Дети лагерей смерти. Рожденные выжить Холден Венди

Поезд

Никто из находящихся на платформе Фрайберга промозглым утром в апреле 1945 года, вероятно, не обратил внимания на грузовой поезд, плавно отъезжающий от платформы. Как при любом другом отбытии, регулировщик держал неяркий фонарь, начальник станции свистел или взмахивал флагом, чтобы показать, что поезд трогается, машинист открывал регулятор пара, а рабочие закидывали уголь в топку.

Единственным признаком того, что это не обычный поезд для перевозки амуниции или продовольствия, были мелькающие в полувагонах головы самых высоких из узников. Однако перепуганные немцы, снующие по станции в поисках спасения, не замечали этого и уже тем более не знали о существовании ребенка двух дней от роду и еще двоих, которым предстоит родиться в ближайшее время. В любом случае это бы мало их волновало.

В распоряжении Третьего рейха находилось 12 000 локомотивов с грузовыми и пассажирскими вагонами и железная дорога протяженностью в 100 000 километров, которыми владели Deutsche Reichsbahn (Германская имперская железная дорога) и некоторые государственные министерства. Помимо основной задачи по перевозке солдат, топлива и военного оборудования, поезда на всей территории оккупированной Европы исполняли основной приказ Гитлера – Endlsung – окончательное решение еврейского вопроса. Поезда перевозили миллионы людей, обреченных на смерть и рабский труд.

Переполненные вагоны, направленные на удовлетворение запросов требовательных газовых камер, въезжали сквозь огромные деревянные ворота. Это стало излюбленным способом транспортировки «лишнего груза» – так нацисты часто назывализаключенных для поддержания своего всеохватывающего мифа. Суть «сельди в банке» заключалась в том, что из вагонов узники могут выбраться только мертвыми. Эти составы заслужили свое звание самого эффективного и самоокупаемого средства – один такой поезд перевозил до 1 000 «штук», тем самым отрабатывая издержки самой поездки.

Немецкие железнодорожники выделяли вагоны третьего класса при перевозке более 400 пассажиров, и цена такого путешествия составляла 1 пфенниг за километр с человека. Эти расходы возмещались из средств заключенных, если у них были ценные вещи, или вычитались из их «зарплат». Дети до 4 лет ехали на смерть бесплатно, дети до 12 лет – за полцены. Конечно же, все билеты были в один конец.

Путешествия, подразумевающие максимум страданий, могли занимать от нескольких часов до нескольких дней. Самым длительным путешествием стала транспортировка из Корфу (Греция) в июне 1944 года: она заняла 18 дней. Когда открылись двери по приезде в Аушвиц, несколько сотен людей были мертвы, остальные умирали, поэтому сразу были отправлены в газовые камеры.

Организация ГИЖД также предоставляла сопровождение для заключенных, однако у сопровождающих был обратный билет. Когда вагоны были заполнены узниками, сопровождающие занимали свое место в кабине проводника, которая всегда присутствовала в поездах дальнего следования, или в специальных меблированных вагонах. Иногда они передвигались в обычных пассажирских вагонах, прицепленных к основному составу, и лишь немногие из них ехали в вагонах с узниками. Но даже со всеми удобствами мало кто хотел работать проводником. Часто после двенадцатичасовой поездки из Терезина в Аушвиц солдаты падали духом и говорили, что лучше было бы пойти на фронт.

Комендант чешского поезда Адольф Филипик, сопровождавший узников, пережил нервный срыв и не смог продолжать исполнять обязанности после того, как доставил свой груз. В Колине, в 50 километрах от Праги, машинисты и комендант поезда сломались под давлением тех же обстоятельств и не смогли вернуться к своей «необычной службе». На том поезде они достигли города Чешский Брод, после чего их госпитализировали. В подобных случаях на место машинистов приходили офицеры СС.

Кроме подобных случаев на этом высокоэффективном и кровожадном производстве, остальные грузовые составы продолжали работать без проволочек: прибывали, вычищались, отбывали. В некоторых вагонах имелись металлические кольца и веревки для привязывания скота, которыми пользовались некоторые узники, предпочитая смерть неизвестности. Если бы в тех же вагонах перевозили домашний скот, то условия были бы в разы лучше – в вагоне оказались бы сено и вода, чтобы минимизировать дискомфорт животного. Но таких поблажек врагам рейха не делали.

Мощные Kriegslocomotiven, военные поезда, стали символом нацистского доминирования. Именно они перевозили большинство узников. По сути, именно они сделали возможным план Гитлера по «окончательному решению». Под присмотром нацистов работники каждой оккупированной нации водили и заправляли поезда, размахивали флагами и тем самым играли свою роль в деле рейха. Люди, которым угрожали расстрелом за помощь заключенным, не только способствовали эффективности, но и стали невольными подельниками индустрии смерти.

Некоторые государственные деятели пришли в ужас, узнав правду о «специальном грузе», проходящем по их местности, и запретили проезд. К сожалению, для узников это значило либо отправиться обратно в свой лагерь, либо умереть на том же месте. Но большинство поездов все же достигало цели.

Из-за шума мотора машинисты могли не слышать непрекращающиеся крики и мольбы людей, заключенных в вагонах, но они абсолютно точно слышали эти крики во время остановок, когда они пережидали бомбардировку с воздуха или пропускали более важные поезда вперед. Во время многочисленных остановок офицеры СС травили заключенных, предлагая воду и еду в обмен на драгоценности, но на деле просто отбирали вещи, ничего не дав взамен.

Все сотрудники станций и поездов вынуждены были задерживать дыхание из-за невероятной вони мочи и экскрементов, исходящей от вагонов. Они наблюдали, как на каждой остановке выносят тела тех, кто не пережил поездки. Некоторым машинистам платили водкой, чтобы те могли притупить чувства и игнорировать происходящее, частью которого они стали. Другие принимали плату деньгами или просто боялись отказаться. Поезда проезжали мимо множества гражданских по всей Европе – жители оккупированных стран также могли видеть, слышать и чувствовать запах, исходящий от вагонов, и после видеть те же вагоны пустыми на обратном пути. В большинстве случаев люди просто отворачивались, но находились и такие, кто успевал предупредить людей на дальнейшем пути поезда, чтобы те могли забросить в вагоны воду, еду и одеяла.

Существовали организованные группы сопротивления, которые старались прекратить транспортировки. Несмотря на угрозу жизни, партизаны устраивали засады, ломали рельсы, открывали водоспускные краны, воровали уголь и убеждали машинистов пустить поезд под откос. Храбрые партизаны сделали многое для разрушения нацистской машины убийств.

Однако для голодных измученных женщин из Фрайберга никто не сделал ничего подобного. Когда температура падала ниже нуля, женщины жались друг к другу в попытке согреться. «Мы не могли сидеть на полу одновременно. У немцев не хватало вагонов, потому нас заталкивали до последнего… Апрель в Европе холодный, снежный, дождливый – просто ужасно», – вспоминает Клара Лефова. Брошенные на произвол нацистов, без еды, воды, одежды, предоставленные стихиям, заключенные из Фрайберга ехали туда, откуда нет возврата.

Их путь пролегал через северо-запад оккупированной Судетской области, протекторат Теплице-Шанова в Мост и Хомутов. Весь путь должен был проходить под строгим контролем нацистского управления Богемско-Моравских железных дорог. На всей протяженности дороги сигнальщики давали знаки без промедления открывать ворота составу, несущемуся в сторону смерти по отполированным рельсам. Женщины были бессильны перед тем, что не имело никакого сострадания, и, казалось, нет ни единой возможности спастись. Смерти подобные ночи с клопами сменялись днями, и снова ночами. Конца этому кошмару не было видно.

«Мы не знали места назначения, но все же боялись. В открытых вагонах было холодно, летел снег и дождь, но мы, по крайней мере, могли пить дождевую воду. Часто мы ехали среди ночи, чтобы избежать бомбардировки. По ночам было особенно холодно, тогда-то и умирало большинство людей», – говорит Лиза Микова. Для узников, которые оставались в своем уме, страдания были невыносимыми. После всего пережитого ежедневное напряженное ожидание смерти было особенно тягостным. Неужели они перенесли все эти страдания лишь ради того, чтобы погибнуть во Флоссенбюрге, где лагерем заправляют бандиты? Из 100 000 человек, прибывших во Флоссенбюрг, треть погибла, включая 3 500 евреев. В лагере процветала жестокость и сексуальная эксплуатация. Заключенные Фрайберга не знали, что Флоссенбюрг был эвакуирован двумя днями ранее, 16 000 заключенных вынуждены были идти пешком в Дахау, где их ждали газовые камеры. Половина погибла, не достигнув места назначения, остальные умерли от обезвоживания или были отравлены газом.

Союзные самолеты и бомбардировки вокруг поезда, идущего из Фрайберга, нагнетали обстановку, сопровождающие и проверяющие бесконечно отсрочивали прибытие. Женщины беззвучно молились и кутались в тонкие покрывала, пока поезд извивался зигзагом между двух фронтов. «Мы не видели, что находится снаружи. Только то, что наверху. Над нашими головами пролетали советские боевые самолеты и сбрасывали бомбы, уничтожая цель за целью, а у нас не было сил даже взмахнуть рукой. Стражи выпускали нас ненадолго и под строгим надзором. Мы пытались собрать траву, растущую вдоль рельсов, потому что это была единственная еда, помимо куска хлеба, который иногда забрасывали в вагон и из-за которого всегда разгоралась драка», – рассказывает Герти Тауссиг.

Часто у заключенных было так сухо во рту, что они не способны были проглотить свои хлебные крошки. Вместо этого они сжимали хлеб в руках, а поезд швырял их из стороны в сторону. Из воспоминаний Лизы Миковой: «Мы узнали, что дорога, по которой мы должны были ехать, разрушена и теперь нас везут в другое место. Поезд то и дело останавливался, и мы передавали из вагона тела погибших. Почти каждый день мы видели другие поезда с заключенными в полосатых тюремных робах. Кто-то ехал в ту же сторону, что и мы, кто-то – в противоположную».

Заключенные приподнимали друг друга, чтобы осторожно взглянуть на происходящее снаружи. В какой-то момент они сообщили, что поезд пересек границу с Богемией и Моравией, потому что по ходу движения мелькали названия чешских станций. Как и большинству остальных городов на оккупированных территориях, немцы дали чешским поселениям новые имена, но старые была едва заметны или не до конца стерты. Находящиеся в вагоне чехи были особенно взволнованы тем, что они «дома». Выжившая Хана Фишерова из Пльзени вспоминает: «Чувства, которые я испытывала, проезжая по родной стране, трудно описать… Это было осознание того, что мы дома, но должны отправиться в неизвестность, из которой домой не вернемся, скорее всего».

Среди воя сирен и выстрелов зенитных установок можно было расслышать крики «Nazdar!» («Привет!») или «Zstat Naivu!» («Живи!»). Таким образом чехи подбадривали друг друга, и заключенных в вагонах это бесконечно трогало. Мужчины и женщины подбегали к поезду, чтобы бросить туда еду, хотя надсмотрщики угрожали расстрелом. А безрадостная одиссея продолжалась, принося все новые страдания. По мере того, как поезд двигался к месту своего назначения, останавливаясь на каждой станции, Анка молилась, чтобы машинист повернул в сторону Терезина. «Это место казалось раем, недостижимым райским садом… вокруг лил дождь, мы остались без воды и еды, а я была на девятом месяце беременности».

Многие заключенные теряли сознание от подобных условий. Клопы грызли их днем и ночью, и оставалось только чесаться. Потеряв от голода рассудок, многие падали навзничь или спали, тесно прижавшись друг к другу, как в Аушвице. Им приказали взять с собой в поездку миски и ложки, но теперь это казалось злой шуткой. Тела под грязной одеждой испарялись на глазах, а с ними и всякая надежда на выживание.

Всех умерших складывали в одну зловещую кучу белых костей, до момента, когда ими займутся. Они уже не были голодны, а невидящие глаза бесстрастно наблюдали за тем, как снимают обувь с безжизненных ног, прежде чем тела уносили в места, откуда никто не возвращается. Живые узники поддавались отчаянию и не могли пережить следующий день. За первую неделю в вагоне Герти Тауссиг погибло 8 женщин: «Мне было 14 лет, и единственное, о чем я думала: теперь станет чуть больше места для живых. Не было ни церемоний, ни даже молитв, трупы просто оставляли гнить в углу вагона». В одном из районов Протектората с поезда сгрузили больше 100 тел.

Рахель вспоминает, что на каждой сортировочной станции надсмотрщики отправлялись на ближайшую ферму или в магазин и либо выпрашивали для заключенных, либо брали силой то, что хотели. Часто это были куриные яйца, которые они готовили на портативных горелках. Женщины чувствовали запах жареных яиц, но делились нацисты редко.

Еще страшнее голода была жгучая жажда, и узники непрестанно кричали «Wasser! Bitte! Trinken!» («Воды! Пожалуйста! Пить!»), но никто не обращал внимания. Ко всеобщему удивлению, женщина-офицер СС, находившаяся в вагоне Рахель, внезапно начала поить и кормить ее с ложки. Все заподозрили неладное в такой перемене отношения, но Рахель была слишком слаба для подозрений. «Она меня кормила, а я повторяла: “Оставьте меня, у меня нет больше сил”».

Тем временем чудовищная тюрьма на колесах тряслась и кренилась, направляя человеческий груз в направлении нечеловеческих страданий. Некогда прекрасные, образованные молодые девушки, составлявшие сливки европейских обществ, превратились в жалкие призраки самих себя. Одолеваемые паразитами и источающие тошнотворный запах женщины наблюдали, как выпадают их зубы и кожа покрывается шрамами. Месяцами, если не годами, они не видели собственного отражения, но наблюдая вокруг себя узниц со всклоченными волосами, впавшими щеками и разбитыми губами, девушки могли представить, как они выглядят, и это только укрепляло чувство безнадежности. «Никакой еды. Никаких удобств. Повсюду запекшаяся угольная пыль. Перестаешь чувствовать себя человеком, это чудовищно».

Когда состав подходил к очередной станции, мимо проезжали поезда с солдатами и гражданскими. Узники, дрожа, прижимались друг к другу или безумно метались в поисках клочка травы, а мимо проносились откормленные мужчины, хорошо одетые женщины и дети, которые притворялись, что ничего не замечают. Не менее мучительно было проезжать мимо домов, с кухни которых доносился запах еды – аромат хлеба и мяса, овощей и рыбы – и это сводило заключенных с ума. Они уже давно бросили «пытать» себя обсуждением рецептов. В основном, казалось, каждый замкнут в собственном аду.

Лиза Микова вспоминает, что люди ломались и с трудом разговаривали, потому что не видели конца этому кошмару. А другие, наоборот, говорили слишком много, чтобы оставаться в сознании. «Мы спрашивали друг у друга: “Что ты видишь? Расскажи что-нибудь об этом! Ты бывала в этом месте?”» Все переживали чудовищное отчаяние, но старались сохранять стойкость. Вдавленные друг в друга люди продолжали свой путь в темноте. Поезд то и дело застревал без объективных причин. На каждой станции женщины молили о глотке воды, но эсэсовцы с мертвыми глазами ничего не давали. На одной из остановок женщины прильнули к грязной луже, но надзиратели со скуки начали стрелять, чтобы припугнуть их прежде, чем загнать обратно в вагон. Когда начиналась бомбардировка, немцы останавливали поезд и прятались под вагонами заключенных. И снова женщины молились, чтобы на них сбросили бомбу: «Как здорово было бы сейчас, упади на нас снаряд! Немцы же прямо под нами, их тоже убьет!»

Главной заботой Приски было накормить малышку Хану, но в груди матери не осталось молока. Во время беременности женщина должна потреблять на 500 калорий больше, чем в обычное время. Но во Фрайберге она, как и другие женщины, потребляла 150–300 калорий, и при этом никакого протеина и железа. И это при экстремально низкой температуре, в условиях 14-часовых рабочих смен тяжелого физического труда 7 дней в неделю.

В нескольких вагонах от нее была Рахель – весом не больше 30 килограммов, – которая не могла больше выдерживать вес раздувшегося живота, поэтому она вытянулась на холодном жестком полу среди скелетообразных каркасов вагона. Приближался срок родов, а еще ближе казалась смерть, и, несмотря на заботу, проявленную надзирателем, девушка не могла и помыслить, что ей удастся родить. Помимо собственных забот, рядом с ней оказалась выжившая из ума женщина, которая добавила неудобств – она считала, что у нее больные отекшие ноги, которые нужно держать приподнятыми. «Единственной возвышенностью был мой живот… поэтому она уложила ноги на него. Нет слов, способных описать, что мы пережили. Иногда я себя спрашиваю: как мне это вообще удалось?» – вспоминает Рахель.

Анка тоже изо всех сил старалась держаться за ясность сознания: «Дождь сменялся снегом, потом светило солнце. Мы торчали в вагонах, наполненных угольной пылью… холодно, жарко, холодно, снова жарко, все заключенные – голодные и немытые. Из-за сырости на нас налипала сажа. Нетрудно представить, как мы выглядели. Я рада, что не могла себя видеть в тот момент. Мой дух не давал мне прогнуться».

Приблизительно 18 апреля поезд остановился на станции Трибшица рядом с городом Мост, чтобы позволить пройти поездам с ранеными солдатами и амуницией. Женщины из Фрайберга провели там несколько спокойных дней, пока не пришло сообщение, что двигаться дальше безопасно. На соседних путях стояли составы с узниками Бухенвальда и еще одного немецкого лагеря, который эвакуировали в начале апреля. Узники, эвакуированные до освобождения лагеря, пытались поделиться новостями. Они успели перекинуть друг другу проеденные блохами вещи, прежде чем поезд из Фрайберга снова тронулся в сторону Моста.

Мост, переименованный немцами в Брюкс и располагающийся между Центрльной Богемской возвышенностью и Рудными горами, был индустриальным поселением, и на его территории пролегало множество железнодорожных путей для обеспечения нефтехимического производства и заводов по изготовлению синтетического топлива. Британские и американские самолеты в ходе своей операции «Нефтяная кампания Второй мировой войны» систематически бомбили этот город. Несмотря на бомбардировку и разрушенные железнодорожные пути города, поезд из Фрайберга неотступно следовал через Мост в Хомутов, но был повернут обратно, подальше от наступающих отрядов американцев.

По дороге они снова остановились, чтобы к составу присоединили вагоны с 900 узниками из Флоссенбюрга и соседнего лагеря в Венусберге. Среди них были заключенные, работавшие на производстве гранатометов и противотанковых ракетных установок. Но женщины с завода Freia не имели представления о том, что происходит в соседних вагонах, каждый был занят собственным страданием.

Поезд был виден с воздуха и поэтому уязвим. Кончилось тем, что они оказались зажаты между Мостом и Хомутовом, которые подверглись нападению с воздуха 19 апреля. Той ночью, под звуки разрывающихся снарядов, у Рахель отошли воды. Союзные войска сбрасывали бомбы, взрывы сотрясали землю, и в этот момент у Рахель начались схватки. Распластавшись на грязном полу вагона рядом с несколькими мертвыми женщинами, девушка тряслась под своим вымокшим покрывалом. Когда по ее телу прошла первая судорога от схваток, она уже знала наверняка, что ребенок, зачатый в любви с Моником в их крохотной комнате в лодзинском гетто, появится на свет несмотря ни на что.

Она тужилась и сжимала руку своей сестры Балы, а схватки изгибали ее тело. Надзирательница позвала на помощь, и кто-то нашел чешского врача Эдиту Маутернову, которая незадолго до того во Фрайберге принимала роды у Приски. Охранница держала фонарь, чтобы врач могла видеть, когда появится голова ребенка. Новость быстро разлетелась по поезду, а эсэсовцы вылезли из-под вагонов, чтобы сделать ставки. Рахель негодовала: «Можете представить, каково было лежать в вагоне с углем и рожать, когда на тебя смотрят все эти женщины?»

Несколько долгих часов она, промокшая и освещаемая вспышками залпов зенитных установок, корчилась на полу от болезненных спазмов. Поздно ночью, или уже под утро, Рахель закричала от боли в последний раз и родила крохотное существо. Ребенок был крохотным и мало напоминал человека. Кто-то сказал матери, что это мальчик. «Еще один еврей для фюрера!» – засмеялся в толпе офицер.

Лежа по ночам на своей койке во Фрайберге, Рахель размышляла о растущей внутри нее жизни и решила назвать его Максом (но позже переименовала в Марка). У ребенка было маленькое сморщенное лицо, а все тело испачкано материнской кровью. По весу он едва достигал 1,5 килограммов. У Рахель не осталось сил радоваться. «“Так есть у меня ребенок или нет?” – спрашивала я себя. Никто не мог предугадать, что произойдет дальше». В запущенных условиях открытого вагона не нашлось ничего острого, чтобы отрезать пуповину. Кто-то посоветовал Рахель перекусить ее. В конце концов, один из офицеров протянул врачу нестерильную бритву. «Нашлась и картонная коробка, в которую положили ребенка. Сверху сыпался снег с дождем, поэтому я старалась его оттуда не доставать».

На удивление, как и в случае Приски, у Рахель было немного грудного молока, и ей удалось кормить новорожденного. Девушка еще не знала, что тело недокормленной матери может выделять достаточно молока, насыщенного жиром, для выкармливания ребенка, даже ставя под угрозу здоровье самой женщины. «Я была счастлива, что молока оказалось достаточно», – говорит Рахель. Но нечем было омыть ребенка и почти не во что завернуть, спрятать от холода и влаги.

«Какое сегодня число?» – спрашивала Рахель, намеревавшаяся запомнить этот день, несмотря на то, выживет ребенок или нет. На ее вопрос никто не мог ответить точно, но один из офицеров предложил: «Говори всем, что он родился в один день с Гитлером, 20 апреля, это может спасти ребенку жизнь». Рахель снабдили «дополнительным пайком» хлеба по этому случаю – не потому, что у нее родился ребенок, а потому, что был день рождения фюрера. В мгновение сердечной мягкости один из надзирателей отдал ей старую кофту, чтобы закутать ребенка. Сама девушка все еще была одета в платье с кокеткой, выданное ей в Аушвице. За семь месяцев постоянного ношения оно обветшало и порвалось, и теперь девушка тряслась от холода. Когда кончились роды, кто-то поднес ей пальто и накрыл плечи.

Оправившись от шока, Рахель попросила найти остальных двух ее сестер, и надзиратель отправился на поиски, выкрикивая имена Салы и Эстер. Девушки находились в нескольких вагонах от Рахель, но, услышав свои имена, побоялись ответить. В итоге они все же откликнулись, на что офицер сообщил: «У вашей сестры родился сын».

«Мы можем ее увидеть?» – ошарашенно спросили они. И еще больше удивились, когда последовал положительный ответ. Выбравшись из вагона впервые за несколько дней, они шатаясь проследовали к вагону, в котором родился их племянник, и обнаружили сестру в удручающем состоянии. «Она съежилась в углу под пальто. Неприятная картина», – говорит Сала. Вагон отвратительно пах, вокруг лежали мертвые. «Она была слаба, а ребенок, мы были уверены, не выживет, поэтому не могли порадоваться за сестру. Нас отвели обратно в наш вагон. Мы долго плакали, решив, что видели их в последний раз».

Поезд тронулся вновь и на полной скорости проследовал через разрушенный Хомутов по направлению к Жатецу. Наступил их 8-й день в пути, они снова остановились и долго ждали. «Время от времени люди бросали нам в вагоны хлеб, это было очень трогательно», – вспоминает Анка. Чаще всего сторож, находившийся с ними, успевал выхватить хлеб и отказывался делиться, но иногда на долю узников выпадали куски, которые нужно было быстро съесть. Анке, отяжелевшей за счет большого живота, хлеб ни разу не достался. Она полулежала в вагоне и, как она позже выразилась, «всем своим видом олицетворяла голод». Одна из заключенных, которой удалось выглянуть из вагона, сказала, что повсюду снаружи развеваются нацистские флаги. «Сегодня день рождения Гитлера», – объяснил надзиратель.

«Значит и у меня сегодня день рождения», – слабо пролепетала Анка, а окружавшие пытались ее развеселить тем, что, значит, флаги вывесили в честь нее. Силясь вспомнить, какой сейчас год, она пришла к выводу, что наступил 1945-й, а значит ей исполнилось 28 лет. Услышав о ее дне рождения, надсмотрщик протянул ей кусок хлеба. Она приняла его как чудо, небесную манну, ведь на протяжении долгого времени ей практически нечего было есть. Она прижала к себе этот кусок и, казалось, не была еще никогда так рада тому, что 20 апреля 1917 года родилась у Станислава и Иды Каудер в Тржебеховице-под-Оребем, в один день с фюрером.

Над поездом то и дело пролетали союзные самолеты, избегая зенитного огня, а женщины тем временем по солнцу определили, что поезд движется на юг к пограничному городу Пльзень в оккупированной Судетской области. Пльзень известен своими пивоварнями Pilsner, но женщины не знали, что город также избран нацистами для конструирования танков серии «Panzer» на заводах Skoda. С обеих сторон к городу подступали русские и американцы, железнодорожные пути бомбили для прекращения производства и мобилизации танков, гаубиц и противотанковых орудий. Американцы решили провести кампанию по полному уничтожению производства, чтобы один из самых больших заводов рейха не попал в руки Советского Союза. На операцию, намеченную на 25 апреля 1945 года, было выделено более 300 бомбардировщиков B-17 «Летающая крепость» и 200 бойцов Восьмой воздушной армии. Эта операция станет заключительной в военной кампании.

В подъезжавшем к городу поезде находились малыш Макс Фридман с тощей матерью Рахель, Приска, пытавшаяся накормить грудью бледную Хану, и Анка, горячо молившаяся о том, чтобы не родить в ближайшее время.

В субботу 21 апреля генерал Эйзенхауэр объявил о надвигающейся атаке на Пльзень, и поезд вынужден был тронуться в направлении, по которому не проезжал еще ни один заключенный. Под проливным дождем поезд тяжело проследовал в город Горни-Бржиза (переименованный нацистами в Обер Биркен), где живой груз перешел в юрисдикцию городского старшины Антонина Павличека.

Седовласый отец двух детей, заведовавший станцией с 1930 года, Павличек гордился тем, что всегда точен как часы, и исправно исполнял все обязанности перед станцией и 3 000 жителей города. Он был известен своими педантичными записями в станционном журнале. Под началом Павличека служили несколько человек, а горожане ценили его за ответственность и твердый характер.

Горни-Бржиза, где единственным на весь город производством был каолиновый завод, почти не пострадал во время боевых действий. Пятерых евреев, которые там проживали, отправили в концентрационные лагеря в самом начале немецкой оккупации, у местных подростков были претензии к членам гитлерюгенда, но жизнь города по большому счету не изменилась с приходом нацистского правления. Западная богемская фабрика каолина и шамота, основанная в 1899 году, оставалась под руководством чехов. В год они добывали до 40 000 тонн каолина и производили 22 000 тонн керамических изделий, шамота и кварца, в основном на экспорт. На производстве работали партизаны, которые привлекли нежелательное внимание нацистов из Пльзеня (после чего агитаторы навсегда исчезли), но помимо этих событий жизнь протекала, как и в довоенное время.

Из-за частых воздушных рейдов на Пльзень и прилежащие территории Павличек внезапно осознал, что под его ответственностью находится одна из самых загруженных развязок железной дороги. 12 апреля в Горни-Бржизу прибыл поезд, в котором находились советские коллаборационисты из вооруженных сил Комитета освобождения народов России (также известные как «власовцы» – в честь генерала Красной армии Андрея Власова), которые привели за собой огонь Антанты. Поезд бросили на станции. Пятью днями позже, 17 апреля, советские бомбардировщики разрушили большинство городских построек и линии электропередачи. Под вой сирен девять самолетов атаковали брошенный власовцами состав и близлежащие склады. Начальник станции Павличек отказался покидать свой пост, во время бомбардировки делал заметки, а когда вернули электроснабжение, доложил о положении начальству в Прагу, расписав каждый взрыв поминутно. Эти записи хранятся в городском архиве.

Четыре дня спустя, вечером 21 апреля, на станцию пришел нагруженный состав из Фрайберга. Ранее подобные «спецпоезда» проходили мимо города на юг без остановок. В своей обычной педантичности Павличек записал, что в 20.58 прибыл поезд № 7548. «В составе поезда было 45 вагонов, разделенных на 3 секции – две для женщин, одна для мужчин», – отрапортовал он. В некоторых вагонах находилось до 100 заключенных, и начальник станции сделал вывод, что во всем составе прибыло около 3 000 человек. Также он отметил, что «2 секции состояли из закрытых вагонов, а еще одна, женская, из 15 полувагонов».

В тот момент железнодорожные пути находились на ремонте, который занял бы не меньше суток, поэтому поезд отогнали на сортировочную станцию у завода. Большинство вагонов поезда не были видны из города, потому что он достигал полукилометра в длину и изгибался по ходу рельс.

Даже во время нацистской оккупации поезд официально находился в зоне ответственности Павличека, поэтому он проигнорировал запреты офицеров СС и под дождем инспектировал поезд по всей его длине. Тогда его впервые ошеломил «живой груз» поезда. Двери вагонов были открыты, отовсюду на него смотрели сотни полуживых существ, больных и умирающих от голода, сырости и холода. Отметив их запах и внешний вид, он был еще глубже шокирован отношением надзирателей (особенно женского пола) к заключенным, которое, по его словам, было «брутальным и грубым».

Осознав, что заключенные в открытых вагоны выглядели хуже остальных, потому что все время находились под дождем и на ветру, Павличек захотел поговорить с комендантом поезда и пришел к нему со смелым предложением. В поезде, брошенном власовцами, было несколько закрытых вагонов, куда начальник станции предложил переселить людей из полувагонов, «из гуманных соображений». Все его знакомые в один голос объявили, что он пошел на огромный риск, ведь унтершарфюрер «Шара» изначально отказал и мог запросто пристрелить Павличека за дерзость. Но добродушный начальник станции был тверд в своих намерениях, пока заключенные находились под его покровительством, и поэтому продолжал настаивать.

Ярослов Ланг, десятилетний мальчик, однажды выглянул из окна своего дома, расположенного в пятидесяти метрах от станции, и был заинтригован необычайной длиной поезда. «В тот день занятия в школе отменили, потому что над городом летали самолеты, было слишком опасно. Мы со старшим братом Миланом видели поезд и заметили начальника станции, спорящего с офицером СС, но было неясно, о чем именно. Там находилось несколько офицеров с ружьями. Выглядели они сурово и постоянно кричали, чтобы люди держались от поезда подальше. Определенно они не хотели что-то нам показывать. Но мы впервые в жизни видели офицеров СС в касках. Мы были мальчишками, нам все было интересно».

Горячие препирательства Павличека продолжались несколько часов, и только после обещания выдать солдатам щедрый паек за счет города Шара наконец согласился перевести столько заключенных, сколько поместится в крытые вагоны. «Обмен был произведен с согласия коменданта поезда. Люди голодали, но доступа к вагонам по ночам не было. Пока заключенных переводили в крытые вагоны, я смог достать немного еды, а передать ее была возможность только ночью».

Приска и Рахель были в числе переведенных во власовские вагоны вместе с множеством других полуживых женщин, а беременная Анка осталась в полувагоне, не подозревая о происходящем снаружи.

Павличек увидел благодарность заключенных за эту небольшую услугу и понял, в каких ужасных условиях они находились до этого. У него появилась идея. Их поезд остановился в Горни-Бржизе совершенно случайно, и он, как праведный католик, должен был делать то, что подсказывала мораль. В 6.30 утра следующего дня, 22 апреля, вместо того, чтобы отправиться на мессу, он отправился к Йозефу Зубеку, директору столовой на каолиновом заводе, и Антонину Вирту, управляющему местной гостиницы, находившейся неподалеку от завода и используемой в качестве места встречи работников. Павличек уточнил, смогут ли они в сжатые сроки приготовить большое количество еды для заключенных – «на тот случай, если комендант разрешит».

Как он и предполагал, унтершарфюрер оказал еще больше сопротивления. Он старался подчиняться приказам до последнего дня войны и не видел смысла кормить тех, кому предстояло умереть. Но и сказать этого напрямую начальнику станции он не мог. После длительных переговоров соглашение было получено, но при условии, что все расходы городская столовая берет на себя – по чашке горячей еды для каждого оголодавшего узника, пока они находятся в юрисдикции Павличека.

Слухи о состоянии заключенных разнеслись по городу, и жители собрали все, чем могли поделиться, и понесли в гостиницу корзины хлеба, яиц, фрукты, мясо и сыры. Ярослов Ланг вспоминает: «Сперва мы не знали, что в поезде заключенные, но увидев людей, несущих к станции еду, мы отправились за ними и увидели все своими глазами. Тогда мы бросились домой и просили у матери еды для узников. Она боялась, но все же что-то дала. Горожане ели по талонам во времена дефицита, но сейчас отказывались от своей порции в пользу заключенных».

Почувствовав безотлагательность ситуации и невероятное желание горожан помочь, Павличек позвал местного учителя Яна Райшла распределить запасы нахлынувшей еды. Райшл был идеальным кандидатом на эту должность – «строгий, но справедливый». Он жил в учительском доме, играл на скрипке, а в школу ездил на велосипеде. Мельник Ян Коварь и мясник Кошандри вызвались помочь и принесли муку, выпечку и колбасу. Собралось множество людей из близлежащих районов, но их не подпускали близко к вагонам солдаты, растянувшиеся вдоль поезда на расстоянии пятидесяти метров друг от друга с ружьями наготове.

На протяжении всего воскресенья кухни гостиницы и столовой работали без передышки, персонал приходил, несмотря на выходной день, а жители предлагали свою помощь. По итогам дня было испечено 5 000 буханок хлеба, огромное количество кондитерских изделий и множество литров кофе. Больным несли пакеты мягких булок и корзины вареных яиц.

Тем временем Павличек патрулировал свои владения и рассчитывал поговорить с заключенными наедине. Он обнаружил, что большинство из них были чехами, хотя встречались разные национальности, вплоть до греков. Позже он описывал их состояние как «плачевное». Когда он сообщил им, что вскоре принесут еду, узники просили передать ее напрямую им в руки, иначе охрана все отберет и не станет делиться. Подобная перспектива его не обрадовала.

В еще большее смятение он пришел, когда обнаружил в одном из вагонов своего коллегу из соседнего города, а также Ильзу Фишерову, вдову пльзеньского дантиста Отто Фишера, которого забили до смерти во время эвакуации из лагеря. 39-летняя вдова Фишерова и ее 17-летняя дочь Ханка побывали в Аушвице и Фрайберге вместе с остальными женщинами того поезда и слезно молили отправить их близким сообщение о том, что они все еще живы. Их короткая беседа была оборвана унтершарфюрером, который заметил жену дантиста посреди разговора с Павличеком и начал избивать ее. Начальнику станции приказали не вмешиваться, и он поспешил на станцию, чтобы передать сообщение родственникам заключенной.

Выжившей узнице по имени Лишка Рудольф также удалось поговорить с начальником станции сквозь маленькое окошко своего закрытого вагона. «Утром 22 апреля я заметила Павличека. Он увидел, насколько я голодна, и уверил меня: “Скоро я пришлю сюда еду…” Комендант поезда спросил меня, о чем я говорила с гражданским на вражеской территории. Он сказал: “Лучше тебе держаться подальше от окна, иначе мне придется тебя убить”». Чуть позже в щель приоткрытой двери вагона просунули два куска хлеба с вареньем, ей удалось перехватить их под убийственными взглядами остальных заключенных. «Меня ненавидел каждый. А после полудня мне принесли еще две булочки и два яйца через ту же щель».

Начальник станции продолжал кормить заключенных и обещал передать сообщения всем их родственникам, рискуя своей головой. Проходя мимо вагона, он услышал плач младенца. В ужасе он бросился узнавать, сколько в поезде детей. Шара не хотел, чтобы эта информация достигла Павличека, да и другим не собирался сообщать. Когда офицер наконец сознался, что их «двое или трое», начальник станции потребовал осмотреть их; его ошеломило состояние недокормленных младенцев безо всякой одежды.

Новость о новорожденных детях в «поезде смерти» быстро разнеслась по Горни-Бржизе. Некоторые, как Хана и Марк, прибыли из Фрайберга, другие принадлежали женщинам из Венусберга (по некоторым данным, никто из них не выжил). А посреди всего этого хаоса ни одна из матерей не знала о существовании других в том же положении. Павличек срочно вызвал местного доктора для осмотра младенцев и их матерей: «Я сообщил коменданту, что местный врач, доктор Ян Рот, готов помочь больным». Но предложение было грубо отвергнуто: «Мне ответили, что в поезде есть свой врач, из числа заключенных».

Расстроенный тем, что не может помочь узникам, доктор Рот вернулся домой, к своей беременной жене. Он разъяснил ей ситуацию, и она собрала малюсенькие вышитые вручную вещи, которые они готовили к рождению своего первенца, и передала Павличеку, попросив убедиться, что каждый ребенок получит одежду. Две другие матери, госпожа Бенесова и госпожа Крауликова, поступили так же, а Павличек пообещал позаботиться о передаче одежды. «Они благодарили меня со слезами на глазах… Для матерей мы приготовили особый рацион».

Приска вошла в число тех счастливых женщин, которым достались еда и одежда для Ханы, пеленки и одеяло. «Мне передали полный комплект одежды. И даже некоторые косметические средства, вроде талька и мыла, необходимые для подобающего ухода за ребенком». Когда девушка увидела очаровательные расшитые вещи для дочери, ей стало стыдно прикасаться к ним своими черными от сажи руками. Еще больше она боялась одевать в них дочь, потому что нежная кожа ребенка покрылась ранами. Прижав маленькое платьице к своему лицу, Приска почувствовала запахи крахмала и свежего хлопка, которые напомнили ей о времени, когда быть чистым считалось обычным делом. Молодая мать отложила вещи до момента, когда они прибудут к месту назначения и, возможно, смогут помыться.

Разломав хлебную булочку, которую ей передали, Приска нашла внутри записку на чешском: «Держитесь! Не сдавайтесь! Это скоро кончится!», и позволила себе на мгновение испытать радость. Остальные, обнаружив такие же записки в своем хлебе, тоже были глубоко тронуты.

В нескольких вагонах от Приски находилась Рахель с сыном, которые ничего не получили в эту ночь. Как и Приска, Рахель была рада перемещению в закрытый теплый вагон, но с таким количеством женщин вокруг и единственным маленьким окошком сверху воздух быстро наполнялся невыносимым зловонием, и уже не было дождевой воды, чтобы утолить жажду.

Анка в дальнем конце поезда даже не подозревала о том, что кому-то выдают одежду и еду. Потеряв всякий контроль над реальностью и собственной жизнью, она была признательна за то, что поезд ненадолго остановился, дверь вагона открыта и внутрь поступает воздух. «В тот момент стоял вопрос не выживания изо дня в день, а уже от часа к часу». Во время осмотра надзирателями она стояла в дверном проеме, вся покрытая ушибами и ссадинами и облепленная черной сажей. Держась за одну лишь надежду, она вдыхала свежий лесной воздух, вспоминая, как могла подолгу бродить среди деревьев с друзьями и семьей. Подобная ностальгия становилась самым страшным эмоциональным испытанием, поэтому девушка снова вспомнила слова литературной героини Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом завтра».

Анка рассказывает: «Мне невероятно повезло родиться такой жизнелюбивой, это помогало мне на протяжении всей жизни… Сплошной глупый оптимизм всего-то. Что бы ни случилось, я повторяла: “Я подумаю об этом завтра”, а на следующий день все уже менялось… Мне так повезло, что я не погибла, а ведь это могло случиться в любую минуту».

Послышались приближающиеся голоса, Анка подняла голову и увидела людей, проходящих мимо, возможно, доставляя еду. «Они определенно не ожидали такого увидеть. Один из них, фермер, остановился. Я никогда не забуду выражение его лица, когда он увидел беременное тело, в котором было едва ли 30 килограмм, большинство из которых весил живот… полуживой безволосый скелет, измазанный в саже». Она вспоминает, что он резко побледнел, будто увидел нечто апокалипсическое. «Казалось, люди знали, чего ждать, но на самом деле все было еще хуже». Рядом шел офицер СС с ружьем и плетью, он сурово взглянул на фермера, после чего тот заторопился, еще не оправившись от шока. Пять минут спустя он вернулся и принес стакан молока, который протянул Анке.

Она недоверчиво уставилась на фермера. «Ненавижу молоко… никогда в жизни к нему не притрагивалась, ни до, ни после того случая. Но в тот день я взяла стакан». В этот момент унтершарфюрер поднял свой кнут над головой, размахнувшись для удара. «Фермер испугался и, казалось, сейчас он упадет замертво. Он ничего не сказал, но все отразилось на его лице. Это выражение сказало обо всех его чувствах, когда он представил, что сейчас произойдет. Офицер опустил кнут, а я выпила молоко, эликсир жизни, подаренный мне. Мне давно не было так хорошо…волшебный нектар… Думаю, это спасло мне жизнь. После всего одного стакана молока я стала сильна, как бык. Молоко позволило вновь почувствовать себя человеком».

Она вытерла губы тыльной стороной ладони и протянула стакан обратно доброму самаритянину. Девушка коротко поблагодарила его на чешском и забралась поглубже в свою угольную клетку.

Приска оказалась самой удачливой из трех матерей. Помимо одежды для ребенка, Павличек достал для нее хлеб с вареньем – «Вкуснее ничего на свете не пробовала!» Люди, по ее словам, «выстраивались в очередь, чтобы помочь. Когда офицеры из Фрайберга заметили, что происходит, то стали расспрашивать у всех о состоянии матери, родившей на заводе.

«Она жива! Жива!» – кричал кто-то удивленно.

Но не всем так повезло. Девятнадцать мужчин и девятнадцать женщин умерли в тот день, а их невесомые трупы сложили в грузовики. Павличек видел, что их сбрасывают, как мусор, и настаивал на подобающих похоронах. «Я попросил у коменданта имена или номера этих людей, потому что они умерли на территории станции. Мне было отказано, потому что “они ничего не значили для этого мира”».

Ошарашенный отношением коменданта, Павличек вызвал местную полицию, и для решения этого вопроса был выбран офицер Йозеф Шефл. Сержант оформил официальную бумагу о том, что тела тридцати восьми заключенных должны быть вынесены из вагонов. Шефлу и Павличеку удалось добиться некоторого уважения к погибшим, и ночью немцы выкопали могилы для узников в лесу и погребли их.

С наступлением сумерек комендант разрешил принести из гостиницы еду, которую любовно готовил весь город на протяжении дня. Предполагалось, что каждому заключенному дадут миску чешского супа, кусок белого хлеба, кофе, выпечку и фрукты. По некоторым свидетельствам, унтершарфюрер пришел в ярость, узнав, что Павличек собирается выдавать еду заключенным лично в руки на платформе станции, а не передаст еду надзирателям. После долгого и горячего спора, пока горячая еда остывала, рискуя испортиться, комендант согласился на подобный план, но с условием, что еду будут выдавать сам Павличек и господин Вирт. Всем остальным следовало уйти от поезда подальше.

Дочь и жена пльзеньского дантиста были среди накормленных. «Начальник станции и его помощники пытались сделать для нас все возможное. Все были к нам очень добры. Всю эту еду они приготовили на кухне и, казалось, ничего вкуснее в жизни я не пробовала, чем этот суп». К восторгам подключались и другие узники. «Я никогда не забуду тот кусок хлеба и миску супа, мы ели их со слезами на глазах. Думаю, никто из нас не забудет. Это воспоминание останется со мной навсегда, как одно из чудес, увиденных в жизни». Одна из заключенных позже рассказывала, что не могла поверить, что белый хлеб еще существует на свете, и рыдала от «снизошедшей благодати небес». Находясь так долго в изоляции, узники решили, что весь мир забыл о них, пока на помощь не пришел начальник той станции. Он и его соседи рисковали жизнью ради заключенных. Лучик света пробивался сквозь мрак.

Из воспоминаний Лишки Рудольф: «К вечеру практически все узники получили суп и хлеб. Все рыдали от счастья и говорили: «Мы проехали через Украину, Польшу, Венгрию, Австрию, Германию и Францию, но люди повсюду не замечали нас. И только в Чехословакии у людей есть сердце. Мы никогда не забудем Горни-Бржизу». Кара Лефова говорит: «Вся деревня пришла к нам с супом и хлебом. Настоящее чудо. Появилось ощущение, будто мы дома – мы были своими для них, а они – для нас».

Ярослов Ланг и его брат Милан прятались в лесу, наблюдая, как заключенных кормят, вагон за вагоном. «Мы держались на приличном расстоянии, видно было далеко не все, но совершенно точно люди выходили из вагонов и шли, придерживая друг друга. Они были истощены и печальны. Многие были одеты в полосатую униформу и непрестанно благодарили всех вокруг». Мальчики не могли различить, были ли заключенные мужского или женского пола. «Из вагона их выводили строем, с двух сторон окруженными надзирателями, чтобы узники не сбежали. У них не было тарелок, поэтому некоторые ели из одной, кто-то – руками. Это заняло очень много времени, а накормили не всех».

Несмотря на все старания Павличека, многим ничего так и не досталось. Ввиду того, что заключенных кормили раздельно, эсэсовцы украли большую часть еды под предлогом того, что сами раздадут ее с другого конца поезда, для ускорения процесса, и некоторые отдаленные вагоны остались без присмотра. Лиза Микова говорит: «Мы просили принести нам еды. Комендант пообещал, что нам ее выдадут, но на деле офицеры поделили все между собой, а нам дали несколько картофелин».

Ярослов Ланг вспоминает, что они с братом видели из своего укрытия: «Один из заключенных просил еды, а офицер занес над ним кнут, собираясь избить. Узник был слишком слаб, но смог увернуться. Мы испугались. Начался дождь, наступила ночь. В темном небе были видны вспышки света и слышны самолеты. Немцы начали кричать, последовали выстрелы, и мы убежали. На следующий день мы узнали, что несколько заключенных сбежали. Это был опыт, который мы запомнили на всю жизнь».

Хана Селзарова, 24-летняя девушка из Праги, весом не больше 35 килограммов, была среди сбежавших в ту дождливую ночь. Она выскользнула из вагона мимо невнимательного охранника и убежала в лес. Когда раздались выстрелы, она заметила свет и последовала к нему. Источником света оказался полицейский участок. Когда она вошла внутрь, ей сказали: «Беги отсюда, нам же придется тебя арестовать!» Ей продиктовали несколько адресов местных жителей, которые наверняка помогут. «Мне дали другую одежду и шарф, чтобы прикрыть лысую голову. Дали еду и даже денег на поезд до Праги». Она переночевала в том доме и на следующий день отправилась в столицу, где ее приютили друзья.

Вацлаву Степанеку, жителю Горни-Бржизы, было 17 лет, когда в его дверь постучались две женщины, сбежавшие с поезда на станции в 300 метрах от дома его родителей. Женщины, среди которых была Хана Селзарова, сказали, что они из Праги и Пльзеня, и расспрашивали, далеко ли до этих городов. Они были в тюремной одежде и совершенно оголодавшие. Родители выдали им и еду и одежду. Все уже знали о грузе того поезда, всем было жаль узников.

Его отец, лесоруб, позволил женщинам спрятаться на ночь в амбаре. «Они были не первыми, кого отец прятал там. Мать была напугана, но мы надеялись, что получится выкрутиться, что они сами туда забрались, без нашего ведома. Женщины уехали ранним утром, и мы больше никогда о них не слышали. Мне всегда было интересно, как сложилась их судьба».

Накормив столько заключенных, сколько вообще было возможно, включая Приску и Рахель, Павличек понял, что может сделать кое-что еще. Остатки еды отдали коменданту, который солгал, пообещав раздать ее заключенным дальше в дороге. Павличек получил сообщение из Пльзеня, что дорога расчищена, и уже не оставалось возможности задерживать поезд на станции. Павличек попробовал убедить коменданта, чтобы он с солдатами спасался, бросив заключенных в городе, но унтершарфюрер был непреклонен и собирался исполнять обязанности вплоть до последней минуты. Он даже спросил у Павличека короткий путь в Баварию и отказался выслушивать заверения о том, что так далеко живыми они не уйдут.

«Мы слышали, как начальник станции пытается убедить коменданта оставить нас в городе, – вспоминает Хельга Вайс, которой в тот момент было 14 лет. – Они позаботятся о нас – одежда, еда, что угодно… но комендант не слушал. Он хотел уехать любой ценой».

Господин Павличек и жители его города никак больше не могли уберечь узников от смерти. В 6.21 следующего дня, 23 апреля, поезд из Фрайберга с обновленным номером – 90124 – покинул станцию Горни-Бржиза и отправился на юг. Отчаявшийся начальник станции с тоской смотрел на уходящий вдаль состав, пока за поворотом не скрылся последний вагон, и горячо молился о том, чтобы война поскорее закончилась и несчастные люди были спасены.

Оставляя позади всю доброту и сердечное тепло, пассажиры поезда № 90124 пробирались сквозь Пльзень, который был многим из них знаком и любим. «Невыразимо ужасно видеть свой дом и проезжать мимо», – вспоминает одна заключенная. Двумя днями позже завод SkodaPanzer превратился в руины. 70 % построек были разрушены зажигательными смесями и бомбами. Железнодорожные пути завалило. Таким образом, узники пропустили атаку с воздуха, которая бы их или спасла, или погубила. Немцев ожидали еще многие смены планов и назначений, которым то и дело мешали бомбардировки и постоянная угроза нападения сразу с двух фронтов. Приближались русские, которых немцы боялись значительно больше американцев.

Руководство никак не могло решить, куда направить поезд и какой концентрационный лагерь возьмет на себя 3 000 заключенных, поэтому состав продолжал следовать на юг. Сквозь маленькие окна или высовываясь над полувагоном, заключенные рассматривали названия станций и выкрикивали их, чтобы все остальные слышали. Каждое название разбегалось по толпе: «Плана! Тачов! Бор! Домажлице! Нирско!» А женщины, у которых еще оставались силы, кричали: «Это мой родной город!» или «Здесь живет моя семья!» Те, кто мог видеть происходящее снаружи, безмолвно страдали от нахлынувших воспоминаний, прекрасного пейзажа с откормленными животными и людьми, занятыми чем душе угодно.

В очередной раз поступил приказ машинисту поезда держать курс на город Железна-Руда, но оказалось, что Третья армия генерала Паттона заняла город, и поезду пришлось ехать обратно в Нирско. Приблизительно 27 апреля поезд прибыл к станции Бешины, и из числа заключенных было выделено 50 работоспособных мужчин, чтобы помочь разобрать очередной завал на путях в сторону Клатови. Остальным разрешили вымыть вагоны от сажи, мочи и экскрементов, а также сгрузить мертвых. Кто-то вырывал корешки и траву, чтобы поесть, другие припадали к ручьям, чтобы утолить жажду, пока надзиратели уплетали выпечку, оставшуюся после Горни-Бржизы.

Когда мужчины, разбиравшие завал, вернулись к поезду, один из них рассказал, что городские жители плакали при их виде и пытались предложить еду, но эсэсовцы всех отогнали. «Вечером того дня жители Бешин пришли к поезду с коробками хлеба, булок, колбасы и супа. Но все продукты забрали на солдатскую кухню. Мы смотрели на это сквозь окна и пели чешские песни. Хорошо тогда было, всего пару ударов кнутом получили. А из принесенного жителями нам ничего не досталось».

Прождав еще какое-то время, нацисты получили сведения о том, что фрайбергский поезд можно отправить на юго-запад, через Гораждовице и Страконице, в лагерь Дахау в Баварии. Но немецкое командование было в растерянности, оккупация Европы нацистами окончилась. Русские вошли в Берлин, Муссолини поймали и повесили, а Рур сдался. 28 апреля, после нескольких отсрочек, поезд был вынужден остановиться на станции Ческе-Будеевице, в городе, полном сбежавших немцев. На следующий день поступили сведения о том, что Седьмая армия США освободила Дахау, тем самым спасая женщин Фрайберга от участи окончить жизнь в этом месте. Дахау, открытый Гиммлером и служивший прототипом последних концлагерей, был «школой насилия» для эсэсовцев, которые проходили там спецподготовку. Из 200 000 заключенных, прошедших через Дахау, 40 000 там погибли.