Томминокеры Кинг Стивен
Она плакала.
Она плакала, но он не мог остановиться.
— Расследовавшие это дело парни писали в своем отчете, что подключение радиоактивных труб для охладителей и отходов к трубам, подающим воду к питьевым источникам, — «распространенная неразумная практика». Если ваш муженек пригласит вас посетить компанию, я бы посоветовал то же самое, что вам посоветуют в Мексике: не пить воду. А если ваш муженек пригласит вас, после того как вы забеременеете или после того как вы даже подумаете, что это могло бы быть, — скажите ему…
Гарденер улыбнулся сначала ей, затем Теду.
— Скажите ему, что у вас болит голова, — закончил он.
— Заткнитесь, — сказал Тед. Его жена начала стонать.
— Правильно, — сказал Трепл. — Я в самом деле думаю, что сейчас время вам заткнуться, мистер Гарденер.
Гард посмотрел на них, затем на остальных гостей, внимательно смотревших на стол-буфет, раскрывших глаза и тихих.
— Заткнись! — закричал Гарденер. Боль блестящим острием входила в левую часть головы. — Да! Заткнись, и пусть чертов дом горит! Вы предпочитаете, чтобы эти гребаные трущобные лорды собирали бы вокруг страховки от пожара потом, после того как пепел остынет и они выроют то, что осталось от тел! Заткнись! Это то, что хотят от нас эти парни! И если ты сам не заткнешься, может быть, тебя заткнут, как Карен Силквуд.
— Оставьте это, Гарденер, — прошипела Патриция Маккардл. В словах, которые она произнесла, не было шипящих, что делало шипение невозможным, но она все равно шипела.
Он поклонился жене Теда, чьи желтоватые щеки были теперь мокры от слез.
— Вы можете также проверить нормы синдрома детской смертности. Они повышены в зонах станций. Врожденные дефекты, такие, как болезнь Дауна, слепота и…
— Я хочу, чтобы вы покинули мой дом, — сказал Трепл.
— У вас на подбородке картофельные чипсы, — сказал Гарденер и повернулся к мистеру и миссис Бэй Стейт Электрик. Его голос приобретал все большую и большую глубину. Это было как звучание, доносящееся из колодца. Ситуация становилась критической. На контрольной панели горели все красные лампочки.
— Тед может здесь лгать о том, как сильно все это было раздуто, ничего, кроме небольшого пламени, и масса подножного корма из газетных заголовков, и вы все даже можете ему поверить… Но факты таковы: то, что случилось на Чернобыльской атомной станции, выбросило в атмосферу этой планеты радиоактивного мусора больше, чем все атомные бомбы после Тринити. Чернобыль тлеет. Предстоит идти этой дорогой долгое время. Как долго? Никто не знает, да, Тед?
Он наклонил бокал в сторону Теда и затем оглядел гостей, все они стояли сейчас притихшие и смотрели на него, многие выглядели такими же испуганными, как миссис Тед.
— И это повторится снова. Возможно, в штате Вашингтон. Там на ханфордских реакторах складировали стержни в канавах без гидроизоляции, как в Кыштыме. В следующий раз тряхнет в Калифорнии? Франции? Польше? Или, может быть, прямо здесь, в Массачусетсе, если этот парень здесь и Ирокез войдет в строй весной. Так пусть какой-нибудь парень в черный день повернет черный переключатель, и следующий «Ред Соке» будут открывать примерно в 2075-м.
Патриция Маккардл была белой, как восковая свеча… кроме глаз, пронзительных голубых искр, выглядевших свежевылетевшими из-под дуги электросварки. Трепл выбрал другой путь: он был темно-красным, как кирпичи его фамильного дома. Миссис Тед переводила взгляд с Гарденера на своего мужа и обратно, будто они были парой собак, могущих укусить. Тед видел этот взгляд; чувствовал ее попытки выскользнуть из его тюремного объятия. Гарденер предполагал, что это была ее реакция на его слова, вызвавшие заключительное обострение. Тед, несомненно, был проинструктирован, как обращаться с истериками вроде Гарденера; компания обучала этому своих Тедов так обыденно, как авиалинии обучают стюардесс демонстрировать аварийные кислородные системы самолетов, на которых они летают.
Но было поздно, гарденеровские пьяные, но красноречивые опровержения прогремели, как карманная гроза… и теперь его жена вела себя так, будто он мог быть беглым нацистким преступником.
— Боже, я устал, ребята, от вас и от ваших самодовольных улыбок! Вы были здесь этой ночью, читая свои бессвязные стихи в микрофоны, которые работают на электричестве, усиливая ваши ослиные голоса динамиками, работающими на электричестве, используя электрический свет, чтобы видеть… откуда, как вы думаете, луддиты, берется энергия? С неба падает? Боже!
— Уже поздно, — торопливо сказала Маккардл, — и мы все…
— Лейкемия, — произнес Гарденер, с ужасной конфиденциальностью обращаясь прямо к раскрывшей глаза жене Теда. — Дети. После расплавления всегда первыми страдают дети. Одно только хорошо: если мы потеряем «Ирокез», фонд Джимми не останется без работы.
— Тед? — захныкала она. — Он ошибается, да? Я думаю. Она искала в своем кошельке носовой платок и уронила кошелек. Раздался хруст чего-то разбившегося.
— Остановитесь, — сказал Гарденеру Тед. — Если вы хотите, мы поговорим об этом, но перестаньте намеренно расстраивать мою жену…
— Я хочу, чтобы она была расстроена, — сказал Гарденер. Теперь он был полностью объят темнотой. Он принадлежал ей, и она принадлежала ему, и это было совсем хорошо. — Она, похоже, не знала очень многого. Такие вещи она должна была бы знать. Учитывая, за кем она замужем, тем более.
Он повернул к ней красивый дикий оскал. Сейчас она смотрела в него, не отводя глаз, загипнотизированная, как зайчиха в свете надвигающихся фар.
— Теперь использованные стержни. Знаете ли вы, куда они деваются, когда они становятся непригодными? Он не рассказывал вам, что их забирает Фея Стержней? Не правда. Их отсортировывает персонал. Их много, больших горячих куч из стержней, здесь, там и везде, лежащих в грязных мелких лужах. Они действительно горячие, мэм. И они собираются оставаться в таком состоянии долгое время.
— Гарденер, я хочу, чтобы вы вышли, — снова сказал Трепл. Игнорируя его, Гарденер продолжал, обращаясь только к мистеру и миссис Тед:
— Они постоянно теряют следы некоторых из этих куч, знаете вы это? Как маленькие дети, которые играют весь день и идут, уставшие, спать и просыпаются на следующий день и не могут вспомнить, где они оставили свои игрушки. И есть еще одна вещь, о которой стоит сказать. Это последнее — Дикие Ядерные Террористы. Уже исчезло достаточно плутония, чтобы взорвать восточное побережье Соединенных Штатов. Конечно, я бы хотел иметь микрофон, чтобы читать в него свои бессвязные стихи. Видит Бог, я бы должен был поднять свой го…
Внезапно Трепл схватил его. Человек он был большой и рыхлый, но дьявольски мощный. У Гарденера рубашка выскочила из брюк. Очки выпали из его рук и вдребезги разбились на полу. Раскатистым голосом — голосом, который, наверное, может иметь только негодующий преподаватель, проведший много лет в лекционных аудиториях, Трепл объявил всем присутствующим:
— Я вышвыриваю этого типа.
Эта декларация была встречена аплодисментами. Не все в комнате аплодировали — может быть, даже не половина. Но жена энергетика теперь громко плакала, прижавшись к своему мужу, больше не пытаясь вырваться; до того, как Трепл схватил его, Гарденер неуклюже двигался вокруг нее, видимо, ее пугая, Гарденер ощущал скольжение своих ног по полу, затем отделился от него полностью. Он уловил мелькание Патриции Маккардл, ее сжатые губы, ее свирепые глаза, ее ладони, хлопающие с бешеным одобрением, чего она не могла сделать раньше. Он видел Рона Каммингса, стоявшего у двери библиотеки, чудовищный коктейль в одной руке, другая вокруг хорошенькой блондинки, ладонь крепко прижата к выпуклостям ее груди. Каммингс выглядел задетым, но не слишком удивленным. Кроме того, это был единственный аргумент в баре, продолженный и на следующую ночь, не так ли?
Собираешься ли ты позволять этому распухшему от дерьма портфелю выбросить тебя на порог, как бездомную кошку?
Гарденер решил, что не собирается.
Он двинул левым локтем назад так сильно, как только мог. Локоть ударил Трепла в грудь. Гарденер ощутил как бы удар локтем в чашу чрезвычайно крепкого студня.
Трепл издал приглушенный крик и оставил Гарденера, который развернулся, сжав руки в кулаки, готовый ударить Трепла, если тот попытается схватить его снова, попытается хотя бы только дотронуться до него. Он весьма надеялся, что Трептрепл хочет сражаться.
Но шлюхинсын не показывал признаков желания сражаться. Он почти потерял интерес к выдворению Гарденера. Он сжимал свою грудь, как переигрывающий актер, готовящийся петь плохую арию. Кирпичный цвет в основном покинул его лицо, хотя пылающие пятна выступили на каждой щеке. Толстые губы Трепла скривились в «О»; расслабились; скривились в «О» снова; снова расслабились.
— …сердце… — просипел он.
— Что сердце? — спросил Гарденер. — Вы думаете, оно у вас есть?
— …приступ… — просипел Трепл.
— Сердечный приступ, черт возьми, — сказал Гарденер. — Единственная приступающая вещь — это ваше чувство приличия. И вы заслужили это, сукин сын.
Он прошел мимо Трепла, застывшего в позе певца, две руки прижаты к левой стороне груди, куда Гарденер пришелся своим локтем. Дверь между столовой и передней была забита людьми; они спешно отступили, когда Гарденер широко шагнул к ним, направляясь к входной двери.
Сзади него женщина визжала:
— Прочь, ты слышишь меня? Прочь, выродок! Я не хочу тебя больше видеть!
Этот пронзительный, истеричный голос был так не похож на обычное мурлыканье Патриции Маккардл (стальные когти прятались где-то в бархатных подушечках), что Гарденер остановился. Он повернулся… И покачнулся от ядреной пощечины. Ее лицо было болезненным и гневным.
— Я должна была знать, — дохнула она. — Ты просто никчемная, пьяная дубина — спорщик, маньяк, задиристая, безобразная тварь. Но я приведу тебя в порядок. Я сделаю это. Я могу, ты знаешь.
— Неужели, Пэтти, ты так волнуешься обо мне, — сказал он. — Как мило с твоей стороны. Я сгораю от желания быть приведенным в порядок. Мы поднимемся наверх или доставим всем удовольствие и сделаем это на ковре?
Рон Каммингс, подвинувшийся поближе к сцене, рассмеялся. Патриция Маккардл снова взмахнула рукой, на этот раз попав Гарденеру по уху.
Она произнесла голосом низким, но отлично воспринимаемым всеми в комнате:
— Я не ожидала ничего лучшего от человека, который пытался застрелить свою собственную жену.
Гарденер посмотрел вокруг, увидел Рона и сказал:
— Прошу прощения, можно? — и выдернул бокал из руки Рона. Одним быстрым, ловким движением он запустил два пальца в вырез черного платьица Маккардл, оно было эластичным и легко оттягивалось, и плеснул виски внутрь.
— Замечательно, дорогая, — сказал он и повернулся к двери. Он решил, что это был наилучший выход, на который он мог надеяться при данных обстоятельствах.
Трепл все еще стоял, застыв, с кулаками, прижатыми к груди, рот изгибался в «О» и затем расслаблялся.
— …сердце… — просипел он снова Гарденеру — Гарденеру или любому, кто услышит.
В другой комнате Патриция Маккардл пронзительно кричала:
— Я в порядке! Не трогайте меня! Оставьте меня одну! Я в порядке!
— Эй, вы!
Гарденер повернулся на голос и получил удар Теда в верхнюю часть щеки. Гарденер проскочил большую часть пути по передней, цепляясь для баланса за стену. Он стукнулся о стойку для зонтиков, ударился о нее еще раз, затем толкнул входную дверь так сильно, что задрожало оконное стекло.
Тед шел к нему через переднюю, как борец с хулиганами.
— У моей жены в ванной комнате из-за вас истерика, и если вы не выйдете отсюда прямо сейчас, я вас изобью, болван.
Чернота взорвалась, как сгнивший, полный газов пакет с кишками.
Гарденер схватил один из зонтиков. Он был длинный, сложенный и черные зонтик английских лордов, если такой бывает. Он побежал на Теда, на этого малого, который хорошо знал, каковы ставки, но который шел вперед во что бы то ни стало, почему бы и нет, семь выплат уходят за машину и восемнадцать за дом, так, в самом деле, почему бы и нет? Теда, который рассматривает шестисотпроцентный рост лейкемии только как факт, который может огорчить его жену. Тед, старый, добрый Тед, и как повезло старому доброму Теду, что в передней вместо охотничьих винтовок оказались зонтики.
Тед стоял, глядя на Гарденера, глаза расширились, челюсть отвалилась. Вид упоенного бешенства дал простор неуверенности и боязни — боязни, приходящей, когда вы решаете, что вам делать с иррациональным.
— Эй…
— Caramba, скотина! — пронзительно закричал Гарденер. Он взмахнул зонтиком и затем ткнул им Энергетика Теда в живот.
— Эй! — задохнулся Тед, перегибаясь. — Стой!
— Andale, andale! — завопил Гарденер, начиная колотить Теда зонтиком спереди и сзади, сзади и спереди, сзади и спереди. Ремешок, охватывающий надетый на его руку зонтик, расстегнулся. Зонтик, еще сложенный, но уже свободный, заполоскался вокруг руки. — Arriba, arriba!
Тед был теперь слишком обессилен, чтобы думать о возобновлении атаки или думать о чем-либо, кроме бегства. Он развернулся и побежал. Гарденер преследовал его, гогоча, и бил зонтиком по задней части головы и шеи. Он смеялся… но ничего хорошего в этом не было. Первоначальное ощущение победы быстро прошло. Было ли победой ввязаться в спор, даже светский, с таким человеком? Или заставить его жену плакать? Или бить его сложенным зонтиком? Удержит ли это «Ирокез» от ввода в строй в следующем мае? Спасет ли это остатки его собственной жалкой жизни, убьет ли тех ленточных червей, роющихся, чавкающих и растущих, поедающих все, что осталось у него внутри нормального?
Нет, конечно, нет. Но в этой ситуации бессмысленное движение вперед происходило… потому что это было все, что осталось.
— Arriba, ублюдок! — кричал он, вбегая за Тедом в столовую. Руки Теда были подняты к голове и двигались возле ушей; он выглядел человеком, избиваемым битой. Зонтик, когда он взлетал и опускался, действительно выглядел маленькой битой.
— Помогите! — визжал Тед. — Помогите, он сошел с ума!
Но все отступали прочь.
Бедро Теда зацепилось за угол буфета. Стол качнулся вперед и вверх, серебро покатилось по наклонной плоскости, по складкам скатерти, тарелки упали на пол и разбились. Роскошная чаша для пунша сдетонировала, как бомба, и женщины вскрикнули. Стол мгновение поколебался и затем пошел вниз.
— Помогите? Помогите? Помогиииите!
— Andale! — Гарденер довольно сильно стукнул зонтиком по голове Теда. Защелка сработала, и выстреливший зонтик раскрылся с глухим пшшш! Теперь Гарденер, с зонтиком в одной руке преследующий Энергетика Теда, выглядел как бешеная Мэри Поплине. Позднее ему пришло в голову, что раскрытие зонтика в доме считается плохим предзнаменованием.
Чьи-то руки схватили его сзади. Он вывернулся, думая, что Трепл разделался со своим неуместным приступом и собрался сделать следующий выход, штурмуя его со спины.
Это был не Трепл. Это был Рон. Он даже казался спокойным, но что-то было в его лице, что-то страшное. Было ли это состраданием? Да, Гарденер видел, это было так.
Моментально ему стал не нужен зонтик. Он отбросил его в сторону. В тишине столовой были слышны быстрое дыхание Гарденера и резкие всхлипывающие вдохи Теда. Перевернутый буфетный стол лежал в груде полотна, разбитого фаянса, разлетевшегося хрусталя. Запах разлитого ромового пунша превращался в слезоточивый туман.
— Патриция Маккардл на телефоне, говорит с полицией, — сказал Рон, — и, поскольку это Бэкбэй, они придут быстро. Ты хочешь смыться отсюда, Джим?
Гарденер посмотрел вокруг и увидел группки гостей, глядевших на него широкими, испуганными глазами. Завтра они не вспомнят, было ли это из-за ядерной энергии или Уильяма Карлоса Уильямса, или из-за того, сколько ангелов могут плясать на острие иглы, думал он. Половина из них будет рассказывать другой половине, что я делал пассы его жене. Просто старый добрый жизнелюбивый в-жену-стрелявший Джим Гарденер, распсиховался и зонтиком избил парня. К тому же опрокинул пинту виски на крохотные сиськи женщины, давшей ему работу, когда он сидел на бобах. Ядерная энергетика? Она-то здесь причем?
— Что за несчастье, — хрипло сказал он Рону.
— Черт, они будут годами вспоминать об этом, — сказал Рон. — За лучшим чтением, когда-либо ими слышанным, последовал лучший вечер, когда-либо ими виденный. Теперь пойдем. Кинь свою задницу в Мэн. Я вызову.
Энергетик Тед, глаза в слезах, сделал выпад в его сторону. Два молодых человека, один был бармен, поставили его назад.
— Гудбай, — сказал Гарденер толпившимся гостям. — Спасибо за приятно проведенное время.
Он пошел к двери, затем повернулся.
— И если вы даже все забудете, помните о лейкемии и детях. Помните…
Что они запомнят, так это как он бил Теда зонтиком. Он видел это по их лицам.
Гарденер кивнул и прошел по передней мимо Трепла, который все еще стоял, прижав руки к груди. Гарденер не смотрел назад. Он отшвырнул в сторону кучу зонтиков, открыл дверь и шагнул в ночь. Он хотел виски больше, чем когда-либо в жизни, и считал, что должен его найти, потому что в этот момент он упал в брюхо большой рыбы, и обморок поглотил его.
Глава 6
Гарденер на волнорезе
1
Утром четвертого июля 1988 года, вскоре после того, как первые отблески зари окрасили небо, Гарденер проснулся — и проснулся, между прочим, на самом краю каменного волнореза, рассекавшего волны Атлантики, от которого рукой подать да Аркадия Парка, того, что на Аркадия Бич, Нью-Хэмпшир. Правда, Гарденер не имел ни малейшего представления, где он находится. Ничего интересного, кроме своего собственного имени, вспомнить не удавалось; то, как он дошел почти до полного физического истощения, а также тот малозначительный факт, что он все-таки не утонул этой ночью, для него оставались загадкой.
Он лежал на камнях, опустив ноги в воду. Напрашивался вывод, что когда он устраивался здесь прошлым вечером, его лежбище было достаточно сухим и возвышалось над волнами; видимо, пока он спал, начался прилив, и к утру Гарденер оказался почти на уровне моря. Проснись он на полчаса позже, его бы унесло в открытое море, как снявшийся с мели корабль во время прилива.
Одна нога Гарденера была все еще обута, но ботинок так покоробился, что он без сожаления спихнул его в воду и апатично проводил глазами скукоженный бот, уносящийся в зеленоватую глубину. Пусть послужит домом раку-отшельнику, подумал он и уселся на камни.
Острая боль пронзила голову, как удар тока; в тот момент он подумал, что его хватил удар и что он пережил ночь на волнорезе, не утонув, только чтобы умереть от закупорки кровеносного сосуда утром.
Боль чуть отпустила, и все стало на свои места. Настроение Гарденера было под стать серому туману, окутавшему его со всех сторон. Ничто так не подавляет, как осознание своего ничтожества. Несомненно, Бобби Андерсон назвала бы это полным физическим упадком, чем-то вроде тяжкого похмелья, Джим. Что может быть хуже твоего самочувствия после ночного запоя?
Ночного? Только ночного?
Нет, детка. Длительный, многодневный запой. Просто убийственно…
Непереваренная пища раздула желудок. Слегка поташнивало. Взглянув налево, он обнаружил неизменный атрибут похмелья: лужицу рвоты, расплывшуюся на камнях.
Грязной, сальной рукой он вытер нос; взглянув на кисть правой руки, он обнаружил остатки запекшейся крови. Значит, у него опять шла носом кровь. Кровеносные сосуды оставались его слабым местом после той неудачной лыжной прогулки, когда ему было лет семнадцать. Как правило, у него всегда шла носом кровь, когда он напивался.
Все его предыдущие запои кончались одинаково, — это был первый случай за три года, когда он довел себя до предела, — как, сейчас, например: знакомая слабость все нарастала, переходя в раскалывающую голову боль, желудок раздут так, будто вместил содержимое сточной канавы, упадок общего восприятия и вялые, болезненные мышцы. Такое глубоко болезненное состояние даже не назовешь депрессией — это что-то вроде Судного дня для грешника.
Это даже хуже той жуткой депрессии, которая постигла его в 1980-м, когда оборвались его карьера преподавателя и семейная жизнь. Теперь мы подошли вплотную к смерти Норы. События того периода, запечатлевшиеся в его памяти, разворачивались в Окружной тюрьме Пенобскота. Представитель власти сидел напротив него, читая номер «Крэйзи». Позже Гарденер уяснил себе, что все полицейские придерживаются того мнения, что алкоголики выходят из запоя глубоко подавленными. И уж если в их распоряжении оказывается такой человек, они пристально изучают вас, чтобы убедиться, что вы не являетесь исключением из правила… если только вы не симулируете. Вам не избавиться от этого надзора, пока не будет оглашен приговор и вы поступите на иждивение округа!
— Где я? — спросил Гарденер.
— А вы как думаете? — ответил представитель власти вопросом на вопрос. Этот тип внимательно осмотрел только что снятые зеленые очки и медленно, с видимым удовольствием протер их;
Гарденер глаз не мог оторвать от того, как он ковыряет в носу и размазывает сопли по своим ботинкам. Ей-богу, одно это достойно поэмы, решил Гарденер.
— Что я сделал?
Помимо редких проблесков, его сознание в течение двух предыдущих дней было окутано мраком. Правда, тех редких проблесков было недостаточно, чтобы восстановить события, хотя бы в общих чертах. Так становится еще мрачнее от солнечных проблесков сквозь тучи, предвещающие шторм. Кажется, принеся ей чашку чая, он пустился в разглагольствования об атомках? Аве Атом. Его предсмертными словами будет не какая-нибудь чушь, а именно «Атом». Он мог вспомнить, как рухнул на шоссе перед домом, напившись так, что хоть выжимай, как пытался есть пиццу, роняя горячие крошки себе за пазуху. Звонил ли он Бобби? Кажется, звонил и мямлил что-то, что-то ужасное… да, еще, Нора действительно вопила, или нет?
— Что я сделал?
Представитель власти бросил на него взгляд, полный уничтожающего презрения.
— Застрелили свою жену. Именно так вы и сделали. Хорошенькое дельце, а?
И представитель власти снова уткнулся в свой «Крэйзи».
Все предыдущее было плохо, но это — хуже некуда. Непреходящее чувство отвращения к себе, суть которого в том, что ты сделал гадость и не можешь вспомнить, какую именно. Перебрав шампанского в канун Нового года, ты водружаешь абажур себе на голову и принимаешься отплясывать, хотя стены кружатся у тебя перед глазами, немало позабавив всех присутствующих (кроме своей жены); еще бы, ничего подобного они в жизни не видывали. Ты выделываешь все это, и тебе невдомек, что ты отколол что-то вроде оскорбления действием отцов города. Или застрелил свою жену.
В данный момент это хуже всего.
Как же это могло стрястись с Норой?
Так или иначе. Тогда его рассудок был слишком затуманен, чтобы пытаться восстановить покрытые мраком события.
Гарденер смотрел на волны, мягко подбирающиеся к его ногам, словно пытаясь взобраться к нему на колени. Волны, схлынув, оголяли извивающиеся зеленоватые водоросли… где-то поодаль ныряли проворные казарки. Да нет, это не водоросли. Зеленая слизь, что-то вроде сопель.
Убили свою жену… Хорошее дельце, а?
Гарденер зажмурился от внезапно нахлынувшей боли, затем снова открыл глаза.
«Прыгни, — нашептывал ему мягкий голос. — Я полагаю, с тебя уже хватит этих мытарств, так ведь? Глубина так заманчива… Сделай этот шаг. Только, чтобы переждать и возродиться, когда Великое Колесо Кармы сделает следующий оборот… или еще один, если я обречен провести следующее воплощение в качестве удобрения или чего-то вроде колорадского жука. Взвесь свои шансы, Гард. Прыгай. В твоем теперешнем состоянии обе ноги сведет, и ты мигом пойдешь ко дну. Между прочим, на дне, в иле и водорослях, так мягко, покойно. Так что, давай, прыгай».
Он подошел к краю скалы, глядя в зеленоватую глубокую воду. Только один шаг, и дело сделано. И он сделает этот шаг. Уже почти…
Нет, не сейчас. Сначала хорошо бы поговорить с Бобби.
Та часть его сознания, в которой еще осталось желание жить, ухватилась за эту мысль. Бобби. Бобби была единственным светлым и цельным воспоминанием его прошедшей жизни. Сейчас где-нибудь она пишет свои вестерны, да храни ее Бог; такая же рассудительная, как всегда; и все еще его друг, уже не любовница… Его последний ДРУГ.
Хочешь поговорить сначала с Бобби, да?
Для чего? Чтобы взвалить на нее свой крест? Богу ведомо, что ты слишком устал… Несомненно, ты уже доставил ей достаточно неприятностей. Избавь ее от этого. Прыгай и не отравляй окружающий мир.
Он подался вперед и почти последовал коварному совету. Та его часть, что еще цеплялась за жизнь, похоже, не находила аргументов против самоубийства. Можно сказать, что он оставался трезвенником, более или менее, все последние три года, с тех пор, как его и Бобби арестовали в Сибруке в 1985 году. Слабый аргумент. Если не считать Бобби, то он полностью одинок. Постоянный разлад в его сознании, даже когда он трезвый, а мысли настойчиво обращаются к АЭС. Он осознал свое место в мире, и гнев перешел в одержимость… но осознание еще не есть возрождение. Его поэзия вырождалась. Его мозг разрушался. И, что хуже всего, когда он трезвый, ему хочется напиться. Это именно то, что всегда подавляет. Я все равно что падающая бомба, которая взорвется, достигнув земли. Вопрос времени.
Ну хорошо. Хорошо. Он закрыл глаза и приготовился прыгнуть. В этот самый момент неожиданное озарение посетило его; интуиция, граничащая с ясновидением. Он почувствовал, что Бобби нуждается в его помощи больше, чем когда-либо. Она действительно в беде. Кажется, влипла во что-то серьезное.
Гарденер открыл глаза и осмотрелся, как человек, приходящий в себя после глубокого обморока. Надо бы разыскать телефон и позвонить ей. Он сказал бы: «Привет, Бобби, у меня был очередной срыв». И уж, конечно, не заявил бы: «Я не знаю, где я Бобби, но здесь нет никого, кто бы остановил меня». И еще бы спросил: «А как у тебя дела, Бобби?» И она бы ответила, что все как нельзя лучше. Она живет полной жизнью и имеет все, что хочет… а между прочим, Гард, с тобой все в порядке? Гард ответит ей, что все прекрасно, он подбирает интересный материал для книги, собирается по пути заехать в Вермонт, повидать друзей… все это приятно разнообразит его жизнь. Затем он вернется к своему волнорезу и прыгнет в море. На полном серьезе; обыкновенный неудачник посреди мертвой зоны, которая только кажется вполне пригодной для жизни. В конце концов он сам выбрал свой путь и знает, как его завершить. Океан существует десятки и сотни миллионов лет; так что пять минут он сможет подождать.
Только не перекладывай свои беды на ее плечи, слышишь? Обещай, Гард. Не пытайся вернуться к прошлому и не хнычь. Ты ведь считаешь себя ее другом, а не мужским вариантом ее слезливой сестрицы. Никакого нытья.
Он давал себе много, очень много обещаний, и, видит Бог, тысячи из них сам же нарушал. Но это уж он сдержит.
Гарденер неуклюже вскарабкался не вершину волнореза. Крутая и скользкая, она была действительно подходящим местом для сведения счетов с жизнью. Апатично оглядываясь по сторонам, он искал свою старую заслуженную коричневую сумку, сопровождавшую его во всех странствиях, предполагая, что она могла завалиться между камней. Сумки нигде не было. Старая, добрая сумка, замызганная и покоробившаяся, вмещала весь джентльменский набор: белье, зубную щетку, кусок мыла в пластмассовой мыльнице, связки консервных ножей (они всегда забавляли Бобби; время от времени она пользовалась ими), счет на двадцать долларов на самом дне… и, конечно, все его неопубликованные стихи. Жаль, если все это пропадет, впрочем, ему-то это уже не пригодится…
Особенно стихи. Все то, что было им написано за последние два года под остроумным и метким названием «Радиационный цикл», было предложено пяти редакторам подряд, и отвергнуто всеми пятью. Один из безымянных редакторов нацарапал: «Поэзия и политика редко соприкасаются; поэзия и пропаганда никогда». Это маленькое поучение совершенно справедливо, банально, как все вечные истины, он вполне с ним согласен… но не может остановиться.
Ну что ж, прилив внесет в них поправки своим синим карандашом. Иди и делай, как задумал, мелькнуло у него в голове, когда он направился к пляжу, размышляя о том, что, должно быть, лучше покинуть место своего пробуждения, чем лишить себя жизни столь мелодраматическим способом.
Он шел, освещенный лучами солнца, встававшего из вод Атлантики, и тень опережала его. В это время на пляже было пустынно; только один мальчишка в джинсах и клетчатой рубашке пускал фейерверк.
2
Здорово, его походная сумка вовсе не потерялась. Она валялась вверх дном чуть выше полосы прибоя, буквально «разинув рот». Как пасть голодного чудовища, зарывшегося в песок, подумал Гарденер. Он поднял сумку и заглянул вовнутрь. Пусто. Исчезло даже потрепанное белье. Перевернув сумку и постучав по дну, он обнаружил исчезновение счета на двадцать долларов. Зародившаяся было надежда испарилась в один миг.
Оглядевшись по сторонам, Гарденер заметил поблизости три записные книжки, наполовину засыпанные песком. Ветер перелистывал страницы телефонного справочника. Спокойно, подумал Гарденер. Испей чашу до дна.
Мальчишка, возившийся с фейерверком, двинулся к нему… но вплотную не подошел. Это предосторожность на случай того, если я действительно столь ужасен, как выгляжу… Он оставляет за собой возможность удрать, подумал Гарденер. Предусмотрительный ребенок.
— Это ваше? — поинтересовался паренек. Его рубаха была щедро осыпана овощным рисунком. «Жертва школьных завтраков» гласила надпись.
— Ага, — отозвался Гарденер. Он наклонился, чтобы подобрать размокшую записную книжку; посмотрев на раскисшие странички, он бросил ее на песок.
Школьник протянул ему две оставшиеся. Ну, что тут скажешь? Не бери в голову, парень? Туда этим стихам и дорога? Поэзия и политика соприкасаются редко, мой мальчик, а поэзия и пропаганда — никогда?
— Спасибо, — поблагодарил Гарденер.
— Не за что. — Паренек раскрыл сумку так, чтобы Гарденер мог бросить в нее две более-менее уцелевшие книжечки. — Диву даюсь, что вы нашли хоть часть потерянного. Летом эти места просто кишат всякими проходимцами. Особенно парк.
Паренек ткнул пальцем, указывая на что-то, находившееся за спиной Гарденера. Тот обернулся и увидел силуэт большого каботажного судна, чернеющий на фоне восхода. Сначала Гард предположил, что он ухитрился протопать довольно далеко на север к Олд Орчард Бич, еще до восхода солнца. Потом он заметил знакомый волнорез. Нет, он там же, где и был.
— Где я? — спросил Гарденер, и в его памяти пронесся тягостный разговор в тюрьме с полицейским, ковыряющим в носу. В какой-то момент, он был уверен, что мальчишка снова ответит вопросом на вопрос. «А вы-то сами, как думаете?»
— На Аркадия Бич, — отозвался парень, глядя на него с недоумением. Похоже, мистер, вы проторчали здесь всю ночь.
— Нынче ночью, верь не верь, — хрипло, дрожащим голосом подтвердил Гарденер, — Томминокер, Томминокер, Томминокер стукнул в дверь…
Парень удивленно уставился на Гарденера… И, нежданно-негаданно, выпалил продолжение куплета, которое Гарду слышать не доводилось: «Я хотел бы выйти, но не смею: я боюсь его там, за закрытой дверью».
Гарденер расхохотался… и тут же поморщился от проснувшейся боли.
— Где ты это слышал, парень?
— От мамы. Я тогда был еще совсем маленьким.
— Я тоже слышал о Томминокерах от мамы, — вспомнил Гарденер, — но этот куплет слышу впервые.
Парень поморщился, как будто тема потеряла для него всякий интерес.
— Она, бывало, несла всякий вздор. — Он окинул взглядом Гарденера. — Что, очень болит?
— Парень, — начал Гарденер, почти сгибаясь от боли, — если цитировать бессмертные строки Эда Сандерса и Тьюли Купферберга, мое самочувствие сравнимо с «самодельным говном».
— И долго вы пьянствовали?
— А? Как ты догадался?
— Да вы ведете себя точь-в-точь, как моя мама. Она, бывало, когда напьется, то всегда несет чепуху о Томминокерах, или о чем-то вроде этого.
— Она плохо кончила?
— Ага. Разбилась в машине.
Внезапно Гарденера пробрала дрожь. Парень, казалось, не обратил на это внимания; он наблюдал за чайками, пикирующими над пляжем. Они то купались в розовых лучах солнца, то прохаживались по волнорезу, выискивая что-то, бывшее, на их взгляд, съедобным.
Гарденер перевел взгляд на своего собеседника. Окружающее приобретало все более таинственные тона. Этот парень слышал о проделках Томминокеров. Сколько же детей на свете знает об этих существах, если судьба случайна свела Гарденера с одним из них, и многие ли теряли родителей из-за пристрастия к бутылке?
Парень запустил руку в карман и извлек коробочку фейерверк-патронов. Вот она — жар-птица юности, подумал Гарденер, улыбнувшись.
— Хочешь, запустим парочку? В честь четвертого числа? Это должно тебя развеселить.
— В честь четвертого? Четвертого июля, хочешь сказать? А что это за день?
Парень сухо улыбнулся.
— Как же, это ведь День Труда.
Кажется, двадцать шестого июня… он попытался восстановить последовательность событий. Боже милостивый! Что же он делал все эти восемь дней. Ну… кое-что вспоминается. Так-то лучше. Отдельные проблески сознания пробивались через кромешную тьму, окутавшую его память, правда, ничего существенного прояснить им не удавалось. Навязчивая идея, будто он покалечил кого-то, снова поселилась в его голове, но уже как несомненная реальность. Хотел бы он знать; кто его (Трептрепл) жертва, и что он сделал ему или ей? Не стоит. Лучше всего будет позвонить сейчас Бобби и, не дожидаясь, пока он вспомнит, что произошло, покончить с собой.
— Послушайте, мистер, а откуда у вас этот шрам на лбу?
— Поскользнувшись, врезался в дерево.
— Держу пари, вы глубоко распахали лоб.
— Даже глубже, чем кажется; впрочем, не стоит об этом. Слушай, есть здесь поблизости телефон-автомат?
Парень кивнул в сторону довольно нелепого домика с зеленой крышей, расположенного примерно в одной миле. Домик смахивал на жилье шотландского пастора; постройка, возносившаяся на гранитном мысе, была пропитана духом ранней готики. Похоже на дачу. Немного поколебавшись. Гард предположил:
— Это, кажется, «Альгамбра», точно?
— Именно так.
— Спасибо, — ответил Гард, направляясь к даче.
— Мистер? Он оглянулся.
— Разве вы не возьмете и эту? — парень кивнул на промокшую записную книжку, вынесенную на песок волнами. — Вы могли бы ее высушить.
Гарденер покачал головой. Мой мальчик, ответил он, да я и сам-то не просыхаю.
— А вы все-таки не хотите зажечь пару штук ракет? Гарденер снова мотнул головой, улыбаясь:
— Будь с ними осторожен, хорошо? Люди часто калечат себя самыми безобидными вещами.
— Буду. — Парень смущенно улыбнулся. — Моя мама прекрасно с ними справлялась, до того как, ну вы понимаете…
— Понимаю. Как тебя зовут?
— Джек. А вас?
— Гард.
— С праздником, Гард.
— Тебя тоже, Джек. И держись подальше от Томминокеров.
— Стукнул в дверь, — уныло закончил тот, глядя на Гарденера понимающими глазами.
В этот момент, Гарденера снова посетило предчувствие («Кто мог бы предположить, что похмелье обостряет восприимчивость к психическим эманациям Вселенского Разума?» — осведомился горько-саркастический голос в глубине его сознания). Что-то, неизвестно, правда, что именно, снова наполнило его ощущением, что в этот момент он просто необходим Бобби. Он двинулся прочь от школьника, шагая довольно быстро, хотя влажный песок засасывал его ноги, направляясь к домику с зеленой крышей. Вскоре сердце заколотилось так сильно и голова заныла так нестерпимо, что кровь, казалось, пульсирует в глазных яблоках.
А заветная «Альгамбра» оставалась так же далеко, как и прежде. Чуть помедленнее, а то заработаешь сердечный приступ или удар. Или то и другое.
Он пошел помедленнее… постепенно уясняя себе абсурдность ситуации. Он, который собирался утопиться минут пятнадцать назад, теперь беспокоится о своем сердце. Почти как в старом анекдоте об обреченном чудаке, отвергнувшем сигарету, которую предлагал ему капитан горящего судна.
— Я стараюсь завязать с этой вредной привычкой, — ответил он. Снова вступило в голову, и теперь вспышки боли складывались в скачущие строчки:
Нынче ночью, верь не верь
Томминокер, Томминокер,
Томминокер стукнул в дверь
И я был безумен, а Бобби о'кей
Но это пока не явилися к ней
Томминокеры.
Он стал, как вкопанный. С чего это всякая дрянь лезет в голову? (Дались ему эти Томминокеры!) В ответ оглушительный и жуткий голос, звучащий, словно со дна пустого колодца, отчетливо произнес: Бобби в беде!
Он рванулся вперед, снова перейдя на быстрый шаг… даже более быстрый, чем раньше. В голове стучало: Я хотел бы выйти, но не смею. Я боюсь его там, за закрытой дверью.
Читать бесплатно другие книги:
