Зигзаги судьбы Гиппенрейтер Мария

Ферма черно-бурых лисиц

Ряды клеток стояли на улице под навесами. Клетки были металлические, решетчатые, по размеру достаточные для того, чтобы лисе встать и сделать пару шагов. С передней стенки клеток снизу были прикреплены крутящиеся на гвоздике миски. Половина миски торчала наружу, туда накладывалась еда, и эта часть миски поворачивалась внутрь клетки. Таким образом, при кормлении не нужно было открывать дверцу.

В клетках поодиночке сидели черно-бурые лисицы. Они были дикие, злобно и затравленно смотрели на приближающихся людей или забивались в дальний угол клетки. Некоторые лисы монотонно, как маятник, мотались туда-сюда по своей темнице. У каждого зверовода была своя группа.

Мне тоже выделили группу в 367 лисиц. Их надо было кормить и регулярно убирать у них под клетками. Работали в две смены: утром с 8.00 до 11.00, и после обеда с 14.00 до 17.00 вечера. В большом кормовом цехе стояла огромная электрическая мясорубка, в которую бросали головы и расчлененные туши лошадей, потроха, рыбу, куколки тутового шелкопряда, зерно, рыбий жир, комбикорм и дрожжи, а летом еще и крапиву. Все это перемалывалось и превращалось в густую коричневую и довольно вонючую массу. Мы подъезжали с тачками, заслонка открывалась, и в подставленное ведро вываливалась эта каша, которую нужно было опрокинуть в тачку. Набрав два ведра, отъезжали, и подходил следующий. Замешкавшийся у мясорубки зверовод покрывался матом. Это был конвеер, все торопились поскорее справиться с работой и уйти домой. На мою группу уходило 20 ведер этой каши. Дальше нужно было большим черпаком раздать еду по клеткам. Порции были большие. Лисы настороженно ждали, когда я отойду, и жадно набрасывались на еду. Помимо взрослых лисиц, в группах было много молодняка, народившегося этой весной. Подростки-лисята были очень симпатичные, круглые, пушистые. Черная шерсть у концов светлела, придавая шкурке красивый серебристый оттенок.

Справившись с чисткой и кормежкой, мы шли домой. Перерыв в дневные часы был очень кстати, я могла приготовить еду и встретить Егора из школы. После работы забирала Машу из садика и уже весь вечер была дома с детьми. Поначалу я очень уставала, таскать тяжелые ведра и тачки было трудно. Потом втянулась и даже перестала реагировать на мат.

Еды нам выделяли вдоволь. Недалеко от фермы находился большой склад, где хранились замороженные туши лошадей и кучи мороженой рыбы для корма лисам. Нам разрешали заходить на этот склад и брать сколько чего нужно. Там всегда стояла бензопила, которой можно было отпилить себе часть лошадиной ноги или распилить здоровую рыбину. Конина была жесткая, со специфическим запахом и вкусом. Так что мы, в основном, питались рыбой. На складе были горы щук, налимов, сигов, лещей, попадались осетры и стерляди. Я изощрялась, как могла, — пекла пироги со щукой и луком, делала рыбные котлеты, варила уху из налимьей печенки…

К середине осени начались холода, и лисы стали набирать зимний мех. Все они были упитанные, пушистые и красивые. Среди них почти в каждой группе попадались «генетические неудачники». Была парочка таких лисят и у меня. Почему-то их щенячий пушок так и не сменился шерстью, и они были облезлые и страшненькие. Мы называли их «пухлявиками». Эти «пухлявики» по каким-то загадочным причинам были необычайно ручными и ласковыми. Завидя человека, они виляли хвостом, скулили и просились на руки. Они первыми подлежали выбраковке, но мы оттягивали этот момент, сколько могли. Их было жалко, с ними можно было поиграть и потаскать на руках. Они лизали руки и лицо и были рады любому вниманию.

Еще попадались в группах «грызуны». Это какое-то заболевание, причина которого была неизвестна. Лисы с визгом вертелись волчком, ловя свой хвост, или грызли лапы. Если таких лисиц вовремя не забить, они отгрызали себе лапы, хвосты или прогрызали животы.

В ноябре началась подготовка к забою. Лисиц стали кормить раз в день, и порции еды резко сократились. Чем холоднее становилось, тем меньше давали лисам еды. Они моментально съедали свою порцию и смотрели голодными глазами. Бока у них ввалились и проступили ребра. Лисиц морили голодом умышленно: они должны были сбросить весь подкожный жир, так как при обработке шкурок этот жир трудно соскребать, и он мог засалить волоски. А удалять с шерсти его не легко. Шкурка могла потерять качество.

Предварительно мы должны были отобрать 80 племенных самок и 20 самцов, которые в следующем году дадут потомство. Их продолжали хорошо кормить. Случалось, что какая-нибудь лиса сбегала, и начинался долгий процесс ее ловли всем коллективом фермы. Снаружи ферма была огорожена металлической сеткой, так что за ее пределы лиса убежать не могла, а вот поймать ее внутри между рядами клеток было не так-то просто. По ферме разносились крики и мат в адрес убежавшей лисы и зверовода-неудачника.

Параллельно с «похудением», лисиц надо было вычесывать. Делалось это так: открывалась клетка и рогатиной на длинной ручке шея лисы прижималась к полу. Потом надо было схватить лису за хвост и растянуть по всей длине на палку. Вынув таким образом бедолагу из клетки, концы рогатины, в которой была голова лисы, упирались в землю, левой рукой вместе с концом палки держался хвост, а правой рукой надо было лису чесать. Использовались металлические расчески с очень острыми зубьями. Таким образом вычесывался весь подшерсток, который выглядел как серый пух. На брюшке у лисиц кожа очень тонкая, и при неосторожном движении или большем, чем надо, нажиме расчески, кожа под ней моментально расползалась. Лисы были уже настолько изголодавшиеся и слабые, что практически не сопротивлялись и покорно висели на рогатине, иногда слабо подергиваясь от боли. Каждую лису нужно было прочесать таким образом несколько раз.

В начале декабря температура воздуха опустилась ниже -30, а порция еды уменьшилась до одной столовой ложки почти сырой крупы раз в день. Миски были алюминиевые, и при слизывании этой крупы у лисиц язык примерзал к миске. Пытаясь освободиться, лисы вырывали себе часть языка, и он так и оставался примерзшим к миске. Потом они сидели в углу клетки, с ввалившимися от голода глазами, и по грудке изо рта струилась кровь. У многих лисиц полностью отмерзали передние лапы и стучали как костяшки. Это был лисий концлагерь.

Настало время забоя. Убивали током. Так же натянув на палку, лису несли к «лобному месту». Один электрод вставлялся в рот, другой — под хвост, включался рубильник, лиса дергалась и затихала. По крайней мере это происходило быстро. Сначала забили «пухлявиков». По дороге они доверчиво прижимались и лизали руки. Я вся обревелась, но сделать ничего было нельзя. Забив несколько лисиц, я поняла, что больше не могу это делать. Я стала плохо спать, по ночам снились кошмары. Ходить на работу и видеть страдающих и измученных лисиц не хотелось. Я попросила перевести меня в обработочный цех.

Обработка

В большом обработочном цехе работали одни мужчины. Работа была тяжелая и шла по 12 часов в день, практически без перерывов. Нужно было обработать более 2500 шкурок. Оплата сдельная, помимо зарплаты платили 1 рубль 22 копейки за шкурку — сколько сделаешь шкурок, столько и получишь. Мне сказали, что нужны специальные навыки, и что, вообще, я не выдержу нагрузки. Но я настояла на своем, и меня перевели. Я оказалась единственной женщиной в мужском коллективе. Приняли меня недоверчиво, презрительно и с насмешками, но увидев мое упорство, смягчились, стали учить и помогать.

К дверям цеха звероводы подносили убитых лисиц и бросали их в общую кучу. Из этой замерзшей кучи нужно было вытащить пару лисиц и занести внутрь, чтобы оттаяли. Потом лиса подвешивалась за задние ноги на веревке, и очень острым ножом делался определенным образом аккуратный разрез вдоль задних ног. Дальше, осторожно подрезая пленки, шкурку нужно было снять чулком, не повредив морду с ушами и глазами, и лапы с когтями. Следующий этап — обезжиривание. Делалось это так: к концу деревянной лавки стоймя было прикреплено остро наточенное лезвие косы острием наружу. Сидя верхом на лавке, нужно было поперечными движениями об это лезвие косы соскребать жир и пленки с внутренней стороны шкурки. Малейшее неосторожное движение, и на коже появлялся порез. Его надо было сразу зашить, пока шкурка сырая и мягкая. Порез длиной до 10 сантиметров не считался, больше 10 сантиметров — брак, цена за шкурку снижалась. Я начала учиться на плохих шкурках. Сначала дело двигалось медленно, я резала шкурки, засаливала мех по краям, резалась сама. Постепенно дело пошло на лад, стало получаться. Некоторые наши «ударники» делали по 20 шкурок за смену. Я сначала вышла на 10, потом на 15–17. Кормили нас прямо на месте. В цехе стояла печь и на ней в огромном котле нам варили густую похлебку с мясом и картошкой или уху из всякой рыбы и налимьей печенки. Есть можно было сколько угодно и когда угодно.

Печь все время подтапливалась для тепла, и похлебка всегда была горячей. В другом котле был чай или кофе. После школы к нам в цех приходил Егор, обедал из общего котла и шел домой делать уроки, играть или слушать пластинки. Ему уже было 8 лет, и он был вполне самостоятельный. Машу согласилась забирать к себе домой на вечер заведующая детским садом.

Обезжиренные и дочиста выскобленные шкурки становились мягкими и шелковистыми. Они набивались на правилки, подсыхали. Потом их разминали и, вывернув мехом наружу, запускали в крутящийся барабан с опилками, пропитанными бензином. Это был последний этап удаления жира с меха. После барабана мех расчесывали и сдавали готовую шкурку приемщику. Тот придирчиво все осматривал изнутри и снаружи, дул на шерсть, чтобы проверить, нет ли слипшихся волосков, и определял категорию качества самой шкурки и обработки.

Ободранные тушки лисиц выбрасывались на улицу и их периодически вывозили на поле за пределы фермы и сваливали в большую кучу. Над ними тучами кружились вороны. Потом это все чем-то поливалось и сжигалось.

Однажды я сильно порезала об косу большой палец на правой руке. Помазав его йодом и забинтовав, продолжила работу. На следующий день палец покраснел и распух, распухли также лимфатические узлы под мышкой, начались недомогание и озноб, поднялась температура. Я пошла в медпункт и попросила больничный, но мне его не дали, сказав, что порез пальца не является достаточным основанием для больничного. Палец болел и не заживал дней 10. У меня была слабость, иногда небольшая температура, и распухшие лимфузлы. Но постепенно все прошло. Потом мне кто-то сказал, что в рану попал трупный яд, который мог вызвать заражение крови, и, вообще, от этого можно было умереть. Но мой организм как-то сам с этим справился, и я выжила.

В декабре у лисиц начался гон, и мы стали спаривать отобранных самок и самцов. Самку подсаживали в клетку к самцу и со специальной вышки наблюдали за процессом спаривания. Если все прошло успешно, подсаживали другую самку. Это была длительная процедура, и на этой вышке мы дежурили ночами по очереди.

В какой-то момент у меня начала сильно чесаться голова. Я поделилась этим с женщинами на ферме, сказав, что у меня, видимо, на что-то аллергия. Надо мной начали смеяться: «Никакая это не аллергия. Вошки у тебя завелись. Привыкай, это здесь обычное дело. Тут тебе не Москва». Для меня это был полный шок. В ужасе я побежала на дизельную станцию и попросила у моториста бутылку керосина. Дома вылила эту бутылку себе на голову, завязалась полотенцем и просидела 2 часа. Голова горела огнем, но я терпела. В результате этой процедуры вши полностью вымерли, но стали выпадать волосы. Пришлось подстричься. Егора я обрила наголо, а Машу тоже подстригла покороче. Потом приходилось тщательно следить, чтобы никто из нас опять не подхватил вшей.

Новогодний концерт и его последствия

Как-то в начале декабря к нам в обработочный цех зашел Владислав Васильевич. Оказалось, что он искал меня. Сказал, что готовит в школе новогодний концерт и слышал, что я играю на гитаре и пою. И спросил, не соглашусь ли я поучаствовать. Я согласилась. Начались репетиции. У нас образовалось трио — Владислав Васильевич сам тоже играл на гитаре и пел, и еще у нас был ударник — молодой парень, игравший на барабанах и тарелках. Мы подолгу репетировали в школьном спортивном зале, а во время перерывов играли там же в волейбол или баскетбол. В моей тоскливой работе появился просвет. За время репетиций мы очень подружились с Владиславом. Мы были ровесники. Он закончил педагогический институт в Минске и тоже в поисках романтики и нового опыта приехал в Троицу преподавать английский и немецкий языки. По вечерам мы с детьми иногда приходили к нему в гости. Владислав жил в маленькой однокомнатной избушке, где всегда было уютно и тепло от натопленной печки. Мы о чем-нибудь беседовали, он угощал нас чаем со сгущенкой и потом провожал домой, катая детей на санках. Постепенно наша дружба переросла в любовь. Это было совсем новое для меня чувство. Владислав был интеллигентный, образованный, со спокойным и мягким характером. У него были разнообразные интересы и умения: играл на гитаре, хорошо рисовал, плел удивительные вещи из макраме, резал по дереву, мог что-нибудь починить или смастерить. Мне было с ним интересно. Он настоял, чтобы я ушла со зверофермы, и помог мне устроиться работать в школу.

Наконец, мы решили съехаться, и к концу января Влад перевез к нам свои немногочисленные вещи.

У меня появился любимый человек, друг, помощник и советник, и я чувствовала себя очень счастливой и защищенной. Он очень бережно относился ко мне, был заботлив и внимателен к детям, помогал Егору делать уроки, что-нибудь с ним мастерил или читал книжки. Детям очень не хватало добротного мужского внимания, и теперь они стали его получать. Влад много занимался макраме, вел в школе кружок, куда я тоже стала ходить, и весной сделал выставку работ, а мне на 8 марта сплел из толстых веревок большое и очень красивое настенное панно.

В школе мне дали вести группу продленного дня и уроки музыки. В классе стояло пианино, которое я настроила и подбирала на нем разные песни. Мы с детьми их разучивали и пели, иногда и под гитару. Ребята любили эти уроки и с удовольствием на них ходили.

У меня началась совсем другая жизнь, и тяжелая работа на звероферме, измученные лисы, грубые звероводы и мат казались страшным сном.

Влад тоже не хотел жить в городе. Он копил деньги и отсылал их матери в Минск на сохранение. На эти деньги он мечтал купить дом где-нибудь в красивом месте в Белоруссии и там поселиться. Теперь это стало нашей общей мечтой, мы вместе стали копить деньги на дом и не собирались надолго задерживаться в Троице. И женитьбу нашу решили отложить до возвращения в Белоруссию.

Вскоре я забеременела, и на этот раз это явилось очень радостным для всех нас известием. Пришла весна, а с ней и весенняя распутица — все зимние дороги, проходившие по замерзшей Оби, растаяли. Ничто никуда не ездило и не летало. Поэтому на свой первый осмотр в поликлинику, которая находилась в соседней деревне, я приехала верхом на лошади, к большому удивлению врача.

Во время весенних каникул Влад уходил с мольбертом и красками рисовать пейзажи, а мы с детьми его навещали, приносили ему термос с чаем и бутерброды.

В конце апреля лед на реке затрещал, начались первые подвижки, и вскоре пошел ледоход. На огромной и широкой Оби это было грандиозным зрелищем. Большие льдины наползали друг на друга, образуя временные заторы, потом вся эта конструкция с грохотом рушилась в воду. Проплывали куски бывших зимних дорог, утащенные ледоходом лодки, иногда даже дома. Днем и ночью с реки доносились разные звуки — шуршание и шелест льдин, трущихся друг о друга, треск, грохот… Река дышала и жила шумной весенней жизнью. Через несколько дней вода очистилась, и по Оби пошли суда и баржи. Возле нас иногда останавливались плавучие магазины. Это были пароходы, на борту которых находились лавки с различными товарами, а также врачи, в том числе и зубные. К ним население поселка водило детей рвать молочные зубы.

Возможно, один из этих пароходов принадлежал Владимиру Мегре, который впоследствии написал серию книг «Анастасия» («Звенящие кедры России»). Да и сама Анастасия, судя по описанию, жила где-то неподалеку, но тогда книг еще написано не было, и ни о Мегре, ни об Анастасии никто не знал.

Огород мы сажать не стали, так как решили летом уезжать в Белоруссию. Зато вместо этого у нас с детьми появилось интересное занятие — ловля молодых щурят. От Оби отходило много мелких ветвистых проток с довольно заметным течением. В этих протоках, прижавшись к берегу, стояли головой против течения молодые щуки. Они были длинные и тонкие и стояли совсем неподвижно, слегка пошевеливая плавниками и хвостом. Местные ребятишки показали нам технику ловли. Из тонкой гибкой проволоки делалась подвижная петля-удавка. Потом нужно было лечь на живот на краю протоки, стараясь не отбрасывать тень, и очень медленно и осторожно подвести петлю под рыбу. При неосторожном движении щуренок молниеносно исчезал. Когда это все-таки удавалось, и петля заходила чуть дальше головы, нужно было резко дернуть кверху. Петля затягивалась, щуренок выбрасывался на берег и начинал скакать по траве, где его надо было ловить. Весь процесс был необыкновенно увлекательным и азартным. Мы часами лежали у этих проток, тренируя осторожность и быстроту движений. Зато наградой потом была свежая уха.

Опять переезд

В апреле этого года взорвался атомный реактор в Чернобыле, что поначалу сильно расстроило наши планы ехать в Белоруссию. Но вскоре пришло известие от родителей Влада, что дом нашли и даже уже купили, предварительно замерив радиоактивный фон. Он оказался в норме, там было чисто, и нас ждали. Так что в начале июня мы погрузили все наши вещи на баржу, потом отправили контейнером в Белоруссию и сами отправились в новую жизнь воплощать пока не очень ясную мечту. Троицу мы покидали без сожаления. Каждый приобрел здесь какой-то свой опыт, мы тут встретились, и эта глава закончилась.

Дом оказался довольно большой, хоть и очень запущенный. При нем был огород. Мать с мужем (отчимом Влада) тоже решили поселиться в этом доме, уйдя на пенсию и оставив городскую жизнь.

Мы были представлены друг другу. Мама оказалась миловидной светловолосой и голубоглазой женщиной. До выхода на пенсию она была детским врачом и заведовала поликлиникой в Минске. Отчим Влада был полной противоположностью: громогласный, шумный, вспыльчивый, с выраженными эпилептоидными чертами характера[1] и довольно грубый. Как эти два человека уживались, было не понятно. Жить с родителями не входило в наши планы, но они уже были там, и нужно было как-то приспосабливаться, налаживать быт и совместную жизнь. Мы с Владом взялись за ремонт дома, вычистили все углы, поклеили новые обои, отремонтировали и побелили печку. Влад устроился на работу в колхоз, а я занималась хозяйством, детьми и огородом.

Но мои отношения со старшим поколением никак не ладились. Они нас не принимали. Их любимый сын собирался жениться на женщине с двумя детьми. Это было неправильно.

Возможно, наше семейство в тот момент выглядело и не очень привлекательно: обритые и остриженные дети, я тоже коротко стриженная и беременная. Начались конфликты, которые, в основном, устраивал Виктор Иванович (так звали отчима Влада). Влад всегда меня поддерживал и защищал, когда бывал дома, но в его отсутствие я оказывалась в стане врага. Однажды, когда я стирала в стиральной машине белье, Виктор Иванович перекусил плоскогубцами провод со словами: «Руками стирай! Нечего электричество тратить». Мама молча его поддерживала. По-видимому, он оказывал на нее сильное влияние. Последней каплей явилась морковка в огороде. Она была нещадно загущена и плохо росла. Я ее прополола и проредила. Увидев кучи выдернутой морковки, мама пришла в ужас и пожаловалась Виктору Ивановичу, что я загубила им морковь.

Дальше так жить было невозможно. Про свадьбу, которую мы мечтали сыграть, и думать было нечего. В конце концов Владу поставили ультиматум: «Или увози их обратно, откуда взял, или ты нам больше не сын! И вообще, неизвестно еще от кого ребенок!»

Мы нашли старую избу в соседней деревне и сняли ее за небольшие деньги.

Несмотря на то, что наша мечта разваливалась прямо на глазах, мы продолжали упорно сопротивляться идее переезда в Москву, где у меня была квартира.

В конце августа мы решили расписаться. Просто пошли в местный сельсовет, выловили на улице пару свидетелей и зарегистрировались. Я была в обычном летнем сарафане с уже довольно заметным животом. Потом пошли в гости к соседке. Они с Владом выпили по стопке водки, а я — чаю, немного посидели и пошли домой. Вот и вся свадьба.

Наступил сентябрь, Егор пошел в третий класс в сельскую школу, куда он ездил самостоятельно на автобусе. Как-то прийдя домой, он гордо заявил, что получил пятерку по математике. Оказалось, что в тот день на уроке математики весь класс перебирал зерно, и все получили по пятерке. Еще Егор рассказал, что их учитель часто засыпает, сидя за столом, и ребята стараются вести себя очень тихо, чтобы он не проснулся, и занимаются своими делами, пока не прозвенит звонок.

Влад работал в колхозе, ремонтировал крышу фермы, я сидела дома с Машей в старом запущенном доме, на ремонт которого сил уже не было, Егор перебирал в школе зерно. В какой-то момент потерялась идея и смысл всего этого. А что мы, собственно говоря, тут делаем и ради чего?

Мы собрались и уехали в Москву. Жильцов из моей квартиры пришлось преждевременно выселить.

В конце ноября у нас родился сын — с черными волосиками, уменьшенная копия Влада. Мы назвали его Вадимом, в честь деда (моего отца).

В Москве мы прожили полтора года. Влад работал в школе, я занималась домом и детьми.

Мы с Владом жили очень хорошо, это было счастливое время. Всякие жизненные трудности и перипетии нас только сплотили. Мы никогда не ругались, не спорили и даже не повышали друг на друга голос. У нас была дружная семья. Маша, которой шел шестой год, много мне помогала по дому и с Вадиком, она была ответственной и хорошей нянькой.

На лето мы поехали в Воронежскую область, где несколько знакомых физиков-математиков организовали пасеку. Мы нанялись к ним подработать. Влад строил омшанник для зимовки пчел, а я растила огород и снабжала работников пасеки свежей зеленью и овощами. Дети были при мне и на свежем воздухе. Мама с Алешей тоже приехали туда и работали на откачке меда. Воронежская область славится своими козами, шерстью и пуховыми платками. Там я подружилась с одной местной бабушкой. У нее была пара коз, а дома стояла старинная колесная прялка, на которой она пряла шерсть. Меня настолько заворожила эта прялка и сам процесс прядения, что я попросила меня научить. Все лето я регулярно приходила к бабушке. Она усаживала меня за прялку, давала пук шерсти, показывала, обучала, поправляла. К концу лета нитка у меня уже не рвалась и получалась ровная и тонкая. Также бабушка научила меня чесать шерсть специальными металлическими щетками, чтобы получались ровные пласты, готовые к прядению. Там же в деревне я походила по домам и нашла такую же колесную прялку, которую мне согласились продать. Она была резная и очень красивая. Это было счастье.

В конце сезона с нами расплатились двумя флягами меда, и мы вернулись в Москву, нагруженные медом, трофейной прялкой и добротной козьей шерстью. Фляги с медом стояли у нас дома в коридоре. Вадик, которому был год, некоторое время пасся вокруг них, а потом разработал метод добычи меда. Он вставал на цыпочки, запускал руку в горлышко фляги и делал круговые движения кистью. Накрутив таким образом немного меда на руку, садился на пол и начинал его сосредоточенно облизывать. Потом процесс повторялся. Если флягу закрывали, Вадик возмущался и жестами и отдельными восклицаниями просил, чтобы флягу открыли. Его периодически приходилось всего отмывать, так как он весь умазывался медом и ко всему прилипал.

Зимой я развесила объявления, что пряду собачью шерсть. У меня появились заказы. Приносили, в основном, шерсть от собак колли. Шерсть была длинная, ее легко было расчесывать и приятно прясть. За работу я брала деньги или оставляла себе часть шерсти, из которой вязала детям теплые собачьи носки. Прядение стало моим любимым занятием. Это был очень медитативный процесс. Уложив детей спать, я ставила себе какую-нибудь классическую музыку и усаживалась за прялку. Время растягивалось и текло очень медленно, в голове и душе был полный покой.

Узнав, что мы вернулись в Москву, объявился Володя. Он стал порываться встречаться с Егором, куда-нибудь с ним ходить, но все попытки кончались неудачно. Володя либо вообще не появлялся, либо приходил пьяный. Егор ждал, расстраивался и некоторое время потом переживал. За эти несколько лет Володя спился и выглядел совсем плохо — зубы и волосы повыпадали, он сильно похудел и постарел. Институт давно бросил, так и не закончив его.

Деньги на детей давать отказывался, говорил, что нет. Влад поднял вопрос об усыновлении Егора и Маши. После долгих и муторных переговоров и нервотрепки Володя дал, наконец, согласие и подписал бумаги. Сработало то, что не надо будет платить алименты. (Через несколько лет я узнала, что Володя окончательно спился и в 50 лет умер от сердечного приступа.)

Так как у нас было трое детей, мы считались многодетной семьей. Мне выдали удостоверение, по которому я могла ездить бесплатно в московском транспорте и раз в неделю отовариваться продуктами в многодетном киоске. Там продавали курицу, гречневую крупу (по килограмму на ребенка), копченую колбасу, тушенку, сгущенку, печень трески и шпроты, свежие огурцы к 8 марта, шоколадные конфеты и коньяк. Летом еще выдавали сахарный песок для заготовок. Все это было дефицитом и в магазинах для простых смертных отсутствовало. В магазине «Детский мир» тоже был такой отдел, где можно было купить дефицитные хлопчатобумажные колготки. Туда же иногда завозили овчинные шубки. Но сначала нужно было записаться, и потом неделю ходить отмечаться, пока не подойдет очередь. Кто не приходил, того вычеркивали из списка. Шубу давали только одну, независимо от количества детей. Пару раз я посылала отмечаться Егора, которому было тогда лет одиннадцать. Его появление вызывало бурное сочувствие у сердобольных мам и бабушек, а когда узнавали, что шуба для младшего брата, умилялись еще больше и пропускали Егора вперед.

Сейчас, глядя на прилавки супермаркетов, изобилующих разнообразной продукцией, даже трудно себе представить, как было раньше, когда в магазинах мало что можно было купить, или же приходилось выстаивать длинные очереди. Помню, как в наш универсам иногда привозили кур. Привозили их совсем немного, и народ скапливался у двери подсобного помещения, в мрачном ожидании готовясь к бою. И вот эта дверь открывалась, оттуда рабочий выкатывал тележку, нагруженную синеватого цвета жилистыми курами, а сам быстро скрывался за дверью, чтоб не затоптали. Толпа кидалась на эту тележку, пихаясь локтями и вырывая кур друг у друга из рук. Тележка опустевала в одну минуту. Неудачники грустно разбредались с пустыми руками. И хоть были эти куры худые и жилистые, и варить их надо было часа три, зато аромат настоящего куриного супа разносился по всей квартире…

Письма

Прошло полтора года, нам наскучила московская жизнь и мы стали подумывать, куда бы уехать. Это был конец 80-х годов, время правления Горбачева. В стране происходили большие изменения, зазвучали такие слова, как «гласность», «свобода слова и печати», «перестройка». Рушились старые системы. В сфере образования тоже происходили перемены, стали появляться альтернативные школьные программы. Мы подумали, почему бы нам тоже не создать свою авторскую программу и не уехать с ней куда-нибудь в глубинку, где мы могли бы нести просвещение в народ. Все-таки мы оба были учителями, у нас было много идей, энергии и энтузиазма и было чем поделиться.

Я взяла географический атлас, наметила на нем точки по всему северу, от Кольского полуострова до Сахалина, и села писать письма в местные РОНО. Компьютеров тогда не было. Ну, может где-то они и были, но только не у нас. Так что писала я вручную и написала таким образом около 60 писем. Этот процесс можно было сравнить с многократным прописыванием своей мечты или писанием аффирмаций — в каждом письме была надежда. Мы продолжали искать «свое место», теперь уже вдвоем.

Стали приходить ответы. С волнением открывали мы каждое письмо, читали, вместе со старшими детьми лезли в атлас смотреть, где это, думали, обсуждали… Нам предлагали какие-то поселки городского типа, деревни, неполные ставки или работу только для одного, в общем, все это было не то. Поток писем стал иссякать, и тут пришло письмо с Сахалина, где нам обоим предлагали ставки учителей. Мы снова воодушевились, стали собирать сведения про местность, климат, условия жизни и т. д. Сейчас можно залезть в интернет и найти любую, интересующую тебя информацию, да еще и с фотографиями. Тогда же информацию приходилось собирать по крупицам, из книг, от разных людей, кто там бывал, видел, слышал…

В конце концов, выбора у нас особого не было, и мы решили отправиться на Сахалин. И тут пришло последнее письмо. Оно было из Иркутской области из райцентра под названием Ербогачен. Мужу предлагали позицию директора восьмилетней школы, мне — уроки биологии и химии в 5–8 классах. Школа находилась в небольшой деревне на берегу Нижней Тунгуски. Мы стали изучать карту. На извилистой ниточке Нижней Тунгуски вверх от Байкала стояла маленькая точка — деревня Наканно. Вокруг — белое пятно — никакой промышленности, ни других населенных пунктов, ни даже дорог, одна тайга. Плотность населения — 0,5 человек на 1 квадратный километр. Вот оно! Похоже, это было то, что нам надо. Если кто смотрел и помнит телесериал «Угрюм-река», то там показано как раз то самое место.

Мы тут же ответили в РОНО, что принимаем предложение.

Наканно

Мы списались с пока еще существующим директором школы, которым оказалась довольно молодая женщина по имени Екатерина. Она преподавала русский и литературу, а директором быть больше не хотела. В письме мы сообщили, что планируем приехать в начале июня и спросили, не надо ли что-нибудь привезти ей из Москвы. В ответ получили письмо с просьбой привезти гусеницу для бурана.

«Бураном» оказался снегоход. Как выяснилось, в деревне не было ни дорог, ни транспорта, и единственным средством передвижения в зимнее время для охотников были лыжи и эти снегоходы. У них иногда рвались гусеницы, а достать какие-либо запчасти там было очень трудно. Поэтому запасная гусеница была почти равносильна слитку золота.

И вот, в начале июня, преодолев 6000 километров и сменив три самолета, мы приземлились в Наканно. Последний перелет на маленьком самолете АН-2 продолжался около часа. Летел он низко, и из иллюминатора было видно бескрайнее море тайги, перемежающееся болотами и озерами. Мы на три минуты приземлились в каком-то стойбище, высадили двоих человек, и самолет полетел дальше. Это был почти как местный автобус.

Деревня Наканно с одной центральной улицей стояла на высоком берегу Тунгуски, и к реке вел довольно высокий обрыв. Жило здесь 130 человек, 33 из которых были дети школьного возраста. Половину населения составляли эвенки — наши сибирские индейцы, — немногочисленная и вымирающая народность.

Нам показали будущий дом, который был в процессе строительства и должен был быть готов к началу учебного года. А пока нас разместили в бывшем интернате — большом деревянном бараке с печкой и остатками разломанной мебели. Раньше там жили эвенкийские дети, которых собирали по окрестным стойбищам и свозили в Наканно, чтобы они ходили в школу. Эти дети периодически разбегались, их вылавливали на вертолетах и возвращали назад. Но дети снова убегали, стойбищ осталось мало, и интернат решили закрыть.

Нас сразу оформили на ставки, хотя были летние каникулы, и у нас оказалось два с половиной месяца на освоение местности, знакомство с людьми и школой. Это был очень замкнутый мир, совершенно отрезанный от «большой земли». В деревне были магазин, почта, детский сад, пекарня, медпункт и школа. Еще был клуб и контора госпромхоза. Электричество подавалось в дома с маленькой подстанции по три часа — утром и вечером. Воду водовоз возил из реки на лошади, запряженной в телегу с бочкой. В каждом доме тоже стояла бочка, в которую и перечерпывали воду ведром. Отопление в домах — печки. Телевизоров — два-три на всю деревню, да и программы почти никакие туда не доходили. На почте был телеграф и телефон, и с него в экстренных случаях можно было куда-нибудь дозвониться, но слышно было плохо. Два раза в неделю из райцентра Ербогачен прилетал «кукурузник» и плюхался на лужайку под названием аэродром. Если дул сильный ветер или поле раскисало от дождя, самолет сесть не мог, разворачивался и улетал. К севшему самолету сбегалась вся деревня. Это всегда было событием — смотрели, кто прилетел и что привезли. А привозили, в основном, почту и что-нибудь в магазин. Деревенский магазин выглядел довольно удручающе. На полупустых полках стояли банки тушенки, сухое молоко, мыло, спички, зубная паста. Еще там продавались серого цвета макароны, сахар и мука. Вот, пожалуй, и все. Поэтому, когда самолет привозил яйца, яблоки, конфеты и ящики водки, в деревне наступал праздник.

Екатерина встретила нас очень приветливо. Мы были ее освобождением от надоевшей должности и к тому же привезли гусеницу для «Бурана» ее брату, который был охотником. Она показала нам школу и передала Владу все дела.

Школа была одноэтажным бараком с длинным коридором, рядом классных комнат и учительской. В каждом классе стояло по 3–5 парт, шкаф, висела доска, и была еще железная печка в виде бочки с трубой и дверцей. В холодное время истопник[2] во время уроков поддерживал огонь в этих печках, чтобы в классах было тепло. Большая пустая комната с парой лавок и баскетбольными кольцами была спортивным залом.

Я привезла с собой прялку и шерсть, и, понимая, что зимы здесь очень холодные, взялась за прядение и вязание теплых вещей детям. Влад пропадал в школе, разбираясь в делах и программах и готовясь к новой должности, а Егор с Машей осваивали окрестности и знакомились с местными детьми. Лето было короткое, но очень жаркое, с несметными тучами комаров и мошек. Тунгуска обмелела, и вся местная детвора целыми днями пропадала на реке, плескаясь в воде, разводя на берегу костры и спасаясь таким образом от гнуса[3]. Нередко можно было видеть такую картину: у костра плотным кольцом сидели разновозрастные дети, следующий ряд составляли собаки, и наружным замыкающим кольцом стояли лошади и коровы, подставляя морды под дым.

Понемногу общаясь с людьми, мы узнали, что приезжие с «большой земли» здесь бывали, не мы первые, но больше полугода никто не задерживался — сбегали, не выдержав местных условий. Нам тоже предрекали такую же участь и всерьез особо не принимали. Из-за полной изолированности от окружающего мира в Наканно царили свои порядки и устои, были сложные взаимоотношения между людьми и всякие «глубинные течения», о которых можно было узнать, только хорошенько пообтеревшись.

Основным промыслом местного населения была охота, добыча пушнины и рыбалка. Охотились осенью и зимой, так что лето было относительно свободным временем, и народ бездельничал, пьянствовал или рыбачил.

К концу лета дом достроили, и мы перебрались из барака в наше новое жилище. Дом был просторный: три комнаты, кухня с печкой, крытая веранда, и даже подпол. Довольно большой двор обнесен забором. Мы подумали, что одной печки на такую площадь будет недостаточно и решили сделать еще одну. Влад навозил с реки больших камней и сложил основание и топку печки из этих валунов. Остальную часть вывел из кирпича, сделав извилистый дымоход. Это получилась чудо-печь, она долго нагревалась, но потом стояла горячая два-три дня. Одну комнату мы разделили перегородкой, и у Влада появился свой закуток — художественная мастерская. Там, закрывшись занавеской, он иногда уединялся от нашего шумного семейства, рисовал, резал по дереву, читал или что-нибудь мастерил.

Школа

Начался учебный год, и мы с волнением переступили порог школы. Что-то нас там ждет? Маша пошла во второй класс, Егор — в пятый, а Вадика мы отвели в садик. Он был общительным ребенком и отнесся к этому спокойно и с интересом.

Влад созвал первое учительское собрание, чтобы познакомиться и рассказать про нашу программу. Учителей оказалось немного: трое вели начальные классы, Екатерина преподавала русский и литературу, математичка вела заодно еще и физику с географией, была учительница пения, эвенкийского языка и молодой физрук. Мне дали уроки природоведения, ботаники, зоологии, анатомии и химии в 4–8 классах, а заодно еще и труд. Кроме того я получила классное руководство в 5–6 классах. Влад должен был вести английский или немецкий по выбору. Самой трудной задачей оказалось составление расписания уроков, чтобы не получалось накладок и все были при деле, и Катерина с этим помогала.

Из-за небольшого количества учеников некоторые классы объединяли, и дети сидели в одной комнате на разных рядах. В моем подопечном пятом классе оказалось двое учеников — Егор и его приятель Пашка, а в шестом — пятеро. Они сидели на разных рядах, и я учила их по-очереди, давая самостоятельное задание одним и объясняя материал другим. В остальных классах картина была примерно такая же — по 4–7 учеников. В самом многочисленном третьем классе было 10 человек. Почти во всех классах были дети, отстающие в умственном развитии, что, по-видимому, объяснялось пьющими родителями.

С приходом осени начались холода, день сильно укоротился. Стало поздно светать и рано темнеть. Электричество обычно давали с 9.00 до 12.00 утра, но иногда свет не включался вообще. Мы сидели некоторое время в потемках, потом кто-нибудь из ребят говорил, что моторист, наверное, пьяный и спит. Тогда я посылала кого-нибудь из старшеклассников растолкать моториста и запустить движок. Минут через пятнадцать свет загорался.

Я с удовольствием вела свои уроки. Детям, выросшим среди природы, этот предмет был близок и интересен, а мне было что рассказать. Если позволяла погода, мы просто уходили в лес, и урок ботаники проходил прямо на природе. Когда на уроках зоологии по теме были птицы, я предупреждала заранее, что мне нужен учебный экспонат, и кто-нибудь из ребят ставил силки и приносил на урок куропатку, которую мы тут же и препарировали и рассматривали в микроскоп строение пера. Нам не нужны были таблицы на стенах. Когда доходили до млекопитающих, ребята ставили петли и ловили зайца. Некоторые с детства были охотниками, и для них это было обычным делом.

На уроках химии мы ставили разные интересные практические опыты, так как всяких химических реактивов было достаточно.

Были у меня еще уроки труда. Что на них делать, я не имела никакого представления. Мастерской не было. В школе имелся буфет, но он не функционировал. Это была небольшая комната с печкой и некоторым количеством посуды. Еще стояли в учительской три пыльные ручные швейные машинки. В шитье я была не сильна. Детей надо было чем-то занимать, и мы решили выращивать зимой зеленый лук в ящиках. Сколотили ящики, наковыряли в них земли. Я купила мешок лука, и мы его посадили. Школа за ночь не успевала вымерзать до минусовой температуры, и лук выживал. Вскоре он вырос большой, зеленый и сочный, и мы стали его продавать местному населению небольшими пучками за какие-то копейки. Все-таки это была экзотика — зелень среди зимы. Вместо срезанного лука подсаживали новый. Детям этот процесс нравился, это был их первый «бизнес», а деньги шли в нашу школьную копилку на дальнейшие трудовые нужды.

Потом мы освоили пустующий школьный буфет и стали печь плюшки и пирожки и продавать их по 5 копеек на переменках, свежие и горячие. Вся школа радостно сбегалась в буфет и вмиг раскупала нашу выпечку. Все ждали уроков труда и спрашивали, что мы будем готовить на этот раз.

Потом нам пришла идея шить для охотников рукавицы и чуни (вкладки в сапоги). Я слетала в Ербогачен и закупила рулон толстого сукна, ниток и иголок. Мы сделали из бумаги выкройки разных размеров, по которым вырезали детали рукавиц и носков и сшивали их сначала вручную, потом на машинке. Рукавицы получались теплые и добротные, и их захотелось как-то украсить. Я пошла к управляющему госпромхозом и спросила, нет ли у него каких-нибудь бракованных шкурок. Шкурки нашлись. Вскоре дети стали притаскивать из дома разные меховые остатки и обрезки от шкурок соболей, лис, белок и зайцев, и у нас образовался целый мешок пушнины. Мы стали обшивать мехом отвороты рукавиц, а на тыльной стороне вышивать бисером какие-нибудь орнаменты. Это уже было почти эвенкийское национальное творчество. Из меха мы также стали делать смешных зверушек-игрушек с бисерными носами и глазами и подушечки для иголок. Всю нашу продукцию с удовольствием покупали. Это уже было настоящее производство, которое приносило пользу окружающим и некоторые деньги в нашу копилку, и дети были этим очень воодушевлены. К весне мы сделали выставку работ по всей длине школьного коридора. К нам приехала комиссия из РОНО и сильно удивилась.

Маша была очень прилежной и ответственной девочкой, училась на пятерки, старательно делала сама уроки. Один раз она пришла домой побитая и сказала, что одна не совсем нормальная девочка кинула в нее стулом за то, что она хорошо учится, и вообще, ее в классе обзывают и обижают. Это повторилось еще несколько раз, и Маша стала с неохотой ходить школу. Их учительница была молодая и неопытная, и ничего не могла поделать. Мы сообщили в РОНО про эту ситуацию и написали заявление о том, что переводим Машу на домашнее обучение. Она стала заниматься дома по программе и раз в неделю приходила в школу после уроков писать контрольные и диктанты.

Деревенский круговорот

Где-то в это же время я заметила, что Вадик приходит из садика то с укусом, то с синяком. Заведующей этим учреждением не существовало. Как-то во время большой перемены я решила зайти в детский сад и посмотреть, что там делается.

Воспитательница и нянечка сидели в кухне и распивали вино. Группа из десяти разновозрастных детей от двух до шести лет были закрыты в большой игровой комнате. Комната оказалась пустая, игрушек нигде не было видно. На вопрос: «Где игрушки?» — мне ответили, что игрушки убраны в наказание, потому что дети их разбрасывают и ломают. Чем занимались дети, было непонятно. Кто-то дрался, кто-то плакал, кто-то лежал и спал. Вадик сидел на полу в мокрых штанишках, холодный и сопливый. Я забрала его домой, и больше он в сад не ходил. Маша с удовольствием оставалась с ним дома и до моего возвращения из школы во что-нибудь с ним играла. Вадик был ее живой куклой. Они играли в дочки-матери, в школу, в зубного врача. Сначала у них были уроки. Она усаживала его за маленький столик, давала карандаши и тетрадку и учила рисовать, или они клеили аппликации. Потом она становилась зубным врачом и «сверлила» ему зубы, делала какой-нибудь «укол». Иногда он превращался в принцессу, и Маша наряжала его в свои наряды, наматывала ленточки, завязывала бантики. Вадик все покорно переносил, во всем участвовал, Машу слушался и был рад, что с ним занимаются. По крайней мере, я знала, что он в хороших руках. К моему возвращению Маша затапливала печку, кормила Вадика обедом и укладывала спать. Печку приходилось топить три раза в день: утром и вечером — для тепла, а днем, чтобы разогреть или приготовить еду, так как электричества не было. Егор с Машей быстро освоили этот процесс, и растопить печку не составляло для них никакого труда.

В поселке было несколько рабочих позиций, не требовавших специального образования. Это была работа в пекарне, нянечки или воспитательницы в детском саду и уборщицы в медпункте.

Медпункт представлял собою небольшой домик, в котором стояло три аккуратно заправленные койки и иногда сидела молодая медсестра, ничего не смыслившая в медицине. Уборщица каждый день мыла и без того чистый пол, и в медпункте было чисто, холодно и пусто. Если случалось что-то серьезное, вызывали по рации вертолет и пациента увозили в районный центр.

В пекарне пекли хлеб на всю деревню. Когда пекарщица уходила в запой, что случалось с регулярностью часового механизма, ее увольняли, пекарню закрывали, а хлебные формы и сухие дрожжи раздавали поровну по домам, и мы сами пекли себе хлеб. Дрожжи были большим дефицитом и у части населения вместо хлеба уходили на самогонку.

Выйдя из запоя, бывшая пекарщица устраивалась работать в детский сад на место запившей и уволенной воспитательницы. Вот так этот персонал и циркулировал в нашей замкнутой деревенской системе, и возмущаться или жаловаться куда-либо было бесполезно.

Как-то, в счастливый для деревни период работы пекарни, я отправила Машу за хлебом, дав ей 3 рубля. Маши долго не было, и я уже начала волноваться, не случилось ли чего, но тут увидела процессию, приближающуюся к нашему дому. Впереди шла Маша, нагруженная до подбородка буханками хлеба. Вид у нее был испуганный, она всхлипывала. За ней шло еще трое человек, тоже неся хлеб.

— Это что, все нам?

Маша кивнула, глотая слезы. Выяснилось, что когда подошла ее очередь, она сунула в окошко деньги и на вопрос продавщицы: «Тебе сколько?» — гордо ответила: «На все!» Хлеб стоил тогда 15 копеек, и когда продавщица начала выкладывать на прилавок двадцать буханок, Маша поняла свою оплошность и испугалась, но отказаться не решилась. К счастью, нашлись добровольцы, согласившиеся помочь ей донести хлеб до дома.

Эвенки

Иногда в Наканно появлялась своеобразная процессия: из уцелевших отдаленных стойбищ на «Буранах» прикатывало две-три семьи эвенков. Оленей сменили снегоходы — к ним были прицеплены большие деревянные сани, в которых среди шкур копошились женщины и дети. Это был их «выезд в свет», и приурочивался он к прилету самолета, привозившего товар в магазин. Накупив водки и дешевых леденцов и упившись вусмерть, взрослые члены семейства засыпали и валялись на улице кто где попало, а дети с полными карманами конфет разбредались по деревне в поисках прибежища. У всех детей уже были гнилые зубы. Наутро, кое-как протрезвев, главы семейств собирали по деревне своих жен, сестер, матерей и детей, и погрузив их в сани вместе с ящиками водки и конфет, укатывали обратно в стойбище.

Было очень печально наблюдать, как остатки этого народа деградируют и вымирают буквально на наших глазах. У них не было абсолютно никакой толерантности к алкоголю, они моментально пьянели, зависимость развивалась очень быстро.

Этот народ был выдернут из своей культуры и среды обитания и «облагодетельствован» нашей «цивилизацией».

Многие из них утратили знания и навыки, позволявшие им выживать в этих суровых условиях, забыли свой язык. Некоторым удавалось пробиться «в люди». Они заканчивали Университет Народов Севера в Петербурге и возвращались в родные места учителями или культурными работниками. Но их были единицы. Остальные не принадлежали ни к своему, ни к нашему миру и тихо спивались. Они были оторваны от своих корней и так и не освоили «нашу» культуру. Эвенкийские дети учились в школе заметно хуже. В восьмом классе у нас был ученик, который все еще читал по слогам. Его просто переводили из класса в класс. А что еще было с ним делать?

В нашей школе работала эвенкийка, звали ее Зоя Васильевна, ей было около шестидесяти лет. Она преподавала эвенкийский язык, рассказывала детям про их историю и культуру, про повадки зверей и охоту. Зоя Васильевна имела образование работника культуры и учителя и принадлежала, если так можно сказать, к эвенкийской интеллигенции. В молодости она охотилась в одиночку на медведя и до сих пор добывала пропитание охотой и рыбалкой. Жила она вдвоем со своей матерью, которой перевалило за сто лет. Это была маленькая сухонькая старушка, вся покрытая мелкой сеточкой морщинок, и не понимавшая русского языка. Она целыми днями сидела дома, скребла и выделывала шкуры, шила унты и вышивала их бисером. И надо заметить, без очков. Их дом напоминал этнический музей. Там были всякие охотничьи трофеи, рога и черепа, старинные предметы быта, украшения из бисера, шкуры, капканы, гарпуны… Мы любили приходить к ним в гости, с удовольствием общались, пили чай и слушали рассказы Зои Васильевны об их прежней жизни, быте, охоте.

Друзья, весна и новые планы

Видя, что уезжать мы не собираемся, местный народ стал относится к нам более терпимо.

Особенно близко мы подружились с одной семьей. Ольга, полная, разговорчивая и улыбчивая, преподавала музыку в школе. Она хорошо играла на аккордеоне и пела. Ее муж Иван был охотником-траппером. Бородатый, спокойный и немногословный, он воплощал в себе образ сибиряка-охотника, от него веяло уверенностью и внутренней силой. У них было четверо детей: младший — ровесник Вадиму, близнецы Миша и Люба — ровесники Маши, и старшая девятилетняя Шура, всеобщая нянька и помощница по дому. Это были очень приятные и теплые люди, приехавшие в Наканно за несколько лет до нас с Алтая. Мы стали много общаться, часто ходили друг к другу в гости, приходили к ним в баню, так как свою построили только на следующий год. Иногда устраивали музыкальные вечера дома, а в клубе с участием других местных талантов давали концерты и ставили к праздникам спектакли. Дети тоже подружились между собой. У Ивана, как и у других охотников, были свои угодья, куда он уезжал в зимние месяцы на «Буране» охотиться и ставить капканы. На участке было зимовье, где он и жил. Во время зимних каникул он взял Влада с собой, показал ему угодья и процесс охоты.

В школе дела у Влада не очень ладились. Учителя не воспринимали его всерьез и ничего не хотели менять в уже привычном укладе жизни и работы. На учительских собраниях все демонстративно смотрели в окно, и никому ничего было не надо. Влад решил доработать учебный год и уйти в охотники. Иван эту идею поддержал, обещал помочь и всему Влада научить.

Наступила весна. Полетели гуси и утки, снег сошел и все зазеленело. Лед на реке стал пористым, из-за таяния снега вода в реке начала подниматься, и в начале мая лед затрещал и тронулся. Так же как и на Оби, ледоход на Тунгуске был шумным и грандиозным зрелищем. Взрослые, дети и даже собаки толклись на берегу, боясь пропустить что-нибудь интересное. Проплывали вывернутые с корнем деревья, какие-нибудь обломки и смытые с берега зимовья. Обмелевшая зимой Тунгуска наполнилась и стала полноводной и довольно бурной рекой. Высокая вода держалась весь май и июнь, потом стала спадать.

В том месте, где стояла деревня, река делала поворот, и берег в каждое весеннее половодье постепенно подмывался. В ту весну в реку сполз большой пласт земли и из оголившегося обрыва посыпались всякие кости, черепа и предметы утвари. По-видимому, это было древнее эвенкийское захоронение.

Местные дети с интересом копались в этом обрыве, потом бегали с черепами, надетыми на палку. Взрослые не обращали на это никакого внимания. Там же, неподалеку от деревни в тайге я нашла два больших зуба мамонта и кусок бивня. Места были абсолютно девственные.

В конце мая к нам приплыла баржа. Она приходила раз в год по большой воде и привозила в деревню разные товары: бочки с керосином и соляркой, мешки с мукой и крупами, ящики с мылом, шампунями и зубной пастой, стиральный порошок, строительные материалы и много всякой другой всячины. Это было большим событием, и деревня всем миром выходила ее разгружать. Дети крутились под ногами, помогали таскать ящики, иногда их потихоньку открывали, чтобы посмотреть, что в них.

Когда оттаяла земля, мы с Владом раскопали огород, построили теплицу, в которую в начале июня я высадила выращенную дома рассаду помидоров. В огороде посадила обычный набор зелени, овощей и разных цветов. Мы также вспахали на лошади небольшой кусок земли вне нашего участка и посадили несколько ведер картошки. Несмотря на бурную весну и жару днем, весь июнь по ночам еще случались заморозки. Я поставила в теплицу железную бочку и поджигала в ней сухое полено, которое всю ночь тлело, обеспечивая плюсовую температуру. Вокруг картофельного поля тоже приходилось ночью разводить костры — дым стелился по земле и защищал проросшую картошку от заморозков.

Будучи охотниками и собирателями, местный народ практически ничего не выращивал и в огородничетве мало что понимал. Когда в начале июня у меня появились первые помидоры, редиска и зелень, люди стали поговаривать, что я знаю какое-то «слово» или заговор. При попытках выудить его из меня я отвечала, что секрет заключается в навозе в сочетании с работой и любовью, но мне не верили. Как-то я угостила одну эвенку пучком свежего салата. На следующий день она мне сообщила, что сварила из него суп, и он получился какой-то странный, совсем без вкуса.

Несмотря на короткое северное лето, мне удавалось делать неплохие заготовки на зиму: насаливать десятки банок соленых огурцов и грибов, заквашивать капусту, наваривать разного варенья. Все эти заготовки хранились в подполе, и их хватало на всю зиму.

Все весенние заботы были радостными и интересными. В светлые северные ночи спать не хотелось. После долгой и холодной зимы все опять оживало и пробуждалось к жизни, и это очень чувствовалось во всей природе, животных и людях. Дети опять стали подолгу пропадать на улице, ходили на рыбалку, жгли костры.

Мы взяли щенка — Владу нужна была охотничья собака. Это была сучка с пушистой рыжей шерсткой, хитрой лисьей мордочкой и умными глазенками. Назвали ее Веста. Она была очень ласковая, игривая и везде ходила за нами, радостно виляя хвостом.

Влад был свободен — он сдал все школьные дела обратно Екатерине, которая за год отдохнула и была не против снова занять привычную ей должность.

Ферма

Мы нередко обсуждали с Иваном и Ольгой наши планы и мечты. Хотелось сделать что-нибудь эдакое. Они тоже были заводные ребята, и, в конце концов, у нас родилась совместная идея: построить ферму, взять в аренду коров и снабжать деревню молоком и молочными продуктами. Как я уже упоминала, в магазине ничего не было, а зимой и подавно до нас мало что долетало. Если самолет вез яблоки и яйца, то все это по пути замерзало и превращалось в ледышки. Оттаявшие потом яблоки еще можно как-то было есть, а вот яйца становились серыми, резиновыми и несъедобными.

Коров на всю деревню было всего две штуки. Причем одна из них не доилась вовсе, бегала с очумелым видом по деревне, снимала рогами калитки и съедала в огородах все, что было можно. Пострадала от нее и моя капуста. Другая принадлежала нашей соседке. Звали корову Марта, она была низкорослая, с длинной темно-коричневой шерстью и выразительными карими глазами. Марта была очень ласковая, и напоминала большую плюшевую игрушку. Молока давала совсем мало, быка-то в деревне не было.

Так что наша идея с фермой выглядела вполне оправданной. Вообще, аренда чего бы то ни было явилась новым веянием и результатом перестройки. Теперь стало можно арендовать землю, технику, и, как выяснилось, даже коров. Мы пошли к управляющему, изложили ему наш план и спросили, где нам можно построить ферму. Он посмотрел на нас как на сумасшедших, пожал плечами и сказал: «Да стройте, где хотите. Кругом тайга». Потом добавил: «Все равно вас местные спалят».

Мы наметили делянку под ферму примерно в полкилометре от деревни и принялись ее расчищать. Иван с Владом валили бензопилой деревья, а мы с Ольгой обрубали ветки и снимали со стволов кору. Эти бревна должны были пойти на сруб. Другой работы не было, школа закончилась, поэтому все силы были брошены на строительство фермы. Иван научил Влада, как рубить бревна в паз, и дело у них продвигалось быстро.

Еду мы приносили с собой и тут же на костре ее и разогревали. Все дети с интересом крутились вокруг, собирали мох для сруба, убирали кору, стаскивали в кучу ветки и все это жгли. Отравляли жизнь только комары. Потом появилась мошка, и по сравнению с ней комары стали казаться ангелами божьими. Казалось, что воздух кончился и вместо него все пространство заполнилось копошащейся серой массой, гудящей на высоких тонах. Мошка билась об лицо, лезла в рот, нос, глаза и уши и словно масляной пленкой растекалась по открытым участкам тела. Никакие мази на нее не действовали. Укусы распухали, чесались и болели. Немного спасала одежда с плотно прилегающими резинками на рукавах и штанинах, да шляпы с очень мелкой сеткой, плотно завязанной на шее.

К концу июня ферма была построена. Внутри поставили перегородки между стойлами, соорудили кормушки и сделали небольшое окошко. На чердаке под крышей было много места для хранения сена. Теперь нужно было ехать в Ербогачен на молочную ферму, выбрать там несколько коров и доставить их на барже в Наканно. Мы заранее договорились обо всем с заведующей, так что для работников фермы это не было неожиданностью.

Сплав

За коровами решили отправить нас с Иваном. У меня был хоть какой-то опыт в этой области, и я умела доить. У Ольги не было никакого опыта. Наш аэродром раскис от дождя и самолет временно не летал. Время нам терять было нельзя, так как из Ербогачена в нашу сторону направлялась последняя в этом сезоне баржа, и упустить ее было нельзя. Влад остался с детьми, а мы с Иваном решили плыть на моторке. Загрузив в нее канистры с горючим, еду, котелки, спальники и запасную одежду, мы тронулись в путь. Расстояние от Наканно до Ербогачена по реке составляет около 500 километров. Груженая моторка медленно шла вверх по течению. Плыли мы три дня, останавливаясь поесть и на ночлег в охотничьих зимовьях. Тунгуска текла, извиваясь в довольно крутых берегах. Кругом была совершенно дикая и, казалось, нетронутая человеком природа, если бы не зимовья, выдававшие присутствие здесь людей. Это были места, где когда-то погиб прототип главного героя «Угрюм-реки» — золотопромышленник Громов.

Зимовья ставили на удобных местах, и как правило, их было видно с реки. Дверь никогда не запиралась. Некоторые из них были запущенны, там давно никто не появлялся. Другие выглядели ухоженно, чувствовалась заботливая рука хозяина. На полке всегда были спички, свечи, заправленная керосиновая лампа и кое-какая еда — в основном, крупа, мука, сухари и сахар, иногда банка тушенки или сушеная рыба. Возле печки — сухая растопка. Мы ничего этого не трогали, так как у нас были свои запасы, и оставляли зимовье в том же порядке. Это был негласный закон охотников. Периодически в эти домики наведывались медведи и устраивали там погром. Нам удалось увидеть эту картину, когда мы сделали очередную остановку. Дверь была распахнута настежь, и внутри зимовья все было перевернуто вверх дном. По полу за порог и дальше в лес тянулась дорожка из крупы. Иван прихватил с собой ружье, и мы пошли по этой дорожке. Через некоторое время она закончилась в кустах пустым драным мешком. Пока там что-то было, медведь его тащил, а когда вся крупа высыпалась, потерял интерес и бросил.

В одном месте Иван причалил к берегу и сказал, что мы тут порыбачим. От главного русла реки отходила заросшая протока — старица. Иван скрылся в лесу и через некоторое время выплыл на погонке — небольшой деревянной плоскодонке. Оказывается, он сюда иногда приезжал рыбачить и припрятывал лодку в зарослях.

Долина реки изобиловала такими старицами, и в них водились довольно крупные караси. Тунгусы готовят этих карасей по-особому: чистят от чешуи и делают сбоку около головы небольшой надрез, через который вытаскивают кишки и желчный пузырь. Все остальное остается внутри. В это время карась полон икрой и молоками. Потом делаются надрезы по бокам вдоль ребер, карась укладывается на сковороду, подсаливается и тушится на медленном огне. Получается необыкновенно вкусно.

Иван быстро поймал сеткой пару рыбин, и у нас были на обед караси по-тунгуски.

Как-то выплыв из-за очередного поворота реки, мы увидели на берегу медведя. Он смешно, эдаким столбиком, сидел на задних лапах и, вытянув шею, с любопытством нас разглядывал, пока лодка не скрылась за поворотом.

С погодой нам повезло, днем было тепло и солнечно, только один раз ночью прошел сильный дождь, от которого мы укрылись в зимовье. Комары и мошкара на воде почти не донимали. Красивый закат, не успев до конца погаснуть, переходил в рассвет. Ночи были светлые, и вставали мы рано, затапливали печку, готовили нехитрый завтрак. Над рекой поднимался туман, было совсем тихо, только изредка в реке плескалась рыба. Потом быстро всходило солнце, поднимался легкий бриз и разгонял туман. Наступал новый день.

Разговаривали мы мало, да и не было в том нужды. Иван, проводивший много времени в тайге и в одиночестве, был молчалив. Я тоже не отличалась разговорчивостью. Мне это качество досталось, видимо, от отца. Молчание может быть пустым или напряженным, а может быть наполненным и объединяющим, когда и без слов все понятно. Как поется в песне у Окуджавы: «Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье…»

На третий день мы доплыли, наконец, до Ербогачена и отправились на ферму. Было жалко, что наше путешествие закончилось. Мне оно показалось каким-то необыкновенным и оставило ощущение зачарованности. Будто я выпала из привычного времени и попала совсем в другую реальность, где время выделывало фокусы с сознанием — оно то текло очень быстро, то совершенно останавливалось и растягивало какие-то моменты до бесконечности. И в этой реальности все было давно знакомо, душа ее узнавала и радовалась, и слова в ней мало значили.

На ферме заведующая подвела меня к дояркам и попросила их помочь выбрать коров и одного быка. Иван ушел договариваться с баржей. Доярки указали на десяток коров, из которых мне нужно было выбрать четыре. Мы решили начать с небольшого количества голов. Я подсаживалась поочереди к каждой корове и пробовала доить. Важно было, чтобы вымя было ровное и не тугое, и струи молока не били в разные стороны. Про количество молока оставалось только верить дояркам, которые утверждали, что все коровы хорошие и дают примерно одинаковое количество литров. В конце концов, коровы и бык были выбраны, и мне помогли отвести их на пристань, откуда скоро отходила баржа. Она была большая, нагруженная горой строительного материала, и должна была плыть куда-то вниз по реке мимо Наканно. Кроме того, на ней стояли, фырча и мотая головами, около двадцати лошадей, которых вывозили на дальний выгон. В передней части баржи были сделаны кормушки и лежали тюки с сеном. Мы затащили упирающихся коров на баржу и привязали их около кормушек. Увидев сено, они сразу успокоились и принялись мирно жевать. Быка пришлось привязать отдельно. Он был еще совсем молодой, но крепкий и очень симпатичный, с рыжей кудрявой челкой. Завидев коров, он стал раздувать ноздри, бить ногой по палубе и «бычиться».

Иван прицепил свою моторку к корме баржи, и мы отплыли в обратный путь. Кроме нас, на борту были моторист, два погонщика лошадей и двое молодых ребят — туристов, плывущих в маленькое поселение Инаригда, находившееся в 130 километрах ниже Наканно. У ребят оказалась с собой гитара. Баржа шла медленно, и хоть мы и не останавливались на ночлег, путешествие опять заняло три дня. На ночь я устраивалась спать в кормушке с сеном. Там было мягко и тепло, и надо мной всю ночь мирно вздыхали и пофыркивали лошади, обдавая ароматным дыханием, смешанным с запахом сена. Утром и вечером нужно было подоить всех коров. У нас было с собой ведро. С непривычки руки очень уставали. Получалось около 70 литров молока. Мы пытались пить, сколько влезало, заполняли все возможные тары, остальное приходилось выливать в реку. Днем мы устраивались на горе досок и по очереди играли на гитаре и пели песни.

Где-то на середине пути баржа завернула к берегу — пора было выгружать лошадей. Подойти близко к берегу баржа не могла, и между ней и берегом оставалось некоторое пространство воды. Лошади упирались, и пришлось сталкивать их в воду. Они быстро выкарабкались на берег и растворились в тайге. С ними сошли и погонщики. Как они потом оттуда выберутся, было не понятно.

И вот показалось Наканно. Кто-то увидел нас издалека, и весть, что пришла баржа с коровами, быстро облетела деревню. Начал подтягиваться народ, прибежали и все наши дети вместе с Ольгой и Владом. Коров выгрузили с баржи, и длинная процессия отправилась на ферму. В деревне, можно сказать, начиналась новая страница истории.

Новые заботы

Все коровы оказались довольно молочные и покладистые. Василиса, рыжая с белыми пятнами, была самая молочная и сообразительная. За ней шла Волжанка светло-бежевого цвета, ширококостная, с длинными, как у вола рогами. Богатырка, крупная и длинноногая, сантиметров на тридцать возвышалась над всеми остальными коровами. И Грозная, не понятно почему так названная, была на последнем месте по молоку и по уму. Коровы быстро освоились на новом месте и мирно паслись в окрестностях, на ночь возвращаясь на ферму. Две сорока литровые фляги с молоком мы привозили на телеге домой, и, несмотря на пессимистические предсказания, к нам по утрам и вечерам потянулся народ с бидончиками, и даже стала выстраиваться очередь.

Нужно было отлаживать систему кормежек и доения, продажи молока и цен на всю молочную продукцию, вести учетные записи надоев, распределять обязанности… В общем, это был совершенно новый бизнес, в котором ни у кого из нас не было опыта. Ольга постепенно осваивала дойку, и руки у нас обеих с непривычки болели. Мы приобрели сепаратор и стали делать сливки, сметану, творог и даже сыр. Все это было очень увлекательно и необыкновенно вкусно.

Сена, привезенного на барже, должно было хватить только на ползимы, поэтому нужно было начинать покос. Вооружившись косами и граблями, мы переплывали на лодке на противоположный низкий берег Тунгуски и косили вдоль реки. Пойменная трава была густая и сочная. Высохшее сено собирали в стога, которые сразу ставили на волокуши из веток, чтобы зимой по льду вывозить на ферму. К счастью, Иван, Ольга и я были опытными косцами, Влад тоже быстро освоил этот процесс, так что работа у нас шла споро. Младших детей мы брали с собой или оставляли со старшими дома. Как обычно, отравляли жизнь только комары и жара.

Предполагалось, что все коровы стельные (то есть покрытые быком), и к зиме нужно было ожидать потомства.

С приходом осени у мужчин начался охотничий сезон, мы с Ольгой вышли на работу в школу, и все это нужно было как-то совмещать с работой на ферме. Владу были выделены охотничьи угодья и выданы капканы на соболя и ондатру. Каждый охотник должен был выполнить норму по добыче пушнины: ондатры, белки и соболя. Еще нужно было отстрелять и сдать в леспромхоз некоторое количество боровой дичи: куропаток, тетеревов, глухарей, и вдобавок одного лося.

Иван помог Владу построить на участке зимовье, показал, как ставить капканы, и Влад стал готовиться к охоте. Мы обзавелись лодкой погонкой. Она была легкая, и ее можно было переносить на себе с одного озера на другое. Наша Веста подросла и стала хорошо облаивать и загонять белок, так что Влад стрелял их в окрестностях деревни и ставил капканы на ондатру в близлежащих озерах. Вообще, хорошая охотничья собака была большой ценностью, от нее в большой степени зависел успех охоты. К собакам в деревне относились далеко не как к домашним питомцам. Если собака плохо работала или начинала воровать еду у охотника, ее пристреливали. Это был суровый закон жизни.

Поначалу мы пытались варить и есть белок и ондатр. Однажды от варева с ондатрой по всему дому пошел сильный запах одеколона, это был самец. Так что мы оставили наши эксперименты и ограничились обычной пищей.

Как-то Вадик нашел в коморке Влада добытую им ондатру и утащил к себе в комнату. Он с ней играл, укладывал спать, таскал на руках. На попытки ее отобрать Вадим возмущался и говорил: «Это моя ондата». Через пару дней сам принес ее обратно со словами: «Ондата сдухла и скоро лопнет». В слове «сдухла» он объединил слова «сдохла и стухла». Вообще, Вадим с раннего детства отличался чувством юмора, и когда начал говорить, то придумывал очень смешные слова и выражения. Я записала за ним целую тетрадку.

Зимой охотники уходили на свои угодья на месяц-полтора, и мы договорились, что Иван с Владом будут уезжать на охоту поочереди, чтобы на ферме всегда кто-то был. Когда Иван был в тайге, мы с Владом работали на ферме, а Ольга только работала в школе и была с детьми дома. Когда Иван возвращался, мы менялись — Влад уходил на охоту, а Иван с Ольгой работали на ферме. Так мы и чередовались.

Некоторые детали быта

Для Влада освоение охотничьего промысла, жизнь в тайге в суровых условиях и одиночестве было совсем новым опытом и, как он потом говорил, его становлением, как мужчины.

Снегоход мы купили только на второй год, поэтому в первый охотничий сезон Иван отвез Влада на угодья и там оставил на месяц. Мы привезли с собой из Москвы охотничьи лыжи моего отца, которые он сделал сам. Они были широкие и добротные, мы подбили их камусом, и на этих лыжах Влад и ходил по своим угодьям. Я придумала способ заготовки молока: в плоских тарелках замораживала стакан молока, получался плоский диск. Эти диски удобно складывались в стопки и упаковывались в рюкзак. На морозе с ними ничего не делалось. В зимовье Влад на печке растапливал такой диск, и у него на охоте был всегда стакан свежего молока. Еще мы двумя семьями вместе с детьми накручивали нашим охотникам пельменей с лосятиной, которые тоже замораживались и забирались с собой.

Зима в тот год выдалась суровая. Температура продолжала падать с -30 до -50. Окна в доме не оттаивали и были замерзшими выше половины. Несмотря на натопленные печки, за ночь дом выстывал, и к утру вода в бочке покрывалась коркой льда, а половая тряпка крепко примерзала к полу.

Стены дома тоже промерзали насквозь. Утром приходилось отрывать примерзшую к стене подушку, а на волосах от дыхания образовывался иней. Собравшись с духом, мы выскакивали из-под одеяла, быстро одевались и первым делом затапливали печку. Дети забирались сверху на плиту и сидели кучкой, пока плита не накалялась, потом соскакивали и бежали одеваться. Начинался новый день.

Когда мы с Владом работали на ферме, то приходилось вставать в 6 утра и идти на ферму. Там мы доили, кормили, поили и чистили коров и к восьми часам возвращались домой, везя на санках фляги с молоком. Ферма выглядела как замок Снежной Королевы — от дыхания коров на стенах образовывался слой инея толщиной сантиметров в тридцать, и зрелище это было фантастическое. Иногда мы оставляли на ночь в железной бочке тлеть полено, чтобы было хоть какое-то тепло. Навоз приходилось отбивать от пола ломом. Коровы обросли густой шерстью и стоически переносили холод. Вернувшись домой с фермы, мне нужно было отмыться от навоза, затопить печку, растолкать Егора в школу, накормить всех завтраком и бежать самой на уроки. Потом весь процесс на ферме повторялся вечером, а когда коровы отелились, то и днем после школы.

В какой-то момент температура на градуснике упала до -59 и застыла на этом делении.

Окна замерзли до самого верха. Снаружи не было ни единого движения, ни дуновения ветерка, только иногда из леса доносились короткие сухие выстрелы — деревья трескались от мороза. Вся природа замерла в этом белом безмолвии, как застывшая картина на холсте.

Деревня, казалось, вымерла. Все сидели по домам, и из печных труб шел дым, уходя в ледяную высь вертикальными столбами. Собаки целиком зарывались в снег и их было видно только по снежным холмикам и струйкам пара.

Нам по-прежнему надо было ходить на ферму. На таком морозе щеки и нос начинали белеть и через несколько минут пропадала чувствительность, так что приходилось за этим следить и регулярно их растирать, чтобы не отморозиться. Плевок на лету замерзал в ледышку. Мы закутывались как могли, но Влад все равно быстро превращался в Деда Мороза — брови, ресницы, усы и борода моментально обрастали инеем и сосульками.

Градусник простоял на делении -59 ровно неделю, а потом пришло «потепление» — температура повысилась до -33. Засидевшись дома, наша и соседская детвора с криками: «Ура, потеплело!» — высыпала на улицу. Дети рыли пещеры в сугробах и радостно валялись в снегу. В природе появилось движение, окна опять оттаяли до середины, и жизнь вошла в свое русло.

Так как Вадик постоянно жил в «нижнем ярусе», где температура у пола была почти всегда близка к нулю, он ходил дома в свитере и валенках, руки и нос у него почти все время были холодные, но он при этом никогда не болел.

На второй год мы построили баню, и по субботам у нас был банный день. Начинали топить днем и к вечеру шли париться. Баня стояла горячая до следующего утра, и в воскресенье я обычно устраивала стирку.

Надо сказать, что домашний быт, работа в школе и на ферме отнимали много времени. Тем не менее я как-то успевала поиграть или почитать с детьми, попеть под гитару, испечь какие-нибудь пирожки или тортики. Печка, которую сложил Влад, была удивительной. В ее топке можно было печь хлеб, запекать в фольге мясо или птицу, ставить в нее на ночь кашу, и к утру все было еще горячее. С вечера я ставила туда молоко в глиняной крынке, и наутро получалось топленое молоко, затянутое сверху толстой коричневой корочкой. Если его заквасить сметаной, получалась вкусная ряженка.

Прясть и вязать было моим любимым занятием. Как-то мы распороли старый спальный мешок и обнаружили, что он набит добротной верблюжьей шерстью. Я эту шерсть расчесала, спряла и связала Владу для охоты толстый верблюжий свитер и носки.

А еще мы делали зимой домашнее мороженое. У нас была специальная машинка-мороженица, в которую наливали сливки с сахаром, включали и выставляли на веранду. Машинка крутилась, взбивая сливки, и по мере замерзания содержимого, постепенно замедлялась и останавливалась. Дети по-очереди бегали к двери и слушали: жужжит или не жужжит? Если тихо, значит мороженое готово. Ура!

Так как электричество у нас бывало только эпизодически и холодильника не было, летом мы держали портящиеся продукты в подполе. А только что пойманных карасей заворачивали в крапиву и держали в яме, выкопанной в земле. Из-за вечной мерзлоты там всегда было прохладно, караси засыпали и долго оставались свежими. Так нас научили местные жители.

Сейчас, вспоминая нашу жизнь в Наканно, я удивляюсь, каким образом, живя практически без электричества и элементарных бытовых удобств, без телевизора, компьютера и телефона, мы успевали столько всего делать: колоть дрова, топить три раза в день печки, печь хлеб и готовить еду, растить огород, заниматься с детьми, работать в школе и на ферме, прясть, вязать, рисовать, ходить за грибами и за ягодами, косить, рыбачить, охотиться, ходить в гости, устраивать музыкальные посиделки, а в клубе — спектакли и концерты… При этом не было непрерывной суеты, беготни и постоянного стресса, что ничего не успеваешь. Такого понятия как «стресс» не было вообще. Были необходимые житейские дела и иногда трудности, с которыми надо было справляться и двигаться дальше. Как будто мы жили в ином временном измерении, где время подстраивалось под нас и вписывалось в наш график, а не наоборот.

Зайчик

Страницы: «« « 123 » »»