Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов Маталасов Владимир
С поручениями Иван Абрамыч справился достойным образом. Пребывая в деревне, приобрёл дополнительно ящик пива, а у деревенских ребятишек купил ведро раков. Они с удовольствием помогли приезжему доставить его покупки до дому, за что и были поощрены премией в виде энного количества дензнаков.
– Если что, дядя, то мы и ещё можем, – начал было самый главный из них.
– Это мы учтём, мальцы, – не дал договорить Бабэльмандебский. – Ну, а теперь, каманчи, гуроны, делавары, ирокезы! Вперёд – к своим вигвамам!
Ближе к вечеру были наколоты дровишки и собран кузовок ежевики. Вернулся с «посиделок» и Манюня Чубчик. Он остался весьма удовлетворён ими.
В период первого знакомства Бабэльмандебского с Чубчиком тот в своих последних произведениях проводил красной нитью философию теней, их извечную борьбу друг с другом и против третьего лишнего. Это были картины-светотени, например, оттеняющие силуэт коровы на фоне увядающей природы.
Иван Абрамыч считал себя знатоком и ценителем изобразительного искусства. В картинах Манюни его поражала прежде всего насыщенность палитры. Он без конца готов был утверждать и доказывать каждому сомневающемуся, что в его полотнах присутствует отдалённая перспектива, кажущаяся перпендикулярность, постепенно и незаметно переходящая в векторность; что симметрия чудесным образом перекликается с пространством; что воздуха в полотнах становится намного больше положенного; что за последнее время в творчестве его друга, наряду с эмоциональностью и динамикой, стала преобладать некая экспрессия что ли, выливающаяся порой в художественный, психологического характера, экстремизм. Чего только стоило одно лишь художественное полотно Чубчика под названием «Обнажённая в высоких зарослях крапивы». В процессе его первичного созерцания, особенно женским полом, у особо впечатлительных и тонко воспринимающих чувствительных натур, на теле сразу же выступала крапивница, появлялись зуд и жжение всех частей тела.
Или же взять, к примеру, картины «Жующий лимон» и «Пчелиный укус в кончик носа». Ассоциации при их просмотре были одинаковыми и адекватными: обильное слюноотделение, псевдопокраснение и псевдораспухание носа. Были и такие полотна, как «Укол в ягодицу» или «Чрезмерно тужащийся», и так далее.
По глубокому убеждению Бабэльмандебского подобное направление в деятельности Чубчика является гиперболой его художества, при этом, амбивалентность – она как бы предполагает созерцательную полифоничность.
По причине психологической направленности этих картин и исходящей от них угрозы для жизни и здоровья человечества, некоторые слабонервные любители живописи грозились даже прикрыть эту лавочку, чтобы другим неповадно было.
Под вечер с пастбища явились Матильда с Горацием, экскортируемые лохматым псом.
– Это мой Шельмец, – пояснила Фёкла Авдотьевна, рукой взлохмачивая свалявшуюся шерсть зверя, – лучший друг и верный помощник. На зорьке отгонит скотину на пастбище, вечером пригонит обратно. И напоминать не надо. До чего ж, я вам скажу, смышлёный, самостоятельный пёс.
Шельмец в это время недоверчиво, с большой опаской и подозрением, обходил и обнюхивал со всех сторон непрошеных гостей. Он негромко ворчал и пофыркивал, видимо, выражая подобным образом своё недовольство возникновением ряда новых обстоятельств, нарушавших прежний размеренный расклад его собачьей жизни.
Хозяйка в сенях загремела вёдрами, направляясь в хлев к своей Матильде, теребовавшей своим мычанием освободить её от тяжкого молочного бремени. Шельмец успокоился и хозяином стал обходить двор, суя нос свой в каждую дыру. Отдыхающие расположились на лавочке за столиком под раскидистой яблоней, что росла напротив избы.
Только начало смеркаться, на горизонте замаячила фигура деда Пескаря.
– Мир дому твоему, Авдотьюшка, – вымолвил он, поравнявшись с калиткой, – а заодно и гостям твоим.
– Смотри кто к нам пожаловал! – всплеснула руками баба Фёкла. – В какие-то веки! Видать кобыла в лесу сдохла! Сам Макар Макарыч Магарыч, собственной персоналией, явился не запылился. Как там Домна-то поживает?
– Домна? А что Домна? Дай Бог ей здоровья. Намедни упокоилась, сердешная.
– Да что ты мелешь, чёрт старый? Рехнулся что ли? Я её вчерась ещё вечером видела.
– А раз видала, то чего спрашиваешь? Аль не рада моему приходу? А ведь когда-то о том только и мечтала.
– Так когда это было?! Таперича всё это мхом поросло.
– А вот ты мне и покажи конхретно все те места, что мхом поросли.
– Ну взять, к примеру, хотя бы тебя и всю твою стручкообразную фигуру, – огрызнулась Фёкла Авдотьевна.
– А ведь така язвительна, стервоза! – обиделся дед Пескарь. – Все вы бабы, от природы, существа о-очень эгоистичны. Какая же всё-таки в тебе – этакой закавыкой – степень бодючести и кусючести сидит, а?! Ехидна галапагосская!
– Сам стручок! – не осталась в долгу баба Фёкла. – И там, где ему не положено быть, у тебя тоже стручок. Тьфу, смотреть противно. Сморщенный, никчёмный, никудышный.
– Это когда ж ты всё это видела – твою маму в куличи?!
– Когда ты дрыхнул на печи!
– Подглядывала, значит, интересовалась? Со свечой работала.
– Нет, с хфакелом! И молод ты ещё со мной таким тоном разговаривать, сопляк. Ты ещё только под стол начинал ходить, а я к тому времени уже вкушала…
– А чавой-то это ты вкушала?
– А вкушала я плоды своей привлекательности.
– Она как! Ой-ой!
– Вот так. И не ойкай мне тут. Бывалочи этак правую бровь выгну дугой. Левым плечом поведу. Как бы невзначай малость бедро правое оголю. Глядь, а у кавалеров-то моих тут же все пуговицы враз на штанах так и отскакивают, так и отскакивают. Ох, как была я сексуальна в девках-то, так уж сексуальна…
– Хватит тень на плетень наводить, Фёкла, – запротестовал дед Пескарь. Ему уже до чёртиков надоела эта бессмысленная перепалка.
– Да я шутю! Нешто гости не понимают?
– Ты нам лучше того, что-нибудь закусить приготовь, – посоветовал дед. – А то я тут вот, ядрён корень, бутылочку первачка с собой…
– Ну, что я говорила? – обратилась Фёкла Авдотьевна к гостям. – Рекомендую: Макар Макарыч Магарыч – етеран труда, по совместительству – передовой самогонщик и «первахом-наливахом».
– Шоб ты ночью по дороге шла и спотыкалась! – не вытерпел дед Пескарь. – Отцепишься ты когда-нибудь от меня или нет. Неси что-нибудь закусить, коза бодючая. Гости ждут.
– А может в избу пройдём? – предложила хозяйка. – Заодно и повечеряем.
От ужина отказались. Хозяйка быстренько собрала на стол. Выпили по первой, за приезд, закусили.
– За приятное, значит, знакомство! – прозвучал второй тост. Выпили, закусили.
Третий тост опустошил бутылку.
– Хорошо пошла под закусь, родимая! – похвалил Иван Абрамыч. – Пральн я грю, Манюнь?
– Однозначно! – слегка заплетающимся языком подтвердил Чубчик.
– А у меня ещё кое-что есть, – заговорщески объявил дед Пескарь и извлёк из внутреннего кармана старого пиджака чекушку. – Не так много, правда, но всё-таки. Это специальная лечебная настоечка, – пояснял он, разливая её в стаканы. – Рецепт от бабушки по настоятельному требованию моего дедушки. Так помянём же добрым словом наших бабушков и наших дедушков.
Выпили, оздоровились, закусили. Посудачили ещё немного о превратностях быта деревенского, тепло распростились и стали расходиться ко сну. Где-то перебрехивались собаки. Со стороны деревни доносились приглушённые переливчатые звуки гармоники, сопровождаемые залихватскими перепевами молодых голосов и звуками отбиваемой чечётки.
– Ну что? Пора и баиньки, – заявил Иавн Абрамыч. – Пошли укладываться.
– А темень-то какая на дворе, – вторил Манюня. – И небо чёрное, как унтер-офицерский сапог.
Заботливой рукой хозяйки на сеновале давно уже было заготовлено место ночлега в виде разостланного брезента с двумя подушками и стёганым одеялом.
– Благодать-то какая, а, Абрамыч! – умилялся Чубчик. – Умереть, не встать! Где ещё такую найдёшь? Один воздух чего только стоит. У меня аж всё обмякло.
– Это уже плохо! – заметил Бабэльмандебский. – Отвратительное, видать, зрелище!
Гости возлегли на свои ложа и приготовились ко сну. До их слуха доносились звуки вздохов и мерного пережёвывания отрыжки пастбищного рациона, доносившиеся из хлева. Где-то рядом пели сверчки, а за огородом без умолку квакали лягушки. Сквозь небольшое отверстие, зиявшее в соломенной крыше сарая, проглядывал чёрный небесный диск, усеянный мерцающим звёздным бисером.
– Манюнь, а Манюнь! – тихо позвал Иван Абрамыч. – Ты спишь?
– Почти что. Начинаю помалу отлетать.
– Что хотел тебя спросить: ты, случаем, не сомнамбула?
– Нет, а что?
– Да ничего, просто так. Ладно. Спи.
А заволакивающееся паутиной небытия сознание Чубчика почему-то непрестанно преследовали слова дурацкой, всем хорошо известной детской прибаутки: «Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет!»
Мир отходил ко сну. Душа постепенно отделялась от тела и лёгким дуновением возносилась в безбрежные просторы Вселенной.
6. Иван Абрамыч, Манюня и дед Пескарь спешат на помывку в деревенску баньку
Умейте ждать! А если уж
невмоготу, начинайте шутить.
(Автор)
Эх! До чего ж ты широка и привольна средне-русская возвышенность! Не объять тебя ни взглядом, не постичь ни умом, ни сердцем своим. Ты как тысячелетний воин-богатырь русский после праведных трудов ратных раскинулась своими широтами-доспехами вширь и вглубь Рассеи-матушки. Полнишься степями да лесами необозримыми, реками полноводными да озёрами голубоглазыми, ручейками журчащими, балками да овражками. И нет тебе ни конца, ни края, как нет конца песне жаворонка и парению коршуна в подоблачных высотах воздушного океана, распластавшегося над тобой животворным опахалом. Где ещё найдёшь такую красоту! Мир тебе, природа, и вечный покой! Аминь!..
Утро одарило проснувшихся отдыхающих густой, пряной свежестью воздуха, запахами трав, первыми криками петухов, игрой лучей солнца, отражавшихся в дрожащих капельках росы. Прохлада с холма, на котором стоял хутор, уползала туманом, опустившимся на деревню и стелившимся над рекой и запашными лугами.
– Манюня! – возвестил Иван Абрамыч. – Каждодневная, утренняя пробежка – вот что позволит нам сохранить и усовершенствовать физические и духовные параметры наших несовершенных конституций. Только движение… Наш паровоз вперёд летит… Только движение позволит наполнить смыслом наше с тобой мелочное, никчёмное существование… В коммуне остановка…
– …Иного нет у нас пути, в руках у нас морковка! – продолжил Манюня и, зачерпнув из ведра ушат холодной колодезной воды, обдал ей, с ног до головы, своего компаньона.
Тот только крякнул и подпрыгнул от неожиданности. Однако сориентировался быстро, погрозив кому-то пальцем за спиной своего обидчика. Манюня машинально оглянулся и тут же был наказан. Вода из ведра перекочевала ему на голову. Теперь настала пора зачинщика конфуза корчиться и извиваться штопором от холодного душа.
– Один-один! – засвидетельствовал Иван Абрамыч. – А теперь – вперёд!
Они затрусили мелкой рысцой в сторону лесосеки за холмистой местностью, навстречу алевшему востоку.
Фёкла Авдотьевна из-под руки смотрела вслед удалявшимся чудикам, пока очертания фигур их не растворились в призрачной дымке утреннего тумана.
– Да-а, – покачала она головой, и вздохнула. – Мне бы ваши заботы.
Замычала Матильда, заблеял Гораций, засуетились, закудахтали куры. День был субботний. Выгон отсутствовал. Вся живность пребывала дома. Шельмец мирно дружил с полудрёмой у порога избы. Лишь изредка он потягивал носом воздух, наполненный запахом сосновой смолы и горящих поленьев.
Фёкла Авдотьевна направилась в избу. В русской печи уже варились щи, в глиняных крынках парилось молоко, в чугунном казанке румянилась картофельная запеканка на молоке и сметане, пеклись хлеба и пироги. Хозяйка умело орудовала печной заслонкой и ухватом.
День обещался выдаться погожим. Вдали под холмом лентой извивалась речка Шалунья. Поля, заливные луга и пастбища с их сочными травами, перемежающиеся лесными островками и массивами, подёрнулись колеблющейся пеленой животворящего эфира.
С пробежки возвращались шагом.
– Дышится-то как легко, – заметил Чубчик, размахивая длинными руками и проделывая ими в воздухе немыслимые «па».
Иван Абрамыч, несмотря на свою тучность, разбежался и перекинулся на руках через голову. Потом ещё раз, и ещё.
– Учись, пока я жив! – назидательно сообщил он Манюне.
– Я тоже не лыком шит! – заметил тот, и со всего разбега тоже перекувыркнулся в воздухе через голову, но без помощи рук.
– Ты смотри! – удивился Бабэльмандебский. – Не ожидал от тебя такой прыти. Перещеголял меня, подлец ты этакой, перещеголял. Но оно и понятно. У тебя руки растут не оттуда, откуда им положено расти.
– А откуда же им расти?
– Тебе ещё рано об этом знать.
– Чуешь, Абрамыч? Убиться можно, как пахнет! – Манюня потянул носом воздух. – Кажись бабка Фёкла пироги печёт на наших яйцах.
Спустились в низину, к самой речке. Туман лёгкой дымкой стелился над водной гладью, отливавшей тусклым серебром. На берегу то тут, то там виднелись согбенные, неподвижные в своём сосредоточении фигуры рыболовов, не отрывавших взглядов от поплавков самодельных удочек. На прямолинейном участке, там, где речка не спеша несла свои воды и где не наблюдалось наличие рыболовов, искупались. Вода оказалась тёплой, как парное молоко.
Часы показывали ровно восемь утра, когда отдыхающие воротились в свой чертог. Со стороны деревни доносился звон колоколов, призывающий верующих на молебен. Заглянули в избу. Фёкла Авдотьевна стояла перед образами и молилась. Ещё через полчаса оба были накормлены и готовы заняться каждый своим делом. Манюня, прихватив с собой художественные принадлежности, отправился на пруд созерцать, ваять и созидать.
Иван Абрамыч на задах, рядом с баней и колодцем, развёл костёр и приступил к варке раков, предварительно посолив воду и добавив лаврового листа. Раки сначала угрожающе раздвигали свои клешни, отчаянно пищали и бешено вращали длинными усами. Потом поняли, что были не правы, густо покраснели и от стыда выпучили глаза. Душой своей Иван Абрамыч был отходчив и поэтому немедленно простил этих тварей, приняв от них в качестве жертвоприношения самого крупного представителя речной фауны.
Ближе к полудню приступили к растопке бани. Руководила Фёкла Авдотьевна. Иван Абрамыч был на подхвате, куда пошлют. Растопили. Надо было ждать, пока банька основательно прогреется и наберёт нужную силу. Натаскали воды, приготовили свежие берёзовые веники. Пока суть да дело, Бабэльмандебский растянул меж двумя берёзками большой семейный гамак и завалился на него с ногами. Мерно раскачиваясь, не заметил, как задремал. Благостное ощущение покоя было нарушено призывом на обед.
Читать бесплатно другие книги:
