. Они вышли на веранду. Вечер был чудесен. Всё небо было усеяно звёздным бисером и полная луна бросала бледные, колеблющиеся блики на их лица.
– Граф Бан де Роль и маркиз Подитуда! – пробивался голос дворецкого сквозь шум голосов и приглушённые звуки «Ноктюрна» Шопена.
– Даже и не знаю, что тебе сказать, Моня, – пожал плечами Бабэльмандебский. – Хотя мне порой начинает казаться, что здесь разыгрывается великолепный спектакль жизни с участием гениальных актёров. А что такое жизнь человеческая? Я тебе скажу, только ты заруби себе это на носу: вся наша жизнь – один сплошной спектакль под названием «Пролог к небытию» или же «Прелюдия к Вечности». Выбирай, что тебе больше по душе. А в общем-то…
– А мне думается, – не дал договорить другу Манюня, – что вся наша жизнь – сплошной цирк. Кто-то на трапеции раскачивается, кто-то по канату ходит, кто-то вдребезги разбивается… А клоунов сколько!.. Два кофе на террасу! – прищёлкнув пальцами, ни с того ни с сего, громко изрёк он в пустоту, желая, видимо, удостовериться в реальности происходящих событий и в соблюдении утончённых правил и нравов общества, в котором ему была предоставлена честь оказаться.
Словно по мановению волшебной палочки перед ними возникла изящная фигура сказочно прекрасной, знойной креолки в одеянии Евы, едва прикрывавшем лишь нижнюю часть её женских достоинств. В руках она удерживала маленький фаянсовый поднос с двумя фарфоровыми чашечками – исходящего ароматом – кофе, установленными на блюдечках с позолоченными каёмочками.
– О, Боже! Ущипните меня! – воскликнул Манюня, поражённый изяществом форм нагого шоколадного цвета тела и ослепительной красотой креолки. – Не сон ли это?! – Он ущипнул себя левой рукой за правый бок. – Больно, однако! – резюмировал он. – Следовательно я действителен в своей действительности: я живу и грежу наяву. А как тебя величать, милое создание?
– Гуля, Пых-Мотузовская! – последовал ответ, и видение растаяло так же неожиданно, как и возникло.
– Да-а, – протянул Бабэльмандебский, причмокивая и прищёлкивая языком. – Небольшое несоответствие, но всё равно: эта дева обольстительна в своей наготе. Не мешало бы поближе познакомиться с ней.
– А вы, оказывается, любезнейший Иван Аброамыч, бабник и старый развратник, – пошутил Манюня, дымя презентованной гаванской сигарой и мелкими глотками потягивая кофе.
Но, как издревле говорится, пути Господни неисповедимы. Между колоннами мелькнули три женских силуэта и приблизились к ублажающим себя кофеями и сигарным дымом Бабэльмандебскому и Чубчику.
– Мальчики, и не стыдно вам? – принялся журить мужчин один из силуэтов, по виду и манерам самый старший, а следовательно и самый опытный в делах по амурной части. – Забились в угол и ни гу-гу. Нехорошо. Давайте знакомиться.
Познакомились. Две высокие, дородные незнакомки оказались сёстрами: это были Саламандра и Сколопендра Кукуевы. Их наставницей оказалась Анна Ахмутдиновна Прыгунец-Скакалкина, а за глаза – согласно народной молве, – просто Анка-запеканка. Она выпустила струйку табачного дыма из правого уголка пунцовых губ чувственного, порочного рта.
– А мы за вами давненько наблюдаем, – проявляя большой коэффициент подвижности, кокетливо заявила она. – Вы всё как-то особняком да особняком среди всей этой шумной оравы человеко-мужчин. Наше внутреннее чутьё, базирующееся на подсознании, подсказывает нам, что наши новые знакомые испытывают некий интеллектуальный дискомфорт.
Прыгунец-Скакалкина говорила долго и нудно, используя безобидную людскую привычку некоторых людей во время разговора машинально крутить у собеседника пуговицу, чем она и занималась по отношению к Манюне.
Тот сначала не придал этому факту сколь-нибудь большого значения, но потом вдруг вспомнил, что к этой пуговице у него на верёвочке подвязаны брюки. Положение ещё усугублялось и тем, что обе руки его были заняты: одна кофейным прибором, другая – сигарой, а обе сестрёнки уже успели подхватить его с обеих сторон под руки. Так что по рукам он был связан окончательно и бесповоротно, а Прыгунец-Скакалкина, беззаботно болтая, всё крутила и крутила пуговицу его пиджака, и нельзя было её остановить никакими «коврижками» по причине всеобщей скованности частей тела.
