Загадочное происшествие в Стайлзе Кристи Агата

Доктор Бауэрштейн

До сих пор мне не представлялось возможности передать Лоуренсу поручение Пуаро. Но сейчас, шагая вдоль газона и растравляя в себе обиду против своеволия моего друга, я увидел на крокетном поле Лоуренса, который лениво гонял несколько старых шаров еще более старым молотком.

Мне показалось, что это подходящий случай передать поручение, а не то, улучив момент, Пуаро сам переговорит с Лоуренсом. Правда, я не понимал смысла этой фразы, но льстил себя надеждой, что по ответу Лоуренса и, может быть, с помощью нескольких умело заданных вопросов смогу разгадать ее значение.

— Я вас искал, — сообщил я, слегка покривив душой.

— В самом деле?

— Да. У меня к вам поручение… от Пуаро.

— Да?

— Он просил, чтобы я выждал момент, когда мы с вами будем одни. — Я значительно понизил голос, краешком глаза внимательно наблюдая за Лоуренсом. По-моему, я всегда умел, что называется, «создавать атмосферу».

— Ну так что же?

Выражение смуглого меланхоличного лица Лоуренса ничуть не изменилось. Имел ли он хоть малейшее представление о том, что я собирался спросить?

— Вот поручение Пуаро! — Я еще больше понизил голос: — «Найдите еще одну кофейную чашку, и можете больше не волноваться».

— И что же это значит? — Лоуренс смотрел на меня с удивлением, но совершенно спокойно.

— Вы не знаете?

— Не имею ни малейшего представления. А вы?

Я вынужден был отрицательно покачать головой.

— Как это — «еще одну кофейную чашку»? Какую чашку? — с недоумением переспросил Лоуренс.

— Не знаю…

— Если Пуаро хочет что-то узнать о кофейных чашках, пусть лучше обратится к Доркас или кому-нибудь из горничных. Мне об этом ничего не известно. Но я знаю, что у нас есть чашки, которыми никогда не пользуются. Настоящая мечта! Старый «вустер»![42] Вы, Гастингс случайно не знаток?

Я снова покачал головой.

— Много теряете. Прекрасный образец старинного фарфора. Подержать в руках… или даже просто взглянуть на него — истинное наслаждение!

— Ну так что же мне передать Пуаро?

— Скажите ему, что я не понимаю, о чем он говорит. Для меня это сплошная галиматья.

— Хорошо, скажу.

Я уже направился к дому, когда Лоуренс вдруг меня окликнул:

— Послушайте! Что там было сказано в конце? Повторите, пожалуйста!

— «Найдите еще одну кофейную чашку, и можете больше не волноваться». Вы действительно не знаете, что это значит?

Лоуренс покачал головой.

— Нет, — задумчиво произнес он. — Не знаю. Но хотел бы знать.

Донесся звук гонга, и мы вместе вошли в дом. Джон пригласил Пуаро остаться на ленч, и, когда мы появились, мой друг уже сидел за столом.

По молчаливому соглашению все избегали упоминания о происшедшей трагедии. Мы говорили о войне и на всевозможные другие темы. После того как Доркас подала сыр и бисквиты и вышла из комнаты, Пуаро вдруг наклонился к миссис Кавендиш:

— Извините, мадам, что вызываю неприятные воспоминания, но у меня появилась маленькая идея (эти «маленькие идеи» стали у Пуаро истинным присловием!), и я хотел бы задать вам один-два вопроса.

— Мне? Разумеется!

— Вы очень любезны, мадам. Я хочу спросить следующее. Вы говорили, что дверь, ведущая из комнаты мадемуазель Цинтии в спальню миссис Инглторп, была заперта на засов, не так ли?

— Конечно, она была заперта на засов, — ответила несколько удивленная Мэри Кавендиш. — Я так и сказала на дознании.

— Заперта?

— Да. — Она, казалось, была в недоумении.

— Я хочу уточнить, — объяснил Пуаро, — вы уверены, что дверь была на засове, а не просто закрыта?

— О, теперь я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, не знаю. Я сказала «на засове», думая, что она заперта и я не могла ее открыть, но ведь, как выяснилось, все двери были закрыты на засовы изнутри.

— Вы полагали, что эта дверь могла быть на засове?

— О да!

— Но, мадам, когда вы вошли в комнату миссис Инглторп, вы не заметили, была дверь заперта на засов или нет?

— Мне… мне кажется, была…

— Однако сами вы не видели?

— Нет. Я… не посмотрела.

— Я посмотрел, — внезапно перебил их Лоуренс. — И заметил, что дверь была заперта на засов.

— О! Это решает дело! — Пуаро выглядел удрученным.

Я не мог в душе не порадоваться этому. Хоть раз одна из его «маленьких идей» оказалась ничего не стоящей!

После ленча Пуаро попросил меня проводить его домой. Я довольно сухо согласился.

— Вы раздражены, не так ли? — спросил он с беспокойством, когда мы шли через парк.

— Нисколько, — холодно ответил я.

— Вот и хорошо! Вы сняли тяжесть с моей души, — сказал Пуаро.

Это было не совсем то, на что я рассчитывал. Я надеялся, что он обратит внимание на сухость моего тона. Тем не менее теплота его слов смягчила мое справедливое недовольство. Я растаял.

— Мне удалось передать Лоуренсу ваше поручение, — сообщил я.

— И что же он ответил? Был озадачен?

— Да, и я уверен, он понятия не имеет, что вы имели в виду.

Я ожидал, что Пуаро будет разочарован, однако, к моему удивлению, он ответил, что так и думал и очень доволен. Гордость не позволила мне задать ему новые вопросы.

Между тем Пуаро переключился на другую тему:

— Мадемуазель Цинтии сегодня не было на ленче. Почему?

— Она в госпитале. Сегодня Цинтия снова приступила к работе.

— О, трудолюбивая маленькая demoiselle.[43] И к тому же хорошенькая. Она похожа на портреты, которые я видел в Италии. Пожалуй, я не прочь взглянуть на ее аптеку в госпитале. Как вы думаете, она мне ее покажет?

— Уверен, Цинтия будет в восторге. Это любопытное местечко.

— Она ходит туда каждый день?

— Нет, по средам свободна и по субботам приходит домой к ленчу. Это ее единственные выходные.

— Я запомню. Женщины в наше время выполняют важную работу, и мадемуазель Цинтия умна. О да! У этой малышки есть мозги.

— Да. По-моему, она выдержала довольно трудный экзамен.

— Без сомнения. В конце концов, это очень ответственная работа. Полагаю, у них там есть сильные яды?

— Она нам показывала. Их держат закрытыми в маленьком шкафчике. Думаю, что из-за них им приходится быть крайне осторожными. Уходя из комнаты, шкафчик всегда запирают, а ключ уносят с собой.

— Этот шкафчик… он около окна?

— Нет, на противоположной стороне комнаты. Почему вы спросили?

Пуаро пожал плечами:

— Просто поинтересовался. Только и всего.

Мы подошли к коттеджу.

— Вы зайдете? — спросил Пуаро.

— Нет. Пожалуй, вернусь в Стайлз. Пойду длинной дорогой, через лес.

Леса вокруг Стайлза очень красивы. После солнцепека было приятно погрузиться в лесную прохладу. Дыхание ветра здесь едва чувствовалось, а птичий гомон был слаб и приглушен. Побродив немного, я бросился на землю под огромным старым буком. Мысли мои охватывали все человечество, были добры и милосердны. Я даже простил Пуаро его абсурдную скрытность. В общем, я был в ладу со всем мирозданием. И через некоторое время зевнул.

Я вспомнил недавнее преступление, и оно показалось мне далеким, совершенно нереальным.

Я снова зевнул.

Может, подумал я, преступления вовсе не было? Конечно же, это был просто дурной сон! На самом деле это Лоуренс убил Алфреда Инглторпа крокетным молотком. А со стороны Джона было полнейшим абсурдом поднимать из-за этого такой шум и кричать: «Говорю тебе, я этого не потерплю!»

Я вздрогнул и проснулся.

И сразу понял, что оказался в крайне неловком положении: футах в двенадцати от меня Джон и Мэри Кавендиш стояли друг против друга и явно ссорились. Они, по-видимому, не подозревали, что я нахожусь поблизости, так как, прежде чем я успел пошевельнуться или заговорить, Джон повторил слова, которые меня окончательно разбудили:

— Говорю тебе, Мэри, этого я не потерплю!

Послышался голос Мэри, холодный и сдержанный:

— У тебя есть право критиковать мои поступки?

— По деревне пойдут слухи! Только в субботу похоронили мою мать, а ты расхаживаешь повсюду с этим типом.

— О! Если тебя беспокоят только деревенские слухи…

— Не только. Мне надоело, что этот тип вечно здесь околачивается. И вообще он польский еврей.

— Примесь еврейской крови — не так уж и плохо! Это оказывает положительное воздействие… — Мэри помолчала, — на глупость ординарного англичанина.

Ее голос был ледяным. Неудивительно, что Джон взорвался:

— Мэри!

— Да? — Ее тон не изменился.

— Должен ли я так понимать твои слова, что ты по-прежнему будешь встречаться с Бауэрштейном, несмотря на высказанное мною недовольство?

— Если пожелаю.

— Ты бросаешь мне вызов?

— Нет, но я отрицаю твое право критиковать мои поступки. Разве у тебя нет друзей, которых я не одобряю?

— Что ты имеешь в виду? — неуверенно спросил он.

— Вот видишь! — тихо сказала Мэри. — Ты и сам понимаешь, что не имеешь права выбирать мне друзей!

— Не имею права? Я не имею права, Мэри? — произнес он с дрожью в голосе. — Мэри!..

Мне показалось, что на мгновение она заколебалась, но тут же резко воскликнула:

— Никакого! — И пошла прочь.

Джон бросился за ней вслед, и я увидел, что он схватил ее за руку.

— Мэри! — Теперь голос Джона звучал очень тихо. — Ты любишь этого Бауэрштейна?

Она задержалась. Мне показалось, что на ее лице мелькнуло странное выражение, древнее, словно горы, и в то же время вечно юное. Должно быть, так выглядел бы египетский сфинкс, если бы он мог улыбаться.

Мэри тихонько освободилась от руки Джона.

— Возможно, — проговорила она и быстро пересекла небольшую поляну, оставив Джона стоять, словно каменное изваяние.

Я нарочито резко шагнул вперед, так что сухие ветки захрустели у меня под ногами. Джон быстро повернулся. К счастью, он был уверен, что я только что появился.

— Привет, Гастингс! Вы проводили вашего друга до коттеджа? Довольно оригинальный малый! Он и в самом деле стоящий специалист?

— В свое время Пуаро считался одним из лучших детективов.

— Ну что же, должно быть, в нем что-то есть. В каком испорченном мире мы живем!

— Вы так думаете? — спросил я.

— Господи! Ну конечно! Начать хотя бы с этого ужаса в нашем доме… Люди из Скотленд-Ярда появляются и исчезают, как «Джек из коробочки».[44] Никогда не знаешь, когда и где они окажутся в следующий момент. Кричащие заголовки в каждой газете… Черт бы побрал всех журналистов! Вы знаете, сегодня утром целая толпа глазела, стоя у ворот. Будто в «комнате ужасов» у мадам Тюссо,[45] только бесплатно. Ну, что вы на это скажете?!

— Не унывайте, Джон! — попытался я его успокоить. — Это не может продолжаться вечно.

— Говорите — не может, да? Наверное, это будет продолжаться еще достаточно долго, так что мы никогда больше не сможем поднять головы.

— Нет-нет! Вы просто впали в уныние.

— Есть из-за чего! Если со всех сторон подкрадываются чертовы журналисты, куда ни пойдешь, на тебя пялятся идиотские физиономии с круглыми, как луна, лицами и выпученными глазами… И это еще не все! Есть кое-что и похуже.

— Что?

Джон понизил голос:

— Вы когда-нибудь думали, Гастингс, кто это сделал? Для меня это настоящий кошмар! Иногда мне кажется, что произошел несчастный случай. Потому что… потому что… кто мог бы это сделать? Теперь, когда с Алфреда Инглторпа снято обвинение, больше никого нет. Никого… Я хочу сказать… никого… кроме одного из нас.

Да, действительно, настоящий кошмар для любого человека! «Один из нас»? Конечно, выходит так… если только…

У меня появилась новая мысль. Я поспешно обдумал ее. По-моему, что-то прояснялось. Таинственное поведение Пуаро, его намеки — все подходило! Как я был глуп, не подумав об этом раньше, и какое облегчение для всех нас!

— Нет, Джон! — возразил я. — Это не один из нас. Как такое может случиться?

— Согласен, но тогда кто же?

— Вы не догадываетесь?

— Нет.

Я осторожно огляделся вокруг и понизил голос:

— Доктор Бауэрштейн!

— Быть не может!

— Почему?

— Да какой ему смысл в смерти моей матери?

— Мне это неизвестно, — признался я, — но, по-моему, Пуаро думает так же.

— Пуаро? В самом деле? Откуда вы знаете?

Я рассказал ему о сильном волнении Пуаро, когда он узнал, что Бауэрштейн был в Стайлз-Корт в ночь трагедии.

— Он дважды повторил: «Это меняет все!» — добавил я. — И тогда я задумался. Вы помните, Инглторп сказал, что оставил чашку с кофе в холле? Так вот, как раз в это время и появился Бауэрштейн. Разве не может быть, что доктор, проходя мимо, бросил что-то в чашку, когда Инглторп вел его через холл?

— Гм! — произнес Джон. — Это было бы очень рискованно.

— Да, но вполне возможно.

— И потом, — возразил Джон, — откуда он мог знать, что это ее кофе? Нет, старина, неубедительно.

Тут я еще кое-что вспомнил.

— Вы правы. Все было иначе.

И я рассказал ему о какао, которое Пуаро взял для анализа.

— Но послушайте! — перебил меня Джон. — Ведь Бауэрштейн уже делал такой анализ.

— Да-да! В том-то и дело! Я тоже до сих пор этого не понимал… Неужели вы не видите? Бауэрштейн сделал анализ. Это так! Но если он убийца, ничего не могло быть проще, как отослать для анализа обычное какао! И никому, кроме Пуаро, не пришло в голову подозревать Бауэрштейна или взять другую пробу!

— А как же горький вкус стрихнина, который какао не может скрыть?

— Ну, тут у нас есть только его слова. Однако нельзя забывать и другое. Он считается одним из лучших токсикологов…

— Кем? Повторите!

— Одним словом, Бауэрштейн знает о ядах больше, чем кто бы то ни было, — объяснил я. — Так вот, может быть, он нашел какой-нибудь способ сделать стрихнин безвкусным? Или это был вообще не стрихнин, а какой-то неизвестный яд, о котором никто не слышал, но который вызывает почти такие же симптомы.

— Гм… да. Такое может быть, — признал Джон. — Но погодите! Как мог доктор оказаться возле какао? Ведь его не было внизу.

— Не было, — неохотно согласился я.

И тогда в моем мозгу мелькнула ужасная мысль. Я надеялся и молился, чтобы она не появилась также у Джона. Я искоса взглянул на него. Он недоуменно хмурился, и я вздохнул с облегчением. Дело в том, что мне пришло в голову, будто у доктора Бауэрштейна мог быть сообщник.

Нет! Такого не может быть! Такая красивая женщина, как Мэри Кавендиш, не может быть убийцей. Хотя и случалось, что красивые женщины были отравительницами.

Внезапно я припомнил первую беседу за чашкой чаю в день моего появления в Стайлз-Корт и блеск в глазах Мэри Кавендиш, когда она сказала, что яд — женское оружие. А как она была взволнована в тот трагический вечер во вторник! Может быть, миссис Инглторп обнаружила что-то между Мэри и Бауэрштейном и угрожала рассказать ее мужу? Возможно ли, что это преступление было совершено, чтобы помешать разоблачению?

Потом я вспомнил загадочный разговор между Пуаро и Эвлин Ховард. Может, они именно это имели в виду? Может, это и была та чудовищная возможность, в которую Эвлин не хотелось верить?

Да, все подходило.

Неудивительно, что мисс Ховард предложила все замять. Теперь я понял ее незаконченную фразу: «Эмили сама…» В глубине души я согласился с мисс Ховард. Разве сама миссис Инглторп не предпочла бы скорее остаться неотомщенной, чем позволить такому ужасному бесчестию упасть на семью Кавендиш?

— Есть еще одно обстоятельство, заставляющее меня сомневаться в вашем предположении, — вдруг сказал Джон, и неожиданно прозвучавший голос заставил меня вздрогнуть.

— Что именно? — поинтересовался я, довольный тем, что он ушел от вопроса, каким образом яд мог попасть в какао.

— Хотя бы тот факт, что Бауэрштейн потребовал вскрытия. Он мог этого и не делать. Уилкинс был бы вполне удовлетворен, объяснив трагическую кончину нашей матери болезнью сердца.

— Да, — произнес я с сомнением. — Но неизвестно, может, он считал, что в итоге так будет безопаснее. Ведь кто-нибудь мог заговорить об отравлении позднее, и министерство внутренних дел приказало бы провести эксгумацию. Все могло выплыть наружу, и тогда он оказался бы в очень неловком положении, потому что никто бы не поверил, что человек с его репутацией известного специалиста мог совершить такую ошибку и назвать отравление болезнью сердца.

— Да, вполне возможно, — согласился Джон. — И все-таки… Ей-богу, не понимаю, какой тут мог быть мотив?

Я вздрогнул.

— Послушайте! — торопливо проговорил я. — Может быть, я совершенно не прав. И помните, все это абсолютно конфиденциально.

— О, конечно! Само собой разумеется.

Продолжая разговаривать, мы вошли через небольшую калитку в сад. Неподалеку слышались голоса: стол к чаю был накрыт под большим платаном, как в день моего приезда.

Цинтия вернулась из госпиталя. Я поставил мой стул рядом с ней и передал желание Пуаро посетить больничную аптеку.

— Конечно! Я буду рада, если он придет. Лучше пусть приходит к чаю. Надо будет с ним об этом договориться. Он такой славный! Хотя странный и даже немного смешной. На днях Пуаро заставил меня снять и заново переколоть мою брошь. Сказал, что брошь была неровно приколота!

Я засмеялся:

— Это его мания.

— Правда? Интересно.

Минуты две прошли в молчании, а затем, бросив взгляд в сторону Мэри Кавендиш и понизив голос, Цинтия снова обратилась ко мне:

— Мистер Гастингс! После чая мне хотелось бы с вами поговорить.

Ее взгляд в сторону Мэри заставил меня задуматься. Пожалуй, эти две женщины мало симпатизировали друг другу. Впервые мне пришла в голову мысль о будущем девушки. Миссис Инглторп, очевидно, не оставила в ее пользу никакого распоряжения, но я полагал, что Джон и Мэри, скорее всего, будут настаивать, чтобы она пожила с ними. Во всяком случае, до конца войны. Джон, я знаю, симпатизировал Цинтии, ему будет жаль, если она уедет.

Джон, отлучившийся на некоторое время, вернулся к чайному столу, но его обычно добродушное лицо было сердитым.

— Черт бы побрал этих детективов! — возмутился он. — Не могу понять, что им надо? Шарили по всем комнатам, повытаскивали все вещи, перевернули все вверх дном… Просто невероятно! Наверное, воспользовались случаем, что в доме никого не было. Ну, я поговорю с этим Джеппом, когда увижу его в следующий раз!

— Полно, Пол Прай,[46] — проворчала мисс Ховард.

Лоуренс высказался, что детективам приходится делать вид, будто они активно действуют.

Мэри Кавендиш промолчала.

После чая я пригласил Цинтию на прогулку, и мы медленно побрели к лесу.

— Слушаю вас, — сказал я, как только листва скрыла нас от любопытных глаз.

Девушка со вздохом опустилась на траву и сбросила шляпку. Солнечный свет, пронизывая листву, превратил ее золотисто-каштановые волосы в колышущееся от дыхания ветерка живое золото.

— Мистер Гастингс, — начала она, — вы всегда так добры и так много знаете…

В этот момент у меня мелькнула ошеломляющая мысль, что Цинтия — очаровательное создание, намного очаровательнее Мэри, которая никогда не говорила мне ничего подобного.

— Итак! — крайне благожелательно подтолкнул я ее, видя, что она колеблется.

— Хочу попросить у вас совета. Я не знаю, что мне делать.

— Что делать?

— Да. Видите ли, тетя Эмили всегда говорила, что она меня обеспечит. Полагаю, она забыла или не думала, что может умереть. Во всяком случае, не обеспечила меня и не оставила на мой счет никаких распоряжений. Теперь я просто не знаю, что мне делать. Как вы думаете, я сразу должна отсюда уехать?

— Господи, конечно, нет! Кавендиши не захотят расстаться с вами. Я в этом уверен.

Цинтия заколебалась, потом какое-то время сидела молча, вырывая траву маленькими руками.

— Миссис Кавендиш захочет от меня избавиться, — произнесла она наконец. — Мэри меня ненавидит.

— Ненавидит? — удивился я.

Цинтия кивнула:

— Да. Не знаю почему, но она меня терпеть не может. И он тоже.

— Ну, тут я точно знаю, что вы не правы, — тепло возразил я. — Напротив, Джон вам очень симпатизирует.

— О да… Джон! Но я не его имела в виду. Я говорю о Лоуренсе. Мне, конечно, безразлично, ненавидит он меня или нет, но все-таки это ужасно, когда тебя никто не любит, верно?

— Цинтия, это не так, они вас любят! Уверен, вы ошибаетесь. Послушайте, и Джон, и мисс Ховард…

Цинтия с мрачным видом кивнула:

— Да, пожалуй, Джону я нравлюсь. И, конечно, Эви. Несмотря на ее грубоватые манеры, она и мухи не обидит. Но вот Лоуренс почти никогда со мной не говорит, а Мэри с трудом заставляет себя быть любезной. Мэри хочет, чтобы Эви осталась, даже упрашивает ее, а меня нет, и я… и я не знаю, что мне делать.

Бедный ребенок вдруг расплакался…

Не знаю, что на меня вдруг нашло? Может, подействовала красота Цинтии и золото ее волос? Или радость от общения с человеком, который явно не мог быть связан с преступлением? А возможно, просто искреннее сочувствие к ее юности и одиночеству? Как бы то ни было, я наклонился вперед и, взяв ее маленькую руку, неловко проговорил:

— Цинтия, выходите за меня замуж!

Совершенно случайно я нашел верное средство от ее слез. Она сразу выпрямилась, отняла руку и резко отрезала:

— Не говорите глупостей!

Мне стало досадно.