Зигзаги судьбы Гиппенрейтер Мария

Мария Гиппенрейтер

Иллюстрации выполнила Мария Пинкисевич

© Мария Гиппенрейтер, текст

© ООО «Издательство АСТ»

Я посвящаю эту книгу моим детям — Егору, Маше, Вадиму и Алисе, которые всегда сопровождали меня во всех моих скитаниях и поисках, переживали и разделяли со мной трудности, радости и приключения и, взрослея, становились моими близкими друзьями и учителями

В первой книге «Бегство к себе» я описала свое детство и достаточно бурный подростковый период, остановившись на своем 20-летии. Дальше началась моя взрослая и самостоятельная жизнь, не менее насыщенная приключениями и продолжающимися поисками.

Белое море

Итак, отпраздновав в Москве свое 20-летие, я уехала на Кольский полуостров на Беломорскую Биостанцию МГУ. Это научно-учебный центр Московского университета, где студенты биофака летом проходят полевую практику. Располагается эта биостанция на берегу Белого моря в Кандалакшском заливе. Попасть туда летом можно было только по воде, доехав на поезде до станции Пояконда, так что за мной прислали небольшой станционный катер под названием «МРБ», что расшифровывалось как «малый рыболовный бот».

Мне выделили жилье и оформили на должность лаборанта. Обязанности были довольно разнообразными. Нужно было регулярно брать пробы морской воды со дна и делать их анализ. Я часами рассматривала в бинокуляр всякую разноцветную мелкоту, составляющую придонную фауну. Бинокуляр — это почти как микроскоп, только с двумя окулярами и меньшим увеличением. Для него не нужны предметные стеклышки, и можно было рассматривать все прямо в воде объемно и в живом виде, что было необыкновенно интересно — открывался совсем другой мир. Также я должна была каждый день замерять температуру воды на определенной глубине. Помню, меня поразило, что зимой самая низкая температура воды была не 0, а -2,7.

А еще в лабораторном здании были морские аквариумы. Находились они в помещении, где пол и стены были выложены кафелем. В аквариумах жили разные рыбки, раки-отшельники, актинии, морские звезды, губки, эфиуры, креветки и всякая другая живность. В мои обязанности входило за всем этим следить, кормить и периодически чистить дно и стенки. Аквариумы были соединены системой трубок, через которые постоянно поступала и сливалась морская вода. Вся эта система иногда засорялась и давала сбой, и тогда случался грандиозный потоп. Придя утром в лабораторию, я обнаруживала себя по колено в воде с плавающими вокруг рыбами, ползающими крабами, морскими звездами и резвящимися креветками. Сначала нужно было всех их выловить, а потом начинался долгий процесс вычерпывания с пола воды. В ход шли ведра, тряпки… Иногда кто-нибудь сочувственно помогал. Эти потопы вносили некое разнообразие в мою работу. Часто, гуляя по отливной полосе, я находила что-нибудь интересное и пополняла этим население аквариумов.

Через пару месяцев ко мне приехал Володя. Его тоже оформили лаборантом, и он стал мне помогать, хотя больше специализировался по всяким техническим неполадкам. Мы стали жить вместе, и это было первым подобного рода опытом в моей жизни. Родителей рядом не было, не нужно было ни перед кем отчитываться и объясняться, и я почувствовала себя совсем взрослой. У меня, можно сказать, началась семейная жизнь. Володя был старше меня на десять лет и, помимо влюбленности, вызывал у меня чувство благоговения. Он казался очень взрослым и опытным, и мне хотелось его во всем слушаться. Мы все делали вместе, все было ново и интересно. Часто ездили на рыбалку на весельной лодке. Для этого надо было отплыть немного от берега и опустить в воду тонкую веревку с привязанным к ней крючком. Иногда даже наживка была не нужна. Рыбы было так много, что она хватала голый крючок. Ловили таким образом, в основном, треску. За полчаса можно было надергать ведро рыбы. Я и не подозревала, что свежая треска может быть такой сочной и вкусной. Та треска, что продается в магазинах, вымороженная, сухая и лишенная всякого вкуса — жалкий отголосок настоящей рыбы. Еще мы ловили селедку. Свежая, потушенная в собственном соку и сливочном масле, она оказалась необыкновенно вкусной и нежной.

Началась полярная зима. Красное солнце ненадолго поднималось над горизонтом и пройдя вдоль него на запад, опять закатывалось. Освещение было очень необычным. Низкое солнце отбрасывало длинные причудливые тени от деревьев и сугробов на белое полотно замерзшего залива. В середине залива оставалась небольшая полоса воды, которой приливы и отливы не давали замерзнуть, и над ней всегда поднимался пар. Там большими стаями толклись, шумели и кормились утки гаги, оставшиеся зимовать.

Мы с Володей часто ходили на лыжах, а порой в качестве зарядки перекалывали целые поленницы дров одиноким старикам. Иногда мы выходили на небольшой весельной плоскодонке в открытую воду, плавая среди льдин и снежной шуги. Однажды, в один из таких выходов, в залив пришли киты белухи. Они стали резвиться и выпрыгивать из воды недалеко от лодки. Это было необыкновенное зрелище и ощущение. Хотя белухи и не очень большие киты, но в закрытом с трех сторон заливе, среди льдин и по сравнению с нашей маленькой плоскодонкой, они казались гигантами.

Короткий зимний день, не успев начаться, быстро заканчивался. Наступал длинный вечер. Дома было тепло и уютно, горела настольная лампа, топилась печка. Я подолгу занималась, так как продолжала учиться, потом мы ставили пластинки и слушали классическую музыку.

На биостанции была русская баня. Ее топили раз в неделю, и мы ходили туда париться. Оказалось, что правильно парить и париться — это целое искусство. В поселке жило несколько местных семей, и среди них были две старухи, которые этим искусством владели. Они запихивали меня на полку, поддавали пару с какими-то травами, и начинался обряд. Скороговоркой бормоча длинные заклинания и заговоры, мелкими взмахами веника, не касаясь кожи, они нагнетали пар, и горячая волна прокатывалась по всему телу. Когда пар немного остывал, начинали хлестать веником, продолжая что-то бормотать. Потом выталкивали наружу в сугроб. Делали таких три-четыре захода. Вначале я не выдерживала и пяти минут, скатывалась с полки и выбегала наружу. Но бабки заставляли терпеть, говоря, что это вся парша и хворь выходят и дальше будет легче. Постепенно я действительно привыкла и стала выдерживать полные процедуры. После такой бани кожу долго покалывало мелкими иголочками, и было необыкновенное ощущение легкости во всем теле.

Вскоре обнаружилось, что я беременна. Это было полной неожиданностью. Нужно было ехать в Москву на зимнюю сессию, и я с ужасом думала, как скажу об этом родителям. Мама с Алешей не одобряли моего выбора и считали, что Володя мне совсем не подходит. Он был сильно старше, без образования и из рабочей семьи. Мне это казалось полным абсурдом. Какое все это имеет значение, если есть любовь? Она все уравнивает и все преодолевает. Это было мое убеждение, и я хотела это доказать. Тем не менее ребенок пока в мои планы не входил, и я поехала в Москву с намерением сделать аборт.

В Пояконде у нас были друзья из местных жителей. Узнав, что я собираюсь в Москву, они решили сделать мне и моим родителям подарок. Поморы заготавливают на зиму бочки селедки. Рыбу подсаливают, дают слегка протухнуть, и все это потом замораживается. Это селедка с душком считается деликатесом. Мне наложили полмешка такой замороженой селедки и велели отвезти в дар родителям. По тем временам полмешка рыбы было очень щедрым подарком. Я села в поезд. Мне досталась боковая полка, так что я засунула мешок с рыбой под сидение, заткнула его своим рюкзаком и устроилась спать. Через некоторе время селедка, видимо, начала оттаивать, потому что по вагону потянуло подозрительным запахом. Я делала вид, что ко мне это не имеет никакого отношения.

В теплом вагоне селедка продолжала подтухать, мешок протек, и из-под моего сидения предательски потянулась тоненькая струйка вонючей жижицы.

Промучившись два дня в страхе, что меня снимут с поезда, я, наконец, прибыла в Москву. Предстояла поездка в метро. Войдя в вагон, я забилась в угол, загородив мешок рюкзаком и своим телом, но это не помогло. До своей станции доехала в пустом вагоне. Люди заходили и тут же выскакивали и переходили в другой вагон. Войдя домой, я с облегчением протянула мешок с рыбой родителям: «Это вам подарок от поморов. Должно быть вкусно». Моя миссия была выполнена. Мешок вынесли на балкон. Через некоторе время меня аккуратно спросили, не возражаю ли я, если его вынесут на помойку. Я не возражала.

Знакомая врач-гинеколог отговорила всех нас от аборта, приведя несколько веских доводов и сказав, что, в конце концов, ребенок — это большая радость. Так что, отучившись зимнюю сессию, я вернулась обратно на биостанцию, сохранив ребенка. Первые месяцы беременности проходили трудно. Меня все время тошнило, я не могла переносить никаких запахов ни еды, ни парфюмерии. Единственное, что меня утешало, — это запах лошади и конского навоза. Я ела зубную пасту, и по ночам мне снились свежие помидоры. Чтобы как-то удовлетворить потребность в помидорах, я покупала трехлитровые банки томатной пасты, разводила их водой и пила.

Наступила весна, потом началось полярное лето. Тихая биостанция ожила, одна группа студентов сменяла другую, стало шумно, людно и весело.

В белые полярные ночи никто не хотел спать. Жгли костры, пели под гитару песни, играли в волейбол. Я тоже во всем участвовала и даже играла в волейбол в команде, подвязав живот бандажом. Днем шли практические занятия. С помощью двух студентов — практикантов я освоила работу на микротоме. Это достаточно большой прибор с тяжелым и острым ножом, который позволяет делать микроскопические срезы с любых биологических тканей. Мы готовили препараты для микроскопов. Сначала нужно было выловить какого-нибудь червя, залить его в парафин и поставить в специальный сушильный шкаф, чтобы все ткани пропитались парафином. Дальше на микротоме делались тончайшие срезы толщиной от 1 до 50 микронов через разные части организма. Толщину можно было регулировать. Потом этот срез наклеивался на предметное стекло, парафин растворялся, препарат окрашивался специальными красителями, чтобы лучше были видны структуры ткани и клеток, все это заклеивалось покровным стеклышком, и препарат готов. Работа была тонкая, но необыкновенно интересная. Потом, глядя в микроскоп, нужно было сделать зарисовки.

Параллельно я делала свои учебные задания, собрала и сделала за лето большой гербарий местных растений. Это был тоже очень увлекательный и творческий процесс. У каждого растения нужно было собрать цветы, листья и корень, все это правильно высушить, аккуратно пришить на лист ватмана и подписать его русское и латинское названия и классификацию.

В Кандалакшском заливе располагались острова Кандалакшского заповедника. Недалеко от нас находился остров Великий. Там, по слухам, жил в одиночестве странный лесник с причудами, который ни с кем не общался, свято берег свой остров и никого туда не пускал. Если кто-то подплывал на лодке, он выходил на берег с ружьем и отправлял посетителя обратно. Звали его Артур Васильевич Пудов. Иногда он приезжал на биостанцию за продуктами и, пополнив свои запасы, быстро уезжал обратно. Как-то нам удалось познакомиться, и, узнав мою фамилию, Артур Васильевич очень оживился. Оказывается, мой отец не раз бывал у него на острове, и они подружились. Мы с Володей были приглашены в гости, что было редким событием и большой честью.

Остров был очень красивый, с полосатыми скалами, нетронутой природой, огромным количеством ягод и грибов. Артур жил в небольшой избушке на берегу, с очень простым бытом — печка, лавка, стол со свечками и керосиновой лампой, простая хозяйственная утварь. Меня поразила стоявшая на столе полная клавиатура от пианино. Она была искусно вырезана из дерева, с рельефными клавишами, покрашенными белой и черной краской. Каждый день Артур Васильевич на ней «играл». Оказывается, он когда-то имел музыкальное образование, и чтобы не терять технику и тренировать пальцы, сам сделал себе эту клавиатуру. А музыка, по его словам, звучала у него внутри. Мы подружились и не раз бывали у него в гостях. Он всегда был нам рад, угощал оладушками и даже разрешал собирать на острове грибы и ягоды.

В сентябре мы решили уехать в Москву. В октябре должен был родиться ребенок.

Опять Москва

Вернувшись, мы сняли однокомнатную квартиру на окраине Москвы, куда надо было ехать на электричке. Там было дешевле.

Володя записался на двухмесячные курсы водителей такси.

Однажды утром я проснулась и поняла, что у меня отошли воды. Я очень перепугалась и не знала, что делать. Телефона у нас не было. В то время (1977 год) домашние телефоны были еще не у всех. Люди становились на очередь и могли потом годами ждать, когда к ним проведут телефонную линию. Мобильные телефоны были вообще из области фантастики. Зато у нас во дворе был телефон-автомат, куда нужно было опустить двухкопеечную монетку, чтобы сделать звонок. Но звонить мне все равно было некуда. Соседки дома тоже не оказалось. Я выбежала на дорогу и стала ловить машину, чтобы поехать в роддом. Завидев испуганную и сильно беременную женщину, несколько машин проехало мимо. Наконец, попался сердобольный таксист, который и отвез меня в больницу. Это был специализированный роддом, в котором меня наблюдали, так как я относилась к немногочисленным 15 % населения с резус-отрицательной кровью. Там же начали использовать при родах закись азота — веселящий газ, который мне и дали, когда начались схватки. Считалось, что газ этот безопасный и выводится из организма через 10–15 минут. Особого веселья я не испытала, но вся реальность уехала куда-то далеко в туннель. За 15 минут до полуночи я родила. «Мальчик» — сказала акушерка, подняв в воздух красно-синее сморщенное тельце.

Володя, приехав домой с курсов и не обнаружив меня дома, тоже приехал в роддом и там ждал до конца. Потом я лежала в палате, вцепившись мертвой хваткой в края железной кровати, потому что, как мне казалось, кровать все время поворачивалась перпендикулярно к полу, и чтобы с нее не свалиться, я должна была крепко держаться. Так продолжалось всю ночь. По-видимому, это была реакция на закись азота.

С ребенком все оказалось в порядке, резус-конфликта не произошло, и через неделю меня выписали домой. Сына назвали Егорушка.

Началась совсем другая жизнь. Дни и ночи смешались. Я хронически недосыпала, так как первые три месяца Егорка вообще не спал по ночам. Днем надо было кормить, потом сцеживаться, пеленать, стирать, опять кормить. Стиральной машины у нас не было. Памперсов тогда тоже не было. Были марлевые подгузники, которые я сама шила, байковые пеленки и кусочки клеенки, чтоб не промокало. Все это надо было непрерывно стирать вручную и где-то сушить. Костяшки пальцев от непрерывной стирки были напрочь стерты и кровоточили, все поверхности в квартире были завешаны пеленками и распашонками.

Выживать финансово было тоже очень тяжело. Аренда квартиры стоила пятьдесят рублей в месяц. Стипендия Володи на курсах была сорок семь рублей. Просить помощи у родителей не хотелось и не позволяла гордость. Ведь у меня в жизни был мужчина, который должен о нас заботиться. Спасало то, что у меня было много молока, и я его сдавала. Каждый день ко мне ходили две мамы и брали по бутылочке за пятьдесят копеек. Таким образом у меня получался рубль, на который я покупала еду на день. Это был более или менее один и тот же набор: два свиных антрекота по тридцать три копейки, треугольный пакетик молока, батон хлеба и несколько картофелин. Иногда накапливались копейки на тортик, и это был праздник.

Наша соседка по этажу работала на фабрике мороженого. Иногда она приносила домой трехлитровый битончик жидкого сливочного пломбира и угощала нас. Мне тогда казалось, что ничего вкуснее этого быть не может. Несмотря на все это, жизнь не казалась трудной. Ребенок был большой радостью, и мои дни были наполнены заботами о нем и о семье в целом, которые были вполне естественными. В институте я взяла акдемический отпуск на год.

Весной я оформилась работать дворником в нашем же доме, и, гуляя с коляской, подметала двор и улицу. По выходным Володя мне помогал. К тому времени он уже работал таксистом, и жить нам стало легче.

Скоро я стала замечать, что Володя выпивает. Он приходил домой и от него пахло перегаром. Объяснял, что это пустяки, просто по дороге домой выпил пива, чтобы снять нервное напряжение после работы. Это стало учащаться, я находила дома спрятанные бутылки вина, и на этой почве у нас начались ссоры.

Летом мои родители разменяли квартиру, сами переехали в трехкомнатную, а у нас появилась своя однокомнатная квартира.

Мы расписались, когда Егору было шесть месяцев, и устроили небольшую свадьбу в нашей новой квартире. Народу было немного — родственники и близкие друзья. И хоть у меня и было длинное белое платье и фата, эта свадьба все-таки была не такой, о какой я мечтала. Володя под конец сильно напился, и мне было очень обидно и стыдно перед моими родными.

Когда Егору исполнилось полтора года, мы стали думать, куда бы нам уехать, так как продолжать жить в Москве не хотелось.

Тебердинский заповедник

Мы поехали работать на Кавказ в Архызское лесничество Тебердинского заповедника.

Нас оформили лесниками и поселили на кордоне в пятнадцати километрах от поселка Архыз. Володя ездил каждый день на автобусе на работу, а я оставалась с Егором дома. Вокруг кордона был довольно большой участок. Мы построили небольшую теплицу, раскопали и посадили огород. Я стала разводить кроликов. Клетки для них мы тоже строили сами. Дел по хозяйству было много. Егорка меня везде сопровождал. Он мог часами ползать во дворе, разглядывая муравьев и разных букашек, и всякие палочки, листики и камешки были его игрушками. Еще у нас была собака Бэк, с которым Егор очень дружил и часто с ним возился.

В Тебердинский заповедник в качестве эксперимента завезли тридцать голов зубров и выпустили их на волю. Зубр — самое тяжелое и крупное наземное млекопитающее Европы и последний европейский представитель диких быков. Зубры очень близки к североамериканским бизонам и способны с ними спариваться и давать потомство.

Лесники заготавливали им на зиму сено на подкормку и ставили в ущелье небольшие стога, вокруг которых зубры и проводили всю зиму. Летом им хватало еды, и они мирно паслись в заповеднике. Еще там были рабочие лошади, которых на ночь тоже выпускали пастись на волю. За нами были закреплены пара лошадей, находившихся в поселке, и участок, который мы должны были периодически объезжать. Для меня объезд участка всегда был радостным событием. Я брала с собой Егорку, мы ехали в поселок, откуда начинался наш маршрут длиною в двадцать километров. Сначала нужно было поймать и оседлать лошадь. Лошади быстро сообразили, что если смешаться со стадом зубров, то лесникам поймать их не так-то просто, и не каждый решался это делать. Лезть в стадо зубров было, откровенно говоря, страшно.

Вблизи зубр представляет собой внушительное зрелище. Длина его тела может достигать триста тридцати сантиметров, высота в холке — двух метров, а вес — одной тонны. У зубров практически нет в природе врагов, и они ничего не боятся. Я видела, как эти махины легко и грациозно взлетают галопом по почти отвесному склону. От них исходила невероятная мощь, и никогда не было ясно, что у них на уме. Завидя приближающегося человека, зубр переставал пастись, поворачивал голову и пристально смотрел, нагнув голову. Маленькие красноватые глаза ничего не выражали. Было непонятно, то ли он сейчас на тебя бросится, то ли повернется и уйдет. Иногда стадо неожиданно срывалось с места и галопом уносилось куда-нибудь в гору. Натерпевшись страху и поймав, наконец, свою лошадь, я сажала Егора перед собой в седло, и мы отправлялись в объезд. Завидев зубров, Егор возбуждался, подпрыгивал в седле и, показывая пальцем, говорил: «Зяба, зяба!» После «папа» и «мама» это было его следующее слово. На всадников зубры не обращали никакого внимания, так что мы спокойно проезжали мимо стада. Это же относилось и к другим животным — едущий на лошади человек почему-то не вызывал недоверия и страха, и если мы вели себя тихо, к нам на тропу иногда выходили олени и косули. Лошадь пофыркивая, неспешно цокала копытами по тропе, а вокруг была красота — горы и альпийские луга. Весной склоны ущелья покрывались ковром голубых и белых крокусов. Это было необыкновенно красиво. Позже растительность сменялась сплошными зарослями черемши, и в воздухе стоял сильный запах дикого чеснока.

Доехав до дальнего кордона, мы делали привал, перекусывали и отправлялись в обратный путь. Егор мирно засыпал в седле и спал до самого дома. Иногда я ходила в обход пешком, посадив Егора за спину в рюкзачок. В таких случаях мы не уходили очень далеко, останавливались и «паслись» на какой-нибудь полянке.

Однажды мы с Володей и Егором поехали в такой объезд зимой. Уже в потемках добравшись до кордона, мы протопили печку и решили здесь заночевать. Ночь была ясная и морозная, светила яркая луна, озаряя окрестности таинственным голубоватым светом. И среди всего этого безмолвия вдруг завели свою песнь волки. Это был незабываемый опыт, который я помню до сих пор. Разноголосый вой эхом отражался от стен ущелья и проникал в каждую клеточку моего тела, вызывая смутные и необъяснимые чувства возбуждения и какой-то древней тоски. Хотелось выйти и присоединиться к ним. Наверное, это был зов предков.

После академического отпуска я продолжила учебу, и моей курсовой работой по зоологии был дневник наблюдений за дикой природой, который я регулярно вела. К нам на кордон периодически забредали какие-нибудь животные. Однажды пришла рысь, каким-то образом открыла клетки и утащила несколько кроликов. В дневнике я описывала все — следы зверей, сезонные изменения в природе, весенний прилет птиц, наблюдения за зубрами… В результате за год получилась толстая тетрадь. Преподаватель потом мне говорил, что читал это как увлекательный роман.

К сожалению, проблема алкоголизма у Володи ухудшилась, начались конфликты на работе. Все чаще он приезжал домой пьяный и агрессивный, доходило и до рукоприкладства. В эти моменты я становилась для Володи «профессорской дочкой» и «голубой кровью», и он мне за это мстил. Иногда он выгонял нас из дома, и мне приходилось ловить на дороге попутную машину и уезжать в поселок. Там мы оставались ночевать в доме у местных учительниц. Это были мама с дочкой, милейшие и интеллигентные женщины, которые нам очень сочувствовали и всегда давали приют. После таких инциндентов Володя очень переживал, раскаивался, просил прощения, говорил, что больше такого не повторится. Но это повторялось опять. Я чувствовала себя изолированно и беспомощно, и часто не знала, что делать. Мои устои и понятия о браке пошатнулись. Для меня брак был нерушимой святыней, но глядя на нашу жизнь, все чаще возникала мысль, что я не хочу такой жизни ни для себя, ни для ребенка. Но Володя обещал и раскаивался, а я все еще ему верила.

Всякие жизненные перипетии

Приближалась летняя сессия, и мы с Егором уехали в Москву. Намерения возвращаться у меня не было. В эту же весну мама с Алешей за какую-то смешную сумму купили в Белоруссии дом. Это была старая, но просторная изба с русской печкой, сенями и небольшим хлевом. Вокруг росло несколько яблонь и большая старая липа. Все это находилось в брошенной деревне под названием Березовка, посреди чистого поля. Вокруг простирались бескрайние просторы с небольшими перелесками. В деревне было два жилых дома: в одном жила одинокая старушка, в другом — пожилая пара с двумя взрослыми придурковатыми сыновьями. До ближайшего поселка было пять километров. Вот в эту Березовку нас с Егором и отвезли мама с Алешей налаживать хозяйство. «Поднимать целину» было для меня уже делом привычным. Мы дружно раскопали огород, посадили туда все, что только можно, вспахали поле под картошку, посадили клубнику и кусты смородины, всякие цветочки… ну, в общем, завели хозяйство и даже задумали построить баню. У нас появилась «дача».

Оставив Егора родителям, я уехала в Москву на летнюю сессию. Володя уволился из заповедника и тоже вернулся в Москву с намерением начать новую жизнь и даже поступить в тот же институт. В институт он поступил, и мы вместе отучились эту сессию и отработали практику, только он был на курс моложе. Было радостно вместе заниматься, появилось общее дело и интерес.

Казалось, что жизнь налаживается — у нас была своя квартира, Егорка пошел в детский садик, я устроилась лаборантом в Ботанический сад МГУ, а Володя опять начал работать таксистом. Он очень старался. Иногда мы ездили в гости к его родителям. Володин отец сорок лет проработал на заводе. Он был худой и немногословный. Мать, пышнотелая, шумная, с громким низким голосом, работала бухгалтером на том же заводе. Ко мне они относились настороженно, я была «не их поля ягода». К нашему приезду накрывался стол, на котором всегда стояла бутылка водки. Выпить рюмку-другую перед обедом для них было святым делом.

Вскоре оказалось, что я опять беременна. Володя воодушевился, поклялся, что немедленно и насовсем бросит пить и даже курить, и, вообще, будет обо мне заботиться. Но продлилось это недолго. Помучившись, я решила сделать аборт.

Дожидаясь в больнице своей очереди, я передумала много разных мыслей и, когда подошла моя очередь, поняла, что не могу этого сделать, и ушла. Придя домой, позвонила родителям, рассказала им все. Мама с Алешей меня поддержали и сказали, что, чтобы ни случилось в моей жизни, они всегда помогут мне вырастить этого ребенка.

Беременность протекала трудно, отношения не ладились. Володя пил. Как-то придя в очередной раз домой пьяный, он стал приставать к маленькому Егору, который сидел в своем стульчике и ел кашу. Я попыталась заступиться за ребенка, но Володя меня грубо оттолкнул и начал вытаскивать Егора из стула. Егор испугался и заплакал. Тут внутри меня как будто развернулась пружина, видимо, сработал какой-то инстинкт: последовали два резких удара, и Володя медленно сполз по стенке на пол, потеряв сознание. Ни до, ни после я никогда никого так не била. Во мне все оборвалось. Я поняла, что это конец. Наутро Володя очухался, пощупал челюсть и сказал: «Надо же, как ты меня вырубила! Я тебя аж прямо зауважал». Было обидно, что уважение мужа нужно было зарабатывать таким путем, но мне было уже все равно… Я собрала вещи, подала на развод и на седьмом месяце беременности ушла с Егором жить к родителям. Через два месяца нас развели, так как были на то веские основания. Сразу после суда родители уложили меня в роддом под наблюдение врачей, а сами, забрав Егора, уехали на майские праздники в Белоруссию. Был конец апреля. Срок мне поставили — первую декаду мая. Очень не хотелось, чтобы день рождения ребенка выпал на один из майских праздников. Таким образом, 1–3 мая отпадали, 9 и 10 тоже. Я наметила себе день — 7 мая. Накануне попросила у нянечки ведро и швабру и вымыла на этаже все коридоры. Потом перед сном сделала двадцать приседаний. Ночью начались схватки, и на следующий день, как и было задумано, у меня родилась девочка. Я назвала ее Машенька, это имя было уже как-то привычно.

Несмотря на радость от рождения ребенка, в роддоме мне было очень тоскливо и одиноко. Ко всем женщинам приходили и стояли под окнами радостные родственники и счастливые папы, которым мамы гордо показывали в окно своих младенцев. Им приносили цветы, фрукты, конфеты и прочие вкусности. Ко мне мало кто приходил. Родители были в отъезде. Один раз пришла сестра, принесла цветы и немного еды. Я лежала в палате и в промежутках между кормлениями думала горькую думу: двое маленьких детей, мужа нет, неоконченный институт, жить негде (Володя отказался выезжать из принадлежавшей мне квартиры, так как был там прописан). Будущее казалось беспросветным и было окрашено в серые цвета.

Через несколько дней подружка забрала меня из роддома. Я должна была немного прийти в себя и потом уехать в нашу деревню в Белоруссии.

В это время объявился Володя, узнав, что я родила. Он стал меня терроризировать и испробовал все методы, пытаясь меня вернуть: приносил цветы, давал всякие обещания, умолял, писал стихи, потом стал приходить пьяный и угрожать, что перестреляет всех моих настоящих и будущих любовников, и, вообще, не даст мне спокойной жизни. Я перестала открывать дверь и отвечать на звонки. У меня начались страхи и панические атаки, нарушился сон. Через две недели я уехала в деревню. Этот отъезд был для меня спасением.

Березовка

В деревне было хорошо, это была моя привычная стихия. Там были все: сестра с ее маленьким сыном, мама с Алешей и их сыном Алешкой, и Егорка. Машенька оказалась на редкость спокойным ребенком. Она подолгу спала на улице в коляске, а когда просыпалась, то могла два-три часа тихо лежать и разглядывать свои ножки и ручки. Очень помогала кошка Мурка, принадлежавшая соседской бабушке. Этой кошке было семнадцать лет. На ее веку родилось и выросло несколько детишек — внуков бабушки, и кошка всегда их «нянчила». Она повадилась приходить к нам в дом и, увидев распеленутую Машу, ложилась рядом с ней так, чтобы та могла чувствовать ее шерсть и тепло, и начинала мурлыкать. Маша замирала и тихо лежала с кошкой, или начинала радостно брыкать ее ногами и руками, и Мурка это терпеливо выносила.

Вообще, эта кошка оказалась какой-то уникальной. Рано утром она приходила под окно, возле которого я спала, подпрыгивала вверх и стучала лапами в стекло, чтобы я открыла ей дверь. Иногда она приносила мышей или наполовину съеденных крыс и клала свои дары возле моей подушки. Однажды эта кошка, идя по комнате, упала в открытый подпол, и только тогда мы поняли, что она совсем слепая. Никакое другое ее поведение это не обнаруживало.

Другой Машиной нянькой был соседский дурачок Вася — старший из сыновей, лет двадцати семи, который любил приходить к нам в гости. Он радовался любому угощению и был совершенно безобидный — всегда улыбался, радостно на все мычал и все время стоя раскачивался. Завидев Машу в коляске, он с готовностью принимался ее качать, пока она не засыпала. Он относился к этому делу очень ответственно, не спускал с нее глаз и веточкой отгонял комаров и мух. Я знала, что Маша под присмотром, и могла спокойно возиться в огороде или по хозяйству. Когда Маша просыпалась, Вася приходил и отдельными словами и жестами давал мне понять, что «девка проснулась».

Егор очень заботливо относился к Маше. Когда она начала ползать и все время норовила свалиться с дивана, я могла оставить ее на попечение Егора. Он одной рукой возил по дивану свои машинки, а другой рукой автоматически блокировал край дивана, к которому подползала Маша. Или учил сползать самостоятельно — разворачивал ее ногами к краю и говорил: «Сначала ножки спусти, вот так, а потом сползай». Когда она тараном вползала в его постройки из кубиков, он не сердился и говорил: «Машенька, ну, посмотри, что ты наделала, все сломала. Мне теперь надо заново строить». Егорке тогда было четыре года. И потом, позже, он всегда за ней присматривал, если мне надо было отойти, и я была спокойна, что у них все будет нормально.

Когда Маше исполнился год и два месяца, а я уехала в Москву на летнюю сессию, мама с Алешей решили научить ее есть самостоятельно. По их рассказам, они сажали ее в стульчик, давали ложку, ставили перед ней миску с кашей и выходили из комнаты. Сначала каша оказывалась размазанной по столу и по всему, до чего Маша могла дотянуться. В рот попадало очень мало. Другой еды некоторое время не давали. Со временем площадь размазывания каши уменьшалась, и видимо, остальное стало попадать в рот. Когда я вернулась из Москвы, моя пятнадцатимесячная дочь умело орудовала ложкой. Проблема запихивания в ребенка еды закончилась, не успев начаться.

В какой-то момент нам пришла идея завести корову. И мы ее завели. Это была большая радость. Корова была очень симпатичная, и звали ее Калинка. Хлопот прибавилось. Корову надо было доить и что-то делать с большим количеством молока. Еще ее надо было водить к быку, что было волнительным событием для всех членов семьи — «покроется, не покроется». На зиму нужно было заготовить довольно много сена. Так что, вооружившись косами, вилами и граблями, мы с Алешей этим и занимались. Мы договорились с женщиной из соседней деревни, что она будет на зиму забирать корову вместе с сеном, оставлять себе за это теленка, а весной отдавать нам корову обратно на все лето. Это всех устраивало.

Взяв очередной академический отпуск в институте, я плотно занялась сельским хозяйством.

Одной из достопримечательностей нашей «дачи» был большой профессиональный батут. Когда-то мы с мамой ходили в батутную секцию в МГУ, и тренер по старой дружбе подарил маме этот списанный батут.

Его привезли в Березовку и поставили на поляне перед домом. Этот батут стал любимым местом всех взрослых, детей и гостей. На нем можно было прыгать до умопомрачения, крутить сальто и выделывать разные трюки, читать, загорать, лежать ночью на спине и смотреть на звезды, или просто спать. Маша, еще не начав даже ходить, уже с удовольствием на нем подпрыгивала. Удивительно, как одна такая вещь могла принести столько радости людям всех возрастов.

Однажды к нашему дому приехал трактор с прицепом, нагруженным доверху яблоками. Молодой тракторист был в стельку пьяный и заплетающимся языком сообщил, что он совсем заблудился, не понимает, где находится, и что ему просто необходимо сегодня сдать в совхоз эти яблоки, а то его уволят. И еще успел сказать, что зовут его Эдик, после чего упал на руль и заснул.

Надо было что-то делать. Ни трактор, ни пьяный тракторист нам не были нужны возле дома. Я закинула в прицеп свой велосипед, растолкав и потеснив тракториста, забралась в кабину, подергала ручки (благо их было не много) и велела Эдику держаться и постараться не выпасть из трактора. В то время я еще ничего не умела водить — ни машину, ни тем более трактор. К счастью, кругом были поля и пустынная проселочная дорога. Трактор завелся, и мы каким-то образом поехали и благополучно доехали до поселка. Узнав родные окрестности, Эдик от удивления протрезвел и стал спрашивать, как мы сюда попали. Я объяснила. Он удивился еще больше и сказал, что сейчас сдаст яблоки и сам отвезет меня обратно. Так мы подружились, и Эдик иногда к нам заезжал, что-нибудь привозил или помогал с заготовкой сена.

Как-то мы с сестрой копались в огороде, когда в небе появились большие вертолеты. Они летели очень низко, из опущенных вниз носов зловеще торчали пулеметы. Вертолеты летели прямо на нас. Потом появились какие-то боевые машины. Корова, задрав хвост и высоко взбрыкивая задом, в ужасе унеслась вдаль вместе с цепью и колом. Мы решили, что началась война, а мы тут сидим в своей деревне и ничего не знаем. И что тут-то нам всем и придет конец. Вертолеты приземлились и из них высыпали солдаты. К нам подошел командир, отдал честь и сообщил, что в нашем районе несколько дней будут проходить военные учения, чтобы мы не пугались и обращались, если с чем-нибудь надо помочь.

Солдаты оказались очень вежливые. Мы угощали их молоком, а они в свободное время кололи нам дрова и ворошили сено.

Московская жизнь

На зиму я возвращалась с детьми в Москву. Володя вернул мне половину денег за квартиру, и родители, доплатив, купили нам двухкомнатную квартиру в их же доме. Я продолжила учебу в институте и опять вышла на работу в МГУ, устроив Машу в тот же детский сад, куда ходил и Егор. У меня стали появляться друзья. Как-то гуляя в обеденный перерыв по ботаническому саду, я набрела на двух молодых ребят, пытающихся колоть дрова возле какой-то подсобки. Зрелище было довольно плачевное. Понаблюдав за этим некоторое время, я попросила у них топор и, вспомнив все свои байкальские и беломорские навыки, быстро переколола все чурки. Вообще-то, я очень любила колоть дрова. Ребята в оцепении наблюдали за процессом, а потом позвали меня пить чай в подсобку.

Мы подружились, и так я оказалась втянутой в компанию туристов и гитаристов. Мы ходили в небольшие походы, пели песни у костра, ездили на слеты КСП (клуб студенческой песни). Иногда я брала на такие вылазки и детей. В пеленках и домашнем хозяйстве появился просвет.

Я вышла из неудачного брака с сильно поврежденной самооценкой. Под конец нашей совместной жизни Володя мне внушал, что я плохая женщина, жена и мать. В молодом возрасте критика людей, и особенно близких, воспринимается очень болезненно и кажется правдой, а не отражением их собственных проблем и внутреннего неблагополучия. Пытаясь выживать, учиться, работать и растить детей, я как-то потерялась во всем этом, доказывая окружающему миру, что я чего-то стою. Эти три года с момента рождения Маши были для меня очень значимыми. У меня появилось общение, я заметила, что нравлюсь мужчинам, что ко мне прислушиваются и ценят мое общество. Все это было для меня ново и в каком-то смысле целительно.

Как скоро выяснилось, Маша оказалась совсем не «садовским» ребенком. Походив день-другой в садик, она заболевала на неделю, и я все время сидела на больничном. Пришлось уволиться из МГУ и забрать Машу из сада.

Тогда я устроилась работать дворником в соседней школе, и там же — ночной уборщицей. Уложив детей вечером спать, шла чистить снег и мыть школьные кабинеты. Мне очень помогала моя двоюродная бабушка. Она приезжала и оставалась с детьми, когда мне было нужно, включая и летнюю сессию.

Я уже заканчивала институт, и предстояла сдача экзаменов. Самыми страшными были История КПСС и Научный коммунизм. В школе у нас тоже была история КПСС, и у меня к этому предмету с тех пор развился стойкий иммунитет. Я не воспринимала ни одного слова, не запоминала ни даты партийных съездов, ни фамилии партийных деятелей. Этот предмет вообще не имел для меня никакого смысла. Наш преподаватель в институте был довольно старый и наполовину глухой. Мы быстро просекли, что если что-нибудь бойко, но не очень громко говорить, иногда вставляя слова «съезд партии» и какие-нибудь даты, то он удовлетворенно кивал головой и ставил четверки. Таким образом, этот предмет мне как-то удалось спихнуть. Дальше предстоял Научный коммунизм. Что это такое, я не имела никакого понятия. Это словосочетание меня так напугало с самого начала, что я не была ни на одной лекции, не открывала учебник и преподавателя в глаза не видала. Настал час расплаты, и надо было идти на экзамен. Надеяться было не на что. Войдя в кабинет, я увидела симпатичного мужчину лет сорока, с голубыми глазами. «А можно было бы и походить на лекции», — мелькнула мысль. Я села.

Преподаватель задумчиво на меня посмотрел, видимо что-то прочел в моих глазах и задал неожиданный вопрос:

— У вас дети есть?

— Есть, — ответила я.

— Сколько?

— Двое.

— Давайте зачетку.

Поставив в ней четверку, он протянул мне зачетку и сказал:

— Можете идти. Не нужен вам научный коммунизм.

Не веря своим ушам и глазам, я вышла из кабинета. Возникла мысль спросить: «А если б было трое, то была бы пятерка?» — но я не стала искушать судьбу.

Все остальное сдавала по-честному, много готовилась, писала конспекты. И вот институт закончен, и я стала законным учителем биологии и химии. Но в школе мне работать не хотелось. Как всегда маячила мечта — уехать жить куда-нибудь в лес, на природу.

Когда-то у Олега Куваева я прочитала, что у каждого человека есть «свое место» на земле, и его можно найти и узнать. Это было мне очень понятно, и я искала это «свое место», знала, что оно где-то есть и что я его сразу узнаю, по внутреннему ощущению. Там должна быть чистая нетронутая природа, подальше от больших городов, небольшая дружная коммуна людей-единомышленников и подходящая компания для моих детей, чтобы они не превратились окончательно в Мауглей и Тарзанов, а росли хоть в какой-то цивилизации и имели нормальное общение. Заповедники казались самым подходящим местом для подобных поисков. Мечта долгое время может оставаться просто мечтой, но иногда она превращается в цель, и я к этой цели упорно шла. Теперь я вижу, как в течение моей дальнейшей жизни этот поиск постепенно трансформировался в поиск «своего места» внутри себя. Но тогда я этого еще не понимала.

Маше шел четвертый год, Егор в сентябре пошел в первый класс, а я временно устроилась работать в школу в группу продленного дня для четвертых классов. Туда я брала с собой Машу, и это было удобно. Тем временем стала думать, в какой бы заповедник мне поехать.

Сборы

Уже не помню почему, но выбор остановился на Юганском заповеднике. Находился он в Западной Сибири, в Тюменской области. Я списалась с директором и получила ответ, что для меня есть ставка младшего научного сотрудника. Также он обещал выделить дом, и сообщил, что для детей у них есть школа и детский сад. Я воспряла духом и начала готовиться к отъезду. Впереди ждала новая жизнь. Я уже была не лесником или лаборантом, а молодым специалистом с дипломом.

За осень нашла жильцов в свою квартиру, которым договорилась ее сдать, и начала упаковывать вещи. Я знала, что еду в глушь, где ничего нет, поэтому брать с собой надо было практически все.

К этому времени я уже нажила некоторую обстановку. У меня были письменный стол, книжная полка, заполненная книгами, пианино, проигрыватель с кучей пластинок, появилась стиральная машина «Вятка», которая весила семьдесят килограммов, угрожающе тряслась и прыгала по полу, отжимая вещи, но очень облегчала жизнь. Но главной ценностью была красная раскладная тахта, которую я с трудом приобрела и очень ей гордилась. Она придавала вполне цивилизованный вид моему жилью. И вообще, в то время (1984 год) купить тахту было не так просто. Вещи, книги, пластинки, посуду и некоторые детские игрушки я упаковала в коробки, вместе с мебелью запихнула все это в контейнер и отправила по железной дороге в Сургут. Бабушкино пианино пришлось оставить, оно бы не вынесло такой транспортировки. Взяла с собой только гитару. Отпраздновав в Москве Новый год, я подхватила детей и в начале января 1985 года отправилась вслед за контейнером в Сибирь и в новую жизнь.

Юганский заповедник

Лететь нужно было до Тюмени, а потом до Сургута. Оттуда на вертолете или маленьком самолете можно было попасть в Угут — центральный поселок заповедника. Наземных дорог туда не было, кругом расстилались бескрайняя тайга и болота.

Директором заповедника был Н.И. Петункин, недавно заступивший на эту должность. Он приветливо нас встретил и временно поселил в общежитии, сказав, что дом еще не готов, но скоро будет закончен.

Мой контейнер пока не прибыл, что было даже кстати. Стоял мороз, за -30 градусов, но у нас были с собой необходимые вещи и теплая одежда.

По ходу также выяснилось, что ставка младшего научного сотрудника пока занята, и меня временно оформили лаборантом в научный отдел и поручили разбирать и приводить в порядок заповедную библиотеку. Егор начал ходить в местную школу, а Машу я попыталась устроить в детский сад. Но это оказалось не так-то просто. Почему-то нужна была местная прописка, и чтобы ее получить, мне надо было выписаться из Москвы. Этот вариант отпадал. Я стала брать Машу с собой в библиотеку, и пока я работала, она играла на полу, рисовала или рассматривала книжки. Игрушек никаких не было.

Руководителем научного отдела был в то время Феликс Робертович Штильмарк. Его жена, Надежда Константиновна, помогала мне в библиотеке, и мы быстро подружились. Это были милые интеллигентные люди, которые всегда помогали и поддерживали меня в трудные моменты.

Через месяц мне сообщили, что дом достроили и туда можно переезжать. Это было радостное известие. Но радость продлилась недолго, так как дом оказался очередным общежитием с тремя маленькими комнатами, одну их которых нам и выделили. Размером она была 3x4 метра, в ней была печка, сложенная из сырого кирпича, место для двух кроватей и небольшого стола. И это все. Сквозь бревна и кое-как уложенного между ними мха светилась улица. Я попыталась затопить печку — из всех щелей повалил удушливый дым вперемешку с паром. Тяги не было, да и быть не могло. Все было сырое и промерзшее. В течение недели я ходила и подтапливала печку, чтобы она просохла. Постепенно появилась тяга, и дым стал идти в трубу. После работы я отводила Машу к Надежде Константиновне, а мы с Егором собирали возле магазина картонные коробки, раскладывали их и привозили на санках к дому. Этими картонками мы обивали стены комнаты изнутри, предварительно затолкав в щели мох. Это были наши «обои» и заодно изоляция от холода. Я попросила соседских мужиков сколотить нам топчаны. Детям пришлось сделать двухэтажный. Больше места ни для чего не было. Я с ужасом ждала прибытия контейнера. Он должен был приехать в Сургут, откуда мне надо было как-то перевезти его на вертолете в Угут.

Быт у нас был очень простой. Еду готовили на печке, портящиеся продукты хранили на полу за дверью, воду возили из колонки. Я сажала Машу на санки, перед ней ставила флягу, и мы ехали на колонку. Это было место встреч, обмен новостями и сплетнями. Вокруг колонки была скользкая площадка, а под самой колонкой из-за постоянно льющейся воды образовалась большая круглая ванна изо льда, наполненная водой и ледяной шугой. В очередной раз приехав за водой, я разговорилась с женщинами, а Маша колобком крутилась вокруг. На ней была толстая овчиная шубка, шерстяные рейтузы, валенки, толстая вязаная шапка и теплый шарф, закрывающий пол-лица. Было очень холодно. В следующий момент я увидела, что из ванны торчит Машина шапка, а следом всплыла и она. Она так быстро кувырнулась внутрь, что никто даже и охнуть не успел. Вид у Маши был испуганно-удивленный, она даже не плакала. Видимо толстый слой одежды не успел сразу и везде промокнуть. Я выдернула ее из воды, посадила на санки и бегом кинулась домой. Пока мы добежали до дому, Маша превратилась в сплошную хрустящую сосульку. Дома я быстро ее раздела, закутала в пуховой платок, напоила горячим чаем. Она даже не заболела.

Учет следов

Периодически научных сотрудников отправляли на «кукурузнике», маленьком четырехкрылом самолетике АН-2, на учет следов. Пришел и мой черед. Несколько человек во главе со Штильмарком загрузились в самолет, и мы взлетели. Самолет был грузовой, внутри весь железный и мало приспособленный для пассажиров. У каждого иллюминатора к стене было приделано маленькое откидное сиденье на металлической ножке. Мы расселись у окошек и прилипли носами к стеклу. Самолет летел низко, прямо над верхушками деревьев, и на снегу были хорошо видны всякие следы — прошел лось, пробежала лиса, проскакал заяц, набродил и натоптал петли глухарь. Все это нужно было записывать в блокнот. Иногда кто-нибудь просил «повисеть» над следами, чтобы получше рассмотреть. Тогда пилот буквально «вставал на крыло» и начинал наворачивать круги. От неожиданного наклона ножки сидений складывались, и кто-нибудь громыхал на пол. Если просили спуститься пониже, то самолет почти вертикально летел вниз и в последний момент взмывал свечой вверх. Все кишки то поднимались к горлу, то опускались резко вниз. Приходилось крепко держаться за любые выступающие части в самолете, чтобы не улететь со стула. Пилот явно развлекался и упражнялся в искусстве выделывания трюков. Первые минут сорок было очень интересно и даже весело. Потом меня начало тошнить, и, как быстро выяснилось, не только меня. Летали мы таким образом четыре часа. Оставшиеся три с половиной часа все, за исключением Штильмарка, тихо тошнили в пакетики остатками внутренностей. Штильмарк был непобедим. Он что-то все время писал в блокноте, периодически отпуская едкие замечания в адрес бесполезных сотрудников. Мне никогда в жизни не было так плохо. Мир померк, и казалось, что я умираю, и эта пытка никогда не кончится. Когда мы, наконец, приземлились, серо-зеленые научные сотрудники высыпались кучкой в снег и через некоторое время, пошатываясь, медленно расползлись по домам. Я потом три дня лежала в кровати с симптомами сильного отравления и зеленоватым цветом лица. Вестибулярный аппарат полностью вышел из строя. Меня мутило, кружилась голова, знобило, есть не хотелось вообще и жить тоже. Этот учет следов запомнился мне на всю жизнь, и вид «кукурузников» потом долго приводил в дрожь.

Половодье

Наступила весна. Библиотека была разобрана, и мы с Надеждой Константиновной стали вести фенологический дневник наблюдений.

Вскоре выяснилась еще одна интересная деталь: наш дом оказался построен в низине. Началось таяние снега, и вся талая вода стала стекаться к дому. Каждый день уровень воды угрожающе прибывал, а вместе с ней к нашему дому приплывало все, что могло плавать — мусор, размокшие картонные коробки, соседские дрова и большие листы пенопласта, непонятно откуда взявшиеся. Вода дошла до верхней ступеньки крыльца и норовила затечь внутрь. Каждое утро нам надо было выходить из дома и добираться мне — на работу, а Егору — в школу. Я одевала болотные сапоги, сажала Машу на спину и балансируя по ледяному дну, пробиралась к сухому месту. Егор воспринимал все это как большое приключение, и стал использовать листы пенопласта как плоты. Он одевал валенки, сверху натягивал вторую пару болотных сапог, с крыльца забирался на лист пенопласта и, отталкиваясь шестом от дна, отправлялся в плавание. Как правило, все кончалось благополучно. Но иногда лист пенопласта предательски разламывался пополам, и Егор оказывался в ледяной воде, набрав полные сапоги. Это напоминало мне Винни-Пуха, плавающего в наводнение на своем горшочке от меда. Смотря по тому, кто был наверху, этот горшок был то спасательным средством, то чем-то вроде несчастного случая. Дальше начинался мучительный процесс стягивания с Егора сапог — валенки внутри разбухали от воды и прочно присасывались к ногам и сапогам. Потом все это долго приходилось сушить на печке.

Вскоре дно нашего «озера» оттаяло, и вода начала спадать, оставив нам кучу мусора и неплохой запас дров.

Все подсохло, дети подолгу пропадали на улице, а мы с Надеждой Константиновной ходили в полевые экспедиции, наблюдали жизнь леса, писали заметки, собирали образцы. А еще весь июнь мы занимались сооружением огорода и теплицы. Так как земли у меня не было, то я присоединилась к Надежде Константиновне, и мы провернули гору работы: наносили рюкзаками навоз и соорудили два парника из старых оконных рам и досок, закрыв их обломками стекла. В один парник посадили редиску и всякую зелень, в другой — кабачки, огурцы и помидоры. Еще мы раскопали кусок земли и посадили три ведра картошки. У нас появился огород, и по вечерам после работы это стало нашей отдушиной. А вечера были длинные, ночи белые, на реке красивые закаты. Все распустилось и цвело: черемуха, багульник, морошка, княженика, черника, брусника…

Лодочный мотор и вертолеты

Однажды мы возились в нашем огороде, когда на пороге появилась рыдающая Маша. По всему ее лицу откуда-то с головы текла кровь.

— Боже, что случилось?

— Егор уронил мне на голову лодочный мотор, — сквозь рыдания произнесла Маша.

— Уронил на голову ЧТО?

— Лодочный мотор. Мы строили лодку, и мотор упал мне на голову.

Я с трудом силилась представить, как семилетний Егор мог уронить на голову четырехлетней Маше лодочный мотор, и у меня ничего не получалось.

— А где Егор?

— Он отправил меня к тебе, а сам убежал. Сказал, что домой не пойдет, потому что ты его убьешь, потому что у меня дырка в голове, — на одном дыхании выпалила Маша, размазывая по лицу кровь.

Мы осмотрели рану. Дырки в голове не было, была рассечена кожа на макушке, откуда обильно и струилась кровь. Рану выстригли, промыли, помазали йодом и залепили пластырем. Когда душевное равновесие у всех было восстановлено, мы пошли искать Егора и заодно посмотреть на лодку.

Егора нигде не было видно. Маша привела нас к песчаному обрыву, в склоне которого была вырыта ниша и устроена некая конструкция из досок и палок. Чуть ниже валялась задняя часть лодочного мотора с винтом.

— Вот, — показала Маша на конструкцию, — Мы строили лодку, Егор ставил на нее мотор, а я была внизу и держала доску. И мотор упал мне на голову.

Егор где-то прятался до позднего вечера. Когда он, наконец, появился, то был очень напуган. Я ему объяснила, что с Машей все в порядке, дырки в голове нет, и никто его не собирается убивать.

У Маши до сих пор на макушке остался рубец — память о лодочном моторе.

Контейнера все не было, и мы как-то приспособились жить без его содержимого.

Главным развлечением и событием в поселке был прилет вертолетов. Весной и осенью самолеты к нам не летали, так как не могли приземлиться на раскисшую площадку, поэтому вместо них прилетали вертолеты МИ-8, привозившие пассажиров и продукты. А еще прилетали МИ-6. Это были огромные машины, доставлявшие тяжелые грузы в экспедицию, стоявшую недалеко от Угута. Свист винтов и вибрация в воздухе ощущались задолго до появления самого вертолета.

Заслышав характерный свист, к посадочной площадке сбегалось полдеревни. Вертолет зависал в воздухе, поднимая в воздух клубы пыли и песка, и потом грузно плюхался на землю, постепенно замедляя обороты огромного винта.

С веревок улетало белье, которое все равно потом приходилось перестирывать из-за пыли. Коровы, мирно пасшиеся неподалеку, заранее разбегались, а дети и взрослые хватались за стволы деревьев, чтобы их тоже не сдуло. Наш дом стоял недалеко от «аэродрома», и все это можно было регулярно наблюдать из окна.

Неожиданный поворот событий

Где-то в середине лета директор решил отправить меня в командировку в Ханты-Мансийск. Научному отделу нужна была химическая посуда — всякие колбы и пробирки, и мне предстояло все это раздобыть.

Надежда Константиновна согласилась приглядеть за детьми, и я отправилась в путь.

Прилетев в Ханты-Мансийск, я пошла в контору госпромхоза, где и предъявила заявку на химпосуду. На меня и заявку как-то равнодушно отреагировали и сказали, что посуды нет. Я потыкалась еще в несколько кабинетов, но с тем же результатом. «А ты сходи к Подпругину, может, он даст», — подсказал кто-то с некоторым ехидством в голосе. Вслед донеслось сдавленно хихиканье. «Лошадиная фамилия», — мелькнуло у меня в голове. Подпругин был директором госпромхоза и, по-видимому, последней инстанцией и надеждой. Найдя дверь с соответствующей табличкой, я постучалась и вошла. В кабинете за столом сидел крупный мужик с бычьей шеей и мрачно смотрел в какие-то бумаги. Два здоровенных кулачища покоились на столе. Мне стало понятно ехидство в голосе сотрудника, а колбы и пробирки показались полнейшей суетой. Но отступать было поздно.

— Чего тебе? — не взглянув в мою сторону, буркнул Подпругин.

— Нужна химическая посуда!

— А ты, вообще, откуда такая взялась? — тяжелый взгляд, наконец, остановился на мне.

— Я из заповедника. Нам нужна химическая посуда для лаборатории. Мне ее никто здесь не дает, послали к вам. Без химической посуды никуда не поеду! — повысив голос, разошлась я, так как терять мне было уже нечего.

Глаза директора вдруг ожили и в них появился интерес:

— Ко мне, говоришь, послали? — хмыкнул он. — А ты, я смотрю, девка решительная, мне такие в хозяйстве нужны. Пойдешь ко мне работать?

Это был неожиданный поворот событий.

— А делать-то что? — на всякий случай спросила я.

— С лошадьми обращаться умеешь?

— Умею.

— У меня неподалеку отсюда в деревне Троица есть конеферма. Там нужен зооветтехник. Вот ты им и будешь. Пошлю тебя на месячные курсы ветеренарии-зоотехники, поучишься. Работа интересная. Будешь следить за санитарным состоянием фермы, здоровьем лошадей, делать им прививки, отбирать на племя, выбраковывать, ну и так далее…

Я не верила своим ушам. «Подпругин, конеферма, Троица, зооветтехник, лошади.» — крутилось в голове. Захотелось пройтись колесом по кабинету и закричать: «Ну конечно, я пойду работать на конеферму», — но вместо этого я сдержанно сказала, что мне надо подумать.

— А что тут думать-то? Вот, забирай на складе свою посуду, — Подпругин шмякнул печать на мою заявку, — езжай в заповедник, собирай свои вещи и возвращайся сюда. Управляющего в деревне я предупрежу, тебя встретят, дадут жилье и ознакомят с работой.

Всю обратную дорогу я не находила себе места от возбуждения. Моя судьба принимала крутой поворот.

Жизнь в заповеднике явно не складывалась. Там не прекращались интриги и склоки, директор выживал неугодных ему сотрудников, наобещал всем золотые горы, но ничего не выполнял. Народ начал разбегаться. Уехали двое хороших ребят из научного отдела, Штильмарки тоже стали подумывать об отъезде, но пока решили держаться до последнего. Мне там явно ничего не светило: ни ставка научного сотрудника, ни человеческое жилье. Так что, покидая Угут, я практически ничего не теряла. Жалко было только расставаться с очередной мечтой и уезжать от Штильмарков.

По прибытии в заповедник я получила извещение, что в Сургут прибыл мой контейнер. С момента его отправки прошло полгода. Надо было собираться, забирать из Сургута контейнер, как-то перевозить его в Троицу и устраиваться на новом месте. Делать все это с детьми было бы трудно, поэтому я попросила родителей взять их на месяц к ним на дачу в Березовку. Родители и сестра согласились, и, уволившись из заповедника, я повезла детей в Москву.

Переезд

Вернувшись из Москвы обратно в заповедник, я собрала наши немногочисленные вещи и отправилась в Сургут вызволять контейнер. На товарной станции мне сказали, что его надо немедленно забрать, а то отправят обратно. Причем сам контейнер нужно оставить на станции, а забрать только содержимое, что усложняло и без того непростую задачу.

Этот город нефтяников был мне совершенно чужд. Приткнуться негде, все редкие и захудалые гостиницы были заняты. Я сидела в кафе, пила чай с пирожком и грустно размышляла, что же мне делать дальше. Ко мне подсел какой-то мужчина вполне приличного вида, и мы разговорились. Он работал в нефтяной компании, звали его Сергей, и у него была в Сургуте своя квартира. Он предложил мне переночевать у него, чтобы наутро со свежей головой принимать решения. Я согласилась, особого выбора у меня и не было. Квартира оказалась вполне приличная. Мы приготовили еду, откупорили бутылку вина и стали ужинать и слушать музыку. Сергея быстро развезло, он совсем опьянел, плохо соображал и еле ворочал языком. Стянув с него ботинки, я уложила его на кровать, а сама улеглась спать на диване. Наутро тихонько встала, собралась и ушла. Сергей пробормотал мне вслед что-то вроде: «Никогда не встречал таких женщин», — и снова отключился.

Нужно было найти машину, чтобы перевезти вещи на пристань. Бредя по улицам Сургута, я вышла на небольшую площадь. Там стоял грузовик. В кабине сидел молодой парень и со скучающим видом жевал бутерброд. Я подошла и объяснила ситуацию. Парень все выслушал и сказал:

— Ну, давай залезай, поехали. Мне все равно делать нечего.

Приехав на товарную станцию, мы разгрузили контейнер и загрузили все в кузов грузовика. Помню, что семидесятикилограммовую стиральную машину я каким-то невероятным образом сама затолкала в кузов. Сначала взвалила ее на колено, приподняла, потом перевалила на грудь и руками выжала вверх. Да уж, силы мне тогда было не занимать.

Сверху мы закинули подушки от тахты и поехали на пристань. Выгрузив все это на причал, не досчитались одной подушки. Видимо, ее где-то сдуло по дороге.

Это было ощутимой потерей. Было обидно после такого длительного путешествия тахты из Москвы потерять подушку в Сургуте. Мы поехали обратно, и вскоре еще издали увидели потерю — она ярко-красным пятном покоилась в придорожной канаве. Водитель отвез меня вместе с подушкой обратно на пристань, пожелал удачи и даже денег с меня не взял.

Теперь нужно было найти какое-нибудь плавучее средство, которое шло в направлении Троицы и согласилось бы взять на борт весь этот разнокалиберный скарб со мной впридачу. Я пошла к начальнику порта. Он сочувственно меня выслушал, порылся в расписаниях судов и обнаружил, что вечером в том направлении отправляется катер. Дав мне его описание, он посоветовал подойти к капитану и попроситься на борт. Катер оказался небольшим рыболовным ботом. Команда состояла из двух человек — пожилого бородатого капитана и его жены. Я попросила взять меня к ним на катер, сказав, что мне надо в Троицу.

— Ну, раз надо, возьмем, — сказал капитан.

Тут я осторожно добавила, что у меня еще есть вещи.

— Ну и тащи их сюда, а то мы скоро отплываем.

Я показала в сторону причала, где красовалась моя обстановка — письменный стол, шкаф, тахта, куча коробок и гитара. Все это выглядело как воскресная гаражная распродажа. Брови капитана поползли вверх:

— Это что, все твои вещи? — с недоумением спросил он. Я кивнула.

Капитан задумался, переводя взгляд с палубы катера на груду вещей. Моя судьба висела на волоске.

— Ну, если мы сможем все это уместить на палубе, твое счастье. Но за это ты будешь нашим коком, еду нам будешь готовить.

К моему счастью, на палубе все поместилось, и мы отплыли. Катер не спеша шел вниз по широкой и полноводной Оби, мерно постукивая движком. Солнце клонилось к закату, было тихо и красиво. Каюта и кухня располагались внизу, куда надо было спускаться по крутой лестнице. Я приготовила ужин — начистила картошки и пожарила свежей рыбы.

Расстояние по реке от Сургута до Троицы составляет около 450 километров. Так что плыли мы ночь и весь следующий день, по дороге ловя рыбу. На вторую ночь капитан меня разбудил и сказал, что скоро должна быть Троица.

Стояла кромешная тьма, нигде не было ни огонька.

— Это должно быть где-то здесь, — произнес капитан, поворачивая катер к берегу и замедляя ход.

Не было видно вообще ничего, ни самого берега, ни того, что на нем. Катер мягко ткнулся во что-то деревянное. Тусклый палубный фонарь осветил кусок дощатого настила.

— Ну вот и прибыли. Давай разгружаться.

У меня не было твердой уверенности, что мы прибыли в Троицу, оставалось только полагаться на знания капитана. Почти наощупь мы выгрузили вещи, я поблагодарила стариков, и катер медленно растворился в темноте.

Я села на тахту и стала ждать рассвета. Где-то совсем рядом тихо плескалась вода. Положение было почти комичным. Мне вспомнился давнишний разговор с одной из моих подруг, которая была старше меня года на три, но казалась мне очень взрослой, правильной и немного занудной. Выслушивая очередной раз мои фантазии о лесах, избушках и зверях, она сказала: «Вот повзрослеешь немного, успокоишься, вся эта дурь у тебя и пройдет. Будешь, как все нормальные люди, жить в Москве и растить детишек». — «Вот увидишь, не пройдет! И не буду я жить в Москве!» — упрямилась я. «Давай вернемся к этому разговору лет через десять, тогда и посмотрим, где ты будешь, и что ты будешь делать», — сказала тогда подруга, чтобы прекратить наш спор. Но вернуться к этому разговору нам так и не пришлось. Потому что ровно десять лет спустя я сидела на тахте на берегу Оби, с грудой вещей, затерянная где-то между Сургутом и Салехардом, в кромешной темноте дожидаясь рассвета. А если это не Троица? Но об этом я старалась не думать. Чтобы как-то скоротать время, я нащупала в темноте гитару, вынула ее из чехла и стала наигрывать песни.

В конце-концов, это была романтика.

Троица

Стало светать, и из темноты медленно проявились очертания окружающего мира. Оказалось, что я сижу на самом краю большого строительного дока. Кругом громоздились кучи бревен и досок. «Человеческая» пристань, видимо, была где-то ниже. Вдалеке маячили дома. На душе у меня отлегло — хоть какая-то деревня.

Взошло солнце, залаяли собаки, из труб потянуло дымком, и деревня стала оживать. В моем направлении двигалось несколько человек, видимо шли на работу. Подойдя поближе, они остолбенели: посреди грузового дока на ярко-красной тахте за письменным столом сидела девица. Было похоже, что они сейчас начнут креститься, чтобы прогнать наваждение. Обретя дар речи, один из рабочих спросил: «Вы откуда здесь взялись? Вечером тут было пусто».

— На попутном катере приплыла ночью, — ответила я. — А это Троица?

— Ну да, Троица, — с еще большим удивлением ответил мужик. — А вам куда надо?

— Сюда и надо. Мне нужен ваш управляющий. Где его найти?

— Да вон он, сам идет сюда.

Народ продолжал стекаться, чтобы посмотреть на диковинку. Подошел управляющий. Вид у него был сонный и недовольный.

— Что тут происходит? Вы кто?

— Меня к вам Подпругин прислал, зооветтехником на конеферму. Сказал, что вас предупредит.

— А, так это вы и есть, значит? — скептически оглядывая меня, произнес управляющий. — А это что? — ткнул он в мои коробки.

— Это мои вещи.

— И куда вы все это собираетесь девать?