– С вашей стороны было очень мило терпеть нас столь долго, – сдипломатничал Бабэльмандебский, смекнув в чём дело и пытаясь прийти на выручку своему товарищу, питая при этом слабую надежду сбыть с рук этих назойливых дам, или что хотя бы, по крайней мере, они извинятся и ретируются. Но не тут-то было.
– Я позволю себе усомниться в ваших словах, многоуважаемый Абрам Иваныч, – молвила Прыгунец-Скакалкина.
– Иван Абрамович! – поправил тот.
– Вот и я говорю, Иван Абрамыч: не были бы вы со своим другом столь любезны, чтобы изъявить желание потанцевать с нами?
– Мы в обязательном порядке изъявим, только чуть-чуть попозже, – жалобно простонал Манюня, пытаясь извивающимися движениями тела высвободиться от двухсторонних захватов. – Мы в скором времени засвидетельствуем вам своё почтение. Вы только идите, а мы вмиг обернёмся.
– Нет, нет и ещё раз нет! – воспротивилась Анна Ахмутдиновна. – Танцевать, и сейчас же!
– И правда, мальчики, пойдём же плясать, – низким грудным голосом поддержала свою наставницу Саламандра Кукуева.
– Да не хочу я! – воспротивился Манюня, извиваясь всем телом между двумя столпами.
– Ну нет уж, пойдёмте! – прозвучало колоратурное сопрано Сколопендры Кукуевой.
– Ой! – вдруг испуганно воскликнула Анка-запеканка – Господин Чубчик! Я пуговичку вам случайно открутила. Ну, чисто случайно, нечаянно. Ничего? Вы уж извините меня, подлую. После танца обязательно пришью. Девочки!..
И сёстры, повинуясь поступившей команде и внутренним порывам души и сердца, ещё сильнее стиснув под руки сопротивляющегося и зависшего в воздухе молодого кавалера, устремились с ним к центру залы, поставив его перед свершившимся фактом. А факт был таков. Высвободив Манюню из захватов, сестрёнки оставили его в покое, любуясь им со стороны. А тот стоял среди залы: в зубах дымящаяся сигара; в одной руке, на уровне груди, кофейный прибор с недопитым кофе; другая рука прижата к животу, чуть ниже уровня поясного ремня;; брюки сложились в полусжатую гармонику.
К Чубчику уже спешили Бабэльмандебский и Прыгунец-Скакалкина. Первый поспешно освободил его от кофейного прибора и сигары. Вторая, приблизившись к нему почти впритык, заигрывающим голосом, несколько в нос, изрекла: «Ну что, потанцуем?», и распорядилась: «Что-нибудь этакое, зажигательное, латиноамериканское!»
Музыканты на хорах заиграли «Я в Рио-де-Жанейро». Одна рука у Манюни оказалась свободной, а другой он старался незаметно подтянуть брюки как можно выше. Партнёрша поймала в свою руку свободную руку партнёра, а другой обвила его талию.
– Я вас обняла, – с игривой лукавинкой в глазах засвидетельствовала Анна Ахмутдиновна. – Отчего ж вы не сделаете то же самое? Обнимите же меня!
Мысль Манюни Чубчика лихорадочно работала: взяться за её талию – штаны спадут или же совсем соскочат; держать свою руку во время танца прижатой к своему животу – тоже не дело, не поймут, а если и поймут, то превратно. И тогда он принял единственно правильное решение. Он резким движением отнял руку от своего живота, обхватил партнёршу намного ниже талии и сильно прижал к себе.
– Что вы замыслили, проказник? – испуганно прошептала она. – На нас ведь смотрят.
– Ну и пусть себе смотрят, коль не могут шагать в ногу со временем, – нашёлся Чубчик. – Сегодня в Латинской Америке все так танцуют. Это новое веяние времени.
Сильное прижатие в результате вынужденного слияния партнёров сковывало почти все их движения, за исключением боковых, да и то не на согнутых, мешали коленки. Поэтому ноги танцующей пары работали больше на систематическое расширение при отсутствии всяческих телодвижений. В конце концов Чубчик так прижал её низом к себе и подтянул наверх, что ноги её зависли в воздухе, и он приобрёл свободу движения. Он начал носиться со своей партнёршей по всему периметру залы, а Прыгунец-Скакалкина только и успевала восклицать, изумлённо-радостно: «Ух!.. Ух!..»
Прозвучал завершающий аккорд. Смолкли звуки музыки. Танец прекратился и пары стали расходиться.
Еле высвободившись из цепких рук партнёрши, Манюня вмиг испарился, шустро юркнув в праздную народную массу. Им овладело желание остаться наедине с самим собой и осмыслить всё случившееся. Отдышавшись в туалетной комнате, он быстро привёл себя в порядок, а очутившийся рядом Иван Абрамыч уже успел раздобыть ему брючный ремень. С дрожью во всех чреслах он мысленно старался воссоздать возможные последствия той ситуации, в которой мог бы оказаться. Картина получалась довольно таки неприглядной.
Вновь воротившись в лоно великосветского общества, друзья скромно укрылись за одной из колонн и приготовились наблюдать за тем, что происходит в зале. Но не тут-то было. Намётанный глаз Манюни вмиг уловил начавшееся движение в их сторону сестриц Кукуевых и их наставницы госпожи Прыгунец-Скакалкиной.
– Атас! Лёгкая кавалерия! – с дрожью в голосе вымолвил он.
Друзья поспешили побыстрее ретироваться, скрывшись за ближайшей дверью и очутившись в каком-то коридоре. Одна из его боковых дверей привела их в комнату, где трое пожилых людей – женщина и двое мужчин, – обсуждали молодёжную проблему. Ученическая доска, висевшая на стене вся была испещрена математическими формулами дифференциального и интегрального исчисления. Тут же были развешены какие-то таблицы и графики. За разговором они даже и не заметили прибытия незваных гостей. А те, без излишнего шума, молча присели на стоявшие рядом стулья и стали прислушиваться к шумам, доносившимся из-за двери. Помалу их волнение улеглось и внимание постепенно переключилось на дискуссию беседовавших.
Из их разговора они узнали, что, оказывается, в городе с недавних пор стали практиковаться обязательные годичные, платные курсы «Жених и невеста» с выдачей дипломов женихам и аттестатов зрелости – невеста; форма обучения – заочная, семестровая. Обучение осуществляется двумя потоками под девизами «Двум тёщам не бывать, одной – не миновать!» для женихов и «О свекровь, о жизнь моя!» для невест.
Мужским потоком заведовал Энтузиаст Пахомович Горлохватов, а женским – Хорда Алладиновна Брандахлыстова. Руководителем же курсов являлась Новелла Рахатлукумовна Хворая.
Вот как раз эти трое «учёных мужей» и вели неторопливую беседу, переходившую порой в дискуссию непримиримых. Разговор касался одной из наболевших, щепетильно-интимных проблем – темы брачной ночи, входившей несколькими вопросами в экзаменационные билеты, перед преддипломной практикой. Рассматривался частный случай технического оснащения брачного ложа молодожёнов. С помощью элементарных математических выкладок и формул матанализа сошлись на том, что для брачной ночи лучше ложа и не придумаешь, чем раскладушка, предусматривающая конструкцию двойных стандартов, то есть – раскладушка с регулируемым противовесом, или иными словами, когда «дэ икс по дэ тэ» равен нулю, что и требовалось доказать.
Друзья так же тихо и незаметно вышли, как и вошли. Из-за дверей соседней комнаты тоже доносились чьи-то голоса. Заглянули и туда. Первое, что они услышали, было:
– А из-за двоюродной бабушки моего троюродного дедушки в тысяча восемьсот семнадцатом году чуть не возник военный конфликт между двумя дружественными государствами.
Это был глас Дафнии Паштетовой, одной из представительниц небольшой компании, расположившейся кругом, в центре которого восседал идальго Антонио де Альварес, или просто – Антон Альваров.
– Дафния! Старших перебивать не гоже, – прозвучали слова упрёка. – Продолжайте, Антонио.
– так вот значит я и говорю, – продолжал Альварес. – Как-то раз, пребывая в краткосрочном отпуске на одном из островов тихоокеанского архипелага, утопая в глубоком шезлонге в тени разлапистых ветвей мангового дерева, я наслаждался утренним шумом прибоя, многоголосым пением птиц, и чёрт те знает ещё чем. И вдруг – волна цунами! Того острова давно уже нет, его поглотила морская пучина.
Один день и одну ночь несла меня эта волна на своей вершине, пока не выбросила на борт авианосца одной дружественной нам державы. И не просто на борт, а прямо в люк бомбового отсека палубного бомбардировщика, уже набиравшего разгон на взлётной полосе.
Что делать? Хотя вы знаете, я не робкого десятка но тут и у меня забегали мурашки по коже, сами понимаете. Ну, взлетели мы, значит, летим. Часика через два отбомбились. Держусь за внутренность обшивки фюзеляжа, чтобы самому не бомбануться. Легли на обратный курс, а тут, как назло, островные туземцы открыли по нам из высокоточного переносного ракетного комплекса залповый огонь. Попали, мерзавцы. Ясное дело: самолёт – в пике, я в бомбовом отсеке кручусь как… в проруби. Улучив момент, отталкиваюсь ногой от рулевой тяги и отделяюсь от падающего самолёта. Он уже далеко внизу, а я прощаюсь с жизнью, мысленно испрашиваю прощения у родных, близких и знакомых, у Господа нашего Бога за пригрешения. Лечу, распластавшись в трёхмерном пространстве. Всё, думаю, ништяк-кранты: сейчас плюхнусь, акулы тут как тут и – «прости, прощай Одесса-мама!».
Но, видимо, прислушалась матушка-природа к моим мольбам и стенаниям. Уже на самом подлёте к поверхности воды на меня обрушился чудовищной силы тайфун. Он подхватил меня и вынес на самую вершину. Он нёс меня в западном направлении три дня и три ночи. На четвёртый день тайфун, достигнув берегов Индии, обрушился на них, преобразовавшись в громадный смерч. Подхватив меня, он понёсся на северо-северо-запад. Минуя Пакистан, Афганистан, Таджикистан с Узбекистаном, он стал затихать и в скором времени плавно опустил меня недалеко от здания ташкентского аэропорта. Здесь меня уже поджидал правительственный самолёт.
Почти неделю – пока меня носило – весь мир, затаив дыхание, следил за перемещениями общего достояния планеты Земля, её сына, то есть – меня. Я забыл сказать: дело в том, что во время вынужденного путешествия мной осуществлялась с Большой Землёй двусторонняя связь посредством сверхсовременного мобильного телефона. Так вот, спустя короткий промежуток времени я уже в столице нашей Родины Москве. Фото-, радио-, телерепортёры, цветы. Женщины кричат «Ура!» и в воздух парики бросают. Каждый представитель мужского пола так и норовит пожать мне руку и приглашает на брудершафт или на посошок. Почётный кортеж доставляет меня прямо в Кремль. «Сам» вручает мне орден за мужество и отвагу, назначает ежемесячное денежное пособие с вознаграждением и пожизненную персональную пенсию.
Потом, как и следовало ожидать, стены американского конгресса, палата лордов на берегах туманного Альбиона, Рио-де-Жанейро, Париж, Рим, Берлин, Брюссель и так далее, и тому подобное. В результате – почётные должность и звание посланца Мира и доброй воли. В этом качестве объездил я почти весь свет. Но всему своё время и всему есть свой конец: от всеобщего внимания и чрезмерной опеки я просто утомился. Жизнь такая стала мне в тягость, и я решил выйти в тираж.
Инкогнито – чтобы избавиться от излишней людской молвы, – я переехал в этот город, оброс друзьями и знакомствами, окунулся в самую гущу народных масс, влача безбедное существование, и теперь я весь к вашим услугам: я ваш!
– Хрен с ним, с этим идальго! – устав слушать байки, изрёк Манюня Чубчик. – Я вижу, что этот посланец испытывает благостное томление от снизошедших на него блаженства, духовного счастья и покоя. Пойдём-ка лучше, Абрамыч, глянем, что там без нас делается. Шут с ними, с этими настырными бабенциями. Нам с ними детей не рожать, а кушать хочется, и дербалызнуть не мешало бы.
– Твоя правда, – согласился Иван Абрамыч. – Но, всё-таки, надобно соблюсти некоторую предосторожность…
Коридорная дверь с шумом и треском распахнулась. В коридор ворвалось какое-то «чудо-юдо» с косичками вразлёт, бешено вращая зрачками испуганных глаз и молчаливо взывая о помощи.. Так как оно очутилось на пути следования Ивана Абрамыча и Манюни, то невольно замешкалось и тут же было схвачено за ухо цепкими пальцами преследователя – запыхавшегося тучного гражданина. Чубчик хотел было заступиться за дитя, но Иван Абрамыч слегка осадил его, незаметно дёрнув за рукав: мол, подожди, посмотрим, что дальше будет.
– Попалась, поганка ты этакая! – с победным торжеством воскликнул преследователь, всё сильней и сильней сжимая ухо. – Ты чья будешь? Как тебя звать?
– Я – Манька Падекале! – дрожа всем существом и большими бантиками в косичках, объявило «чудо».
– Очень приятно! А я – Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский. Значит чуть ли не однофомильцы проливные. А разницу чувствуешь: кто я и кто ты?! Чувствуешь? Я кого спрашиваю?
– Чу-увствую!
– Ты это зачем подкинула, душа твоя подлая, хлопушки ароматизированные Аппатию Весельчак-Бефстроганову и Игнациусу Мандауэллу, чем ввела их в великое смущение, а? И как ёжика за пазуху Милиции Уголовной сунула, тоже видел. Я уже не говорю о Майонезе де Оливье, которому ты с антресолей, на самое темечко, полпачки горчицы «Деликатесной» вылила. Я сразу как-то подумал, что это ещё за персоны нон-граты тут ходют-скачут. У-у! Так и дал бы тебе щелбана! – Панас Мартынович ещё сильней потянул несчастную за ухо.
– Ой, больно же ведь, дяденька! – заверещала она.
– Ничего, терпи! Господь терпел и нам велел! Кто ты есть такая? А три кнопки на сиденье стула Климентине Альфонсовне Лиходей-Злодеевской кто подложил? Я ведь всё видел и наблюдал за тобой…
– А раз так, то почему же вовремя не остановили? Самим, небось, интересно было.
– Ах ты дрянь маленькая! Да ты знаешь что я тебе за такие слова? – до корней волос возмутился истязатель. – Сколько тебе годиков?
– Я бы сказала, дяденька, да не помню сколько мне в прошлом году было.
– Ты ещё и поиздеваться надо мной решила, пакостница ты этакая. Ну, погоди!
– Ей где-то годик седьмой пошёл, не больше, – попробовал угадать Чубчик.
– Ты хоть раз себя в зеркале видела, коза общипанная? – не унимался Босфор-Гибралтарский. – Ну дылда дылдой, рыжая-конопатая с кривыми ногами и острыми коленками; и ведёшь себя как плохой мальчик, отпетый хулиган.
– Послушайте, любезный, – обратился Манюня к инквизитору. – Ведь девчушка ещё маленькая, соображения на миллиметр, вот и думает, что она мальчик.
– Правильно! А покажите-ка мне ту девочку, которая не хотела бы стать мальчиком. Это говорю вам я, Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский.
– В этом что-то есть, – философски заметил Иван Абрамыч Бабэльмандебский, и задумался.
– Есть и то, что жизнь преподнесла ей большой подарок: глупость неимоверную. У ней извилин – и тех одна, да и та прямая, мысли зацепиться не за что. Постучать по твоей башке, – Панас Мартыныч грозно посмотрел на Маньку Падекале, – так звон, небось, на всю округу стоять будет.
– Ну, ладно, дядя! Скажу тебе по секрету: наша глупость продлевает нам жизнь. Поизмывался над дитём, и хватит, – уже не в силах был сдержать себя Чубчик. – Отпусти страдалицу.
Инквизитор ещё раз потянул свою жертву за ухо и, наконец-то, отпустил.
– Ну ладно, иди уж, только на глаза мне больше не попадайся. А своим бой-скаутам, разведчикам сопливым, значит, пакостникам этим, скажи, – он молча высморкался в платочек, торчавший из нагрудного кармана пиджака Манюни, – что, если оне и дальше будут продолжать безобразничать, то дядя Босфор-Гибралтарский быстро поставит всем вам клизму большую для промывания мозгов, если они у вас, разумеется, имеются. Всё, ты свободна, дитя рокового стечения обстоятельств. Прощай! – и он комично поклонился на все четыре стороны.
Но тут его рабочий механизм, на последнем поклоне, сработал на выхлоп.
– Э-э, клапан, кажись, прохудился. Я не стала бы, дядя, спать с тобой в одной палатке. И вообще, я вас осуждаю уже только за одно то, что вы есть! – Весь этот обвинительный монолог Манька Падекале произнесла гневной скороговоркой.
Панас Мартыныч даже и опомниться не успел. Лицо его превратилось в одно сплошное багровое пятно, усы округлились, а глаза встали дыбом. Маньки и след простыл, а он ещё не мог выйти из полуобморочно-столбнячного состояния. Потом и его, как ветром сдуло: видимо, у него созрело определённое решение свершить вендетту над распоясавшимся, обнаглевшим созданием.
Бабэльмандебский и Чубчик вышли в залу. Здесь царили всеобщие оживление и праздничное настроение: звучала музыка, танцевали пары, за столами и столиками провозглашались тосты, сопровождаемые звоном хрусталя. В саду зажглись, закружились шутихи, засверкали блёстками разноцветных огней запускаемые с крыши особняка фейерверки.
– Как? Вы разве не слышали потрясающую новость? – донеслось до слуха друзей, когда они проходили мимо сбившихся в небольшую кучку гостей. – Некто Мордухан Мордубей у всеми нами уважаемого Скорпиона Серапионовича Бодун-Сморкуновского стибрил, самым наглым образом, капитал каких-то двух порядочных джентльменов: кажись – капитал Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Каково, а, я вас спрашиваю?
Вышли в сад, в задумчивости побродили по тёмным аллеям.
– Ты моя лучезарно-судьбоносная! – донеслось из левого тёмного угла.
– Вы предмет моей страсти! – донеслось из правого, в результате чего последовал незамедлительный ответ: «Низменные чувства повелевают вами, друг мой… Ой! Противный!.. Мне щекотно. Убери свои руки… на другую часть моего тела».
Прямо на друзей из темноты вынырнула беспечно болтающая стайка прогуливающихся.
– Мой ребёнок такое совершил двадцать лет назад, такое, что и сказать-то невозможно, да и на словах передать трудно, – вспоминая о чём-то, сокрушалась немолодая, но ещё вполне привлекательная на вид дама.
– Что же он такого предосудительного совершил? – перебивая друг друга, с нескрываемым испугом в голосе, поинтересовались сопровождающие.
– А он просто взял, и… не родился! – В восторге от собственной шутки она залилась звонким смехом.
– Вот такая-то проблемация сублимации, если, конечно, спирально посмотреть, – своеобразно выругался Манюня Чубчик. – Дурочка с переулочка. Пугает людей почём зря.
В отблесках фейерверка было замечено, как какая-то мужская стать, а вернее – господин Пейдодна, по какому-то поводу проявлял своеобразную форму протеста в виде объятия фонарного столба. Другой же, господин иностранного происхождения, герр Дринькштоф, торопился на выручку первому, распластавшись в двухмерном пространстве, совершая руками круговые движения и пытаясь безрезультатно «подплыть» к своему приятелю.
– Правильно гласит неписаный закон: «Всё, что шатается, обязательно должно упасть» – посочувствовал Чубчик. – Не рассчитала братва сил своих, вот вам и результат.
Прошли в дальний угол сада, куда едва долетали людской шум и звуки музыки. Было слышно, как на смену игривому, весёлому, фугообразному пассажу пришли диссонирующие звуки фаготов, флейт, виолончелей, рождающие тяжёлое, тягучее маэстозо-состенуто, пробуждающее тоску и мрачные предчувствия.
– Дедушка сквознячок что-то разгулялся, – вбирая плечи в голову, посетовал Иван Абрамыч. – Как бы не застудиться. Давай-ка присядем да помолчим.
Присели на лавочку, укрываемые листвой акации. Ночь была всё так же прекрасна. Ярко светила Луна, покрывая серебром лужайки и верхушки крон деревьев. Игриво перемигивались звёзды. Откуда-то с юго-западной стороны доносились звуки собачьей брехни. Воздух был наполнен живительными струями ночной прохлады.
– А небо-то так и звездится, так и звездится, – попытался нарушить молчание Манюня. – Сидим, не шелохнёмся, словно заминированные, а, Иван Абрамыч?.. Это просто какой-то частокол загадок, какой-то паноптикум. Что ни шаг, то открытие. Сплошной серендепити.
Но Иван Абрамыч был углублён в собственные мысли. Его молчание было столь красноречиво, что Чубчик махнул рукой и умолк. Где-то куранты пробили полночь.
Читать бесплатно другие книги:
