Последний полицейский Уинтерс Бен
– Их легко было распустить, верно? Если бы кто-то захотел.
Макгалли фыркает и глотает большой кусок, не жуя.
– Здесь, в гараже?
– Нет, на улице, где я оставлял машину.
– То есть?.. – Он делает круглые глаза и с наигранным ужасом договаривает: – …Кто-то хотел тебя убить?
– Ну, то есть… конечно…
– Распустив тебе цепи?! – Макгалли так хохочет, что кусок говядины вылетает у него изо рта и, отскочив от салфетки, падает на стол. – Малыш, ты не в шпионском боевике, извини уж.
– Да.
– Или ты президент?
– Нет.
Покушения на президента стали обычным делом в последние три месяца – в том и юмор.
Я оглядываюсь на Калверсона, но тот все еще думает о другом, уставившись на сугроб за окном.
– Не в обиду, малыш, – говорит Макгалли, – но никто не стал бы тебя убивать. Кому ты нужен?
– Верно.
– Нет у тебя врагов. Всем на всех плевать.
Калверсон резко встает и швыряет газету в мусор.
– Какая муха тебя укусила? – интересуется Макгалли.
– Пакистанцы. Собираются сбросить на него атомную бомбу.
– На кого?
– На Майя. Объявили, что не могут оставить судьбу своего гордого и независимого народа в руках империалистов Запада, и так далее, и тому подобное.
– Пакистанцы, стало быть, – Макгалли недоверчиво переспрашивает: – Кроме шуток? Я думал, зашевелится Иран.
– Нет. У Ирана, понимаешь ли, есть атомная энергетика, но нет ракет. Им нечем стрелять.
– А пакистанцам есть чем?
– У них ракеты.
Я думаю про свои цепи, снова чувствую, как выворачивается из-под колес дорога, вспоминаю удар, толчок.
Калверсон качает головой.
– Так на это госдепартамент заявил, мол, если вы попробуете расстрелять астероид, мы вас раньше расстреляем.
– Славные времена, – одобряет Макгалли.
– Я точно помню, как закреплял цепи, – возвращаюсь я к насущному, и оба оборачиваются ко мне. – В понедельник, с самого утра.
– Господи, Пэлас!
– Ну вот подождите. Просто представим, что я – убийца. А детектив ведет дело и… и… – я сбиваюсь и, кажется, немного краснею. – Он подбирается ко мне. И я хочу избавиться от этого детектива.
– Да, – отзывается Макгалли. На секунду я верю, что он это серьезно, но детектив откладывает свой сэндвич и медленно поднимается с торжественным видом. – А может быть, это был призрак?
– Брось, Макгалли!
– Нет, я серьезно! – Он подходит ко мне, дыша огуречным маринадом. – Призрак твоего висельника так разгневался, что ты пытаешься подвести его дело под убийство, что решил тебя припугнуть – мол, бросай расследование.
– Ладно, Макгалли, ладно. Вряд ли это был призрак.
Калверсон вытащил «Таймс» из мусорной корзины и перечитывает статью.
– Да, ты прав, – соглашается Макгалли, возвращаясь к своему столу и завтраку. – Скорее, ты забыл закрепить цепи.
У отца была еще одна излюбленная шутка: когда его спрашивали, почему мы живем в Конкорде – работал он в Сент-Ансельме, куда было ехать полчаса, и Манчестер находился ближе, – он изумленно оборачивался и чеканил: «Потому что это Конкорд!» Как будто это все объясняло, как будто наш городок – Лондон или Париж.
Мы с Нико подхватили эту шутку в годы подросткового бунта, который у сестры так и не кончился. Почему после девяти вечера негде толком поужинать? Почему наш город последним в Новой Англии обзавелся «Старбаксом»?
Потому что это Конкорд!
А на самом деле родители не переезжали из-за матери, которая работала секретарем в отделении местной полиции. Сидела за пуленепробиваемым стеклом в вестибюле, хладнокровно принимала жалобы от пьяниц, бродяг и уличных приставал, заказывала торт в виде пистолета к отставке каждого детектива.
Получала она, наверно, вдвое меньше отца, но держалась за свое место, где работала еще до знакомства с Темплом Пэласом. Она и замуж за него вышла с уговором, что они останутся в Конкорде.
Отец отшучивался своим «Потому что это Конкорд!», а на самом деле ему было все равно, где жить. Он просто без ума любил мать, и ему было хорошо там, где жила она.
Пятница, время позднее, к полуночи. Сквозь облачную дымку тускло светят звезды. Я сижу на заднем крыльце, разглядываю запущенные поля, протянувшиеся за рядом домиков.
Я сижу и уговариваю себя, что не обманул Нико – просто больше ничего не мог сделать.
Но, к сожалению, она права. Я ее люблю и не хочу, чтобы она умирала в одиночестве.
Строго говоря, я вообще не хочу, чтобы она умирала, но тут я вряд ли что-то могу сделать.
Рабочее время давно кончилось, но я все же захожу в дом, беру трубку домашнего телефона, набираю номер. Кто-нибудь да ответит. Не такое это место, чтобы закрываться на ночь и на выходные, а в эру астероида расписание у них наверняка еще плотнее.
– Алло? – доносится спокойный мужской голос.
– Хм, добрый вечер. – Я запрокидываю голову и глубоко вздыхаю. – Мне нужно поговорить с Элисон Кечнер.
По субботам у меня с утра пробежка. Пять миль по эксцентричному маршруту собственного изобретения – до Белого парка, через него до Мэйн-стрит, а потом к домам по Рокингем. Пот струится со лба, смешиваясь с порошей. Я немного волочу ноги после той аварии, и в груди стоит комок, но побегать, побыть на улице приятно.
Хорошо. Пусть я забыл застегнуть одну цепь, вполне возможно. Понятно, я спешил, волновался. Одну мог забыть. Но все четыре?
Вернувшись домой, включаю мобильный, нажимаю проверку голосовой почты. Меня не было сорок пять минут, может час. И я впервые за неделю выключал телефон. Впервые с тех пор, как увидел тело Питера Зелла в туалете нелегального «Макдоналдса».
– Простите, что только сейчас собралась позвонить вам, – говорит мисс София Литтлджон нейтральным, ровным голосом. Я зажимаю телефон плечом, открываю тетрадку, хватаю ручку. – Но я не знаю, что вам сказать.
И она начинает надиктовывать четырехминутное сообщение, в котором нет ничего, кроме пересказа слов мужа, уже слышанных мною в среду у них дома. Они с братом никогда не были близки. Он ужасно переживал из-за астероида, стал замкнутым и рассеянным, даже больше обычного. Она, безусловно, огорчена его самоубийством, но не удивлена.
– Поэтому, детектив, – говорит она, – я благодарю вас за внимание и заботу…
София замолкает – несколько секунд тишины. Я успеваю решить, что это конец сообщения. Но тут на заднем плане звучит шепот – видимо, муж, миляга Эрик, – и она заканчивает:
– Он не был счастлив, детектив. Я прошу вас понять, что любила его. Он жил грустно и покончил с собой. Пожалуйста, не звоните мне больше.
Гудок. Конец сообщения.
Я барабаню пальцем по кафелю кухонного столика. София Литтлджон не упомянула неоконченной записки с объяснением самоубийства, если он об этом собирался писать «дорогой Софии». А я ведь рассказал о ней мужу, и тот наверняка пересказал ей.
Я звоню ей с домашнего телефона. Домой, потом на мобильный, на работу и опять домой.
Возможно, она не отвечает незнакомым номерам. Я решаю, что надо повторить все звонки со своего сотового. Но посреди второй попытки сеть пропадает, сигнала нет. Мертвый кусок пластика. И я швыряю эту дрянь в стену.
Этого не видно в глазах прохожих – в такую погоду все натягивают на лоб зимние шапки, опускают глаза на скользкую дорогу. Но это читается в походке, в медленном усталом шарканье ног. Заметно, кто не доживет. Вот самоубийца. И вот еще. Этот парень не выдержит. И та женщина, что высоко держит голову. Она будет держаться, делать все возможное, молиться кому-то или чему-то до самого конца.
На стене пустого офисного здания граффити: «ЛОЖЬ ЛОЖЬ ВСЕ ЭТО ЛОЖЬ».
Я иду в «Сомерсет» съесть холостяцкий субботний ужин и делаю крюк, чтобы пройти мимо «Макдоналдса» на Мэйн-стрит. Разглядываю пустую стоянку, поток пешеходов, заходящих в кафе и выходящих обратно с бумажными пакетами, из которых поднимается пар. У стены переполненный мусорный бак, почти скрывающий боковой выход. Секунду я стою просто так, а потом представляю себя убийцей. У меня есть машина, которая работает на растительном топливе, или я где-то раздобыл полбака бензина.
В багажнике у меня труп.
Я терпеливо дожидаюсь полуночи, двенадцати или часа ночи, когда вечерний наплыв схлынул, а прилив забежавших перекусить после бара еще не начался. Ресторан почти пуст.
Словно невзначай окинув взглядом полутемную стоянку, я открываю багажник, вытаскиваю приятеля и подпираю его плечом. Мы, ковыляя на трех ногах, как пара пьяниц, огибаем мусорный бак и входим сбоку прямо в коридорчик, ведущий к мужской уборной. Задвинуть защелку, снять с себя ремень…
В «Сомерсете» Руфь-Энн встречает меня кивком и наливает кофе. В кухне играет Дилан, Морис громко подпевает. Я отодвигаю меню и обкладываюсь тетрадками. Под музыку перебираю собранные факты.
Питер Зелл умер пять дней назад.
Он работал в страховой компании.
Он любил математику.
Он был одержим астероидом. Собирал сведения, отслеживал его путь по небу, узнавал все, что мог. И держал сведения в коробке с меткой «12 375» – почему, еще предстоит выяснить.
Лицо. Под правым глазом покойника синяк.
Он не был близок с родными.
У него, кажется, был один друг, человек по имени Дж. Т. Туссен, которого он ценил в детстве и почему-то решил возобновить общение.
Я час сижу перед тарелками и перебираю заметки, шепча себе под нос, отмахиваясь от плывущего с соседних столиков сигаретного дыма.
Морис выходит из кухни в белом фартуке и, подбоченившись, неодобрительно смотрит на меня.
– В чем дело, Генри? В яичнице жучок, ли что?
– Наверно, не голодный. Не обижайтесь.
– Ну не дело даром переводить еду. – Морис тоненько хихикает, и я поднимаю взгляд, предчувствуя ударный конец шутки. – Но это еще не конец света.
Морис умирает от смеха и заваливается обратно на кухню.
Я достаю бумажник, медленно отсчитываю три десятки по счету и тысячу на чай. «Сомерсет» вынужден подчиняться контролю цен, иначе его закроют, поэтому я всегда стараюсь восстановить справедливость.
Затем я собираю тетрадки и запихиваю их в карман блейзера.
В сущности, я ничего не знаю.
4
– Это Пэлас?
– Да? – Я моргаю, прокашливаюсь, шмыгаю носом. – Кто это?
Нахожу глазами часы: 5:42. Воскресное утро. Похоже, весь мир присоединился к замыслу Виктора Франса – не дать мне выспаться. «Рождественский календарь, календарь… рока…»
– Это Триш Макконнелл, детектив Пэлас. Простите, что разбудила.
– Ничего… – Я зеваю и потягиваюсь. С Макконнелл я несколько дней не виделся. – Что случилось?
– Просто… еще раз простите, что беспокою, но у меня телефон вашего потерпевшего.
Через десять минут она у меня дома – маленький город, пустые улицы – и мы сидим за неприбранным кухонным столом, шатающимся, когда с него берут или ставят чашку кофе.
– Все не могла отделаться от мыслей о месте происшествия. – Макконнелл одета по всей форме, по штанинам голубых брюк тянется узкий серый кант. Лицо внимательное, собранное, ей есть что сказать. – Все думала о нем.
– Да, – тихо признаюсь я, – я тоже.
– Все там казалось каким-то… вы меня понимаете?
– Понимаю.
– А главное, отсутствие телефона. Все носят телефоны с собой. Всегда и всюду. Даже теперь, верно?
– Верно.
Кроме жены Денни Дотсета.
– Ну вот, – Макконнелл выдерживает паузу, таинственно поднимает палец, раздвигает уголки губ в хитрой улыбке. – Два дня назад, посредине смены в седьмом секторе, до меня дошло. Кто-то спер у него телефон.
Я киваю с умным видом, как будто учитывал и такую возможность, но отбросил по неким высшим соображениям, а сам готов дать себе пинка, потому что совсем забыл про телефон.
– Думаете, убийца забрал его телефон?
– Нет, Генри. То есть детектив. – Макконнелл мотает тугим черным хвостиком на затылке. – Вы же сказали, что бумажник остался при нем. Бумажник и ключи. Если бы убили ради ограбления, то забрали бы все, верно ведь?
– Если убили не ради телефона, – добавляю я. – Что в нем? Номера. Или фото? Какая-то информация.
– Не думаю.
Я встаю, чтобы поставить чашки в мойку, и столик дребезжит мне вслед.
– Вот я и подумала: если не убийца, значит, там кто-то побывал, – продолжает Макконнелл. – Кто-то в том «Макдоналдсе» вытащил телефон из кармана мертвеца.
– Серьезное преступление. Мародерство.
– Да, – кивает Макконнелл, – но давайте прикинем риски.
Я оглядываюсь на нее от стойки, где насыпаю в чашки растворимый «Мистер Кофе».
– Простите?
– Скажем, я – обычный гражданин. Не бездомный, не нищий, раз ем в ресторане ночью буднего дня.
– Согласен.
– У меня есть работа, но платят гроши. Если сбыть мобильник скупщикам металла, которые интересуются кадмием, это серьезная прибавка. Хватит, чтобы продержаться месяц-другой, может даже, чтобы под конец бросить работу. Вот плюс – существенные шансы на значительное вознаграждение.
– Конечно-конечно, – подтверждаю я. Мне нравится ход ее рассуждений.
– И вот я стою там, а копы уже выехали, – продолжает Макконнелл. – Я прикидываю, что есть десятипроцентная вероятность попасться.
– Когда копы уже в пути? Двадцать пять процентов.
– Один из них – Майкельсон. Восемнадцать процентов.
– Четырнадцать.
Она смеется. Я тоже смеюсь, но при этом вспоминаю отца, и Шекспира, и Туссена. В контексте новых времен концепцию мотивов приходится пересмотреть.
– Зато, если попадешься, это не просто обвинение и суд, а стопроцентная вероятность умереть в тюрьме.
– Ну я молод, – она еще не вышла из роли. – И самоуверен. Я решаю рискнуть.
– Хорошо, заинтриговали, – киваю я, подливая в кофе молока. – Кто же взял телефон?
– Тот паренек. Тот, что стоял за стойкой.
Я сразу вспоминаю, о ком она говорит. Мальчишка с сальными лохмами, скрывающими рябое от угрей лицо. Взгляд, мечущийся между ненавистным боссом и ненавистными копами. Усмешка, которая так и кричит: «Я вас обыграл, гады!»
– Вот сукин сын, – я качаю головой. – Настоящий.
Макконнелл сияет. Она служит с февраля прошлого года, это сколько же получается? Четыре месяца настоящей службы до дня, когда кто-то врезал обухом топора по лицу всего мира.
– Я радировала в диспетчерскую, что покидаю сектор – знаете, никому теперь и дела нет, – и поехала прямо в «Макдоналдс». Мальчишка, как увидел мое лицо, бросился бежать. Перепрыгнул через стойку – и к двери, через стоянку, по снегу. А я такая: только не сегодня, приятель! Только не сегодня.
– Только не сегодня, – смеюсь я.
– Ну вот. Я достала личное оружие и пустилась в погоню.
– Не может быть!
– А вот!
Потрясающе. Макконнелл ростом немногим выше пяти футов, ей двадцать восемь, и она одна растит двоих детей. Она уже на ногах, жестикулирует, расхаживая по кухне:
– Он мчится к игровой площадке, несется, как вездеход, по льду и лужам, а я ору: «Полиция! Стоять, ублюдок!»
– Не кричали вы «Стоять, ублюдок!»
– Кричала. Понимаете, Пэлас, мне ведь больше не представится случая гнаться за преступником с воплем «Стоять, ублюдок!»
Макконнелл надела на парня наручники и тут же насела на него, прямо на заснеженной детской площадке на Вест-стрит. Парень раскололся. Он толкнул мобильник дамочке с голубыми волосами по имени Беверли Маркель, у нее магазин старья в бывшем ломбарде рядом с окружным судом. Маркель – золотой мешок, у нее казна полна золотыми монетами и слитками, но она еще прирабатывает скупкой краденого. Макконнелл пошла по следу. Беверли уже перепродала телефон жирному психу по имени Конрад, собирающему литиевые батареи для связи с пришельцами, которые мчатся из туманности Андромеды с флотом спасательных кораблей для человечества. Макконнелл нанесла визит Конраду и сумела внушить ему, что явилась не из другой галактики, а из полиции, после чего он понуро вернул чудом уцелевший телефон.
Я вознаграждаю драматический финал протяжным одобрительным свистом и аплодисментами. А Макконнелл выкладывает на стол между нами тонкий черный смартфон, гладкий и блестящий. Телефон той же модели, что у меня, и на мгновение я теряюсь, решив, что он и есть мой. Что Питер Зелл как-то завладел мобильным телефоном детектива Генри Пэласа.
– Ну, констебль Макконнелл! – Я сгребаю со стола телефон, ощущаю в ладони его прохладную тяжесть. – Работа настоящего полицейского!
Она опускает взгляд на свои ладони, поднимает на меня, и деловой разговор окончен. Просто два человека сидят в легкой утренней тишине у окна маленькой белой кухни, а за окном пробивается сквозь низкую мглу солнце. У меня из окна очень приличный вид, особенно для первого взгляда с утра: несколько зимних сосен, поля за ними, олений след на снегу.
– Вы когда-нибудь станете прекрасным детективом, констебль Макконнелл.
– Я знаю, – она сверкает улыбкой и допивает кофе. – Обязательно стану.
На осветившемся экране телефона меня встречает знакомая фотография Кайла Литтлджона, племянника Питера Зелла. Мальчик, растопырив локти, надвигает на лицо гигантскую хоккейную маску.
«Малыш, должно быть, в восторге», – думаю я и закрываю глаза при этой мысли, быстро смаргиваю ее. Занимайся делом. Не отвлекайся.
Первое, что я отмечаю: за три месяца истории «недавних звонков» на номер, помеченный как «София Литтлджон», сделано всего два. Один – в прошлое воскресенье, 9:45. Продолжительность разговора двенадцать секунд, в самый раз, чтобы выслушать ответ голосовой почты. Или чтобы она услышала, узнала голос и дала отбой. Второй, полуминутный, разговор состоялся в день его смерти, в понедельник, в 11:30 утра.
Я достаю тетрадку, записываю факты и соображения. Тихо шуршит по бумаге карандаш, за спиной булькает новая порция кофе.
Второй факт: за те же три месяца состоялось семь разговоров с абонентом, помеченным как «Дж Т Т». Обычно по вечерам понедельника, возможно, договаривались сходить вместе на «Далекий белый блеск». Последний входящий звонок случился в прошлый понедельник, в 1:15 и длился минуту сорок секунд.
Любопытно, любопытно. Очень любопытно. Еще раз спасибо, констебль Макконнелл.
От третьего факта сердце у меня колотится так, что я замираю с телефоном в руке и не слышу возмущенного писка кофеварки. Уставился на экран, а в голове буря и цунами. Потому что в десять вечера накануне своей смерти Питер Зелл двадцать две секунды говорил по безымянному номеру. И сорок пять секунд ровно в десять часов сутками раньше.
Я прокручиваю список, пальцы мои все быстрее пляшут по экрану. Каждый вечер в десять часов, один и тот же номер. Исходящий звонок. Разговор не больше минуты. Каждый вечер.
Телефон Питера Зелла ловит сеть у меня из дома так же, как мой: на индикаторе всего два деления. Я набираю таинственный номер, и после двух гудков абонент отвечает:
– Алло?
Голос на том конце как сквозь туман, глухой и растерянный. Вполне понятно. Не каждый день вам звонят с мобильного покойника.
Но я сразу узнаю ее.
– Мисс Эддс? Это детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда. Боюсь, что нам придется еще раз побеседовать.
Она приходит раньше времени, но я – еще раньше, и мисс Эддс, увидев, что я жду, направляется прямо ко мне. Я привстаю – призрачное эхо отцовской вежливости, – а она забирается за столик с другой стороны. Она еще не уселась, а я уже сообщаю, что благодарен за встречу и ожидаю подробного рассказа о ее знакомстве с Питером Зеллом и обстоятельствах его смерти.
– Господи, детектив, – мягко восхищается она, раскрывая толстое глянцевое меню, – вы зря времени не теряете!
– Не теряю, мэм.
И еще раз произношу перед ней крутую уверенную речь. Мол, выкладывай все, что тебе известно. Она лгала мне, умалчивала, и теперь я даю понять, что больше такого не потерплю. Наоми Эддс разглядывает меня, вздернув брови. На губах темно-красная помада, глаза большие и темные. И белая дуга скальпа.
– А если нет? – спрашивает она, невозмутимо листая меню. – В смысле, если я не стану рассказывать все?
– Дело в том, что вы – свидетель, мисс Эддс. Учитывая ту информацию, которой я теперь располагаю, ваш номер в телефонном списке потерпевшего…
Я с утра отрепетировал речь, повторил несколько раз, хоть и надеялся, что до нее не дойдет. Увы! Но надо было еще потренироваться. Подобная крутость куда легче дается, когда имеешь дело с Виктором Франсом.
– И учитывая, что при нашей прошлой беседе вы предпочли об этом промолчать…
Фактически, я имею основания для задержания.
– Моего задержания?
– Я могу вас арестовать. По закону штата. И по федеральному тоже. Пересмотренный уголовный кодекс Нью-Гэмпшира, раздел… – я выдергиваю из сахарницы пакетик с песком. – Запамятовал номер раздела.
– Хорошо, я поняла, – серьезно кивает она и улыбается, а я перевожу дыхание, но она, оказывается, не закончила. – И надолго задержать?
– До… – Я опускаю глаза, отвожу взгляд. Сообщаю дурное известие пакетику с сахаром: – До самого конца.
– Иными словами, если я сию же секунду не запою, – подытоживает она, – вы бросите меня в мрачную темницу и оставите там, пока Майя не покроет мир мраком. Так, детектив Пэлас?
Я молча киваю. Поднимаю взгляд и обнаруживаю, что она все еще улыбается.
– Так вот, детектив, я не верю, что вы это сделаете.
– Почему?
– Потому что считаю, что вы на меня чуточку запали.
Не знаю, что на это сказать, право не знаю, но руки мои сами собой отрывают кончик пакетика. Подходит Руфь-Энн, наливает мне кофе, принимает у мисс Эддс заказ на чай со льдом и без сахара. Поморщившись при виде крупинок, просыпавшихся на стол, Руфь-Энн возвращается на кухню.
– Мисс Эддс, утром в понедельник вы сказали, что не были близки с Питером Зеллом. Оказалось, что это неправда.
Она поджимает губы, выдыхает.
– Не начать ли нам с другого? – предлагает она. – Вам не интересно, почему я лысая?
– Нет. – Перевернув страницу тетради, я зачитываю: – «Детектив Пэлас: Вы исполнительный ассистент мистер Гомпера? Мисс Эддс: Прошу вас, просто секретарь».
– Вы все записали? – Она разворачивает столовый прибор, играет вилкой.
– «Детектив Пэлас: вы хорошо знали потерпевшего? Мисс Эддс: Если совсем честно, я сомневаюсь, что заметила бы его отсутствие. Говорю же, мы не были близко знакомы».
Я отодвигаю тетрадь и наклоняюсь к ней через стол. Бережно, по-отечески, забираю из рук вилку.
– Мисс Эддс, если вы не были близко знакомы, почему он каждый вечер звонил вам?
Она забирает вилку обратно:
– Так и не хотите спросить, почему я лысая? Вы не подумали, что у меня рак?
– Нет, мэм. – Я поглаживаю усики. – Учитывая длину и изгиб ваших ресниц, я счел, что у вас были длинные густые волосы. И подумал, что перед концом света вы решили не тратить времени на возню с ними. Укладывать, расчесывать – не размениваться на женскую чепуху.
Она, глядя на меня, проводит ладонью по макушке.
– Очень умно, детектив Пэлас.
– Спасибо, – киваю я. – Расскажите о Питере Зелле.
– Давайте сперва сделаем заказ.
– Мисс Эддс!
Она умоляюще протягивает ко мне руки:
– Прошу вас!
– Хорошо. Сперва закажем поесть.
Потому как я уже вижу, что она будет говорить. Расскажет мне все, о чем умолчала. Я чувствую, это только дело времени, и меня накрывает нервозность, сладкий гул предвкушения под ребрами. Как на свидании, когда понимаешь, что тебя поцелуют на прощание, а может быть, поцелуем и не ограничится – это просто дело времени.
Эддс заказывает «бекон-лук-томат», и Руфь-Энн одобряет: «Хороший выбор, милая». Я беру омлет из трех яиц с ржаным тостом. Руфь-Энн сухо напоминает, что кроме яиц существуют и другие блюда.
– Ну вот, – говорю я, – заказ сделан.
– Еще минуту. Поговорим о вас. Кто ваш любимый певец?
– Боб Дилан.
– Любимая книга?
Читать бесплатно другие книги:
