Дети лагерей смерти. Рожденные выжить Холден Венди

Маутхаузен

Несмотря на свою устрашающую репутацию, концентрационный лагерь Маутхаузен определенно был самым живописным местом заключения из всех нацистских лагерей. Он располагался на холме, с которого открывался завораживающий вид на Верхнюю Австрию и южную часть Зальцбурга.

Город Маутхаузен находится на границе Германии и Чешского протектората, в непосредственной близости ко второй по длине реке континента – Дунаю. Он расположен менее чем в 200 километрах восточнее Вены и в 20 километрах западнее Линца. Адольф Гитлер рос в Линце и всегда считал его своим родным городом. У диктатора были грандиозные планы относительно города, который он называл «самым немецким во всей Австрии» и вносил его в список «пяти городов фюрера», наряду с Берлином, Мюнхеном, Нюрнбергом и Гамбургом.

Образцовой постройкой должен был стать Fhrermuseum, Музей фюрера, представляющий собой галерею, которая не уступала бы по красоте Уффици и Лувру. Разработка дизайна галереи была возложена на министра вооружения Альберта Шпеера: был задуман 150-метровый фасад с колоннами в романском стиле, а сама галерея должна была заполниться произведениями искусства, конфискованными из музеев и личных коллекций, принадлежавших евреям. Для постройки этого памятника гитлеровской славы был необходим золотой гранит высшего качества, как и для его театра и оперы, а получить и обработать блоки материала должны были смертельные враги рейха в Wiener Graben (Венской каменоломне) Маутхаузена.

Каменоломня на протяжении долгих лет принадлежала Вене, и большинство улиц столицы вымощены именно этой породой. После аншлюса в 1938 году она перешла во владение немецкой компании земляных и породных работ, которая рекламировала свой продукт в многочисленных листовках вплоть до 1945 года и экспортировала товары в европейские страны для изготовления монументов, зданий, индустриальных комплексов и автобанов. Лагерь Маутхаузен строился руками преступников-рецидивистов из Дахау для содержания заключенных в трудовом рабстве. Монолитный памятник нацистскому превосходству, обнесенный бетонной стеной и смотровыми вышками, былзакончен в 1939 году и виден издалека, благодаря расположению на возвышенности.

Большинство первых узников Маутхаузена были политическими и идеологическими заключенными, представителями интеллигенции, например, университетскими профессорами – и все они подлежали уничтожению посредством тяжелого труда. Среди узников были представители многочисленных вероисповеданий и граждане всех оккупированных стран, включая Свидетелей Иеговы, католических священников и испанских республиканцев. Даже после эвакуации остальных лагерей в начале 1945-го в Маутхаузене было мало евреев и лишь несколько женщин-заключенных (если не считать тех, кто находился здесь в качестве проституток местного борделя). К советским заключенным отношение было самым суровым, из 4 000 узников выжило менее 200. Они не только были вынуждены работать в каменоломне, но и получали половину пайка и спали обнаженными в бараках без окон. К тому моменту, когда было окончено строительство «Русского лагеря», число заключенных настолько сократилось, что бараки стали использовать как медицинский блок, хотя и сохранивший свое изначальное название.

Маутхаузен считался одним из двух исправительно-трудовых лагерей «третьего класса» и был известен своими суровыми условиями и самой высокой смертностью, за что получил прозвище «костеломни». Исходя из официальных документов 1941 года, один из нацистских деятелей сообщил, что «Маутхаузен живыми не покидают», а большинство документов о заключенных помечены штампом RU, что означает Rckkehr Unerwnscht – «возврат нежелателен». Маутхаузен и 40 его дочерних лагерей, включая Гузен, были направлены на получение наибольшей выгоды для рейха за счет рабского труда и имели неограниченный запас заключенных. К 1944 году лагерь стал самым прибыльным во всей нацистской империи, принося более 11 миллионов рейхсмарок в год.

Работа в каменоломнях была особенно сложной: она включала в себя раскопки, добычу и обработку гранитных блоков при помощи кирки, но чаще – голыми руками. Затем эти блоки весом в 40 килограмм заключенные на собственных плечах поднимали по отвесной скале, которая часто осыпалась под кровоточащими босыми ногами, отправляя их на тот свет. Позже в ней были высечены 186 ступеней, которые получили название «лестницы мертвецов». Вооруженные надзиратели часто стояли на верхних ступенях, чтобы оттуда бить и сталкивать узников, пытающихся взобраться по телам тех, кто умер перед ними.

Узников часто толкали в шахту, это называлось «Стена парашютистов» – охранники кричали: «Внимание! Парашютисты!» – и узников сбрасывали на камни или топили в водоеме у подножья скалы. Те, кто не умер сразу, могли мучиться до нескольких дней, никакую помощь им не оказывали. Заключенные прыгали по собственной воле, не желая работать 12-часовые смены голодными при экстремальной температуре и терпеть изо дня в день жестокое обращение. Помимо смерти на работах, в Маутхаузене насчитывалось еще более 60 способов уничтожения, как, например, избиение камнями, расстрелы, повешение, медицинские эксперименты, инъекции бензина и разнообразные виды пыток. Точное количество погибших при подобных обстоятельствах неизвестно, потому что многие были убиты в газовых камерах. Так продолжалось до тех пор, пока заключенных не заставили строить газовые камеры своими руками в 1941 году. Данные о погибших разнятся, но в среднем в лагере погибло 100 000 узников, 30 000 из них были евреями.

Изначально тела доставляли в грузовиках в Штайр или Линц и уже там от них избавлялись, но схема была слишком ненадежной, поэтому на территории лагеря был выстроен крематорий. Пепел сбрасывали в близлежащем лесу или в реку Дунай. К осени 1944 года, когда было принято решение эвакуировать Аушвиц-II– Биркенау, 10 огромных «мусоросжигателей» разобрали, чтобы перевезти их в Маутхаузен и выстроить там заново. Этого так и не произошло, хотя контракт со строительной компанией был заключен в феврале 1945 года.

Геноцид совершался в нескольких километрах от живописного города на берегу реки, в честь которого лагерь и был назван. Из 1 800 жителей города большинство было католиками, и каждый день они наблюдали, как по их городу ряды заключенных проходят в лагерь, чтобы никогда оттуда не вернуться. Они становились свидетелями расстрелов у стены, которую потом сами отмывали от крови. Они слышали, как заключенных пытают и убивают на каменоломне, собирались у грузовиков, когда в них укладывали мертвые тела и отправляли вниз по реке, в дочерние лагеря. И так продолжалось до тех пор, пока офицеры не начали угрожать глазеющим расстрелом.

Несмотря на объявление лагеря Маутхаузен «объектом особого назначения», некоторым горожанам посещение разрешалось. Присутствие в городе 400 офицеров СС способствовало улучшению экономических условий. Магазины, рестораны и бары оживились, а гостиница, расположенная рядом с лагерем, стала любимым местом сбора эсэсовцев. Большинство торговцев жили за счет покупки надзирателями сидра, мяса и рыбы. На территории города функционировал черный рынок, где продавали мыло, еду, одежду и украшения, конфискованные у заключенных, местные жительницы вступали в отношения с офицерами, некоторые из пар впоследствии женились. Городские рабочие и каменщики хорошо зарабатывали, если вызывались надзирать за каменоломнями, а рабочая сила лагерей иногда заимствовалась для работ в городе: декорирования, возделывания сада и огорода, строительства. В 1943 году польского художника Станислава Кржиковского, узника Гузена, обязали изготовить скульптуру оленя для сада одного из первых лиц СС.

Нацисты часто ходили с горожанами на охоту, организовали собственную сборную по футболу, которая играла на поле, также выстроенном руками заключенных. На поле были даже трибуны. Когда команда Маутхаузена добралась до региональной лиги, на их игры стали стекаться болельщики из числа местных жителей, все домашние игры проходили на поле, раскинутом сразу за стеной лагеря, люди не могли не чувствовать и не слышать, что происходит рядом. Игры освещала пресса, журналисты замечали фигуры заключенных, наблюдавших за игрой с крыши медицинского корпуса.

Рядом с футбольным полем находился глубокий бетонный резервуар, который был также выстроен узниками на случай пожара в лагере – из резервуара сделали бассейн для эсэсовцев. Избранных горожан приглашали в бассейн и кинотеатр при лагере, но не в дни, когда крематорий работал в авральном режиме. На территории лагеря были сады и огороды, где узники выращивали продукты, которые никогда им не достанутся.

Горожане не питали иллюзий относительно намерений людей в униформе, охранявших лагерь. По городу были развешаны объявления с угрозами расстрела тем, кто попытается помочь заключенным. Горожан арестовывали, если они становились случайными свидетелями разговора об условиях существования в лагере. Один из городских каменщиков жаловался на бесчеловечные условия лагеря, за что его отправили в Бухенвальд, и с тех пор люди научились молчать и не поднимать головы.

Историки обнаружили несколько случаев, когда горожане пытались собрать доказательства или помочь. Анна Поинтнер, член австрийского Сопротивления, прятала документы и фотографии лагеря, сделанные испанскими заключенными. Анна Штрассер работала в бухгалтерии склада напротив железнодорожной станции. Каждый день она наблюдала прибывающие поезда. Состояние заключенных поразило ее, она лишилась сна, и каждый день в свой обеденный перерыв в полдень она проходила мимо станции и через проделанную в кармане пиджака дыру разбрасывала хлеб, пакетики соли и сахара, иголки, нитки и пуговицы в надежде, что заключенные их заметят. Она находила на своем пути документы и записки, спрятанные в обшивке вагонов, с просьбами «предупредить близких». Она прекратила свои попытки гуманитарной помощи лишь когда ее начальника – коренного австрийца с женой и детьми – арестовали за то, что тот бросил узникам кусок хлеба. Его сослали в Дахау.

Госпожа Штрассер была направлена на работу на танковое предприятие, но ее поймали за помощь местным заключенным. Гестаповцы сослали ее в лагерь Равенсбрюк, где она едва не погибла, но ее спас местный врач, и войну она все же пережила.

В феврале 945 года произошел массовый побег русских узников из Маутхаузена, и местные фермеры взяли на себя риск прятать некоторых беглецов. Однако большинство горожан пустились на «заячью охоту», гнали заключенных и стреляли по ним, потому что сбежавших характеризовали как «опасных преступников, которые причинят вред семьям местных жителей». Из 400 русских беглецов большинство было расстреляно в ходе погони, некоторые замерзли на улице за ночь. Двоих спрятала прислуга на чердаке дома мэра. Из 57 пойманных выжили только 11 узников.

В городском отделении Красного Креста работала монахиня, которая записывала слова отчаяния горожан – они хотели вмешаться, но руки были связаны: «Многие хотели помочь заключенным, но строгие правила СС не позволяли этого, а доброжелателям грозила серьезная опасность». Некоторые горожане втайне встречались и обсуждали, как они могут помочь, но страх всегда пересиливал. Одни не знали всей правды до конца, другие боялись оказаться по другую сторону забора. Кто-то жаловался на запах, дым и пепел из крематория, заполонившие весь город. Администрация СС заверяла местных жителей, что отныне «разжигать печи» будут только по ночам. Чтобы снизить вероятность распространения инфекционных болезней, была организована Sonderrevier – команда врачей из числа заключенных, в чьи обязанности входил контроль заболеваний, которые могут навредить местному населению.

Единственная сохранившаяся жалоба в архиве местного представительства политической партии была написана в 1941 году Элеонорой Гузенбауэр, чья ферма находилась напротив лагеря, поэтому она часто наблюдала расстрелы: «Те, кого застрелили не насмерть, оставались лежать среди трупов часами, иногда по полдня они умирали в агонии… Я частый невольный свидетель таких преступлений. Это невозможно давит, я не смогу долго выносить подобные условия. Я требую либо прекратить акты насилия, либо делать это так, чтобы никто не видел».

Именно сюда после 16-дневного путешествия по Европе прибыл поезд из Фрайберга со своим несчастным грузом. Среди пассажиров были Приска с 17-дневной дочерью Ханой, Рахель с 9-дневным Марком и Анка, все еще беременная. По-прежнему ни одна из них не знала о существовании других, и каждая старалась выжить любой ценой.

Несколько минут спустя после прибытия поезда № 90124 в Маутхаузен чьи-то руки привычным движением открыли ворота тюрьмы. Большинство узников не дожили лишь несколько дней до этого момента. А выжившие были в ужасе от увиденного и ослеплены дневным светом. Заключенные выглядели как сумасшедшие – тощие, оборванные, с глазами навыкате. Прежде чем они успели сделать вдох, эсэсовцы уже выгоняли их из вагонов и строили колоннами на помосте в сотне метров от искрящихся вод Дуная.

С северного берега реки, стоя посреди невообразимой окружающей красоты, Анка видела лишь большие черные буквы на стене, означавшие «пост на заставе» – MAUTHAUSEN. Эти буквы не просто вернули ее в реальность в тот холодный весенний вечер 29 апреля 1945 года, но и спровоцировали первые схватки. И тогда даже девиз Скарлетт О’Хара не помог ей. Завтра наступило.

«Как только я прочла надпись, которую хотела видеть меньше всего, у меня начались схватки, – говорит Анка. – Что бы я себе ни думала, это был он. Меня поставили перед фактом… Я была так напугана, что это спровоцировало роды. Маутхаузен принадлежал к той же категории лагерей, что и Аушвиц. Газовые камеры, селекции – короче говоря, лагерь уничтожения».

Лиза Микова испытывала те же эмоции: «Когда мы подъехали к станции и увидели надпись, то сразу поняли – это нечто вроде Аушвица. “Ну, что ж. Значит нам конец”, – подумали мы. Оглядываясь друг на друга, все отметили, как ужасно они выглядят – кожа да кости. Вымазанные в саже, одежда вся в блохах. Мы уже выглядели мертвыми».

Анка вытерпела первые схватки. Ужас и боль парализовали тело, но она изо всех сил пыталась никому не показывать, что вот-вот родит, поэтому лишь схватилась за дверь вагона и глубоко вдохнула. Девятью месяцами ранее, душным летом 1944 года, когда всех ее близких пустили вверх по дымоходу, они с Берндом ютились в своей терезинской комнатенке. Они, в некоей мере, пытались заместить Дана, чья смерть разбила их сердца. Через несколько недель после зачатия второго ребенка Бернда Натана отправили на Восток. Анка не имела ни малейшего представления, был ли он все еще жив, но старалась не терять надежду, однако после Биркенау ей следовало ждать худшего. Значит, единственное, что у нее осталось – это ребенок, чье присутствие она так тщательно скрывала и чью жизнестойкость перед лицом подобных мук она искренне уважала.

Девушка ужасалась при мысли родить на заводе Фрайберга. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не родить в угольном вагоне. Ее бы потрясла новость о том, что в поезде находились еще две женщины, уже прошедшие через эти мысли. Теперь настал ее черед, но единственное, о чем она могла думать, так это о том, что ребенка, как только он родится, бросят в газовую камеру вместе с матерью.

Хватаясь за живот и глотая воздух, Анка кое-как выбралась из грязного вагона, пока вокруг суетились офицеры и надзиратели. Ноги подкосились, и она упала в грязь. Ее отволокли в сторону к больным и слабым, которые почти не могли двигаться. Девушка лежала среди них, согнувшись пополам и наблюдая за фермерской телегой, в которую загружали тела покойников и умирающих. С телеги беспорядочно свисали туловища и конечности. Анку бросили на самый верх. «Тех, кто мог ходить самостоятельно, повели в Festung, крепость. Слабых и больных загружали в телеги, потому что лагерь находился на холме, возвышаясь над Маутхаузеном».

Телега тяжело тронулась, а дезориентированная лихорадкой Анка лежала среди влажных тел и рассматривала изумительный пейзаж. Несмотря на отвратительно пахнущих тифозных женщин вокруг, отошедшие воды, окружающую грязь и насекомых, девушка не могла оторваться от захватывающего вида вокруг себя. «Я была голодна как волк, весила не больше 35 килограммов и совершенно не представляла, что меня ждет там, наверху… Будто у меня не было других забот, я просто наслаждалась пейзажем!»

Было около восьми вечера, солнце садилось, и Анка полулежа разглядывала прекрасный вид, потому что впервые за две недели выбралась из угольного вагона, лишенного всякого очарования. «Светило солнце, было холодно, впереди меня ожидало страшное, но какой все-таки был красивый весенний вечер. По мере того как мы поднимались на холм, я заметила Дунай и тронутые зеленью деревья. В тот момент я решила, что ничего красивее в жизни не видела – и, вероятно, не увижу».

К тому моменту, когда они взобрались на два с лишним километра в гору, схватки стали сильнее, а живописный пейзаж Верхней Австрии с церквями, замками и покрытыми снегом вершинами Альп в отдалении больше не мог ее отвлекать. От осознания собственного положения у нее сперло дыхание. «Грязная телега, и все эти чудовищные создания, лысые и в тряпье, вокруг меня. Люди умирали от миллионов глодающих их блох. В полубессознательном состоянии женщины льнули ко мне, ложились поперек. Я сидела. В этот момент начались роды. Боялась я лишь одного – что ребенок не выживет».

По мере того, как они все ближе подъезжали к Маутхаузену, девушка увидела перед собой красивую башню, возведенную камень за камнем несчастными заключенными. Ребенок начал выходить наружу, а девушка рассматривала огромные деревянные ворота и блестящие гранитные башни, с которых открывался вид высоты птичьего полета. Она испугалась, что никогда не выберется из этих стен.

Осознавая, что нуждается в помощи, она заметила в толпе следующих в лагерь русскую женщину-доктора, которая работала вместе с педиатром Маутерновой во фрайбергском лазарете. «Я умоляла ее помочь, но она лишь взмахнула рукой, пожала плечами и сменила направление. Она даже не взглянула на меня, не сказала: “Мне очень жаль. Все будет хорошо”».

Сдерживаясь из последних сил и стараясь избежать неизбежного, Анка переместилась с телеги в вагон, «как и прошлый, из-под угля», как только они въехали на территорию лагеря. Роженицу зажали между женщинами из телеги и несколькими новыми, и каждая из них, казалось, потеряла остатки разума. Анка закрыла глаза от боли, вагон тронулся прочь от ворот, в сторону медицинского блока рядом с футбольным полем.

Ребенок стремился выбраться наружу, Анка закричала, но осеклась – из-за близости офицеров СС. Был по меньшей мере один сопровождающий и один управлявший самой телегой. Ближайший к ней сказал: «Можешь продолжать кричать», но она так никогда не узнала, было ли это сострадание или сарказм. Сотрясаясь от боли и предполагая, что это ее последние мгновения на белом свете, она закричала что было сил.

«Все это время я думала о своей матери, Иде, но не о том, что она бы меня пожалела, а как бы она сказала: “Да как ты смеешь рожать в таких условиях! На телеге, три недели не мылась!” Она бы долго возмущалась!» И вот, на закате, в ужасных условиях, которые бы возмутили Иду Каудерову, Анка родила. Перемазанный в крови и слизи ребенок буквально выскользнул из нее. Необъяснимо быстрые роды по сравнению с ее мучениями во время рождения Дана. «Внезапно показался ребенок – раз, и он уже снаружи». Крохотное дитя не дышало и не двигалось. «Около 10 минут он не шевелился. Он не плакал… И вот я в вагоне, вокруг вповалку – женщины, и ребенок, неописуемый ребенок!»

Несколько мгновений спустя телега остановилась у лазарета и кто-то позвал врача, который, как оказалось позже, был главным акушером в белградской больнице. «Он прибежал, отрезал пуповину и шлепнул ребенка [чтобы тот заплакал]. Тогда все встало на свои места… Малыш заплакал. Мне сказали: “Это мальчик”. Кто-то запеленал его в бумагу, а я внезапно почувствовала себя абсолютно счастливой».

В глубине души Анка хотела девочку, но, укачивая своего чудо-ребенка, она была рада просто тому, что он родился, и назвала его Мартином. У кого-то из окружающих она уточнила дату и время рождения, чтобы запомнить их на будущее – 20.30, 29 апреля 1945 года. Анку перенесли внутрь лазарета и положили на лавку, чтобы она отдохнула (и это несколько настораживало). Помещение пропахло экскрементами и было далеко от санитарной нормы, но Анка знала, что остальным заключенным повезло еще меньше.

Темноволосое дитя покоилось на груди матери, так же, как и Дан всего год назад. Таких маленьких и слабых детей по медицинским показаниям помещают в теплые инкубаторы, но материнское тело согревало его собственным теплом, эти условия для ребенка еще лучше. «Я была счастлива, насколько это вообще возможно в подобных обстоятельствах. Я была самым счастливым человеком на свете».

Между тем Рахель с малышом Марком на руках такой радости не испытывала. Их также погрузили в телегу с больными и умирающими и повезли вверх по склону, к голодной разверстой пасти ворот лагеря. Как только они пересекли его пределы, всех выстроили на гранитном плацу неровными рядами и заставили чего-то ждать. Лагерь, казалось, находился в состоянии величайшей раздробленности. Воздух наполнился дымом от сжигаемых документов и мертвых тел. Вокруг суетились немецкие солдаты, бегали, потрясали бумагами в воздухе, будто готовились к чему-то значительному.

Никто из женщин фрайбергского поезда не знал о том, что за предыдущие месяцы популяция лагеря удвоилась из-за бесконечного притока эвакуируемых. Ситуация вышла из-под контроля. Еды не было в буквальном смысле слова, болезни поразили подавляющее большинство заключенных, а мест не было даже в палаточном лагере. По подсчетам историков, в то время в Маутхаузене и его дочерних лагерях погибало до 800 человек в день, и, несмотря на большое число прибывающих, к концу месяца в лагере осталось 20 000 человек. Немцы старались не оставлять следов, особенно после того, как 23 апреля самолеты Черчилля, Сталина и Трумэна сбросили на Европу листовки на всех возможных языках с угрозой «неустанно преследовать и наказывать» каждого, кто будет причастен к бесчеловечному отношению к заключенным. Это событие, как и приближение русских и американских войск, означало, что мир вот-вот узнает о происходящем на живописном австрийском холме.

Поезд, заполненный женщинами, стал еще одной проблемой командования. Когда было принято решение о судьбе прибывших, надзиратели вывели узников из оцепенения и группами по пятьдесят человек направили по лестнице «в душевые». Рахель, прижимая к груди ребенка под своим изорванным платьем, была слишком слаба, чтобы переживать, но вспомнила, что означали «душевые» в Аушвице. Газовые камеры Маутхаузена, по шестнадцать квадратных метров каждая, были также замаскированы под душевые комнаты, и через них прошли уже тысячи людей. За последние недели войны было зафиксировано 1 400 узников, погибших таким образом. 28 апреля, за день до прибытия фрайбергского поезда, в лагере были казнены 33 австрийских коммуниста, объявленных «врагами государства», 5 заключенных поляков, 4 хорвата и англичанин с австрийским гражданством. Экзекуции были осуществлены несмотря на присутствие в лагере делегации Красного Креста, требующей эвакуации нескольких сотен французов и граждан Бенилюкса.

Газовые камеры в Маутхаузене работали по другому принципу, но тоже использовали Циклон Б. Смертоносные кристаллы засыпали в металлическое хранилище с выведенной трубой, куда помещали предварительно нагретый кирпич. Циклон Б реагировал на тепло, и испускаемый газ прогонялся через трубу в помещение газовой камеры электрическим вентилятором.

Рахель не знала этого. Она также не знала, где находятся ее сестры и пережили ли они путешествие на поезде. Девушка почти смирилась с тем фактом, что ее муж, Моник, вероятно, уже мертв. Она не ожидала увидеть своего старшего брата, но хранила остатки надежды, что родители и младшие отпрыски семьи еще живы где-то далеко, в руках Менгеле и его подельников. Когда ее с сыном отправили в кафельную комнату со зловещего вида трубами, она решила, что настал их последний час. Наступал жалкий конец безрадостной жизни, до которой девушку и ее семью довели нацисты за последние шесть лет.

«Нас привели в газовую камеру, чтобы убить, но заключенные что-то разобрали – и она не сработала».

Никто никогда не узнает, действительно ли узников из Фрайберга повели в газовые камеры или то были душевые рядом с плацем. Показания разнятся, во всеобщей суете последних дней стало сложно понять, какие из записей соответствуют действительности. По словам некоторых заключенных, секретарей лагеря и офицеров СС, последний раз газовые камеры использовались 28 апреля, потому что последующие убийства было бы сложно скрыть. Многие заключенные с уверенностью утверждали, что их собирались отравить сразу по прибытии, но, возможно, это был лишь способ устрашения, используемый нацистами для сохранения порядка.

Герти Тауссиг была в той же группе, что и Рахель, и считает, что их вели именно в газовую камеру, а никак не мыться. «Нашу группу в пятьдесят человек послали в камеру. Но газ не пошел и нас выпустили. Наверное, у них просто закончился яд. Все разваливалось – и камеры тоже сломались».

Рахель вспоминает: когда они вышли наружу, сухие, одетые и все еще живые, в лагере началась еще большая суматоха. «Немцы бегали туда-сюда и кричали друг на друга и заключенных. Один из них сказал: “Не переживайте, мы поместим их в Русский блок, их там блохи заживо съедят”». Женщин вывели из камер на плац; солнце почти село, начался дождь, узникам раздали суп и немного питьевой воды, переданных Красным Крестом. Их заставили сидеть на холоде и ждать остальных оборванных тощих скелетов, которые поднимаются в лагерь от поезда. «Им пришлось забираться самостоятельно, это заняло несколько часов», – вспоминает Рахель. Когда они добрались, всех заключенных собрали в один строй и повели к подножью холма, в Русский блок. Ряды узников провели сквозь ворота из проволоки с напряжением в 2 000 вольт и заперли в бараках, а недалеко от них, в лазарете, находилась Анка со своим новорожденным.

Герти Тауссиг говорит, что «в Русском блоке не было ничего, кроме соломенных матрасов и постельных клопов. Я тогда болела тифом. Не знаю уж, как я выжила. Наверное, просто повезло». Другие заключенные описывали условия существования: «Все были больны… Женщины умирали друг у друга на руках… Живые лежали в собственных экскрементах и взывали к смерти».

Другие, включая Приску с малышкой Ханой, завернутой в пеленки матерей Горни-Бржизы, все еще медленно поднимались вверх по склону. Приска жадно глотала воздух, на подъем ушло два часа. Ее дочь жалобно постанывала от боли саднящих ранок на теле под грязным комбинезоном и чепчиком, безвольно лежа у сухой, опустошенной груди своей матери.

Вдобавок ко всем болезням и кровоточащим ногам, Приску и всю ее группу заключенных подталкивали и подгоняли дубинками надсмотрщики, с которыми приехал фрайбергский поезд – их, в свою очередь, озлобили местные офицеры СС. Оборванные и грязные заключенные проходили по красивому городу с деревянно-кирпичными домиками. Большинство горожан игнорировало их присутствие, а некоторые плевались в них и шептали, что все заключенные умрут, как только достигнут вершины холма.

Узники то и дело останавливались, чтобы перевести дух. Каждый был ошеломлен окружающим видом «свободного мира». Особенно трогал Приску вид Дуная, который протекал и по ее родной Братиславе. «Думай только о хорошем», – сказал ей Тибор, и она отчаянно пыталась не думать о сжигающей изнутри жажде или пробирающем до костей страхе, а сконцентрироваться на красоте пышной живой изгороди, цветочных лугах и почти забытом звуке птичьего пения.

Впечатления заключенных от приезда в Маутхаузен разнились в зависимости от того, поднимались ли они на телегах или шли пешком по одной из двух дорог, ведущих в лагерь. Те, кто шел через город, чувствовали себя невидимыми из-за отношения горожан, которые, в свою очередь, приветствовали офицеров, громко звали последних на мероприятия и спрашивали, что сейчас показывают в кино. Заключенные, измученные жаждой, нарушили строй, заметив фонтан в центре города. «Полуживые, они еле-еле тащились по городу. Жажда была невыносимой. В центре города оказался прекрасный фонтан, к которому мы ринулись, но местные жители не позволили нам приблизиться к воде, забросав камнями… Подоспели эсэсовцы и дубинками вернули всех в строй», – вспоминает Лиза Микова.

Те, кого вели окольным путем, чтобы заключенных заметили как можно меньше горожан, припадали к растущей у дороги траве своими разбитыми губами. Кто-то срывал с деревьев цветки вишни и жевал их. Другие падали на колени, чтобы прильнуть к ручейку, протекавшему по долине у подножия холма.

Прижимая к груди крохотную Хану, Приска забиралась по склону, изнемогая от голода, и спрашивала себя, узнает ли когда-нибудь Тибор о том, что стал отцом, и встретит ли Хана первый свой, месячный, день рождения 12 мая. «Я отчаянно стремилась спасти ребенка. Это стало единственной целью жизни». Не выходя из состояния оцепенения, она достигла крепости уже к сумеркам и обессиленно упала вместе с остальными женщинами. «Я не узнавала друзей после того, что с нами сделал голод, но всех ждал сюрприз – посылки из Красного Креста. Там были кофе и сладости!»

Люди с трудом могли глотать, но жадно набросились на все, до чего могли дотянуться, потому что были уверены, что после их отправят на смерть. Перед заключенными возвышалась кирпичная труба крематория, стирая следы надежды. После приема пищи их заставили тихо ждать, за это время они испытали весь страх перед неизбежностью казни. Сил не оставалось не только на то, чтобы бежать или сопротивляться, но даже на то, чтобы поднять голову и посмотреть в лицо тем, кто их истребляет.

«Мы стояли и сидели во дворе лагеря в ожидании собственного конца. Появились заключенные-рабочие, спросили, откуда мы, завязался разговор, в ходе которого они сообщили – газовые камеры больше не работают. Один из них добавил: “Помощь где-то неподалеку. Вас больше не обидят. У них нет на это времени – они заняты собственным побегом”. Мы не были уверены, стоит ли всему этому верить. Даже если освободительный отряд был в одном дне пути, за это время нас могли убить», – говорит Лиза Микова.

По мере того, как Приска пробиралась к лагерю, налетел горный ветер и сбил ее с ног. Девушка упала на мостовую и успела расслышать «холодный» голос одного из офицеров СС, который на понятном ей языке рассказывал, что в лагере больше не осталось газа, а новые заключенные отправятся в Zigeunerbaracke – «цыганские бараки», куда недавно заселили узников Равенсбрюка. «Мы можем туда же отправить заключенных с этого поезда – хотя бы на время». Под знакомые крики «Schnell!» и испытывая на себе всю ненависть женщин-надзирательниц, заключенные прижались друг к другу. Все готовились снова отправиться в неизвестном направлении, а малышка Хана зашевелилась и чуть слышно застонала. Одна из надзирательниц заметила узелок, который Приска прижимала к груди, и закричала: «Ребенок! У нее ребенок!» Другая охранница бросилась отбирать узелок с криком: «Никаких детей!»

С необъяснимой силой Приска начала отбиваться от женщин, плеваться, царапать им лица, когда одна из нападавших схватила Хану за ногу и началось смертельное перетягивание каната. Приска кричала и отбивалась, как дикий зверь. Сверток с детской одеждой выпал и был втоптан в грязь. Схватка за жизнь Ханы длилась несколько минут. Но в конечном итоге в драку вмешалась более взрослая надзирательница – одну руку она положила Приске на плечо, другой дала знак нападавшим, которые сразу же отстранились. Она потянулась, чтобы погладить Хану по голове, и тихо сказала: «Я не видела детей уже шесть лет. Я хочу посидеть с ней немного».

Приска проглотила возглас протеста и ошеломленно уставилась на лагерного ветерана. Без сопротивления другие надзирательницы ушли, Приска поняла, что это, возможно, ее единственный шанс спасти дочь. Неизвестная спасительница протянула руки, чтобы взять Хану, Приска на секунду замешкалась, но отняла от себя дитя. «Иди за мной», – сказала надзирательница с небольшим польским акцентом.

У бараков охраны Приске приказали ждать снаружи, а Хану унесли внутрь. Молодая мать бросилась к окошку, где сквозь милые хлопчатобумажные шторы увидела, как охранница распеленала ее дочь и положила на столик. Она стояла над ней, улыбаясь и воркуя, и, казалось, совершенно не замечала удручающего состояния ребенка. Надзирательница подошла к комоду, достала нитку и плитку шоколада – яство, о существовании которого Приска забыла за эти годы. Женщина надломила шоколад, привязала нить и начала играючи дразнить ребенка. Хана наслаждалась первой в своей жизни игрой, дергала ножками и высовывала язычок. От горячего дыхания Приски запотело стекло.

Спустя час охранница запеленала Хану, надела чепчик и вынесла наружу. «Держи», – коротко сказала она, передавая ребенка дрожащей Приске. Молодую мать с ребенком было велено отвести в цыганский барак к остальным. Надзирательница развернулась на каблуке, будто дальнейшая их судьба ее не интересовала.

Чтобы достичь своего нового места жительства, помещения бывшего «лагеря Мессершмитта», Приска должна была спуститься по «лестнице смерти» в каменоломню, где, к счастью, по ночам было тихо. Когда девушка наконец достигла конца лестницы, у подножья которой погибли тысячи людей, их повели в самый дальний из 30 бараков всего блока, который выглядел чуть лучше остальных. Внутри находилась группа женщин, похожих на проституток; они ссорились в углу и даже не взглянули на вошедших. На грязном полу было несколько охапок сена и сломанные паллеты. Повсюду лежали изможденные женщины, с которыми девушка вместе ехала в поезде.

И глаз не находил ничего хорошего. Сюда людей бросали медленно гнить.

Остальные узницы из Фрайберга прошли по тому же маршруту, что и Приска, в тот момент, когда надзирательница играла с Ханой. Многие из женщин были настолько слабы, что не смогли преодолеть лестницу своими силами, они падали, и их стаскивали вниз остальные. К тому моменту, как все добрались до бараков, они были «слишком уставшими, чтобы продолжать жить». Некоторым девушкам, вроде Лизы Миковой, досталось более удачное расположение в центральных блоках лагеря, где приходилось лежать на одних нарах вчетвером, но вокруг были мужчины-рабочие, которые отдавали девушкам свою еду и воду. Ни у кого из этих женщин не было новорожденных детей.

Анка с младенцем находилась в антисанитарном лазарете, Рахель с Марком – в проеденном клопами бараке недалеко от них, а Приска и Хана корчились от истощения на полу грязной хибары; женский «марш смерти» подошел к концу. Все они по-прежнему были на произволе кровавого режима, их собственная война еще не окончилась. Оставалась масса способов умереть в Маутхаузене, самыми очевидными из которых были голод, измождение и многочисленные болезни – от которых все они уже страдали. В подобных условиях дети, безусловно, были предрасположены к гипотермии, гипогликемии и желтухе.

Никто из матерей не знал, что принесет следующий день, и каждая была слишком слаба, чтобы размышлять об этом. 30 апреля 1945 года солнце садилось за кромку Альп, а три новоявленные матери со своими чадами боялись представить, что их ждет.

В то же время русские войска подступили к бункеру в Берлине, в котором Адольф Гитлер прощался со своей женой, Евой Браун. Они приняли заготовленный на этот случай цианид, и Гитлер для верности выстрелил себе в голову из личного пистолета. Тела вынесли наружу, облили бензином и сожгли. В своем завещании, написанном в день, когда Анка родила, Гитлер говорил, что «предпочитает смерть бесчестью и капитуляции». Своим сторонникам он отдал приказ защищать чистоту расы до самого конца и «беспощадно противостоять мировой отраве – международному еврейству».

Новость о самоубийстве Гитлера быстро разнеслась среди нацистского командования, но не достигла умирающих мужчин и женщин, отчаявшихся в последние дни войны. Заключенные слышали, как весь день офицеры кричали и стреляли, но узникам это говорило лишь о том, что они все еще находятся в сердце последнего действующего лагеря, который воплощал гитлеровские планы истребления врагов рейха.

«Немцы обезумели и кричали на всех, кто попадался под руку, – говорит Лиза Микова, которая была заключена в блоке на вершине холма. – Никто не решался выходить на улицу, чтобы не схватить пулю». Девушка сидела на грязном матрасе на полу своего барака, когда один из чешских заключенных принес ей хлеба. «Я должна жить», – уверила она себя. Хлеб был испечен из древесных опилок и каштановой муки, выглядел он в высшей степени несъедобным, но не это отвратило ее: «Я настолько обессилела, что не могла даже есть. Меня колотило в лихорадке, все казалось страшным сном. Подошла женщина, разжала мои пальцы и забрала хлеб. Я безвольно смотрела на нее. Не было сил ни двигаться, ни сражаться».

Только к Анке и ее ребенку проявляли какую-то заботу в лазарете. Медицинского оборудования или лекарств практически не было, заключенные там медленно умирали. Сравнивая с отношением к ней в поезде, немцы «не могли сделать больше» – и она, и ее ребенок все еще были немытыми, завернутыми в газеты, а вокруг больные умирали от тифа или чего похуже. «Когда мы прибыли, немцы уже были до смерти напуганы и внезапно начали нас кормить». Эта перемена в отношении была «навязчивой и страшной». «Я знала, что еще вчера они хотели нас убить, а сегодня мы оказались “избранными”».

Она помнила еще с рождения Дана, что младенцев нельзя кормить первые 24 часа жизни, поэтому не будила маленького Мартина. Когда она приступила к кормлению, молока в груди оказалось достаточно, чтобы «накормить пятерых детей». «Не знаю, откуда оно взялось. Если бы я была верующей, то сказала бы, что это чудо». Малыш, с ручками толщиной в мизинец, жадно набросился на материнское молоко.

На протяжении многих недель Анка ела в день не больше пары кусков хлеба, и внезапно ей приносят пиалу жирного супа с вермишелью. «Я была чудовищно голодна и съела все. Невозможно передать, какой я была голодной. Это могло меня убить, по правде говоря. Кишечник не выдержал». Практически сразу после приема пищи начался приступ диареи. «Я не могла позволить молоку испортиться, мне нужно было кормить ребенка. Но как можно было отказаться, когда ты настолько голоден?»

Ей удалось пережить приступ, но она все еще не была уверена, что если сегодня нацисты ее кормят, то завтра не пристрелят. Другие заключенные, находящиеся в лазарете, пытались убедить Анку, что о газовых камерах больше не нужно волноваться, ведь «их взорвали», но за все эти годы она научилась никому не доверять. Она не могла точно знать, говорят ли они правду, но очень на это надеялась.

У женщин из Фрайберга, заселенных в бараки за лазаретом, тоже была слабая надежда на спасение. Их блоки кишели клопами, каждый страдал от всех возможных заболеваний. Люди были еще грязнее, чем они привыкли быть. В воздухе висели невыносимые запахи экскрементов и разложения человеческой плоти. Тела мертвых сносили в лес, где собирали в общую кучу костей, обтянутых кожей. Герти Тауссиг, выбравшаяся из барака, чтобы справить нужду, не смогла устоять на ногах при виде этого зрелища. К ней подошел заключенный и заговорщическим тоном прошептал: «Я поделюсь с тобой секретом, самое вкусное – это ляжки».

Впервые за все время пребывания в лагерях их не поднимали утром. Не дали им и водянистого кофе на завтрак. На холме слышалась стрельба и ожесточенные крики немцев. Взрывы неподалеку стали музыкой для ушей узников. Из каменоломни все еще доносились звуки работ, но потом наступила оглушительная тишина, и каждый подумал, что их бросили здесь умирать.

После самоубийства Гитлера самые старые заключенные Маутхаузена, организовавшие группы сопротивления, заметили изменения атмосферы в лагере. Сборы на плацу продолжались, но работа в каменоломне была приостановлена (хотя самых выносливых все еще заставляли таскать гранитные блоки). Потом узники начали замечать, что немцев с каждым днем становится все меньше. «Старожилы» могли свободно перемещаться по лагерю и даже приносить еду и воду другим заключенным, чтобы приободрить. Почти не смолкал шум моторов, а делегации Красного Креста в конечном итоге позволили забрать заключенных граждан Франции и Бенилюкса. Узники, располагавшиеся под холмом, не представляли, насколько близко их освобождение, а все посылки Красного Креста разобрали бегущие немцы.

Впервые за многие месяцы Анке удалось полноценно поспать, Приска и Рахель также пытались отдохнуть и набраться сил, а дети выжимали из их груди последние капли молока. Никто из них не знал, что рано утром 3 мая 39-летний Франц Цирайс, комендант Маутхаузена, отдал приказ своим людям покинуть лагерь. Хранилища Циклона Б были демонтированы, а лагерь передан пожарному отряду из Вены и нескольким немецким солдатам. Штандартенфюрер Цирайс вместе с женой спрятался в своем загородном доме, где позже был найден и убит. Все его офицеры разбежались.

В тот день, 3 мая, французский офицер, эвакуированный за неделю до этого Красным Крестом, сообщил союзным войскам, что в лагере находятся десятки тысяч заключенных, которых, скорее всего, постараются истребить, согласно письму Гиммлера, в котором он отдает приказ уничтожить все улики, которые могут использовать против нацистов.

Офицер заявил, что немцы планируют полное истребление заключенных, как значилось в секретном сообщении. Для этих целей были приготовлены газ, динамит и крематории. Убийства начались, когда офицер покинул лагерь.

Два дня спустя, 5 мая 1945 года, отряд «Громовержцы» (11-я бронетанковая дивизия Третьей армии США) во время разведывательной операции по сохранности мостов получил приказ сопровождать представителей Красного Креста в Гузен, а потом и в Маутхаузен. Отряды вел взводный сержант Альберт Косик, унтер-офицер, отказавшийся от чина лейтенанта, чтобы остаться со своими людьми. Он был сыном польских иммигрантов в Америке, в его распоряжении было 23 человека, 6 машин, 1 танк и личный разведывательный автомобиль. Когда он впервые увидел Маутхаузен, то решил, что это всего лишь завод.

Чуть позже он почувствовал «невероятную вонь», исходившую от лагеря, и понял, что это был завод иного рода – конвейер изощренных убийств. Как и у множества других солдат, столкнувшихся с нацистскими лагерями истребления в последние месяцы войны, это воспоминание навсегда останется с сержантом и его людьми. За высоким бетонным забором и двойной колючей проволокой солдаты обнаружили тысячи полуживых заключенных, в бессознательном состоянии и на грани обморока. Многие были раздеты донага, потому что спустя годы постоянных осмотров на плацу не стыдились ходить обнаженными. В последние месяцы войны вещи с них сваливались или были порваны более сильными заключенными. Предоставленные стихиям тела были испещрены ранами и изъедены болезнями.

«Я никогда не забуду это зрелище, – вспоминает сержант Косик. – Некоторые кутались в одеяла, но большинство ходили раздетыми, будь то мужчины или женщины. Все они представляли самое страшное зрелище, что я видел за свою жизнь. Они мало напоминали людей и, судя по всему, весили не больше 30 килограммов… я недоумевал, как они остались живы». Несмотря на физическое и психологическое состояние, некоторые заключенные были настроены воинственно и еще больше «пришли в бешенство от радости» – они кричали на разные лады и множестве языков, когда увидели подъезжающих к воротам американцев.

Сержант просил заключенных сохранять спокойствие и связался со своим руководством, чтобы доложить ситуацию, но, по некоторым свидетельствам, «он не мог описать то, что там нашел». Косик и его отряд уже видели не переживших «марш смерти» заключенных вдоль дороги, но не были готовы к действующему концлагерю. Ошеломленный Косик формально принял капитуляцию немецких и австрийских солдат, которые не проявили никакого сопротивления и добровольно сдали оружие. Нацисты были счастливы сдаться в руки американцам, лишь бы избежать плена у русских. Позже стало известно, что издалека они разглядели красную молнию – символику отряда «Громовержцев» (похожую на эсэсовскую) – и нашли в этом что-то свое.

Остальные немецкие стражи убежали или переоделись в полосатую форму заключенных, за что их казнили сами узники в приступе коллективного гнева. Особенно усердствовали русские заключенные, которым удалось выловить своих бывших надсмотрщиков из каменоломни и убить голым руками. Кто-то был избит, повешен или брошен на колючую проволоку, где их тела пролежали еще несколько дней. Кого-то из немцев вскрывали, потрошили, четвертовали. Других затоптали до смерти деревянными башмаками, которые они сами и выдали заключенным.

В лагере Гузен в четырех километрах от Маутхаузена Косик и его отряд уже стали свидетелями подобных сцен расправы над капос. Узники Маутхаузена шли за американскими солдатами, и последним приходилось бессильно стоять, наблюдая за яростью заключенных, штурмующих комендатуру СС и уносящих оттуда все, что попадется под руку. На колючей проволоке обнаружили двух женщин, совершивших самоубийство. Как оказалось позже, они работали проститутками у немцев и не захотели, чтобы их нашли живыми. На кухне начался мятеж, тысячи узников ворвались туда и разрушили все, что смогли, «как полчище дикарей». Оголодавшие люди хватали горсти муки и засыпали себе в горло. Скелетоподобные узники боролись на полу за тряпье. Отчаявшись успокоить заключенных, сержант Косик трижды выстрелил в воздух и на польском языке приказал всем успокоиться.

Во всей этой неразберихе сержанту и его людям предложили «экскурсию», которую провел университетский профессор, отлично говоривший по-английски. Американцам показали несколько зон лагеря, включая крематорий, где печи работали «в полную мощность». Внутри горело пятеро человек вместо одного, пол был залит кровью, рядом с печью лежала куча убитых узников с расколотыми черепами. Были найдены тела, съеденные крысами, едва опознаваемые. Затронули тему каннибализма, после чего американцам показали кучи людей, сваленные «как бревна». В газовых камерах обнаружили трупы заключенных, одетых в робы.

Понимая, что этой ночью его отряду опасно оставаться в лагере, Косик организовал комитет из числа заключенных, который будет предотвращать мятежи и нападения на оставшихся надсмотрщиков и проституток, а также следить за распределением пайка. Он пригрозил, что если приказ не будет выполнен, то американцы оставят их на растерзание нацистам.

Американский отряд покинул Маутхаузен, но невыносимая вонь лагеря преследовала их повсюду. Многих охранников пришлось взять с собой, потому что те боялись расправы и просили о защите. Узники были напуганы, что американцы бросили их и вот-вот вернутся немцы, поэтому те, кто мог держать в руках оружие, организовали отряды защиты и патрулировали территорию.

Из воспоминаний Клары Лефовой: «Американцы внезапно ушли, и мы снова испугались – нас либо никто больше не накормит (несложно представить, как это ужасало нас), либо вернутся немцы. Мы не могли найти ответ на этот вопрос. Как оказалось позже, причиной стала разграничительная линия (между русскими и американцами), и было не совсем понятно, в чьей мы юрисдикции».

К вечеру 5 мая 1945 года они были официально свободны. 27-летний сын польских родителей сержант Косик лично освободил 40 000 узников концентрационных лагерей Маутхаузен и Гузен и принял капитуляцию 1 800 немецких военнопленных.

В 1975 году Косик вернулся в Маутхаузен со своей женой, чтобы вести процессию освобождения через главные ворота лагеря во время празднования 30-й годовщины со дня Победы. Все эти годы он поддерживал связь со многими сослуживцами и несколькими освобожденными узниками, такими как венгерский подросток Тибор Рубин, эмигрировавший в Америку и получивший впоследствии Почетную медаль США за храбрость, проявленную во время военных действий в Корее. Еще двое польских освобожденных навещали сержанта Косика и его семью в Чикаго (Иллинойс) много лет спустя, чтобы лично поблагодарить его за все добро, что он сделал. Он умер в 1984 году в возрасте 66 лет.

Его сын Ларри вспоминает: «Мой отец с трудом говорил об этом опыте всю свою жизнь, но он лично сделал письменный отчет, когда мне было 13 лет и я изучал войну в школе. Он знал о детях в лагере, это всегда его поражало, но он безмерно гордился своим отрядом».

Освобождение

Приска узнала о прибытии американских солдат, когда до нее донесся смех – «самая прекрасная вещь на свете», – который она не слышала годами. Показалось, что вдалеке звучит музыка.

Она поднялась со своей грязной соломенной лежанки и неверными шагами подошла к окну. Щурясь на полуденном солнце, Приска заметила три незнакомые машины с белыми звездами, в которых находились молодые солдаты, но не в немецкой форме. Это были американцы. После столь долгого ожидания освободителей видеть их во плоти казалось галлюцинацией. Они были совсем другими – другая форма и каски, походка, говор и запах.

Многие заключенные впали в экстаз и кричали «Мир! Да здравствует мир! Мы свободны!» на всех языках Вавилона, но остались и те, кто безразлично лежал на своем месте, не в силах пошевелиться. Женщины тихо плакали и молились, чтобы эти улыбчивые молодые люди в униформе не оказались жестоким обманом зрения. Молодые девушки, которые всю жизнь мечтали встретить благородных вояк, внезапно застыдились. Они пытались выветрить приставший к ним запах, щипали себя за щеки, чтобы стать румянее, и приглаживали кишащие паразитами волосы.

Среди американцев был молодой врач, техник пятого разряда Лирой Петерсон. В момент освобождения лагеря ему было 22 года, он подрабатывал корреспондентом газеты Иллинойса и путешествовал с боевым формированием под руководством генерала Паттона. На его каске и нарукавнике были нарисованы большие красные кресты. К тому моменту Пит, как его называли сослуживцы, «подлатал» сотни человек на поле боя и был удостоен медали «Пурпурное сердце», после того как попал под обстрел и был ранен во время Арденнской операции. Когда его отряд достиг Маутхаузена, он был первым, кто бросился к баракам у подножья, чтобы оказать помощь узникам, и продолжал следить за состоянием пострадавших в течение двух последующих недель.

«Я многое видел до того, как попал в этот лагерь. Но все же ужаснулся состоянию полуживых оголодавших людей», – вспоминает Лирой. Когда он добрался до бараков, где мужчины спали впятером на одной подстилке, то обнаружил там «скелет» с едва заметным пульсом, который скончался у него на глазах. «Чудовищное зрелище. Пришлось собрать все свои силы». Молодой врач не был вооружен, поэтому его заранее предупредили, чтобы он держался на расстоянии от заключенных и не позволял себя трогать из-за расплодившихся блох и инфекционных заболеваний, но заключенные «столпились вокруг него». По мере продвижения по баракам и осмотра больных и умирающих узников, он стал свидетелем расправы заключенных над офицерами СС, переодетыми в тюремные робы.

Приска, с трудом удерживая себя на ногах у окна барака, услышала голоса солдат и узнала язык. Ей вспомнилось время, когда еще девочкой она преподавала языки в своем саду. Девушка собрала все силы и слова, которые смогло восстановить воспаленное сознание, и выкрикнула просьбу о помощи. «Я попросила их на английском прийти к нашему бараку. Один из солдат, к счастью, был медиком. Он увидел сверток, открыл его и осмотрел ребенка, тело которого было покрыто фурункулами из-за недоедания».

Пит был поражен, встретив мать с новорожденным ребенком в подобных антисанитарных условиях. Оба были обезвожены и измождены, ребенок был болен и покрыт «клопами, размером больше него самого». Пит отправился на поиски старшего офицера, майора Гарольда Стейси, чтобы рассказать о находке. Майор был дивизионным хирургом, вместе с Питом они попали под пули, когда шли заменять двух убитых медиков в ходе Арденнской операции.

«Я обратился к нему: “Док, пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу”. Он последовал за мной в бараки, и мы оба убедились в том, что ребенку, маленькой девочке, была пара недель от роду. Она была рождена в другом лагере». Пит уточнил имя ребенка, и кто-то ответил ему: «Хана, ее зовут Хана». «Когда они прибыли в Маутхаузен, их должны были убить. Но совершенно случайно в тот день кончился газ».

Хана была страшно недокормлена и страдала от множества инфекций сразу, поэтому оба врача решили, что ее шансы на выживание ничтожно малы. Вокруг них были тысячи заключенных, которым требовалась срочная медицинская помощь, в лагере царила эпидемия тифа и дизентерии. Несмотря на это, мужчины решили немедленно предпринять меры по спасению ребенка.

Убеждая Приску дать согласие на вмешательство врачей, Пит пообещал взволнованной матери, что они сделают все возможное, чтобы спасти малышку. Второй раз за неделю Приску просили отдать ребенка в незнакомые руки, но она боялась упускать Хану из виду. На ломаном английском она умоляла взять ее с собой, пока майор Стейси не заговорил по-немецки, чтобы успокоить ее. «Мать была готова на все, чтобы пойти с нами, – говорит Пит, – но майор убедил ее, что ребенка вернут, как только мы окажем помощь, и девушка успокоилась». У Приски не было сил спорить. Она смотрела им вслед и спрашивала себя, увидит ли она снова свою Ханичку, ее голубые глаза и вздернутый носик.

Врачи забрались в джип, майор держал ребенка на руках, а Пит доставил их к 131-му эвакуационному госпиталю у Гузена. Это место было единственным, где можно найти необходимые хирургические приспособления, чтобы остановить распространение инфекции. Майор Стейси отправил Пита дальше вдоль Дуная, к 81-му медицинскому батальону, чтобы достать пенициллин – «волшебное лекарство», которое лишь недавно появилось в обиходе и хранилось в специальных охлаждающих контейнерах.

К возвращению Пита майор уже начал операцию, открывая и надрезая многочисленные гнойники. Во время этой продолжительной и сложной процедуры он по одному вскрывал каждый нарыв и вырезал зараженные участки кожи. Пит присоединился к операции, стирал гной и обрабатывал раны пенициллином. Некоторые надрезы пришлось зашивать, их следы остались на теле Ханы на всю жизнь.

Приска ждала новостей о своей дочери долгие часы напролет. Ее перевели в лазарет, где людей клали по трое в палате, и у каждого была собственная кровать. Когда американская медсестра принесла конверт с ребенком на следующий день, по лицу матери катились бессильные слезы. Девушка взглянула в глаза медсестре и закричала в ужасе: «Она что, умерла?»

«Нет, нет. Жива! И здорова!» – заверила Приску медсестра и передала ребенка. Мать поклялась больше никогда не спускать с ребенка глаз.

Пит продолжал наблюдать за состоянием Ханы, регулярно навещая мать и ребенка. Майор считал, что недели в вагоне с углем почти убили дитя. «По его мнению, именно там девочка подхватила инфекцию, которая распространилась по всему телу».

Мужчины пытались убедить Приску уехать в Соединенные Штаты, как только у нее и ребенка будет достаточно сил, чтобы перенести дорогу. «Майор пытался уговорить ее перевезти ребенка в Америку и был готов обо всем договориться к их приезду… Он чувствовал, что им необходим дальнейший уход, который мы могли обеспечить, но она не соглашалась. Ей нужно было попасть в Чехословакию из-за мужа… девушка надеялась, что он выжил и вернется домой». Приска вежливо отвергла предложение, сложила вещи, заботливо сшитые женщинами из Фрайберга для ее дочери, и молилась о скорейшем ее выздоровлении, чтобы отправиться домой.

В нескольких бараках от Приски все еще лежала Анка с ребенком, завернутым в газеты. Ни салфеток, ни пеленок было не достать, все три недели были лишь газеты. По-прежнему ни единая новость о Приске и Хане или Рахель и Марке не достигли ее слуха, и каждая из матерей считала, что лишь ее ребенок был «чудом». Реакция американцев не развеяла ее иллюзий. «Прибывшие солдаты уставились на нас, как на восьмое чудо света. Меня снимали для сводки новостей. Они никак не могли поверить своим глазам – тощая мать (30 кг) и ее крошечный ребенок (1,5 кг), живой и двигающийся. Они и представить себе не могли, что такое возможно в условиях лагеря».

Помимо всего внимания, оказанного ей, самым большим сюрпризом стал шоколад, которым поделился один из солдат. «Это было прекрасно, но нам не разрешили съесть все. Что за мучение!» В конечном итоге шоколад стали выдавать маленькими кусочками. Через несколько дней Анка подозвала американскую медсестру: «Я попросила ее вымыть моего малютку сына. За всю жизнь его ни разу не мыли. Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую: “О чем вы говорите? У вас же девочка!” Я впала в истерику – первую за все это время – как это “девочка”, когда мне сказали “мальчик”? Я не знала, что и думать. Я не могла поверить, что так бывает».

Анка закатила такую сцену, что врачи бросились к ее кровати. По ее просьбе каждый внимательно осмотрел ребенка, которого она звала Мартином, и подтвердил, что это все же девочка. Один из врачей объяснил, что подобные ошибки в практике очень распространены – у новорожденных половые органы несколько увеличены и раздуты. «Я была так счастлива, ведь я всегда хотела девочку! Она была похожа на ангелочка. Я не могла от нее оторваться, все грела ее ножки в своих ладонях».

Убаюкивая дочь после первого в жизни купания, Анка выбрала имя Ева, потому что оно одинаково во всех языках, сократить его нельзя. Это казалось важным, ведь все эти годы имена и языки людей имели столь роковое значение в их жизни. Несмотря на то, что ребенок родился 29 апреля, в телеге, подъезжавшей к воротам Маутхаузена, Анка решила отмечать второй день рождения, 5 мая, когда девочка была освобождена и «рождена заново» в качестве Евы Натановой – свободного гражданина. Схожее решение приняла каждая из матерей.

Сестра Рахель, Сала, была первой из семьи Абрамчик, кто понял, что американцы освободили Маутхаузен, когда 6 мая, спустя сутки после принятия капитуляции немцев сержантом Косиком, она услышала артобстрел. После этого она заметила проходящих солдат. «Когда приехали военные джипы США, я начала плакать, люди повсюду кричали и аплодировали, хотя и не могли встать, чтобы приветствовать солдат. Некоторые так и умерли – лежа, аплодируя и благодаря американцев за то, что они пришли. По крайней мере, они уже знали, что все кончилось, но сколько же тогда умерло людей. Сколькие ослабли и сдались, не дождавшись».

Сала была так взволнована, что бросилась к старшей сестре, чтобы рассказать новости. «Я закричала: “Рахель! Война закончилась!”, а она дала мне затрещину, решив, что я сошла с ума!.. В тот день мы все заново родились, но особенно это касалось малыша Марка. Солдаты были так к нам добры. Боже, храни Америку!»

В конечном итоге Рахель поверила, что сестра говорит правду, но была слишком слаба, чтобы встать с постели и взглянуть на освободителей собственными глазами. В лагере царила разруха. Облегчение стать свободным и вид белых флагов над главными воротами вернули радость узникам, но нашлось место и ярости от того, что с ними делали все это время. Мужчины кричали и зверели. Огромный деревянный Reichsadler (имперский орел), расположенный на крыше гаража СС, был низвергнут и растерзан озлобленными заключенными. Все оставшиеся охранники и функционеры СС были казнены, а узники играли на расстроенных инструментах и пели воодушевляющие патриотические песни.

Среди американских солдат находился капитан Александр Готц, врач медицинского подразделения 41-й разведывательной кавалерийской роты. Он описывает события того дня как «ужасающую и гротескную оперу, в которой актеры едва напоминают людей». Когда все успокоилось и американцы восстановили контроль над ситуацией, заключенные все еще были в опасности. Они столкнулись с новым, неожиданным врагом – милосердием.

Солдаты получили распоряжение не кормить заключенных, пока их не обследовала медкомиссия. По мере освобождения предыдущих лагерей, военные успели понять, что кормить оголодавших до такой степени людей может быть смертельно. Но молодые солдаты 11-й дивизии подобного опыта не имели и не смогли отказать мольбам заключенных, что обернулось трагедией. Американцы с радостью отдали свои пайки, включая сладости и сигареты, не задумываясь о последствиях.

Мужчины и женщины, питавшиеся до этого дождевой водой, корой деревьев и травой под ногами, принялись есть сигаретный табак. Те, кто никогда не видел жвачку, глотали ее целиком. Вооружившись острыми камнями, узники разбивали консервные банки и набирали полный рот бобов, хватали бекон и сыр, плитки шоколада и никак не могли остановиться.

За годы лишений их тела достигли того состояния, при котором уже не могли переваривать твердую пищу. Около 1 300 обезвоженных и ослабевших заключенных погибли от тошноты и диареи в первые дни после освобождения из-за непереносимости той пищи, что им дали добрые солдаты. Еще 2 000 умерли от тифа и дизентерии.

Все три новоявленные матери были подвержены той же опасности. Женщин переселили из наполненных блохами бараков в помещения с удобствами, накормили и напоили, но узники внезапно начали умирать. «Они никогда раньше не встречали настолько истощенных людей. Поэтому дали нам все и сразу».

Один из солдат дал Рахель плитку шоколада из своего пайка. Она не помнила, когда последний раз видела шоколад, поэтому какое-то время молча на него смотрела. Отломив кусочек, она поднесла его к носу, закрыла глаза и глубоко вдохнула. Солдат, решив, что она не знает, что это такое, начал медленно проговаривать: «Положи его в рот, прожуй и глотай». Он пытался жестикулировать, изображая процесс, но в этот момент Рахель расплакалась. «Он спросил, почему я плачу, но я не смогла ответить, поэтому он ушел». Позже он вернулся и спросил снова.

«Потому что ты объясняешь мне, что такое шоколад», – наконец ответила она.

Он извинился и добавил: «Когда ты последний раз смотрелась в зеркало?»

Девушка вспомнила, что, должно быть, это было в мае 1944 года, пока она еще была в лодзинском гетто с Моником и любимой семьей.

«Когда мы сюда попали, сначала показалось, что вы дикие, – извиняющимся тоном объяснил американец. – Мы ведь и представить не могли, что вы совершенно нормальные».

Эти слабые тени, некогда звавшиеся людьми, забыли, что такое быть нормальными. Многие из них были слишком слабы, чтобы оценить радость освобождения и избавления от нацистов. Одна из выживших предположила, что они так долго ждали этого, что сперва не смогли всего осознать. «Мы были немощны и пусты, чтобы вновь испытывать счастье».

Некоторые узники в страхе, что вернутся нацисты, бежали сквозь открытые нараспашку ворота лагеря. В большинстве случаев они были настолько измождены, что замертво падали сразу за воротами. Кто-то добежал до ближайшего города или соседних ферм – и чаще всего там им давали одежду и еду. Самые дезориентированные просто падали на землю, не в силах вынести охватившее их чувство свободы или чудо существования природы.

Их борьба была не окончена – в последующие недели и месяцы смогли выжить только самые сильные. Мало кто из них знал о капитуляции немцев 7 мая 1945 года в Реймсе (Франция). Или что День Победы в Европе отмечали уже 8 мая, и миллионы людей вышли на то шествие. Узники были разбиты, духовно и физически, их родные и близкие умерли, а сами они лежали на грязных койках Маутхаузена. Казалось, что поводов для радости недостаточно.

В течение нескольких недель после капитуляции нацистов Германская империя была поделена между союзными странами. По лагерю прошел слух, что эта часть Австрии достанется Советскому Союзу, хотя лагерь освободили американцы. Крайним сроком для передачи управления было 28 июля 1945 года. Американцы должны были уйти вниз по Дунаю, а советское руководство взять на себя ответственность за лагерь и всех оставшихся заключенных. Для многих евреев, которые боялись русских не меньше, чем нацистов, эта дата также стала крайним сроком для эвакуации на территории под американским руководством.

Чтобы остановить поток инфицированных заключенных, стремящихся покинуть лагерь, американцы закрыли ворота и пообещали, что те смогут покинуть лагерь, как только вылечатся. «Мы просто хотели домой, – говорит Сала, чье состояние было значительно лучше, чем у других, – но нам сказали, что лучше этого не делать, в округе еще оставались эсэсовцы. Люди не понимали этого или просто не хотели принять, поэтому задержку объяснили карантином». Сала старалась помочь по мере возможностей, работала медсестрой в лазарете на 600 человек, установленном американцами, и в полевом госпитале на 1 000 человек. Она помогала раздавать витамины и ставить уколы, заботилась о больных и умирающих на протяжении 10 дней. «Я должна была помочь, пусть даже эта помощь выражалась в том, что я накормлю человека последней едой в его жизни».

Она подхватила тиф. «Я не помню, что со мной происходило. У меня началась горячка. Помню, итальянский доктор сказал, что я не переживу болезнь, и с того дня Эстер заботилась обо мне. Она пробиралась через окно в палату и кормила меня. Сестру не заботило, что болезнь может перейти на нее. Около недели я была на грани смерти, все это время она провела подле моей кровати, потому что я не могла ни ходить, ни видеть. Однажды я попросила ее достать клубнику. Я не представляю, как ей это удалось, но она мне ее принесла. В бреду я кричала: “Не надо мне клубнику!” Бедняжка Эстер, она спасла мне жизнь».

Рахель тоже делала все, что могла. При поддержке американцев и Красного Креста была организована полевая кухня, которая следила за размером порций и качеством продуктов. Людей, которых предполагалось кормить, было так много, что к провизии пришлось ставить охрану. Тогда было решено организовать печи у каждого барака и давать пищу 3–4 раза в день. Рахель стала во главе своего барака и принялась готовить. «Ребенка я передала медицинскому работнику, сестры мои были больны, поэтому я взяла котелок и принялась варить суп», – говорит она, отмечая, что роль старшей и ответственной она приняла с заботой о младших отпрысках своей семьи еще с раннего детства в Пабьянице.

Состояние Салы долгое время ухудшалось, тиф распространялся по всему телу. На ее выздоровление ушли долгие недели, но она была вне опасности. «Я была чудовищно больна. Я бежала в ванную, но она выглядела, как ад – повсюду лежали мертвые тела». Однажды пришел врач и заявил, что наступил июнь. «Он сказал: “Давайте откроем окна. На улице лето, и мы поправляемся”. И я поправилась. Я смогла».

В последующие недели все три матери и их чада постепенно набирали силу и даже вес, находясь в разных отсеках лагеря, каждый из которых был на карантине. В лагере все еще оставались десятки тысяч больных, но выживших заключенных, о которых нужно заботиться. Американцы звали это «организованным хаосом», и несколько облегчало ситуацию лишь то, что многие из узников все еще были слишком слабы, чтобы встать.

Кроме единственного раза, когда Рахель услышала, что в лагере есть другие дети, но так и не увидела их собственными глазами, матери оставались в неведении относительно друг друга. Они могли бы поддержать друг друга в Аушвице, на протяжении всего времени во Фрайберге, в поезде, но каждая продолжала думать, что ее ситуация – уникальна. Могла ли какая-то другая женщина и ее ребенок пройти через все то, что они пережили? Впрочем, у них было слишком много забот, чтобы думать об этом – вернуть жизненную силу и человеческий вид к тому моменту, когда они выйдут отсюда и встретятся с Тибором, Моником и Берндом.

«Нас по-прежнему не выпускали из лагеря, потому что американцы боялись, что мы заразим немцев. Нас продержали еще 4 недели, – вспоминает Рахель. – Спустя несколько дней некоторых девушек отпустили в город, и горожане дали им одежду. Выжившие помылись и снова стали походить на людей». Белошвейки из числа бывших заключенных сделали из одеял юбки, приспособили мужскую одежду, которая осталась от надзирателей, и вещи покойников. Некоторые срывали шторы и покрывала из офицерских блоков и шили себе легкие хлопковые юбки и блузки. Самым везучим удалось добраться до брошенных домов нацистов и поживиться дорогими платьями их жен. Выжившая Эстер Бауэр с улыбкой вспоминает, что ей достался «темно-зеленый шерстяной костюм с меховым воротничком», чему она была несказанно рада.

Когда на место прибыло руководство союзных войск, они потребовали открыть в Маутхаузен публичный доступ, чтобы местные жители увидели все ужасы нацизма, происходившие у них под носом. Рыдающие горожане клялись, что не представляли подобного кошмара, они лишь чувствовали запах и видели дым. Руководство потребовало, чтобы горожане оказывали помощь бывшим узникам. В их обязанности входило купание заключенных в воде из Дуная, стерилизация или сожжение одежды и опрыскивание дезинфектантами.

Хваленая площадка, на которой австрийцы чествовали футбольную команду эсэсовцев, превратилась в братскую могилу на тысячу человек. Практически все были неопознанными, некоторые тела начали разлагаться. Отряд американских солдат на бульдозерах или с ковшами, прикрепленными к танкам, выкопал траншею в 30 метров длиной, 3 шириной и 2 глубиной. В этом отряде был задействован сержант Рэй Бач, прибывший 10 мая. «Мы копали траншею на месте бывшего футбольного поля. Эсэсовцы установили там бетонные основания. Бульдозером было сложно копать. Нужны были рабочие, чтобы выкапывать камень вручную. Мы даже пытались взорвать его динамитом, но гранит – один из самых крепких материалов. Мы пытались складывать людей вплотную, головы к ногам… чтобы аккуратно всех похоронить, а не просто друг на друга. Получилось две горы по пятьсот человек. В одной загрузке грузовика помещалось двести тел, но их было так много, что трудно сказать наверняка».

Немецких военнопленных, в том числе бывших офицеров СС, принудили участвовать в погребении узников. Горожан Маутхаузена, получавших выгоду от присутствия СС, собрали в лагере в выходных нарядах. Мужчины и женщины плакали, стонали и копали ямы, грузили тела из бараков в вагоны, складывали рядами по 150 человек. Могилы были заложены землей и надгробиями, каждое из которых отмечено крестом или звездой Давида. На некоторых захоронениях были указаны имена, даты рождения и смерти, но большинство все же оказались неизвестными. Над могилами произнесли молитвы, а всех местных жителей с детьми привели на массовые похороны.

Выжившие осознали свободу, хотя и не верили, что этот день настал, после столь долгого ожидания и множества смертей окружающих. Бывшие заключенные продолжали срывать злость на тех, кто виноват в перенесенных ими страданиях. Когда немецкие пленные закончили копать могилы, их заставили мыть туалеты, разбирать и сжигать кишащие паразитами бараки, работать в каменоломне и исполнять прочие бесчеловечные поручения, которые они давали тысячам заключенных в годы войны.

Несмотря на все попытки держать лагерь закрытым, окружающие дома, фермы и магазины подвергались набегам, а испытывающие вину горожане отдавали тощим больным нападающим все, чего те просили.

Май подходил к концу, наступало лето, и узники освободились от цепкого озноба, преследовавшего их долгие годы. Ситуация налаживалась. Полупрозрачные, мертвенно-бледные заключенные сотнями выходили из своих бараков, чтобы полежать на траве под солнцем. Золотистые лучи смягчали суровый окружающий вид, а пение птиц успокаивало самые болезненные воспоминания. Большинство людей поскорее хотели покинуть стены, которые напоминали о пережитом кошмаре, но еще страшней жизнь была вне этих стен. Союзные войска пообещали репатриацию всем освобожденным, но многие уже не могли вернуться в Германию, Польшу или Советский Союз, где из-за распространившегося антисемитизма вырезали целые общины. Каждый страдал при мысли о том, что произошло с близкими, каждый желал воссоединения с последними выжившими родными, но какая опасность могла подстерегать тех, кто вернется на родину и затребует свою экспроприированную собственность? Есть ли еще на свете то, что они когда-то называли «домом»?

Старые и молодые были одинаково травмированы пережитым опытом и уже не знали, чего хотят на самом деле. Эти душевные раны не затянутся до конца их жизни. Неопределенное количество человек покончили с собой из страха, что их ожидания от свободы не будут соответствовать тому, что ждет их за стенами лагеря. Другие же, напротив, настолько долго пробыли в заточении, что готовы были полностью изменить свою жизнь, начать ее заново. Тысячи бывших заключенных планировали массовый исход в «землю обетованную», мандат Палестины, которую евреи звали «Эрец-Исраэль». Другие обратили внимание в сторону Америки, Канады и Австралии – эти страны вызывали у них доверие. Но все понимали, что будет очень сложно выстраивать свою жизнь заново, и каждый боялся, что страны со строгой миграционной политикой будут недовольны полчищем обездоленных беженцев.

Вопросы бывших узников о том, куда им пойти и что делать со своей жизнью, спровоцировали массовый кризис, который союзные войска должны были решать своими силами. Число выживших узников оценивалось в 8–9 миллионов человек, их начали расселять по лагерям для беженцев, которыми руководили такие организации, как квакерский отряд помощи, Агентство ООН по помощи и реабилитации беженцев и сама армия. Небольшие лагеря беженцев организовывали в зданиях школ, гостиниц и госпиталей, но самым очевидным местом для содержания беженцев все еще были военные гарнизоны и концлагеря, в которых узники были заключены. До конца июля 1945 года концлагерь Маутхаузен существовал в качестве лагеря беженцев – одного из 2 500 на территории Германии, Италии, Франции, Швейцарии, Англии и Австрии. В его стенах выжившим давали одежду, еду и койко-место, регистрировали, лечили и составляли документы на репатриацию. Далее необходимо было ждать ответа страны репатриации или спонсорства родственника. Этот процесс мог длиться годами, и отношение к оторванным от дома людям на содержании часто бывало не столь милосердным, как хотелось бы.

Красный Крест делал все возможное, чтобы ускорить эту процедуру, а Агентство ООН организовало централизованный поиск родственников, публикуя списки имен в газетах и распространяя с помощью теле– и радиовещания. Волонтеры проводили интервью с бывшими узниками, заполняли необходимые бумаги. В конечном итоге репатриироваться смогли от 6 до 7 миллионов, еще 1,5 миллиона эмигрировали – предприятие оказалось колоссальным, продолжительным и далеко не всегда однозначным.

Для тех, кому было поручено организовать репатриацию 40 000 узников Маутхаузена 24 национальностей в места, где они хотели бы жить и что некогда считали своим домом, весь этот процесс превратился в логистический кошмар. Большинство выживших находились в критическом психологическом и физическом состоянии, у них не было ни одежды, ни денег, ни документов. Европа превратилась в плавильный котел. Транспорт был задействован для отправки провизии или доставки на родину отрядов и орудий, теперь же необходимо было доставить сотни тысяч людей в разные уголки мира.

Транспортировки должны были осуществляться бесплатно для самих узников, но предстояло решить, кто оплатит издержки – союзники или страны, принимающие беженцев. В конечном итоге счета поделили поровну.

Возникли и другие сложности – никто не мог подтвердить, что они те, за кого себя выдают. Каждый мужчина, женщина или ребенок, прошедшие через концентрационные, трудовые или лагеря истребления, должны были иметь документ, идентифицирующий их хотя бы кратко, но у большинства было клеймо с номером или, в крайнем случае, они помнили свой номер во время ежедневной переклички на плацу. Документы нацистов сгорели или были спрятаны, поэтому не оставалось никакой возможности узнать, откуда родом эти люди.

Даже с появлением списков в газетах оставались большие сомнения относительно будущего людей, чьи общины были полностью стерты с лица земли. В новостях появлялись сообщения об изгнаниях и убийствах заключенных, вернувшихся в свои родные города. Вдовы и сироты доходили до крайней степени отчаяния, и солдаты всеми возможными способами пытались убедить их эмигрировать в Штаты.

Выжившая Клара Лефова подружилась с 19-летним Максом, солдатом родом из Бруклина (Нью-Йорк), и была соблазнена перспективой эмиграции. Девушка запала Максу в душу, он приносил ей еду и сигареты, которые стали неким эквивалентом лагерных денег. Когда пришло время ее отъезда, Макс «формально» попрощался и протянул руку. Она потянула свою в ответ, но отпрянула, потому что все еще была больной и грязной. Тогда он сам притянул ее руку и поцеловал. Она никогда не забывала о его доброте: в конечном итоге девушка осела в Америке, а добрый солдат стал частью истории ее семьи, внука Клары назвали Максом в честь заботливого юноши.

Приска с тоской смотрела на воды Дуная и изо всех сил стремилась вернуться с Ханой в родную Братиславу. Она была уверена, что в их квартире ждет Тибор, окруженный своими блокнотами и курительными трубками. В последний раз она видела его сквозь мотки колючей проволоки в Аушвице много месяцев назад, но «мысли только о хорошем» не позволяли ей думать, что он мог погибнуть.

Рахель с сестрами – которым было чуть больше двадцати – хотелось лишь одного. «Наш отец часто повторял, что если нас разделят во время войны, то по ее окончании мы обязательно должны вернуться в Пабьянице. Как только все мы немного окрепли, было принято решение немедленно отправляться туда», – говорит Сала. Рахель надеялась, что если Моник выжил, то он приедет за ней и наконец увидит сына, о существовании которого даже не знает. Она не была уверена, что фабрика все еще принадлежит их семье, но в любом случае они постараются начать новую жизнь.

Анке и маленькой Еве некуда было больше податься, кроме родной Чехословакии, но она находилась в оцепенении и не представляла, что там найдет. «Я прекрасно понимала, что родители и сестры погибли – это чисто дедуктивный вывод, но не была уверена насчет Бернда». Осталось ли что-нибудь принадлежащее ее семье в Тржебеховице-под-Оребем? Может ли она вернуться на фабрику отца или виллу сестры Ружены, или их конфисковали и сожгли? Стоит ли оставаться в Европе, если ничего и никого родного не осталось?

Сомнение поглотило всех. Не осталось ни одной европейской страны, нетронутой войной, беспорядки царили по всему континенту. По мере того, как союзные отряды находили нацистов, появлялось все больше свидетельств их зверств. Тысячи немцев бежали из своих домов и были вынуждены прятаться. Сотни офицеров СС и члены их высшего командования были арестованы, переданы суду и казнены, но еще больше смогли скрыться; среди сбежавших был и унтершарфюрер Фрайберга Рихард «Шара» Бэк, над которым так и не свершилось правосудие.

Генрих Гиммлер, доверенное лицо Гитлера и один из наиболее виновных в Холокосте людей, был пойман 23 мая 1945 года. Рейхсфюрер СС, лично контролировавший концлагеря и посещавший Аушвиц и Маутхаузен, чтобы убедиться в ответственном исполнении «окончательного решения еврейского вопроса», проглотил ампулу с цианистым калием прежде, чем его передали суду.

В июне 1945 года «Ангел смерти» доктор Йозеф Менгеле был пойман американцами, но месяц спустя по ошибке выпущен на свободу. Притворившись фермером и изменив имя, последующую жизнь он провел в бегах, пока не утонул в Бразилии в 1979 году. Жена развелась с ним и забрала сына сразу после войны. Менгеле так и не раскаялся до конца жизни и утверждал, что лишь выполнял приказы сверху. Он так никогда и не узнал, что Приска, Рахель и Анка со своими детьми просочились сквозь его ухоженные пальцы в Аушвице.

Удача, мужество и решительность поддерживали трех молодых матерей на протяжении всей войны, и те же самые качества помогли им выстроить свою жизнь «после». Мир изменился. Остались одни вопросы и ни одного ответа. Где их родные и близкие? Какой будет теперь жизнь? Как отметил один из освобожденных, «физически и морально я был одним сплошным знаком вопроса».

Прежде, чем думать об отъезде домой, каждая из матерей должна была зарегистрировать дату рождения ребенка. Детей следовало записать в городском муниципалитете Маутхаузена с 14 по 17 мая 1945 года. Как только Рахель и Анка были в силах идти, они отправились в город, заплатили формальную пошлину и заполнили необходимые формы. Приска была не в состоянии смотреть в лицо горожанам и попросила мужа своей подруги, Мартина Грегора, сделать это вместо нее.

Каждая мать получила официальное австрийское свидетельство о рождении. Хана, по ошибке записанная как Эдита Ханна Левенбейн, была рождена во Фрайберге 12 апреля 1945 года; в свидетельстве была пометка «перевезена поездом». Но ни слова о том, что роды проходили на грязном столе без медицинской помощи в немецком трудовом лагере, за день до того, как ее вместе с матерью принудительно эвакуировали на поезде. Отцом записан Тибор, матерью – Приска, с пометкой «без фактического адреса», прежде чем девочка была признана резидентом Братиславы.

Марк и Ева были зарегистрированы рожденными в Маутхаузене или «бывшем концентрационном лагере Маутхаузен», с датами рождения 20 и 29 апреля соответственно. У обоих также не было определенного места жительства. Сотрудник регистратуры так и не смог поверить, что Марк родился в угольном вагоне поезда под дождем, где-то в районе Моста. В свидетельстве малышки Евы, рожденной на грязной телеге в тени огромных ворот лагеря, значилось время рождения – 8.30 вечера, – но никаких описаний чудовищных условий рождения.

Вооружившись свидетельствами, карточками на провизию, собственными идентификационными документами и подписанной Красным Крестом бумагой, что они действительно были в концлагере, девушки наконец были готовы к путешествию. Каждой выдали документ от нового начальства Маутхаузена о том, что они совершенно здоровы. Красный Крест раздавал одежду и головные уборы по возможности всем, но оставались и те, кто все еще донашивал вещи, которые им бросили по прибытии в лагерь много лет назад. Выжившие дрались за свитера с нашивками «Сделано в США». Девушкам оставалось лишь дождаться своего поезда.

Они провели в заключении от восьми месяцев до четырех лет. Каждой это время казалось целой жизнью. Им было от 26 до 29 лет, ни одна не считала себя еврейкой. Девушки изменились до неузнаваемости физически и психологически. Они уже с трудом могли вспомнить свою жизнь до войны, беззаботную и веселую, когда они были молоды и влюблены. «Я превратилась в старуху, хотя вышла из лагеря в 26 лет», – говорит Рахель.

Русские военнопленные, которым удалось пережить все тяготы жизни в Маутхаузене, отправились домой первыми – 16 мая 1945 года, им устроили трогательные проводы. Когда люди собрались на плацу, чтобы попрощаться с ними, русские дали «клятву Маутхаузена», что всегда будут идти по пути свободы, сражаться против межнациональной розни и выступать за национальную и социальную справедливость. «Ворота одного из самых жестоких и кровавых концентрационных лагерей открыты… Мы возвращаемся в свою страну. Освобожденные, благодарите своих освободителей от всего сердца, ведь это стало возможным благодаря их боевому союзу. Да здравствует свобода!»

Американцы и Красный Крест снабдили уезжающих блоками сигарет, туалетными принадлежностями и самой необходимой пищей в дорогу. Наблюдая за удаляющимися на родину русскими, каждый бывший узник позволил себе помечтать о возвращении домой. Где-то далеко от этих стен была их забытая жизнь. Те, кто не попал под колеса нацистской машины истребления, продолжали заниматься своим делом изо дня в день, строили дома, облагораживали города, растили детей и рожали новых. Обычные люди вернутся на работу и постараются забыть войну – как постараются сделать это и бывшие узники.

Семьи и друзья выживших никогда уже не вернутся домой, но всякий рассчитывал, что есть еще на кого положиться. Приска, которой на момент выхода из лагеря было 29 лет, надеялась, что ее школьная подруга Гизка все так же живет в Злате-Моравце и хранит доверенные семейные реликвии. Электропередача и коммуникационные системы по всей Европе были испорчены во время бомбардировок, возможности позвонить подруге не было – да и номера Приска не знала. Перед отъездом она пообещала Эдите, которая помогла ей перенести все невзгоды, поддерживать связь и делиться всем, что происходит в их дальнейшей жизни.

Рахель потеряла множество родных и близких в годы войны, но с ней все еще оставались три ее младшие сестры. Окружающие часто теряли всю семью, не оставалось ни единой родной им души, а у нее были Сала, Эстер и Бала.

С Анкой по-прежнему была ее верная Мицка. За четыре года жизни в условиях гетто и лагерей они почти умерли вместе и с тех пор были связаны на всю жизнь. Были и другие женщины, с которыми установились добрые человеческие отношения – вместе с Анкой они плакали о потере Дана, и они же собрались, когда родилась Ева.

Ни одна из молодых матерей не знала о местонахождении своего мужа – Тибора, Моника и Бернда. Остроумный журналист, добрый хозяин фабрики и красавец-архитектор: трое достойнейших молодых мужчин, амбициозных и целеустремленных, встретили любовь своей жизни и женились перед самым началом событий, потрясших землю и навсегда изменивших судьбу этих людей. Могли ли они выжить? Какова вероятность того, что каждая молодая жена встретит своего возлюбленного, как в сказке, и план нацистов окончательно рухнет? Или, может, все их мечты рассыпались, как песок сквозь пальцы? Был лишь один способ узнать. Нужно собственными глазами увидеть то, что осталось от стран, в которых они провели счастливую юность.

Словакия была освобождена русскими отрядами в апреле 1945 года. Из 90 000 евреев этой страны выжили лишь 20 000. Прибытие Красной армии стало предвестником захвата власти Коммунистической партией тремя годами позже и присоединения к Восточному блоку, в составе которого страна пробудет еще 40 лет. В первую очередь Словакия изгнала всех немцев и приняла обратно своих граждан. Словацких заключенных переправляли из австрийского порта в Энсе по Дунаю. Меньше чем за неделю Приска с дочерью Ханой проделали путь в 270 километров на восток и прибыли в самое сердце Братиславы, ее любимого родного города. Она высадилась на берег в нескольких минутах ходьбы от их с Тибором квартиры, где их арестовали на Иом-кипур в сентябре 1944 года. Незамужняя Эдита вернулась в свою разрушенную Венгрию и увидела, что осталось от всего, что когда-то было дорого ее сердцу. Женщины продолжали общаться всю последующую жизнь.

Польша изменилась до неузнаваемости. Среди всех стран Европы именно в Польше проживало больше всего евреев, поэтому страна стала эпицентром Холокоста. Она не только больше остальных пострадала от воздушных бомбардировок, но и потеряла миллионы граждан. Советская армия установила свои порядки на территории Польши, немцы вынуждены были бежать. Множество поляков отказались возвращаться на родину и эмигрировали в Германию, находившуюся под контролем Америки. Рахель и ее сестры думали об эмиграции, но не смогли нарушить обещание, данное отцу.

Польское и советское руководство выделило грузовые вагоны для транспортировки выживших Маутхаузена. Вагоны очистили и оставили двери открытыми, чтобы не напоминать бывшим заключенным об ужасах путешествий по лагерям. Рахель с сыном и тремя сестрами расположились на лавках вагона, получив еду и воду. Им предстояло путешествие длиной в 800 километров, в страну, которая уничтожила почти всех своих евреев и пугала весь мир самыми жестокими концлагерями.

Ближе всего добираться до дома было Анке, но для нее это было не обычное возвращение в свою страну. Прага, расположенная в 200 километрах, пережила трехдневную революцию, начавшуюся 5 мая, в день освобождения Маутхаузена. Чешские и русские солдаты свергли правление нацистов за 2 дня до официальной капитуляции и запустили сообщение «Смерть немцам» по всем радиостанциям. Желавшие возмездия горожане вышли на улицы и начали убивать тысячи немецких солдат и гражданских, зачастую очень жестоко. Местная полиция превратила некоторых пойманных членов СС и вермахта в «живые факелы», толпы гнали мужчин, женщин и детей, независимо от позиции этих людей относительно войны. Известных докторов и профессоров калечили, расстреливали и казнили.

Восстание окончилось за день до прибытия Красной армии в Прагу 9 мая и начала массового изгнания с территории Польши и Чехословакии трех миллионов этнических немцев, во время которого было убито еще несколько тысяч человек. Анка была женой немца, что ставило ее в неопределенное положение. Являясь евреем по крови, Бернд терял право на немецкое гражданство согласно Нюрнбергскому соглашению, а значит и его жена немкой не являлась. Но по официальному законодательству он все же оставался гражданином Германии, значит и она тоже. Она никогда не отрекалась от родной страны, но формально Анка потеряла чешское гражданство. В результате она оказывалась без дома и гражданства, вероятно, овдовевшая и с больным ребенком на руках – в ситуации было мало приятного. Кончился май, а значит, она провела в гетто и лагерях уже четыре года, и больше всего на свете она хотела домой.

Чехия страдала от нехватки топлива, поэтому власти не могли отправить свои поезда в Австрию и несколько сотен человек застряли в лагере. Чтобы как-то ускорить процесс, в Прагу отправили выдающегося чешского профессора права Карлова университета Вратислава Бусека, политического заключенного, который пробыл в лагерях пять лет. Через неделю профессор вернулся с новостями о поезде. Он ждал своих граждан на станции в Ческе-Будеевице, чехи украсили его цветами и плакатом «Z pekla Mauthausen – domu» («Из ада Маутхаузена – домой»). Анка с ребенком и терезинскими друзьями отправились туда на автобусах и грузовиках, после чего они пересели на поезд до Праги.

Три новоявленные матери, с крошечными детьми на руках и в чудовищно несоответствующей одежде, были поглощены толпой во время массового исхода из Маутхаузена летом 1945 года. Черно-белые фотографии, снятые американцами, запечатлели извивающуюся человеческую очередь вниз по холму до самого города. Каждый выживший терпеливо ждал своей очереди, чтобы сесть в грузовик, военный или со знаком Красного Креста, который доставит их в порт, на станцию или пункт сбора. Все они предвкушали светлое будущее, пока их не схватили и не превратили в нищих беженцев.

У освобожденных была последняя возможность насладиться потрясающим видом, где так долго правило зло. Кто из них не бросил последний взгляд на стены места своего заключения и не подумал: «Что бы было со мной, если бы я не совершил страшный, по мнению нацистов, грех – родился от еврейской матери?» Настало время взглянуть в будущее. Кто-то из них заметил: «Теперь мы можем начать жить по-настоящему».

С самого первого своего вздоха, когда их крошечные сердца стали биться синкопой с сердцами матерей, трое новорожденных могли быть уничтожены в любой момент. Тысячи детей не пережили Вторую мировую войну. У миллионов не было на это шансов.

За шесть лет нацисты уничтожили две трети 9,5-миллионного еврейского населения Европы и миллионы неевреев. Из тысячи женщин, загруженных в поезд на Фрайберг, до станции города добралась лишь половина. По чудесному стечению обстоятельств три молодые матери, которые пережили каждый из пересчетов и осмотров нацистами, смогли добраться до последней переклички.

Благодаря отваге, вере и удаче, их дети стали первыми, кому дали в лагерях имена вместо номеров. Бросая вызов самым темным временам того века, они получили право зваться последними людьми, пережившими Холокост.

Для каждого из них 1945 год стал концом того, о чем с болью придется вспоминать до глубокой старости. Но тогда же они получили то, чего не пережить многим последующим поколениям – второй шанс начать жизнь и снова ее полюбить.

Дом