Последний полицейский Уинтерс Бен
– Понял. – Подтянувшись, он садится более или менее прямо, сморкается в носовой платок. – Я постараюсь.
– Не старайтесь, – говорю я, разворачиваясь к дверям. – У вас время до завтрашнего утра. Сделайте.
Я медленно спускаюсь на первый этаж. Дрожу, потому что вся энергия ушла на Гомперса. А пока я его запугивал, небо решило просыпаться гадкой ледяной моросью, которая косо летит мне в лицо по дороге к машине.
Человек с плакатами на груди и на спине все расхаживает по площади в своей парке и меховой шапке и опять орет: «Ты знаешь, который час?» Я отворачиваюсь, но на этот раз он загораживает мне дорогу. Он поднимает плакат «Нас считают дураками», заслоняясь от меня, как щитом центуриона, и я извиняюсь, но человек не двигается с места. Я узнаю в нем вчерашнего соседа по «Сомерсет», только уже без мотоциклетной куртки, зато с теми же нестрижеными усами, румяными щеками и горестным взглядом.
И он спрашивает:
– Ты ведь Пэлас, верно?
– Да. – Я слишком поздно понимаю, что происходит, и тянусь к наплечной кобуре, но мужчина уже отбросил плакат и тычет чем-то мне в ребра. Я опускаю взгляд и вижу пистолет. Короткий, черный, уродливый.
– Замри.
– Хорошо, – говорю я.
Морось хлещет нас обоих, намерзает на мостовой Игл-сквер. Люди жмутся к стенам, проходят в двух десятках шагов от нас, но все прячут лица от холода и дождя, смотрят себе под ноги. Ничего не замечают, и всем плевать.
– Ни слова!
– Молчу.
– Вот и хорошо.
Он тяжело дышит. На бороде и усах желтоватые пятна от сигарет. От него пахнет табаком.
– Где она? – шипит бородач.
Пистолет больно давит на ребра, задирается вверх, и я представляю, каким путем пройдет пуля, разрывая мягкие ткани, мускулы, стремясь к сердцу.
– Кто? – спрашиваю я.
Мне вспоминается отчаянный бросок Туссена к пепельнице. Элисон сказала, что на такое можно решиться только от отчаяния. Вот и этот, с рекламным плакатом, туда же: нападение на сотрудника полиции с применением огнестрельного оружия. От отчаяния. Ствол впивается мне в бок.
– Где она? – повторяет он.
– Кто – где?
– Нико.
О, господи! Нико… Пока мы так стоим, дождь усиливается. На мне даже пальто нет, только серый блейзер. Из-за мусорного бачка показывается крыса, шмыгает мимо нас, бежит через площадь в сторону Мэйн-стрит. Я провожаю ее взглядом, а мой противник облизывает губы.
– Я не знаю, где Нико, – говорю я ему.
– Знаешь-знаешь!
Он сильнее упирается в меня пистолетом. Вбивает его в тонкую ткань рубашки. Я так и чувствую, как у него чешется палец нажать курок, как энергия его возбуждения нагревает ствол. Я вспоминаю дыру в голове Наоми, чуть выше и правее левого глаза. Мне не хватает Наоми. Здесь так холодно, лицо мокрое. Шляпу я оставил в машине, вместе с собакой.
– Послушайте, пожалуйста, сэр, – начинаю я, повышая голос, чтобы перекрыть дробь дождя. – Я не знаю, где она. Сам ее ищу.
– Врешь.
– Это правда.
– Врешь!
– Кто вы такой?
– Пусть тебя это не волнует.
– Хорошо.
– Я ее друг, понял? – все-таки говорит он. – Друг Дерека.
– Ясно, – говорю я и пытаюсь припомнить все, что рассказала Элисон о Дереке Скиве и его нелепой организации: доклад Кэтчман, тайные базы на Луне. Бред отчаяния, но именно из-за него этот человек стоит передо мной, и, стоит ему чуть шевельнуть пальцем, я буду мертв.
– Где Дерек? – спрашиваю я.
– Ах ты подонок! – Злобно фыркнув, он свободной рукой бьет меня кулаком в висок.
Мир сразу теряет четкость, расплывается, и я складываюсь пополам, а он снова бьет, и рвота подступает к горлу, я отлетаю к стене, ударяюсь головой о кирпичную кладку. Пистолет тотчас догоняет меня, вонзается в ребра, а мир вращается, уплывает, дождь заливает мне наклейку на глазу и лицо, кровь из верхней губы сочится в рот, в голове грохочет пульс.
Он подбирается ко мне вплотную, громко шепчет в ухо:
– Дерек Скив мертв, сам знаешь, ведь это ты его убил.
– Я не… – Рот у меня наполняется кровью, я сплевываю. – Я не убивал.
– Да ладно, ты и убил. Очень ловко перерезал глотку.
– Даю вам слово, я не понимаю, о чем речь.
Впрочем, как это ни странно, когда мир понемногу замедляет вращение и усатое лицо обретает четкость вместе с холодной пустыней площади за ним, я начинаю понимать. Спроси меня кто, я бы, наверно, и сам сказал, что Скив мертв. Просто у меня не было времени об этом подумать. Господи, вот так проснешься однажды, а все умерли. Я отворачиваюсь, сплевываю темную струйку крови.
– Слушай, друг, – начинаю я, заставляя голос звучать ровно. – Даю слово. Нет, постой, посмотри-ка на меня. Посмотришь?
Он вскидывает голову, смотрит круглыми, перепуганными глазами, губы под темными усами дергаются, и на секунду мы превращаемся в карикатурных любовников, заглядывающих друг другу в глаза на холодной мокрой площади. Нас разделяет только ствол пистолета.
– Я не знаю, где Нико. Я не знаю, где Скив. Но я мог бы помочь, если бы знал то, что известно тебе.
Он задумывается, тревожный внутренний спор отражается в больших скорбных глазах, он тяжело дышит, приоткрыв рот. Потом внезапно и слишком громко заявляет:
– Лжешь. Ты знаешь. Нико говорила, что у ее брата есть план, тайный план полиции…
– Что?!
– Как вытащить оттуда Дерека…
– Что?
– Нико сказала, ее брат составил план: он добудет ей машину и…
– Не так быстро… постой.
Дробь дождя.
– А потом Дерека застрелили, а я еле выбрался, а когда выбрался, нигде ее не нашел.
– Я ничего об этом не знаю.
– А вот и знаешь!
Холодный металлический щелчок – он снимает предохранитель. Я дважды вскрикиваю, хлопаю в ладоши, и усатый выдыхает: «Эй!» – а с угла площади раздается яростный лай. Он оборачивается туда, я же, вскинув руку, с силой толкаю его в лицо, и он, пошатнувшись, приземляется на собственный зад.
– Дрянь! – доносится с земли.
Я, выхватив оружие, целюсь прямо в его толстое тулово, но внезапный толчок сбивает равновесие. Кругом темно, и лицо у меня мокрое, а в глазах опять двоится, так что я, должно быть, навожу прицел не туда, потому что пинок прилетает с другой стороны. Он вскидывает ноги и дает мне подножку, я опрокидываюсь, как опутанный веревками памятник. Перекатываюсь, отчаянно шарю глазами по площади. Пусто. Ни звука, кроме дождя.
– Чтоб тебя, – говорю я, садясь, достаю платок, прижимаю к губе. Гудини подбегает, скачет передо мной, ласково ворчит, и я, протянув руку, даю ему понюхать ладонь.
– Врет он, – говорю я песику. Зачем бы Нико выдумывать, будто я задумал штурм тюрьмы? И где бы она взяла машину?
Только вот у таких, как этот усатый, на вранье мозгов не хватает. Человек, способный поверить, будто власти Соединенных Штатов за последние пять лет успели втайне соорудить убежища на обратной стороне Луны, потратили такие средства ради страховки от шанса один к двумстам пятидесяти миллионам…
«Бред», – думаю я, кое-как поднимаясь с земли. Сестра слишком умна для такой чуши.
Я утираю рот рукавом и хромаю к машине.
В том-то и дело. Она действительно слишком умна для такой чуши.
– Хм, – произношу я. – Хм!
Еще через час я в Кембридже, на грязноватой маленькой площади перед Гарвард-Ярдом. Компания бездомных оборванцев студенческого возраста барабанит, собравшись в кружок, а пара хиппи танцует. Кто-то продает с тележки дешевые книжки, женщина в лифчике балансирует на уницикле, жонглирует кеглями и распевает по-испански «Que sera sera».[6] Дряхлая старуха в серебристом брючном костюме курит марихуану, через затяжку уступая самокрутку чернокожему в полевой солдатской форме. Парень из массачусетской военной полиции настороженно приглядывает за людьми, подняв зеркальные очки на рейнджерскую шляпу. Я киваю ему, как полисмен полисмену, но он не отвечает.
Перейдя Маунт-Обурн-стрит, я нахожу зеленый киоск с забитыми окнами. Понятия не имею, где работает Элисон Кечнер, а по старому номеру она не отвечает. Кроме этой кофейни, мне негде ее искать.
– Ого, – встречает меня бородатый Доктор Кофе в той же шляпе, – да это же старец-мститель!
– Простите? – Я щурюсь, оглядывая темный зальчик, где только я и этот парнишка. Он ухмыляется, воздев руки кверху.
– Шучу, друг. Такая у меня привычка. – Он протягивает обе руки ко мне, пальцы складывает пистолетиком. – Похоже, вам не помешает латте, дружище.
– Нет, спасибо. Мне нужна информация.
– Этого не держим. Только кофе.
Он быстро и ловко вставляет в машину конус съемного фильтра, снова его вытаскивает с легким щелчком, подсыпает молотого кофе, приминает.
– Я здесь был пару дней назад.
– Верю, – бросает он, не отрываясь от машины, – вам лучше знать.
Бумажные стаканчики все так же выстроены на прилавке, по одному на континент. Подходи и делай ставку. В «Северной Америке» всего два зернышка, в «Азии» горстка и в «Африке» горстка. Антарктида по-прежнему лидирует, стаканчик полон с верхом. Людям хочется в это верить. Что астероид просто канет в снег, погаснет, как свечка.
– Я был с женщиной. Примерно такого роста, рыжая. Хорошенькая.
Он кивает, подливает молока из коробки в металлический молочник.
– Точно, – он вставляет стержень взбивалки, включает, и молоко поднимается пеной. – Доктор Кофе все помнит.
– Вы ее знаете?
– Я с ней не знаком, но вижу часто.
– Ясно.
На минуту я сбиваюсь с мысли, завороженно слежу, как поднимается молочная пена, вместе с Доктором Кофе заглядываю в молочник. Он резким, птичьим движением выключает прибор за миг до того, как пена хлынет через край.
– Тадам!
– Мне нужно ей кое-что передать.
– Да ну? – поднимет бровь Доктор Кофе.
Я потираю тот бок, где под ребрами осталась ссадина от пистолетного ствола:
– Передайте ей, что здесь был Генри.
– Это можно.
– И скажите, что мне нужно с ней повидаться.
– Это тоже можно.
Он снимает с крючка белую керамическую чашечку и наполняет ее эспрессо, перемежая слоями молочной пены, которую добавляет ложечкой на длинной ручке. В его движениях заметен гений своего дела – такая в них тонкость и даже чувственность.
– Вы не всегда этим занимались, – говорю я. – Я имею в виду кофе.
– Не всегда, – он не отрывается от работы, держит чашку в сложенной лодочкой ладони и ловко играет ею, создавая узор из полосок кофе и светлой пены. – Я изучал прикладную математику, – чуть заметным наклоном головы он указывает в сторону Гарварда и поднимает сияющий взгляд, подавая мне латте с идеальным дубовым листком на поверхности. – Но знаете, как говорится? У этого дела нет будущего.
Он улыбается, и мне бы полагалось рассмеяться, но я не смеюсь. У меня болит глаз. У меня дергает болью разбитую губу.
– Так вы дадите ей знать? Что заходил Генри.
– Да, парень, я передам.
– И, пожалуйста, скажите ей… – А что? Почему бы и нет, что уж теперь? – Скажите, что Пэласу нужно узнать, что прикрывает эта жюль-верновская история с полетом на Луну. Скажите, я знаю, что это не просто так, и хочу понять, кто эти люди и чего они добиваются.
– Ух ты! Целое послание.
Я лезу за бумажником, но Доктор Кофе, дотянувшись через прилавок, останавливает мою руку.
– Нет-нет, – говорит он. – За счет заведения. Сказать по правде, друг, вид у вас нехорош.
3
Детектив обязан рассмотреть все версии, рассмотреть и взвесить все возможные варианты событий, которые могли привести к преступлению, и выбрать наиболее вероятный, который, возможно, окажется истинным.
Наоми убили, когда она искала дела о страховках, которыми занимался Питер. Так как знала, что меня они интересуют, и хотела помочь. Наоми убили, когда она искала папки, чтобы перепрятать. Ее кто-то застрелил. Незнакомец? Сообщник? Друг?
Час пути от Кембриджа до Конкорда, час на пустом шоссе с дорожными знаками, исковерканными вандалами, и робко остановившимся у развязки с Северной Девяносто третьей оленем. Я вспоминаю Наоми в дверях моей спальни в ночь на понедельник. Чем дольше вспоминаю, тем сильнее уверяюсь: то, что она хотела сказать – начала и раздумала, – была не просто сентиментальная или пустая фраза. Она думала о чем-то, связанном с ходом следствия.
Но станешь ли застывать в лунном свете с платьем над головой и заговаривать об «еще одном», если речь о спорных претензиях и страховой выгоде?
Она думал о чем-то другом, и я никогда не узнаю, о чем. А хотел бы.
Обычно я паркуюсь на служебной стоянке и прохожу в кабинет через заднюю дверь, которая выводит в гараж. Но сегодня я почему-то обошел здание спереди и воспользовался парадным входом, в который впервые вошел года в четыре, а может быть, в пять. Я здороваюсь с Мириам, сидящей на месте, где когда-то работала мать, и поднимаюсь наверх, чтобы позвонить родным Наоми Эддс.
Только вот, поднявшись, обнаруживаю, что стационарный телефон не работает.
Ни гудка, ничего. Мертвая пластмасса. Я прослеживаю провод до розетки и обратно к столу, несколько раз щелкаю переключателем. Прикусив губу, осматриваю помещение. Все как всегда: столы на местах, груды бумаг, шкафы с папками, обертки от сэндвичей, банки от содовой, косой луч зимнего света в окно. Перехожу к столу Калверсона, поднимаю трубку. То же самое – ни гудка, ни шума в трубке. Бережно опускаю трубку на рычаг.
– Новая хрень? – говорит детектив Макгалли, появляясь в дверях. Руки сложены на груди, рукава свитера засучены, в углу рта сигара. – Так?
– Ну, – признаю я, – телефон не работает.
– Верхушка айсберга, – бурчит он, вытаскивая из брючного кармана коробок. – Что-то затевается, новичок!
Я отмахиваюсь, но он серьезен, смертельно серьезен, – сколько его знаю, ни разу не видел на лице Макгалли подобного выражения. Я выдвигаю стул Андреаса, пробую его телефон. Ни звука – только слышно, как шумят «ежики» у кофейного автомата через две комнаты от нас. Гомонят и хохочут.
– Так я говорю… слушай!..
Где-то хлопает дверь, по коридору пробегают в оба конца.
– Я сегодня с утра столкнулся с шефом, – сообщает Макгалли, проходя и прислоняясь к стене у батареи. – Говорю ему, как всегда: «Привет, задница!» – а он проходит мимо, будто я невидимка.
– Ха…
– А сейчас там какое-то совещание. У Ордлера. Шеф, начальник финансового, связисты. Плюс шайка незнакомых, – он попыхивает сигарой, – в больших темных очках.
– В темных очках?
– Да, – повторяет Макгалли, – в темных очках.
Он как будто на что-то намекает, но я не улавливаю намека, да и слушаю вполуха. На затылке у меня наливается шишка, на том месте, которым я недавно ударился о кирпичную стену.
– Запомни мои слова, малыш! – Макгалли тычет в меня нераскуренной сигарой, торжественным жестом обводит ею комнату. – Какая-то херня затевается.
В вестибюле главного отделения конкордской публичной библиотеки аккуратная выставка классики: величайшие хиты западного канона сложены в красивую пирамидку. Фундаментом служат «Одиссея» и «Илиада», Эсхил и Вергилий, вторым рядом идут Шекспир с Чосером. Чем выше, тем ближе к современности, вплоть до «Фиесты» в качестве замкового камня. Давать выставке название не сочли нужным, но идея ясна: что прочитать перед смертью. Кто-то, возможно тот самый шутник, что подбирал для музыкального автомата песенник о конце света, подсунул между «Миддлмарч» и «Оливером Твистом» издание «На берегу»[7] в бумажной обложке. Я его вынимаю, отношу в «фантастику» и ставлю на место, а уж потом спускаюсь в подвал, в отдел справочной литературы.
«Вот так, наверное, выглядела работа полицейского в доцифровую эпоху», – думаю я, с удовольствием копаясь в толстых телефонных справочниках пригородных поселений Мэриленда. Похлопываю их по корешкам, пробегаю пальцами по колонкам имен, листаю тонкие как калька страницы. Будут ли полицейские после, я не знаю. Нет, не будет их! Может, рано или поздно появятся, но далеко не сразу.
В Гайтерсбурге штата Мэриленд числятся три Эддс. Я тщательно переписываю номера в тетрадку и возвращаюсь в вестибюль, миную Шекспира с Джоном Мильтоном и выхожу к старомодной телефонной будке у парадного входа. К ней очередь. Десять минут я жду, разглядывая высокие окна в стиле модерн, радуя взгляд тонким сплетением ветвей маленького серого вяза, растущего у дверей. Потом захожу, перевожу дыхание и принимаюсь крутить диск.
Рон и Эмили Эддс, Мэриленд-авеню. Ни ответа, ни автоответчика.
Мария Эддс, Отумн-хилл-плейс. Она отвечает, но, во-первых, голос совсем детский, во-вторых, говорит только по-испански. Я извиняюсь и вешаю трубку.
С неба опять моросит. Набираю последний номер и, пережидая гудки, смотрю, как на одиноком овальном листке на самом кончике кривой ветви собираются дождевые капли.
– Алло?
– Уильям Эддс?
– Билл. Кто говорит?
Я стискиваю зубы. Я зажимаю ладонью лоб. В животе тугой черный узел.
– Сэр, Наоми Эддс – ваша родственница?
Долгая мучительная пауза. Это ее отец.
– Сэр? – зову наконец я.
– Кто говорит? – Теперь голос звучит сухо, холодно, официально.
– Я – детектив Генри Пэлас, – отвечаю я. – Из полиции Конкорда в Нью-Гэмпшире.
Он вешает трубку. Лист вяза, за которым я следил, пропал. Поискав глазами, я нахожу его на земле – черная клякса в серой слякоти газона. Перезваниваю Биллу Эддсу, но тот не отвечает.
У телефонной будки стоит суетливая старая дама с проволочной магазинной тележкой. Я поднимаю палец, извиняюсь улыбкой и звоню Биллу Эддсу в третий раз, уже не удивляясь отсутствию ответа, а потом связь вдруг вовсе прерывается. Отец Наоми выдернул провод из розетки в кухне или гостиной, убрал телефон в шкаф, как убирают вещь, которая больше не понадобится.
– Простите, мэм, – говорю я, придерживая дверь старушке с тележкой. Она спрашивает: «Что у вас с лицом?» – но я не отвечаю. Ухожу из библиотеки, жую кончик уса, держусь рукой за сердце, зажимаю его ладонью, чтобы не выскочило. Это надо же, как спешит! Это надо же – просто вскачь! И я бегу по мокрому газону к своей машине.
Конкорд – маленький город, шестьдесят квадратных миль со всеми пригородами. Доехать от центра до больницы, когда на дорогах пусто, – десять минут. Времени не хватает, чтобы во всем разобраться, но достаточно, чтобы почувствовать: разберусь, уже зацепился, я раскрою это убийство. Эти два убийства одного убийцы.
Вот я уже на перекрестке Лэнгли-паркуэй и Девятого проезда. Надо мной больница, как детская модель замка на холме – в окружении пристроек, автостоянок, офисных и лабораторных флигелей. Новое крыло не достроено и никогда не будет достроено. Штабеля балок, стеклянные панели, леса, затянутые брезентом.
Я заезжаю на стоянку, сижу в машине, барабаня пальцами по рулю.
Билл Эддс неслучайно отреагировал так, как отреагировал, и причина мне известна.
Отсюда вытекает второй факт, а за ним тянется третий.
Это как войти в темную комнату и увидеть слабую полоску света под дверью на противоположной стене. Открываешь дверь – она ведет в следующую комнату, где чуть лучше видно, в стене напротив опять дверь, и под ней тоже свет. Так и идешь вперед, комната за комнатой, и в каждой все яснее.
Над главным входом ряд круглых лампочек. В прошлый раз, когда я здесь был, все горели, теперь две темные. Вот и всюду так. Мир распадается по частям, одна часть загнивает скорее, другая медленнее, все дрожит и рушится заранее. Ужас близящейся катастрофы сам по себе катастрофа. Самая малая смерть не проходит даром.
Сегодня за изогнутой конторкой в вестибюле нет волонтеров, только на кушетке сидит семья, тревожно жмутся друг к другу мама, папа и малыш. Все оборачиваются ко мне, будто ждут плохих новостей. Я виновато киваю им и останавливаюсь, осматриваюсь, вспоминая, где тут лифт В.
Мимо спешит медсестра в комбинезоне, вскрикивает: «Ах, ты!..» и поворачивает обратно.
Кажется, я вспомнил, куда мне надо, и делаю два шага, но тут в заклеенном глазу взрывается острая боль. Ахнув, я вскидываю руку, будто стряхиваю ее – некогда!
Болит, потому что, как говорила доктор Вилтон, обматывая мне бинтом голову: «нехватка обезболивающих препаратов».
Факты связываются друг с другом, освещаются в сознании и складываются в картинку, как созвездие. Но радости нет, никакого удовольствия, потому что лицо болит, и бок болит там, где в него врезался пистолет, и затылок, ушибленный о стену. Я думаю: «Пэлас, ты тупица!» – потому что, если бы мне вернуться в прошлое, четче увидеть происходящее, скорее разобраться, я раскрыл бы дело Зелла и не было бы дела Эддс. Наоми не умерла бы.
Раскрываются двери лифта. Я захожу.
В кабинке никого нет, только я – высокий и спокойный одноглазый полицейский, бегающий пальцами по кнопкам, как слепой по шрифту Брайля, в попытке вычитать ответ.
Я катаюсь несколько раз вверх и вниз.
– Где? – спрашиваю себя я. – Где это можно спрятать?
Потому что где-то в этом здании есть место вроде собачьей конуры Туссена. Там прячут товар на продажу и неправедные доходы. Но в больнице столько разных закоулков! Кладовые и перевязочные, кабинеты и холлы – тем более в такой взбаламученной, урезанной, застывшей посреди ремонта больнице. Мест сколько угодно.
Наконец я сдаюсь, выхожу в подвал и нахожу кабинет доктора Фентон за моргом. Маленькое безупречно чистое помещение, украшенное живыми цветами, семейными снимками и плакатом Михаила Барышникова. «Большой балет, 1973». Фентон при виде меня неприятно удивлена. Так удивляются садовому паразиту или, скажем, еноту, от которого вроде бы уже избавились.
– Что?
Я рассказываю, что мне нужно, и спрашиваю, сколько времени это обычно занимает. Она морщится, словно это слово уже ничего не значит:
– Обычно?
– Да, обычно.
– Обычно от десяти дней до трех недель, – говорит она, – хотя, учитывая, кто теперь работает на Хазен-драйв, скорее от четырех до шести недель.
– Так… ясно… а вы не могли бы сделать это к утру? – спрашиваю я и жду презрительного хохота. Собираюсь с мыслями, готовый упрашивать.
Но Фентон снимает очки, поднимается и заботливо оглядывает меня.
– Почему вы так стараетесь раскрыть это дело?
– Как же… – Я развожу руками. – Потому что оно не раскрыто.
– Понятно, – и она говорит, что все сделает, если я пообещаю никогда ей не звонить и не показываться на глаза.
А, возвращаясь к лифту, я нахожу и место, которое искал. Нахожу и ахаю, открыв рот. Буквально ахаю и говорю: «Господи боже!» Мой голос эхом отдается в бетонном подвале, я поворачиваю обратно, бегу к Фентон еще с одной просьбой.
Мобильный у меня не работает. Ни одной палки. И сервис отказал. С каждым днем все хуже.
Я мысленно представляю, как заброшенные вышки связи медленно кренятся, а потом и падают, увлекая за собой провисшие мертвые провода.
Я возвращаюсь к библиотеке, кварталы так и мелькают за окном машины. Жду в очереди к телефону и, дождавшись, звоню на дом констеблю Макконнелл.
– О, привет, Пэлас, – говорит она. – Вы наверху работаете? Не хотите мне рассказать, что происходит в мире? Что затевает начальство?
– Не знаю.
Таинственные личности в темных очках, слова Макгалли. Какая-то херня затевается…
– Мне нужна помощь, констебль. У вас есть какая-нибудь одежда, кроме брюк?
– Что-что?
Макконнелл записывает, что от нее требуется, где с ней утром встретится доктор Фентон. У будки собирается очередь. Старушка с магазинной тележкой вернулась и приветственно машет мне рукой. За ее спиной маятся в ожидании похожий на бизнесмена тип в коричневом костюме, с портфелем, и мать с девочками-близняшками. Я сквозь стекло показываю значок и пригибаюсь, поудобнее устраиваясь в тесной деревянной кабинке.
Дозваниваюсь по служебному до детектива Калверсона и сообщаю ему, что раскрыл дело.
– С висельником?
– Да, и твое тоже. С Эддс.
– Что?
– Твое тоже, – повторяю я. – Тот же убийца.
Я быстро объясняю. Он долго молчит, в рубке слышно только радио, а потом говорит, что я хорошо поработал.
– Да.
Он произносит те же слова, которые я на прошлой неделе сказал Макконнелл: «Ты когда-нибудь станешь великим сыщиком».
– Ага, – говорю я, – еще бы.
– Вернешься в участок?
– Нет, – говорю я, – не сегодня.
– И хорошо, – говорит он. – Не возвращайся.
4
Даже на самом спокойном, с точки зрения полиции, участке бывают случаи насилия. Кого-то без особых причин среди бела дня убивают на шумной улице или на стоянке машин.
На похоронах моей матери собралась вся полиция Конкорда, и все встали, когда внесли ее гроб. Четырнадцать старших чинов и восемьдесят шесть рядовых в форме застыли статуями, отдавая честь. Ребекка Форман, представитель службы по связи с общественностью, крепкая дама средних лет с сединой в волосах и семьюдесятью четырьмя годами за плечами, разрыдалась, и ее проводили из зала. Не встал только профессор Темпл Пэлас, мой отец. Он понуро просидел на скамье всю короткую службу, смотрел тусклым взглядом прямо перед собой, как смотрят, ожидая автобуса. По сторонам от него стояли двенадцатилетний сын и шестилетняя дочь. Он сидел, привалившись к моему бедру, скорее ошеломленный, чем пораженный горем, и сразу было видно – мне было видно, – что он этого не переживет.
Задним числом я уверен, что отца-профессора поразил не только сам факт смерти, но и его ирония. Жену, которая пять дней в неделю с девяти до пяти сидела за пуленепробиваемым стеклом в здании полиции, убил выстрелом в сердце вор, орудовавший в субботу на парковочной площадке универмага.
Просто чтобы вы имели представление, каким низким был в то время уровень преступности в Конкорде: согласно архивам ФБР, в 1997 году убили лишь одного человека – мою мать. То есть задним числом шансы матери быть убитой в Конкорде можно оценить как один к сорока тысячам.
Но так все и устроено. Неважно, каков шанс на событие, рано или поздно он выпадает, иначе его бы вовсе не было. Была бы нулевая вероятность.
После похорон отец заглянул на кухню. Глаза за очками казались больными, растерянными. «Ну, – сказал он своим детям, – как же у нас будет с ужином?» Он имел в виду не только этот вечер, а всегда. Я неуверенно улыбнулся Нико. Тикали часы на стене. Я знал, что он не переживет.
Читать бесплатно другие книги:
