Земля Обетованная Сэйки Маркус

XXXII

На следующее утро Клер позвонила Эдме. Предлогом для разговора была выставка, которую они хотели посетить вместе, однако Эдме догадалась, что Клер не терпится узнать, какое мнение о ней высказал Кристиан Менетрие.

– Не волнуйтесь, дорогая! Он был просто в восторге. Погодите-ка, сейчас я вспомню, в каких типично «кристиановских» выражениях он отзывался о вас. Сначала он сказал: «Она похожа на драгоценную гладкую вазу». А потом, в какой-то момент, добавил: «Это морская дева».

– Почему же «морская»? Я вовсе не морская. Скорее уж лунная. Но я нашла его очень привлекательным. И мне хотелось бы еще раз увидеться с ним. Как вы полагаете, он придет ко мне, если я его приглашу?

– Нет – если это будет ужин на двадцать персон или чай на сто пятьдесят. Да – если вы будете одна, тогда он с радостью примет приглашение.

– Одна… Это сложно – ведь мы с ним едва знакомы. Но я могла бы пригласить его как-нибудь в воскресенье пообедать с вами и со мной. По выходным Альбер ездит на охоту или играет в гольф.

– О, тогда он наверняка согласится… если еще будет в Париже, ведь Кристиан – это блуждающий огонек: он появляется, чтобы сверкнуть и через миг исчезнуть, и его уже не найти – разве что в Риме или Стокгольме.

– А куда можно ему написать?

– Ну, покамест он живет у одной шведской дамы, госпожи Хальштадт, которая предоставила ему две комнаты в своей квартире на улице Жакоб, сорок три.

Клер отправила Менетрие короткое письмецо (разорвав предварительно три черновика), в котором приглашала его пообедать втроем, с ней и с Эдме, на авеню Габриэль в следующее воскресенье. В последний момент, посоветовавшись с Эдме, она позвала и Ларивьера, который очень хотел познакомиться с Менетрие, поскольку давно уже восхищался его сочинениями. Она сама тщательно составила меню и заказала цветы, к великому изумлению мажордома Оноре, которому всегда предоставляла полную свободу действий.

– Мед? – переспросил он, донельзя шокированный. – Мадам желает, чтобы на столе в течение всего обеда был мед? И вдобавок этот господин пьет молоко? Молоко!.. Впрочем, как мадам будет угодно.

– Накройте в маленькой столовой, Оноре. И поставьте на стол красные розы.

Оноре поднял брови в знак немого порицания хозяйки, вторгшейся в его епархию:

– Как будет угодно мадам.

Обед прошел удачно. Ларивьер и Эдме, уже встречавшиеся прежде, завязали между собой приватную дружескую беседу, так что Клер оказалась вовлеченной в диалог с Менетрие и с радостью констатировала, что говорит свободно, с неожиданным воодушевлением, о вещах, которыми не смогла бы поделиться ни с кем другим. Она описала ему свое детство, комнатку в башне, смерть огня и его последний всполох, освещавший «Жанну д’Арк на костре». Он слушал ее с терпеливым интересом, свойственным любому писателю, незаметно побуждая высказывать все более сокровенные признания, доселе таившиеся в самой глубине ее сердца. Внезапно раздался голос Эдме:

– Кристиан, вы не заметили, что уже пять часов?

– Не может быть! – воскликнул он, вставая. – А ведь я обещал добрейшей госпоже Хальштадт сопровождать ее на концерт! Ну что ж, тем хуже. Я ни о чем не жалею.

– Я тоже, – сказала Клер.

– И я тоже, – повторил за ней Ларивьер.

Он еще ненадолго остался с Клер после ухода Эдме Реваль и Менетрие.

– Ну что? – спросила Клер. – Каковы ваши впечатления?

– Она очаровательна! Такое удивительное сочетание серьезности и простоты.

Клер расхохоталась:

– Ну и ну! Я вас спросила, что вы думаете о Менетрие, а вы мне толкуете про Эдме. Уж не влюбились ли вы, Франсуа?

Он улыбнулся:

– Я и не думал, что это еще возможно, но если судить по симптомам, то – да, я сегодня почувствовал нечто близкое к любви. А Менетрие?.. Я нахожу его интересным, оригинальным, отчасти комедиантом, отчасти педантом, притом очень довольным собой – на что, впрочем, у него есть множество веских причин.

– Да вы с ним и словом не перемолвились, – возразила Клер. – Он вовсе не комедиант и не самодоволен; это скромный и сдержанный человек, но в нем есть что-то детское, совершенно очаровательное.

– Прекрасно, прекрасно, Клер! – со смехом сказал Франсуа. – Давайте не будем больше говорить о наших идолах, вашем и моем.

– О, я, уж конечно, не стану порочить перед вами Эдме, она моя лучшая подруга.

– А как у вас с патроном? Все хорошо? Вы больше не ссоритесь?

– Нет, я оставила его в покое. Появляюсь с ним в свете, когда он просит. Выслушиваю его рассуждения о судьбах вселенной, о Франции, о заводах Ларрака, когда он снисходит до монолога передо мной, а потом возвращаюсь в свою скорлупку, где мне всегда хорошо и комфортно.

– Это не похоже на счастье, – сказал Ларивьер.

– Это счастье старой девы, для которого я и создана. До свидания, Франсуа.

Проводив гостя, Клер подошла к своему секретеру и нашла там старую, наполовину исписанную тетрадь. Это был ее девичий дневник, который она оставила в Сарразаке, но потом отыскала и привезла в Париж. Открыв тетрадь, она нашла последнюю запись, пропустила одну страницу и начала с чистого листа:

4 марта 1923. – Сегодня у меня впервые обедал Кристиан Менетрие, и я могла бы воскликнуть, как Джульетта: «О, если он женат, / То гроб один мне будет брачным ложем!»[86] Увы, Кристиан женат, а я замужем – что ж, это к лучшему. Мы оба, и он и я, не созданы для плотских утех. Холодная сталь меча между нашими телами принуждает нас обратить невозможную любовь в идеальную дружбу, и это прекрасно! Я с первого же взгляда поняла, что так и будет. С каким трогательным вниманием он слушал и расспрашивал меня! А когда я спросила, не придет ли он ко мне в следующее воскресенье, то ответил:

– Разумеется!

Клер положила тетрадь в ящик, заперла его и спрятала ключ в сумочку. Вечером следующего воскресенья она написала:

11 марта 1923. – Тот же обед, что в прошлое воскресенье: Кристиан, Эдме, Франсуа. Отчего эта пара Эдме – Франсуа – напоминает мне своими отношениями другую пару – Элианта – Филинт из «Мизантропа»? Я ничуть не похожа на Селимену, а Кристиан – на Альцеста. Но Франсуа и Эдме рассудительны и нормальны, тогда как мы… Сегодня Кристиан много рассказывал мне о своей работе. До сих пор я не понимала, почему он всегда пытается выразить свои мысли через мифы, которые часто кажутся мне темными. Так вот, он мне объяснил, что мифы и сказки, по его мнению, суть самые ясные и самые древние мысли человечества.

– Легенду не создают, – сказал он мне, – она сама себя создает. Она исполнена всеми чувствами тех, кто ее полюбил. Искусство бесплодно до тех пор, пока оно не проникнет в самое средоточие людской плоти.

Он рассказал также, что перед тем, как написать «Орфея», думал об «Адонисе». И был приятно удивлен тем, что я хорошо помню историю юного красавца, любимого сразу двумя богинями, Афродитой и Персефоной, растерзанного кабаном и с тех пор проводившего полгода в царстве мертвых и полгода на земле. Кристиану особенно хотелось написать сцену, в которой Афродита летит на помощь Адонису; по пути она задевает куст белых роз, чьи шипы ранят ее до крови, и эта кровь навсегда превращает белые розы в красные. И тут я вспомнила, что в день моей первой встречи с ним оцарапала палец о стебель розы и из ранки сочилась кровь. Неужели это предзнаменование? Как мне хотелось бы сочинить сонет, кончающийся такой строчкой: «Те розы багрянцем окрасила кровь Афродиты…» Но теперь, когда я знакома с настоящим поэтом, я уже не осмелюсь написать ни одного стиха.

18 марта 1923. – Франсуа и Эдме отменили свой приход в последний момент, и я осталась наедине с Кристианом. Никакого стеснения. Я даже осмелилась показать ему несколько моих детских сонетов. Разумеется, он нашел их неумелыми, однако извлек из них удивительные откровения о моем характере. И снова забыл о времени, просидев у меня так поздно, что его застал Альбер, вернувшийся с гольфа. Сначала я испугалась, но их встреча прошла очень хорошо. Или, вернее, вполне благополучно. Изысканная учтивость Кристиана способна развеять любую неловкость. Альбер, очень довольный тем, что нашел нового слушателя, рассказал ему о том, как он начинал, и произвел передел Европы с помощью своих любимых пунктов: «Первое… Второе… Третье…» Кристиан терпеливо выслушал его, но отказался от приглашения к ужину. После его ухода Альбер сказал:

– Очень милый молодой человек. Кажется, ему понравилось то, что я говорил. Он наверняка был удивлен тем, что человек действия может быть при этом и мыслящей личностью.

Если выражаться в стиле моего мужа, я даже вздрогнула – Первое: оттого, что попыталась представить, какое впечатление на самом деле произвел Альбер на Кристиана, и Второе: оттого, что так строго сужу Альбера. Я знаю, это несправедливо, ведь Альбер – выдающийся человек в своей сфере, и нелепо требовать от него, чтобы он уподобился Менетрие.

22 марта 1923. – Съездила в Версаль, одна, чтобы приказать садовнику посадить в этом году красные розы в розарии.

– Но у нас и так уже есть «Crismson Rambler» и «Mme Norbert Le Vasseur», – хмуро возразил Арсен.

– Да, но я хочу еще большие красные розы, бархатистые, винного цвета.

Арсен явно дивился моему неожиданному интересу к саду. Глядел на меня мрачно и строптиво.

25 марта 1923. – Франсуа и Эдме пришли к нам, чтобы объявить о своей скорой свадьбе! Какая любопытная история! Они оба выглядят такими счастливыми. Кристиан попросил меня показать ему моего сына: в «Альцесте» он хочет написать сцену, где Альцест в последний раз обнимет своих детей.

– Лучше посмотрите на моих, – предложила Эдме. – Они постарше.

Но я все-таки повела Кристиана к Альберу-младшему. Бедный мальчик, которым я никогда не интересуюсь, был поражен тем, что стал вдруг предметом такого внимания. Зато его няня держалась сухо и неприветливо. Иногда мне кажется, что близость Кристиана способна растопить тот холод в моем сердце, от которого я так страдаю. И может быть, на этом кусте снова расцветут розы. Белые или красные?

XXXIII

Лето 1923 года стало одним из счастливых периодов в жизни Клер. За эти месяцы она получила то, чего всегда жаждала, – любовную, близкую, но почтительную дружбу человека, которым безмерно восхищалась. Благодаря своей неограниченной свободе она смогла повезти Кристиана в Версаль, в Шартр, в Руан. Он говорил с ней о своей работе, она делилась с ним своими соображениями, которые он чаще всего отвергал – учтиво, но твердо, а иногда и принимал, и в этих случаях Клер с восторженной радостью находила слабые отголоски своих мыслей в монументальной симфонии его творчества: так какой-нибудь витраж, пожертвованный дарительницей храму, приобщает ее к церковным таинствам.

Эдме Реваль, вышедшая замуж за Ларивьера, по-прежнему была близкой подругой Клер, но теперь виделась с ней гораздо реже. Однажды она ей сказала:

– Надеюсь, вы простите меня, Клер, за то, что я вмешиваюсь в вашу личную жизнь. Но мне кажется, вы ведете себя не очень осмотрительно. Вы играете с огнем, дорогая, берегитесь, как бы не обжечь руки. Мне их было бы жаль – они так прекрасны.

– А мне всегда нравился огонь, – ответила Клер, – хотя я по природе своей не склонна воспламеняться. Говорю вам серьезно, Эдме: я не чувствую себя в опасности. Те стороны любви, которые считаются гибельными, меня не интересуют. Брак стал для меня шоком, от которого я оправлялась целых два года. Я ведь рассказывала вам, какой была до свадьбы. У меня под подушкой лежал Мюссе, я мечтала найти мужа, готового читать вместе со мной стихи Верлена, слушать ноктюрны Шопена, гулять со мной рука об руку под луной. Вот как я представляла себе жизнь влюбленных. А любовь, которую открыл мне муж, привела меня в ужас. Конечно, я была не права, но так уж получилось. Альбер это понял и обратился к другой женщине за тем, чего я не могла ему дать. И вот теперь я встретила каким-то чудом, вернее, благодаря вам, Эдме, мою мечту, воплощенную в этом человеке. И я живу этой мечтой, этой чудесной мечтой. Так что же здесь дурного?!

– Ничего, дорогая, если ваши отношения и впредь останутся платоническими. Но, увы, это невозможно.

– Почему?

– Потому что мужчины – это мужчины.

– Кристиан не похож на других мужчин.

– Я в это не верю. Все мужчины одинаковы. Он когда-нибудь говорит с вами о Фанни?

– О своей жене? Да, иногда говорит. Но она не играет никакой роли в его жизни.

– Сейчас уже не играет, но я еще застала то время, когда он любил ее самой что ни на есть земной любовью.

– А какова она собой?

– Красивая крепкая брюнетка, с мускулистыми руками скульптора, более мужеподобная, чем он сам… И знаете, она очень поддерживала Кристиана в те годы, когда издатели отвергали его рукописи. Они жили на деньги Фанни от продажи ее скульптур. До войны я навещала супругов Менетрие; они жили в Альпах, в маленьком шале, которое Фанни превратила в настоящую обитель поэта. Каждое утро Менетрие находил на столе свои любимые мед и молоко, цветы и книги. Когда она носила его ребенка, то не прекращала работать почти до самых родов. Ну а потом, конечно, все пошло хуже. Кристиан достиг успеха, его начали осаждать женщины, он соблазнился пением сирен и захотел большей свободы. Он по-прежнему был очень привязан к Фанни, восхищался ее талантом, хранил ей верность как художнику, но пренебрегал как женщиной. Фанни это возмутило, но он ответил ей очень любопытным письмом – в свое время она мне его показывала, – где утверждал, что «его творчество требует постоянного поклонения через любовь». Очень удобная формулировка – только неубедительная для жены, которой пришлось самой растить их ребенка.

Помолчав, Клер сказала:

– Ну и что же? Если вдуматься, он был прав. Для художника творчество важнее реальной жизни.

– Возможно, – ответила Эдме, – но именно поэтому женщинам лучше не вверять свою жизнь художникам.

– Да, нужно не вверять художнику свою жизнь, а стараться украсить его собственную. Что в этом дурного? – спросила Клер.

– О, я не говорю, что это дурно!

После этого разговора в отношениях Клер и Эдме наступило некоторое охлаждение. Близилось лето, и Клер составила план – впрочем, трудновыполнимый – на месяц увезти Кристиана Менетрие на мыс Фреэль. Ларрак объявил жене, что в августе намерен отправиться в круиз вместе с супругами Верье; она ничего не возразила, в глубине души порадовавшись этому, и ответила только, что сама не поедет. Именно этого Ларрак хотел и ожидал. Итак, Клер была свободна, но она понимала, что не может жить одна, если не считать ребенка и его няни, с посторонним мужчиной в доме, принадлежащем ее мужу. Так кого же пригласить для компании? Может быть, Сибиллу? Клер попыталась ее уговорить, но получила отказ.

– Пойми меня, лапочка, – ответила Сибилла, – я просто обязана провести отпуск вместе с Роже, а он не может бросить завод одновременно с патроном. И значит, мы будем отдыхать только в сентябре. А потом, составлять компанию поэту, знаешь ли, не в моем вкусе. Я охотно верю, что Менетрие, как ты говоришь, настоящий гений и все такое, но, когда он пронизывает меня своими глазищами, я просто теряю дар речи. По-моему, я его раздражаю, и, честно говоря, он меня – тоже. Да-да, Мелизанда, и не надо возмущаться. Я человек простой – что думаю, то и говорю. И кроме того, что ты моя кузина, ты еще и жена патрона, поэтому Роже не потерпит, чтобы я служила тебе прикрытием. О, конечно, я прекрасно знаю, что адюльтер – не твоя стихия. Но мужчины не очень-то верят в невинность таких отношений, и Роже, конечно, не позволит мне… Так что – нет и нет! Надеюсь, ты не обидишься?

Тогда Клер предложила поселиться в одном крыле дома супругам Ларивьер. Но Эдме тоже отказалась:

– Это будет наше первое совместное лето и в каком-то смысле первое свадебное путешествие, ведь после венчания Ларивьеру дали всего неделю отпуска; и, конечно, нам хочется уединения. Вы же знаете Кристиана: он требует к себе особого внимания. Если в доме будут жить две женщины, он сочтет вполне естественным, чтобы они внимали только ему одному, и нам придется слушать только его. Франсуа это будет не очень-то приятно. У меня вполне определенные представления о браке: он должен быть произведением искусства; мне удалось сделать его таковым в первый раз, и я уверена, что добьюсь того же и вторично. Но произведения искусства вызревают только в уединенных местах.

– Я буду оставлять вас наедине сколько угодно, – умоляюще сказала Клер.

– О, вам это не удастся, как бы вы ни старались… Кроме того, вы мне сказали, что намерены поддерживать с Кристианом чисто духовные дружеские отношения. Так вот, поверьте, что ежедневное общение с влюбленной парой отнюдь не благоприятствует этому желанию.

Клер вдруг вспомнила приезд в Сарразак Блеза и Катрин и то беспокойное любопытство, которое ей, еще девочке, внушило выражение «медовый месяц».

– Значит, вы снова сильно влюблены, Эдме?

– Безумно влюблена.

– И это… чувственная любовь?

– Конечно чувственная.

– Как странно! – с легким раздражением сказала Клер. – Я-то была уверена, что женщина может влюбиться только один раз в жизни, если ей вообще суждено найти предмет своей любви. Мне казалось, что женщина предназначена только одному, определенному мужчине. И если ей посчастливилось, как вам, встретить такого в молодости и выйти за него замуж, этот человек оставляет на ней нестираемую печать.

– Это верно, – ответила Эдме, – но не такую, какой вы ее представляете. Вы слишком рассудочно к этому подходите, дорогая. Дайте же себе волю. Это ведь так просто, так естественно…

Женщины не любят признавать себя побежденными. Клер продолжала искать необходимую ей дуэнью, как вдруг ее неожиданно осенило: мисс Бринкер! Разумеется, она могла бы пригласить и мать, но поселить под одной крышей госпожу Форжо и Кристиана Менетрие… нет, это было немыслимо. Приземленное здравомыслие мадам Форжо будет шокировать Кристиана; незаурядный интеллект Кристиана утомит мадам Форжо. А мисс Бринкер, привыкшая к скромной, отшельнической жизни, не станет особенно стеснять их. Она посидит с ними за столом, сразу после этого исчезнет и весь день будет заниматься Альбером-младшим. Клер написала ей. Через три дня пришел ответ: «Когда вы вышли замуж, я была счастлива, что ваша матушка предложила мне жить с ней, но Сарразак – такая глушь, и я очень довольна тем, что увижу Бретань. Мы могли бы гулять с вами вместе, чтобы еще чуточку усовершенствовать ваш английский…»

А госпоже Форжо мисс Бринкер сказала:

– Не правда ли, это странно, что муж Клер отправился в круиз без нее? Ах уж эти мужчины!..

Она не договорила, но в глубине души испытывала некоторое удовлетворение оттого, что действительность подтвердила ее мрачные предсказания. Было решено, что она приедет в Париж к концу июля, а затем отправится на машине вместе с Клер из Версаля на мыс Фреэль.

Когда мисс Бринкер прибыла в Париж, Клер ей сказала:

– Я жду в гости одного из друзей мужа; он приедет второго августа к нам в Бретань. Его зовут Кристиан Менетрие. Вы часто слышали от меня отзывы о его книгах. Я предложила ему остановиться у нас, чтобы он мог спокойно работать.

– What? – воскликнула мисс Бринкер. – Do you mean to say he’ll stop sereval days?[87] Он приедет на мыс Фреэль и будет там жить вместе с нами?

– Да, и проживет столько, сколько захочет. Я думаю, весь месяц.

– Really? – спросила мисс Бринкер. – Don’t you fear people will start gossiping about you?[88]

– Меня мало волнует, что скажут люди, – ответила Клер. – Главное, чтобы моя совесть была спокойна.

XXXIV

5 августа 1923. – Тяжелая атмосфера. Но не по вине Кристиана – во всем мире нет человека, с которым так легко было бы ужиться, как с ним. Однако я чувствую немое осуждение окружающих. Мисс Бринкер и няня Флойд, даром что разделяемые кастовыми предрассудками, объединились против нас. Оноре подает на стол, презрительно отворачиваясь. Шофер Эжен останавливает машину на обочине под палящим солнцем и долго копается в моторе без всякой видимой причины, с единственной целью – наказать меня. Но все это мне совершенно безразлично: я не делаю ничего дурного и я счастлива. Кристиан – чудеснейший друг. О чем бы он ни говорил – о своей личной жизни, о работе, – я готова без конца слушать его. Какое это счастье – каждый вечер слушать, как он выстраивает сцену, которую напишет завтра; а на следующий день – слушать, как он ее читает, уже написанную. Вчера, когда Бринкер наконец-то ушла спать (было около полуночи), Кристиан предложил мне короткую прогулку при лунном свете. Мы подошли к прибрежной скале и сели там на скамью бок о бок. Внизу океан катил свои волны, обрушивая их на берег под перестук морской гальки. Сильный ветер пригибал к земле высокие травы. Я вздрогнула от холода, и Кристиан обвил мои плечи рукой, словно теплой шалью, а я опустила голову ему на плечо. Мы долго сидели так, застыв в полной неподвижности. О, какое необыкновенное ощущение сладкого ожидания! И как я ему благодарна за то, что он не позволил себе более смелых жестов!

6 августа 1923. – Повезла Кристиана в Броселиандский лес. В момент отъезда мисс Бринкер неотступно вертелась возле нас, но я сделала вид, что не замечаю ее. Альбер-младший тоже захотел «покататься на машинке» и заплакал, когда я отказалась взять его с нами. Я бы и не прочь доставить ему это удовольствие, но он помешал бы нашему разговору, а у меня возникла новая идея: побудить Кристиана когда-нибудь оставить свои вечные греческие мифы и выбрать темой творчества кельтские и французские легенды. Я показала ему дуб Мерлина и поведала историю Вивианы, околдовавшей колдуна. Вначале он слушал довольно рассеянно, но потом вдруг встрепенулся и воскликнул с радостным оживлением, которое привело меня в восторг:

– Ну да, вы совершенно правы; здесь таятся богатые возможности!

Я обожаю этот миг, когда в нем молниеносно вспыхивает творческий огонь. На обратном пути я призналась ему, что мечтаю о том дне, когда он напишет французского «Парсифаля» (или, вернее, «Персеваля»), ибо этот сюжет – квинтэссенция непорочности.

– О, святая простота! – ответил он. – Неужели вам неизвестно, что представляют собой Грааль и копье?

– Ну, еще бы не знать! Грааль – это чаша, из которой Иисус Христос пил вино на Тайной вечере. А копье… Это то самое копье, что пронзило ему бок на кресте.

– Да, именно таково христианское истолкование этих символов, – сказал Кристиан, – но оно возникло много позже. В священных же текстах Грааль отсутствует. На самом деле речь идет о древнейшем культе плодородия, а копье и чаша соответствуют органам размножения, мужскому и женскому.

С любым другим я бы жестоко поспорила, но Кристиану я перечить не смею.

По возвращении домой я наткнулась на мисс Бринкер, пребывавшую в самом отвратительном настроении. В конце концов я спросила, что с ней.

– You know very well, – горько ответила она, – that I love sightseeing. There was nothing I wanted more than to see Marlin’s forest.[89]

Начинаю думать, что напрасно пригласила ее сюда.

7 августа 1923. – Дождливый день. Чтобы улестить Бринкер, кипевшую от злости, я попросила ее после ужина почитать нам вслух ее любимого Теннисона. Кристиан неплохо знает английский, и я подумала, что он может открыть для себя в «Идиллиях» мотивы для драмы, на которую я хотела его подвигнуть; но Бринкер, конечно, выбрала историю короля Артура, Ланселота Озерного и королевы Гиневры и продекламировала ее агрессивным тоном кромвелевского проповедника, обличающего развратный Вавилон. Время от времени она отрывалась от книги, испепеляла меня взглядом и возглашала:

Моя бедная старая подруга начинает меня раздражать! Можно подумать, будто Альбер – это король Артур или король Марк, а Кристиан – Ланселот или Тристан. Нет, тысячу раз – нет! Кристиан мне не любовник, Альбер меня не любит, и это он сейчас сбежал от меня «на белой ладье» со своей соблазнительницей. К счастью, около десяти вечера дождь утих, и я смогла, под предлогом мигрени, оставить Бринкер в доме и пойти вместе с Кристианом к нашей скамье. Прильнув головой к плечу Кристиана, я закрыла глаза. И мои сомкнутые веки вдруг ощутили ласковое касание, такое легкое, что я не могла бы сказать, что это было – его губы или дыхание ветра. Я не хочу этого знать.

9 августа 1923. – Вчера был день гроз – атмосферных и домашних. Отдаленные раскаты грома. Молнии на горизонте. Удушливая, нездоровая жара. А Бринкер устроила мне настоящий скандал. Я поднялась в свою спальню, чтобы отдохнуть после обеда. Она последовала за мной и осыпала идиотскими упреками. Послушать ее, так я просто похотливая сука, которая развращает своего сына и обманывает доверчивого мужа.

– И учтите, – крикнула она мне, – я напишу об этом вашей матушке!

Я всерьез разозлилась. Она тоже. Кажется, она и в самом деле написала маме, спрашивая, можно ли ей вернуться в Сарразак. Ну и скатертью дорога! Вечером она ушла к себе сразу после ужина. В раскаленном воздухе было так трудно дышать, что я предложила Кристиану сесть в мой маленький автомобиль и поехать в ланды, на оконечность мыса, где всегда дуют сильные ветры. Там мы оставили машину и дальше пошли пешком. Я никогда еще не видела такого сказочного зрелища. Звезды в небе сверкали ярко, как никогда. Со всех сторон, куда ни глянь, вспыхивали молнии, озаряя море. Это было похоже на битву гигантов. Кристиан взял меня за руку, и мы стали пробираться через заросли дрока. И вдруг, без единого слова, в каком-то неосознанном единодушном порыве, мы повернулись друг к другу, он заключил меня в объятия – и его губы прильнули к моим, но так мягко, так любовно, что мне даже в голову не пришло воспротивиться. Все жесты Кристиана властны, неторопливы. Вот и на сей раз этот долгий, томительный поцелуй зачаровал меня. Чуть позже, когда мы вышли на какую-то мшистую лужайку, он спросил:

– Может быть, присядем здесь?

Мы были одни, так далеко от всего и всех, что я испугалась. И предложила вернуться к машине. Он ответил:

– Как вам угодно.

Но мне показалось, что он разочарован. Боже, что со мной будет?!

11 августа 1923. – Кристиан уехал в Динар на моем автомобиле; он попросил его у меня, чтобы купить подарок дочери, – у нее скоро день рождения. Я и забыла, что у него где-то там, в Вогезах, есть жена и дочь. Как скверно устроена жизнь; недаром же причитал мой дорогой аббат Мюнье: «Все пропало, мадам, все пропало!» Теперь мне кажется, что если бы вместо Альбера я встретила Кристиана в те времена, когда была еще невинной, романтичной девушкой, то узнала бы такую любовь, о которой всегда мечтала. О, этот поцелуй в ландах!.. В тот миг мне приоткрылась Земля обетованная и я почувствовала, что могла бы сойти к ней вместе с возлюбленным. Увы, чего нет, того и быть не может! Я играла – и проиграла, теперь нужно платить.

12 августа 1923. – Бринкер получила телеграмму от мамы. Она уезжает от нас 16-го. Одному богу известно, что ее ждет в Сарразаке! Бедняжка Бринкер! Она любит меня всем сердцем, но все еще думает, как во времена Клода Парана, что я «обесчещена негодяем».

13 августа 1923. – Вчера вечером долгий серьезный разговор с Кристианом. Я сообщила ему об отъезде Бринкер, со смехом сказала, что она покидает нас потому, что не хочет покрывать преступную любовную связь, и добавила:

– А ведь одному богу известно, что ничего такого нет!

И вдруг он резко ответил:

– Одному богу известно, что есть всё!

Я начала было возражать, но он сердито прервал меня:

– К чему нам обманывать себя? Я вас люблю, и вы меня любите. И скоро – может быть, уже завтра – станете моей.

Впервые за долгое время я почувствовала, как всю меня объял холодный ужас, и воскликнула:

– Нет, никогда!

Он отбросил мои руки, которые сжимал в своих, и сказал:

– Тогда мне тоже лучше уехать. Безнадежное желание – это пытка, которую я не смогу вынести.

Тщетно я умоляла, тщетно признавалась, что люблю его, но что не созданани для моральной измены, ни для плотского наслаждения.

Кристиан смотрел на меня со снисходительной жалостью.

– Вы как были, так и остались ребенком, – сказал он, – ребенком, который пытается жить в сказке. А нужно жить в реальной жизни, Клер, и понимать, как она прекрасна во всех ее формах.

Я вышла, не ответив ему. Что делать? Я так боюсь его потерять и знаю, что он уедет, если я буду слишком долго сопротивляться. Я провела бессонную ночь, убеждая себя: «Что, если он прав и я вдруг разорву завесу тумана и увижу перед собой волшебную долину?» К утру я наконец заснула, и мне приснилась с необыкновенной четкостью сцена моего падения на лестнице, ведущей к органу, и Марсель Гонтран, давно забытый несчастный бедолага.

14 августа 1923. – Ужасный день, несмотря на чудесную летнюю погоду. Дядя Шарль, честолюбивая подруга которого поет в Казино Динара, приехал повидаться с ней 15 августа, и стыдливая мадам Жанен, не пожелавшая открыто демонстрировать связь со своим покровителем в отеле «Руаяль», где она остановилась, посоветовала ему просить у меня гостеприимства. Он свалился мне на голову прямо к обеду, жизнерадостный, громогласный, любвеобильный и бестактный донельзя. Кристиан как раз начал читать мне финальную сцену своего «Альцеста», но тотчас завял, как мимоза, услышав: «Ну, как делишки, мамзель Клерон?» – моего дядюшки, который просидел с нами на террасе до самого вечера, разглагольствуя об акциях, о повышении и падении курса, о фунте стерлингов и развлекая нас парижскими сплетнями и охотничьими историями. Я была расстроена больше Кристиана, который, оправившись от первого шока, решил понаблюдать за нашим гостем. Когда-нибудь я обнаружу дядюшку Шарля в одной из его пьес, под личиной Геракла или Вулкана. Но я чувствовала себя ужасно виноватой за потерянный день, на который обрекла Кристиана, и после того, как наш пятидесятилетний Де Грие отбыл в Динар, чтобы поаплодировать своей Манон в Казино, сама предложила ему прогулку к прибрежной скале. После короткого колебания Кристиан пошел со мной.

– Вы жестоки, – сказал он мне.

Там я прильнула к нему. Он не противился, но ничем не ответил. Я чувствую, я знаю, что эта холодность – угроза мне. Или порицание. Что делать? Что же делать? Я не хочу его терять.

16 августа 1923. – В девять часов утра – отъезд дяди Шарля, который отвел меня в сторонку и сказал:

– Моя Сиб велела мне предостеречь тебя и не портить картину. Больше мне нечего тебе сказать, мамзель Клерон. Но моя Сиб знает, что к чему, и она благоразумная девочка. Имеющий уши да слышит.

В полдень – отъезд мисс Бринкер. Я проводила ее на вокзал Динара. Она попрощалась с ледяной вежливостью:

– Good bye, my dear, and thank you for a lovely fortnight.[91]

Теперь я осталась одна в доме – с Кристианом, слугами и моим сыном.

XXXV

Вечером того дня, когда уехала мисс Бринкер, Клер и Кристиан долго сидели в саду. Когда они поднялись в свои комнаты и пожелали друг другу доброй ночи в коридоре со светлыми кретоновыми обоями, в доме уже не было света ни в одном окне. Разбитая, усталая, но взбудораженная, Клер подумала, что ей вряд ли удастся заснуть. Она выдвинула ящик секретера, достала свой дневник и заполнила страницу. Потом перечитала все, что там было написано со дня приезда на мыс Фреэль, покачала головой и вздохнула. Зевок напомнил ей о позднем часе. «Нужно все-таки поспать». Она выбрала книгу на этажерке, стоявшей возле секретера, и положила ее на ночной столик у постели, рядом с лампой. Это был «Адольф».[92] Она начала раздеваться.

Сняв платье, Клер мельком увидела свое отражение в зеркале. Ее кожа, хотя и сопротивлявшаяся загару, все-таки стала чуть смуглее. Спустив бретельки сорочки, она стала разглядывать свои плечи и грудь. «У тебя прекрасное тело», – сказал ей когда-то Ларрак. С тех пор оно не изменилось, Клер по-прежнему походила на греческую богиню. «Созданную для любви», – печально подумала Клер и безрадостно улыбнулась своему отражению. Тонкие простыни приятно льнули к ее усталому телу. Открыв книгу, она нашла отрывок, который хотела перечитать.

«О, волшебные чары любви, кто смог бы верно описать их?! Кому под силу отразить на бумаге уверенность в том, что мы встретили создание, самой природою нам предназначенное, то внезапное озарение, объяснившее, как нам чудится, и саму жизнь, и все ее тайны, тот неизведанный прежде восторг, с коим расцениваем мы мельчайшие ее обстоятельства, те скоропреходящие часы, чьи подробности память утрачивает именно в силу их сладости, но оставляющие в нашей душе долгий, пускай и смутный, след счастья, ту веселость…»

Легкий скрип заставил ее поднять глаза, и она с ужасом увидела медленно отворяемую дверь. Кристиан, в шелковом темно-красном халате, вошел в спальню и приложил палец к губам, призывая ее к молчанию. Клер похолодела, почувствовала болезненный укол в сердце и уронила книгу на кровать. В два легких танцующих шага Кристиан очутился возле нее. Она скрестила руки на груди и пролепетала:

– О Кристиан, уходите! Умоляю вас…

Он сел рядом с ней, и она почувствовала, как мужские руки властно легли на ее полуобнаженные плечи.

– Молчите, дорогая! – шепнул он ей. – Молчите, нас могут услышать. Я пришел, потому что ваши глаза сказали мне: «Да», тогда как голос произносил: «Нет». Я больше не мог жить в этом томительном ожидании, и нынешняя ночь, в отличие от всех других, станет нашей брачной ночью. Смотрите, дорогая!

Он стремительным движением выключил лампу, и их окутал серебристо-розовый лунный свет.

Клер испуганно дрожала, думая: «Что, если кто-то пройдет по коридору… Если ребенок занеможет и няня прибежит за мной – такое уже случалось…» И еще она думала: «Это же грешно! Это грешно!» Но вслух она произносила только одно: «Кристиан, о Кристиан!» и наслаждалась близостью этого теплого, легкого тела. Она прижал ее к себе, передал ей свой жар. О, как сладостно благоухала его гладкая кожа! Клер почувствовала, что дрожь ее утихла, она расслабилась и уступила его медленным ласкам. Снова в ней ожила радостная надежда, которую столько раз внушали ей поцелуи Кристиана. Ее захлестывали волны блаженства. Это было похоже на музыкальную фразу, страстную и красивую, которая разворачивалась и вздымалась мощным аккордом в нестерпимо остром ожидании финальной ноты.

– Клер!.. Клер!.. – шептал умоляющий голос.

Она открыла глаза и увидела над собой, в полумраке, совсем другого Кристиана. «Он вне себя», – подумала она, и эта мысль безжалостно прервала ту чудесную тихую мелодию, что только начинала звучать в ее трепещущем теле. Да, казалось, Кристиан в этот миг далек и от нее, и от себя самого; сейчас он словно упивался радостями таинственного рая, но она, лишь мельком увидевшая кипарисы и цветущие виноградники той сказочной долины, теперь была отгорожена от нее стеной и знала, что ей туда уже не попасть. Образы спящего сына, враждебной няньки, слуг за дверью снова встали между ней и «всепожирающим экстазом», которого она так ждала. Глядя на Кристиана трезвыми, проницательными глазами, она сказала себе: «Как странно: сейчас он чем-то похож на Альбера». И эта мысль ранила ее своей иронией и безнадежностью. Однако позже, когда он склонился над ней и спросил: «Ты счастлива?» – она прошептала: «Божественно счастлива!»

Потом он ушел, скользнув по ковру бесшумно, точно сильф, а она заплакала так же горько, как плакала в свою брачную ночь шесть лет назад. Хотя ситуации были совсем разные. Ее любовником стал не зрелый мужчина, который ей не нравился, который завладел ею согласно общепринятым канонам, но тот единственный, который был ей по сердцу, которым она восхищалась больше всего на свете. И тем не менее она осталась неудовлетворенной, растревоженной и неспособной довести до финала ту неоконченную симфонию, чьи отголоски еще звучали в ней. Не в силах заснуть, она бодрствовала до самого рассвета, вспоминая комнату в Версале, плеск фонтана за окном и почти явственно слыша ровное, громкое дыхание мужа. Наконец проснулись птицы, и дневной свет слегка рассеял тоску Клер. «Нет! – подумала она. – С Кристианом все будет совсем иначе. Я люблю его душу и так же пылко люблю его тело, молодое, стройное. Люблю изящество его движений. Мое разочарование объясняется просто неожиданностью, страхом, стыдом. Я была в доме своего мужа, в двух шагах от своего ребенка. А в другом месте, позже, мы будем по-настоящему счастливы».

Она повторила, полная надежды: «Мы будем счастливы!» – и заснула.

Когда она сошла вниз, Кристиан уже сидел на террасе, сияющий и бодрый. Он не смог сказать Клер слова, которых она ждала, – рядом сидели Альбер-младший и его няня, – но встретил ее с нежностью и прочел ей прелестную сцену, написанную нынче утром. Когда они остались одни, Клер попыталась объяснить ему, как она страдала и будет страдать в этой ложной ситуации.

– Ложной? – переспросил Кристиан. – Ложной! Напротив, этой ночью она как раз перестала быть таковой.

– Между нами – конечно, но в отношении моего мужа и вашей жены…

– О, что значат законные узы в сравнении с такими пылкими чувствами, как наши?!

– Но существуют не только человеческие законы, Кристиан. Есть еще и Божьи…

Кристиан взял красную розу и с улыбкой коснулся ею лба Клер со словами:

– Дорогая, берегитесь прописных истин. Почему Божьи заповеди должны осуждать то, что установили сами же боги? – И он мягко провел розой по губам Клер, декламируя вполголоса:

«Поэзия иногда оказывает поэтам странные услуги!» – подумала Клер с внезапным раздражением.

Следующей ночью Кристиан опять пришел к ней, как приходил и потом, почти каждую ночь. Днем она ждала этого момента со страстной надеждой, но всякий раз с отчаянием убеждалась, что ее удел – быть всего лишь сторонней наблюдательницей сверхчеловеческого экстаза, от которого ее отделяла невидимая стена.

XXXVI

25 августа Шарль Форжо получил телеграмму из Сарразака от своей невестки. Генеральша Форжо писала, что ей срочно нужно повидаться с ним, и просила снять ей комнату в Париже. Он нашел для нее номер в ближайшем к себе отеле и пригласил на ужин в день ее приезда, вместе с Сибиллой и Роже.

– Сиб, мне бы хотелось, чтобы ты присутствовала, – сказал он дочери. – Я догадываюсь, о чем пойдет речь. Все эти женские истории… Когда я был в Динаре, там уже собиралась гроза. Так что давай приготовим зонтики!

Госпожа Форжо изложила эту историю без обиняков:

– Мисс Бринкер, которая должна была провести на мысе Фреэль весь август, буквально сбежала оттуда, обнаружив, что Клер живет там с любовником.

– С любовником? – прервала ее Сибилла. – Тетя Анриетта, а вы уверены, что это именно так? Зная Клер, я бы очень удивилась.

– Ну, если он ей не любовник, тем лучше! – вздохнула мадам Форжо. – Но в любом случае совершенно неприемлемо, чтобы Клер жила там одна с посторонним мужчиной. Я прикажу ей отослать его и немедленно вернуться сюда.

– Тетя Анриетта, на вашем месте я бы этого не делала. Клер ведь очень похожа на вас. Она заупрямится. Тем не менее хорошо было бы обсудить с ней эту ситуацию. Очень серьезную ситуацию, и не только для нее, но и для нас, не правда ли, Роже? В случае разрыва Клер и патрона неизвестно, каковы будут последствия, но я все же надеюсь, что избежать этого можно и даже нетрудно. В конце концов, патрон и так уже фактически разошелся с Клер, и все, чего он хочет от нее, – это не выставлять его на посмешище. Почему бы вам, тетя Анриетта, не позвонить Клер: скажите ей, что вы в Париже, и попросите приехать повидаться с вами. А там посмотрим, как она отреагирует.

– Хорошо сказано, Сиб! – воскликнул дядя Шарль. – Слушайтесь Сиб, Анриетта, у нее верный нюх!

– Но кто же он – этот Менетрие? – спросила мадам Форжо.

– Поэт, слегка герметичный, но очень талантливый, – ответил Роже Мартен.

– Очень талантливый? – вмешалась Сибилла. – А вот это пока неизвестно, никто еще не прочел ни единой его строчки, но нельзя отрицать, что он обаятелен и умен. Даже сам патрон и тот попался на эту удочку.

– Но как он появился в жизни моей дочери?

– Ему создала репутацию Эдме Ларивьер, которая затем передала его с рук на руки Клер. Превосходная идея, ничего не скажешь!

– А откуда он взялся?

– Менетрие? Понятия не имею, из какой он семьи. Во всяком случае, манеры у него безупречные. Эдме рассказывала мне, что он женат на женщине-скульпторе и у них есть одиннадцатилетняя дочь, но что он всегда вел независимый образ жизни.

– Ах, так он женат? – с облегчением воскликнула мадам Форжо. – Тем лучше! Его жена станет нашей союзницей. Что же до него, то мисс Бринкер сочла этого господина высокомерным и безразличным; когда она вернулась с мыса Фреэль, она была просто вне себя от ярости. Я никогда еще не видела ее в таком состоянии.

Госпожа Форжо последовала совету Сибиллы и вызвала Клер в Париж, ни в чем не обвиняя ее. Вопреки ее опасениям, Клер обрадовалась звонку матери. Пребывая уже несколько дней в полном смятении от двусмысленной ситуации, в которую она попала, Клер решила тотчас покинуть Бретань и вернуться в Париж. Там она надеялась встречаться с Кристианом вне дома, подальше от тех, кто за ней следил. В ожидании приезда дочери мадам Форжо ежедневно виделась со своей племянницей Сибиллой.

– Но как это Клер позволила мужу так решительно отдалиться от нее? – недоумевала она. – Ведь она прекрасно знает, что ее жизнь, и моя, и ваша и жизнь семьи Блеза целиком и полностью зависят от отношения Альбера!

– Клер о таких вещах не думает, тетя Анриетта. Или если думает, то очень уж хорошо это скрывает! Она сосредоточена лишь на самой себе, на своих чувствах, впечатлениях, на своих любимых писателях. И вот результат: патрон, который требует, чтобы все слушали его как зачарованные, нашел других, не менее прекрасных слушательниц, а Клер проиграла самую блестящую свою партию. А ведь мужчинами так легко управлять, вы не находите, тетя Анриетта? Они все так очаровательно самодовольны, что ими можно вертеть как угодно. Но вот беда: Клер это неугодно.

– Увы, мне никогда не везло! – вздохнула мадам Форжо. – Мой муж не смирялся с политическими устоями жизни; моя дочь не смиряется с устоями супружеской жизни. Ну ничего, я ей выскажу все, что я о ней думаю!

И в самом деле, она обрушила на Клер весь свой праведный гнев:

– Твоя неосмотрительность и твой эгоизм меня просто ужасают! Вспомни, дитя мое, что я сказала тебе перед свадьбой: в твоей власти заинтересовать мужа нашим Сарразаком и тем самым восстановить благосостояние семьи. Альбер сразу же – притом втайне от тебя, что было весьма деликатно с его стороны, – выделил мне не только пенсион, но и годовой кредит на обустройство замка, и, можешь мне поверить, я нашла этим деньгам достойное применение. Если бы ты сумела вызвать у него любовь к себе, стать незаменимой, он постепенно привык бы ездить каждый год в Лимузен. А ты вместо этого…

– Мама, неужели вы думаете, что целью моей жизни было желание обустроить наше имение или заманить владельца автомобильного завода в Лимузен?

– А в чем же, по-твоему, цель жизни, позволь узнать?

– Добиться совершенства в духовном плане, если верить в будущую жизнь, и в сентиментальном – если заботиться о земной.

Мадам Форжо в отчаянии воздела руки к небу:

– Сколько красивых фраз, и для чего? – чтобы признать, что ты хочешь свободно видеться с любовником!

– Ну, раз уж вы прибегли к таким выражениям, то – да, я хочу свободно видеться с моими друзьями.

– И тебе безразлично, что ты разоришь домашний очаг, где стоит детская колыбель? Что ты выбросишь на улицу родную мать, кузину, которой ты всем обязана, несчастное семейство Блеза и множество других ни в чем не повинных людей, которые станут жертвами твоей ссоры с мужем?!

– Колыбели не стоят в очагах, мама. В крайнем случае, они стоят под крышей дома.

– Не смей мне дерзить, Клер!

– Я и не думала, мама. Я просто хочу понять, каким образом и зачем мне «выбрасывать всех вас на улицу»? Во-первых, я не ссорилась с Альбером, который ни сном ни духом не посвящен во все ваши истории. В конце концов, вы же не обязаны отвечать за меня.