В жару Строгая Нина

– Еще бы, так себя подогрел!

– Я за всю жизнь столько не сказал.

– Да ну? Всегда был болтушкой.

– Я имею в виду женщинам, про чувства свои… про любовь. Бля-я-я, слышать себя не могу, – усмехнулся Иван и затушил сигарету в пепельнице, которую минутой раньше в небольшом промежутке между ними установил Николай.

– Наверное, они тебе часто и много говорили о своих. Вот ты от них и заразился, понабрался театральщины. Теперь также пафосно, с заламываньем рук треплешься. Про черную дыру – это ты круто, а мэйк ми край – ва-аще жесть! – засмеялся Николай.

– Ну хватит… пожалуйста…

– И когда же ты идейно вдохновился, а? – шутливо спросил Николай.

– Сразу – как только увидел тебя… ну, когда вы с мамой к нам в школу заехали. Я подумал тогда, что ты… ты как будто с другой планеты откуда-то. Совершенно какой-то… ну… гражданин иностранный. Ну, просто был ты какой-то совершенно incredible и unbelievable, – тихо засмеялся Иван.

– Только придумал, да? Сам-то себе веришь?.. Ты тогда со своей атаманшей под руку, с сигаретой в зубах – спортсмен хуев – с таким подозрением на меня зыркнул, – улыбался Николай. – Вообще, по всем правилам, ты ревновать должен был – маму свою ко мне.

– Это я маскировался… Нет, честно, я с первого взгляда влюбился. Видишь, какой я неправильный, – смущенно и одновременно довольно улыбнулся Иван.

– Да не неправильный ты, – пристально глядя Ивану в глаза, сказал Николай, – Ты просто… какой же ты все-таки…

– Поросенок? Дрянь? – перебил его Иван и вынул из лежащей рядом с пепельницей пачки «Парламента» сигарету.

– Я бы сказал тебе, да грубо прозвучит очень.

– Скажи, как есть.

– Ладно, потом.

– А про школу я шучу, конечно. Думаю, это случилось, когда я в больнице лежал, – продолжал Иван. – Знаешь, странно… помнишь ведь, и Ксю, и одноклассники мои, учителя даже довольно часто меня навещали, развлечь пытались всячески, но иногда мне от этих визитов только хуже становилось – не знал, куда деваться от девчоночьей этой приторной заботы: и прогнать невежливо, и ни спрятаться, ни скрыться невозможно. А ты… ты по-настоящему меня оттягивал, и никакой психолог с тестами своими дурацкими не мог с тобой сравниться… и… и не стеснялся я тебя совсем, понимаешь, и потом, ты приходил всегда такой жизнерадостный, заряженный весь и… теплый…

– Заряженный? Теплый? Ах-ха-ха, – снова рассмеялся Николай.

– Ну, не смейся, не смейся, пожалуйста, – взмолился Иван.

На мгновение оба задумались, а затем Иван закурил и спросил:

– Ты правда любил маму?

– Да.

– Сильно?

– Да.

– Честно?

– Да, Ваня, я очень любил твою маму, – ответил Николай, закуривая.

«А меня? Меня ты любишь?» – хотел спросить Иван, но вместо этого задал другой вопрос:

– Я похож на нее?

– Внешне? – выпустил кольцами дым, Николай.

– Ну, вообще.

– Похож… и не похож… но больше похож…

– Я похож на женщину?

После этих слов Николай снова разразился смехом.

– Да-а-а, ты сегодня в ударе, явно. Ничего психотропного не принимал? Дай-ка я зрачки твои посмотрю, – продолжал смеяться Николай. – С ума сойти можно!

– Так похож? – насел Иван.

– Нет, Ваня, – с трудом сдерживая улыбку, ответил Николай, – на женщину ты не похож. Не обольщайся.

– А на кого?

– На хулигана, – затянулся Николай, – из хорошей богатой семьи, из восьмидесятых как будто немного. На чистенького такого, на понтах – в образе всегда, в фирменных джинсиках и белых кроссовках, со злобненькими и нагленькими глазками, правильным таким сердцеедским взглядом, с длинной челкой и сигаретой в зубах… На местную школьную или университетскую достопримечательность, мимо которой девчонки проходят, смущенно потупив взор, и краснеют тут же. – Николай на секунду задумался. – На самоуверенного, кокетливого экстремала, – тихо засмеялся он. – А сам не знаешь разве? В зеркало не смотришься?

– Кокетливого? – с кокетливым удивлением улыбнулся Иван.

– Ну да, – выпустил кольцами дым Николай, – но тебе идет, не переживай, идет очень. Так, что там дальше – теплый и? – Николай снова рассмеялся.

– Ну не смейся, не смейся, пожалуйста, не могу, когда ты так смеешься.

– Снова хочется? Да? – прошептал Николай, склонившись к уху Ивана.

– М-м-м-м-м…

– Сейчас расскажешь, и займемся.

– А! Вот еще! Жрачку вкусную приносил! – радостно вспомнил Иван и затушил сигарету.

– Но откормить тебя все равно не получилось.

– И помнишь, мы с тобой на английском целыми днями болтали, и ты мне Диккенса читал, Оливера Твиста…

– Угу, только, вижу, результата никакого, и от английского у тебя один fuck остался, – улыбался Николай и тушил сигарету.

– Наверное, странное мы тогда представляли зрелище, – пропуская замечание друга, продолжал Иван и ненадолго задумался. – Я еще тогда, знаешь, – и снова продолжал, – удивлялся, почему ты со мной возишься, что тебе во мне может быть интересно.

– Я тоже. До сих пор вот… удивляюсь. Но, видимо, что-то все-таки есть, – ласково улыбнулся Николай. – Кстати, что там с Олей-то?

– Да так, может еще какое-то время и потусовались бы, но она, похоже, на черном[42] снова плотненько.

– Хм, помню, работал с ней как-то, около года назад. Пришлось повозиться тогда с твоей зазнобушкой – ни разу в нормальном виде не появлялась, опаздывала безбожно, вусмерть обдолбанная в студию приползала – зомби, блядь, живая мертвечина, – с некоторым раздражением и горечью вспоминал Николай. – Ты же говорил – завязала?

– Угу, и развязала вот снова.

– Как ее держат еще?

– Ой, да не снимается она триста лет, – разочарованно вздохнул Иван. – А я не смогу больше. Не смогу просто. Было уже – проходили. Она переламывалась – тогда как раз – на сухую. Не первый раз, кстати. До этого, рассказывала, в клинике какой-то навороченной лежала, ну еще до знакомства до нашего. Так вот, знаешь, как было? – я две недели от нее не вылезал – придерживал блюющую над тазом и, когда она в ванной отмокала, пел ей, что ни попросит: из Стрэнглерс[43], из Кинкс[44], хиты их панковские, короче… Muse[45] что-то, Rasmus[46] – чудиков попсовых, ну, и эту ее любимую, Медведевскую, про страсть… По нескольку раз – кончала она прямо от этой песни…

– Как ты поешь, любая девица кончит, – улыбнулся Николай.

– Знаешь, я комбик к ней тогда притащил – соседи ментов вызывали даже, – продолжал Иван.

– Нежные у вас, однако, с Олей отношения. Я и не думал, что все серьезно так… и долго. Мне казалось до отъезда, я тебя с какой-то новой барышней видел?

– Просто Оля… ну, умеет она, короче, меня к себе возвращать, – усмехнулся Иван.

– Может, пожениться вам? Вы друг другу подходите очень. Оба такие немного… Зубочистки две такие, – улыбался Николай. – Ну и страсть у вас, как я понимаю, любовь…

– Издеваешься?

– Совсем нет, я серьезно.

– Какая, нахуй, страсть! Мы по-трезвому слова спокойно сказать не можем. Она меня бесит, я ее накаляю. Деремся иногда даже…

– Ну вот, говорю же – классическая семья, – тихо посмеивался Николай.

– Я себе семью по-другому представляю, Коля, – Иван на мгновение задумался. – Ты только не говори ей про меня – ну, где я и… если звонить будет, искать. Придумай что-нибудь, хорошо? Скажи, что я срочно уехал куда-нибудь, о’k?.. Она ведь опять меня вынудит, встретиться упросит, и потянется снова все. Точно так же сейчас все будет, как тогда: пойдет она на группу этих анонимных, бля, зависимых, и затеплится надежда, не у меня – у нее. Но однажды, через несколько месяцев, она пропадет на неделю, а потом позвонит из больницы, из нервного[47] – расскажет, что ей череп проломили – хулиганы, ага, в темном, блядь, переулке! Потом пройдет еще немного времени, и я найду ее в ванной – синюю, ледяную с перерезанными венами. Не, не справлюсь я – не могу… не хочу. И не потому, что не жалею ее, а потому, что бесполезно все, и другого конца не будет.

– Да-а-а, Ваня, тела своего ты, может, и не бережешь, но вот психику, покой душевный старательно охраняешь, – с иронией заметил Николай.

– Ну, я же говорил, Коля, нет его у меня, покоя этого. И еще я врать не умею и не люблю ее, наверно. А ты… ты бы сидел так с кем-нибудь, зная, что шансов вытащить человека крайне мало, зная, что необратимо все… предопределено?

– Думаю, сидел бы, если бы любил, конечно. Тогда бы, кстати, и проверил на прочность свои чувства, – усмехнулся Николай. – Бесился бы, наверное, боялся, сомневался бы, естественно. Анестезии, наркоза себе бы даже требовал. Но, если бы все правдой оказалось, принял бы и разделил – и боль, и безысходность любимого страдальца, терпел бы вместе, переживал рядом… поддерживал, облегчал, как мог… если бы хоть как-то мог. Наверное, Ваня… наверное, – задумчиво, с грустью заключил он.

– А мне кажется, что у всего есть пределы, лимит. Даже у милосердия, понимаешь?

– И с каких это пор ты философом таким стал? – улыбнулся Николай и затушил сигарету. – Как, кстати, учеба твоя? Дипломную так же, вместе с Максом, снимать будете?.. Он у вас гений, конечно, ничего не скажешь, молодец. И команду собрать умеет – зарядить всех, идей заразить. Настоящий директор[48], – последнее слово Николай произнес на английском.

– Ушел я из института, Коля.

– Как это?

– А вот так. Не чувствую в себе потенциала.

– Да ты что, Иван! Охренел совсем?! Год же всего остался! – возмущенно воскликнул Николай.

– Скушно мне…

– Нет, говорю же – чудовище!.. С вами такой крутой мастер работает, опытом своим делится – многие мечтают на курс к нему попасть. Радовался бы лучше. Старался больше, впитывал, – с разочарованием продолжал Николай.

– Ну, не получается у меня ничего…

– Хватит гнать! Видел я ваши короткометражки – хорошо. Очень даже. Честно, Ваня.

– Плагиат все это. Пародия какая-то.

– Плагиат? Бля-я-я-я… Но, как же, ты думаешь, учатся-то? Даже великие…

– Не хочу я быть великим, Коля, – перебил Николая Иван.

– И что же ваше высочество намерено делать? Чем на этот раз займешься? – укоризненно глядя на Ивана, спросил Николай.

– Студию сниму, альбом запишу, – весело ответил Иван, теребя браслет на запястье.

– А совмещать разве нельзя?

– Ну-у-у-у…

– Знаешь, Ваня, мне иногда кажется, что мне не тридцать четыре, а шестьдесят, а тебе вообще четыре года всего – истины прописные тебе бесконечно втираю. Устал я, блядь, чего-то, знаешь!.. Эх, если бы не кости твои – в армию бы тебя, ленивца, запихнуть… – с некоторым злорадством продолжал Николай.

– Напугал тоже, – усмехнулся Иван, – может, я с удовольствием. В ВВС бы пошел, на самолетах летал… – размечтался Иван.

– В ВВС?! Не-е-ет! – На подводную лодку тебя надо! Поглубже – на дно, чтобы исходу не было. Хотя ты и оттуда сумеешь, вывернешься – и бронированную обшивку прогрызешь, не удивлюсь.

– Ну хватит, хватит наставлений! Посмотри лучше, что мне Оля на прощанье подарила, – переводя разговор с неприятной для него темы, Иван протянул руку к лицу Николая.

– У тебя же давно уже. Несколько лет, по-моему, – улыбнулся Николай, кончиками пальцев поглаживая мастерски набитую на внутренней поверхности, как будто живую, довольно крупную – от запястья до локтя, симпатичную и пушистую, однако невероятно хищную, очень какую-то агрессивную, оборзевшую ко всему прочему какую-то даже, вот-вот готовую впиться утрированно длинными клыками в жестко схваченную передними обеими лапами, оторванную уже человеческую, с выпученными от ужаса глазами и вскрытой черепной коробкой, голову – адскую поистине куницу.

– Да не это. Вот, браслет.

– Ничего, – сказал Николай, разглядывая украшение – массивную золотую цепочку, соединенную прямоугольной пластинкой с выгравированной на ней розой.

– Роза…

– Да вижу я… вижу. И не изживут себя никак эти наши дурацкие пошлые прозвища.

– И теперь, наверное, никогда, – Иван, довольно улыбаясь, медленно перевернулся на бок, приближая лицо свое к лицу Николая.

– Хочешь, чтоб все знали?

– Угу.

– Дурак. И бесстыжий к тому же.

– Жрать хочу до черта, – смущенно засмеялся Иван и уткнулся лбом в плечо Николая.

– А я в душ, – ответил Николай, перебирая его темные, блестящие волосы. – Сначала в душ.

– Нет, жрать!

– Лично я – в душ, – Николай резко поднялся, слез с дивана и уже было вышел из комнаты, но задержался, обернулся и устремил на Ивана какой-то совершенно незнакомый тому пронзительный и опасный взгляд.

– Ну что, боишься уже? Ведь боишься, да?.. Жалеешь? Раскаиваешься?

– Нет… не жалею, – тихо и немного испуганно произнес Иван.

– Тогда скажи, чего ты хочешь?

– Я… я…

– А хочешь по-настоящему? Хочешь, выебу тебя? Отдеру, как надо – грубо, грязно, по-животному?

Иван не знал, как реагировать, сердце бешено заколотилось в груди, а во рту пересохло. Он не узнавал, не понимал Николая, но эти слова, этот с нотками металла голос и ледяные глаза – этот совершенно неизвестный доселе Ивану образ ни в коей мере не отталкивал его, наоборот, он еще больше очаровывался, еще больше проникался своим таким сильным и страстным чувством.

– Ну?

– Хочу, – прошептал Иван, медленно поднимаясь на диване, и не был уверен, хочет ли предложенного Николаем на самом деле.

– Завоешь – поздно будет.

– Не завою, – Иван чуть вздрогнул от прострелившей его боли в пояснице.

– Завоешь. Скулить будешь, рыдать, – лицо Николая постепенно принимало обычное свое, серьезное, немного надменное выражение, а взгляд становился теплым и ласковым.

– Хорошо.

– Что хорошо? – еле сдерживая улыбку, спросил Николай.

– Буду… если хочешь, – затравленно глядел на друга Иван.

– Давай, попроси меня. Ну… как ты сегодня просил, – улыбался Николай. – На английском можешь, как в кино. Иван нервно сглотнул и, запинаясь, хрипло и с дрожью в голосе произнес:

– Fuck me… fuck me… harshly, dirty… like an animal….

– Да ты ж мой красавец! – довольно рассмеялся Николай и знаком пригласил Ивана следовать за ним в ванную.

– Ну, я так и подскочила и бросилась за кроликом, умирая от любопытства и чуть-чуть не догнала.

– Но я успел нырнуть.

– В большую нору под кустом шиповника.

– А я, не раздумывая, бросилась за ним.

– А подумать не мешало бы. Всегда, дружок, прежде чем лезть куда-нибудь, хорошенько подумай: а как я оттуда вылезу.

– Вылезу, вылезу, нора-то ровная, как туннель. Ой, падаю, вниз, вниз, в какой-то колодец, у-у-у-ух!

– Не бойся.

– Ты здесь, До-До-о?

– Здесь, разве я могу тебя оставить?

– А, почему я тебя не вижу-у-у-у?

– Так ведь темно-о-о-о.

– В колодцах всегда темно, а это глубокий колодец?

– Он такой, какой тебе самой захочется, так что времени у тебя вволю, падай себе и падай.

– Да, я падаю и как-то мягко падаю, как пух тополя падаю, а не как с крыши, у-у-у-ух! Совсем темно и ничего не видно…

…Иван хотел было достать пульт, лежащий на столике среди прочих вещей, все тех же: недопитой бутылки шампанского, бокалов, банки с икрой и с ложками, пузатых маленьких часов, такого же важного и пухлого, местами потрепанного, но солидного ежедневника, еще более солидного тюбика с лубрикантом[49], а также невысокой стопкой DVD, но чуть только приподнялся на локтях – больше не смог, ему показалось, как будто бы тяжелый железный лом воткнулся в спину и пронзил насквозь так, что потемнело в глазах и перехватило дыхание. «Ну что ж такое? Что ж так больно? Как же не в тему-то!» – думал Иван и вспоминал свою новую молодую лошадку – норовистую хитрюгу и капризулю, и то, как в поле она вдруг от избытка чувств – испугавшись ли чего, а может, наоборот, от радости, – взбесновалась и понесла, и совершенно вышла из-под контроля, и никакие уговоры и призывы к порядку на нее не действовали, и устроила она Ивану настоящее родео – крутилась, и брыкалась, и вскидывалась на дыбы, пытаясь сбросить обнявшего ее за шею хозяина, и Ивану, чтобы удержаться в седле, пришлось применить не только все свое умение, но и все силы, ибо падать он не хотел: как ни хорохорился, не был готов – оробел до черта – рухнуть на землю и развалиться на части.

Слезая с лошади, Иван находился в заметном волнении, а именно, дрожал всем телом – он тогда сразу понял, что где-то и что-то в залатанном его позвоночнике чересчур напряглось, что-то, похоже, даже хрустнуло. Дав своей питомице вволю набегаться в манеже и выпустить оставшийся пар, и после того, как «разделись и почистились» и он ритуально угостил лошадку любимой вкусняшкой – яблоками и овсяным печеньем, Иван решил сделать рентген, но, заехав зачем-то домой – привести себя зачем-то в порядок, нырнул в ванну, засим в Интернет, тяпнул рюмку-другую водки, вслед за чем почти сразу отрубился. Проснулся поздно ночью и вроде неплохо себя чувствовал, побродил какое-то время и снова лег спать. На следующий день он отложил поход в поликлинику из-за встречи с Олей и теперь вот жалел об этом. К тому же у Ивана поднялась температура, да и неожиданно сильное похмелье все-таки настигло его, раскалывая голову, заставляя внутренности подергиваться, будто на ниточках, и трепетать. Ко всему прочему, перед его глазами на большом экране молодой Депардье вступал в связь с молодой Мути – Иван уже видел этот фильм[50], и этот фильм потряс его, произвел на него неизгладимое, крайне угнетающее впечатление, оказал несколько травмирующее даже действие, иными словами, оставил в душе отвратительный осадок. Громкость телевизора была убавлена до нуля, и звуковым рядом «кину не для всех» служил сказочный аудио-спектакль, который перед уходом, со словами: «Держись тут, я скоро», – Николай загрузил в музыкальный центр.

Иван натянул на лицо одеяло. Ему было страшно, одиноко и очень холодно. Николая не было всего десять минут, а Ивану казалось, что прошла целая вечность, и он уже невозможно скучал, а после целой вереницы вечерних телефонных звонков – мобильный его друг отключил еще днем – тогда… вместе с телевизором, и вот теперь, дождавшись своего звездного часа, разрывался, забытый внизу у изголовья дивана, утопающий в высоком ворсе ковролина стационарный домашний – уже и ревновал его, будучи теперь просто одержим своей любовью, своей страстью.

«Никки! Ау-у-у-у! Ну, что за дела? Почему не перезваниваешь? Мы же ждем тебя, договорились же, ау-у-у-у-у…» – «Николай, здравствуйте, это Светлана. На всякий случай напоминаю – завтра будем готовы к двум часам. Да, кстати, вы были правы, давайте поменяем – то, что вы предложили, гораздо лучше, действительно идеально подходит…» – «Здорово, Коля! Слушай, я все по поводу того мероприятия во дворце, помнишь? Знаю, знаю, не занимаешься ты таким больше – весь в искусстве настоящем уже. Но для меня, Коля, сделай, последний раз, лады?.. Очень просят. Они тебя только хотят – твой взгляд нестандартный, извращенский, гыгы. Не в службу, а в дружбу, помоги? Лады?.. Жду звонка…» – то и дело срабатывал автоответчик…

– Але, – раздраженно ответил Иван после того, как, не выдержав, стараясь не менять положения тела, пододвинулся к краю дивана, спихнул с телефона прикрытие в виде коробки шоколада и выловил трубку из ковра.

– Привет! – радостно поздоровался Макс. – Спишь?

– Угу, – еще более раздраженно буркнул Иван.

– Спишь?! Мы же ждем тебя! – наигранно возмущенно воскликнул Макс.

– Fuck you, Макс! – послал приятеля Иван.

– Ваня? – все с той же радостью спросил Макс.

– Он, – буркнул Иван.

– А-ха! А я звоню тебе, звоню. Чего телефон не берешь?

– Забыл… дома… вчера…

– А-а-а, я так и подумал. Дай Колю.

– Он спит.

– Чего вы дрыхнете-то? Одиннадцать всего. Нажрались, что ли?

Иван легонько потыкал трубкой в плечо лежащего к нему спиной на боку Николая.

– Привет, привет. Ну, что там у вас? – спросил Николай, забрав у Ивана телефон.

О том, что у них там, Иван прекрасно догадывался, и когда Николай спросил его: «Пойдем?» – отрицательно мотнул головой. Он не только совершенно не хотел тащиться через весь город на очередную безумную вечеринку, а даже если бы хотел – вряд ли смог бы, ему вообще больше ничего не было нужно – ни спорта, ни девочек, ни вкусной жрачки, ни уж, тем более, творчества со всеми его гениальными Максами, крутыми мастерами и великими всякими прочими – он готов был вообще больше не покидать пределов этой «неуютной» квартиры, остаться здесь навсегда, томиться в предвкушении днем, плавать в его ванной, мечтать и ждать, а ночью изнемогать от наслаждения – предаваться, покоряться, надсаживаться, разрушаться… Он хотел постоянно слышать его голос, его смех и дрожать под его ласками беспрестанно. И тоска Ивана усиливалась: при мысли о том, что скоро пройдет ночь, и тогда, как всегда очень, очень рано, друг его отправится по своим бесконечным делам и будет общаться с бесконечным количеством людей, а после снова уедет в свои бесконечные путешествия, и, возможно, Иван не увидит его несколько недель или даже месяцев – ну не таскаться же ему за Колей повсюду хвостом, ведь это утомит друга, он разозлится и прогонит его еще быстрее…

А приглашающая сторона не унималась – к уговорам подключилась писклявая девица, та самая, вероятно, которая вопила на автоответчик: «Никки, ау!!!!» – и в какой-то момент Иван выдернул телефон из рук Николая и крикнул:

– Иди ты на хуй, Макс! Ну, заебал уже!

– И я тебя люблю, Ванечка! – весело отозвался тот и, все так же смеясь, отключился.

– Да-а-а, пора тебя спасать, – ласково глядя на Ивана, Николай коснулся рукой его лба и поднялся с постели.

И снова раздались звонки…

– А почему это место – очень странное место?

– Да потому, что все остальные места очень уж не странные. Должно же быть хоть одно очень странное место…

– Как же отсюда выбраться?.. Эй, До-до, куда ты?

– Я тебя просил подумать, прежде чем соваться в эту нору? Просил? А теперь сама выпутывайся!

– Исчез, спрятался!.. А-а-а, я знаю, он просто растворился в воздухе и все равно здесь.

– Хе-хе…

– Ну, вот, я слышу его смешок. Ну, разве мой До-До оставит Алису в таком странном месте? Ой, какая-то дверца в стене, золотая, и ключик золотой маленький на хрустальном прозрачном столике, и какой прелестный!.. Ну, До-до, это твои штучки?!

– Хе-хе…

– Не подглядывай!.. Так, подошел ключик, открываем дверцу. Ах, какой прекрасный сад там, за дверцей! Цветы! Фонтаны! Хочу туда!.. Эх, даже голова не пролезает! Ну-ка, может, боком… Эх, ну и придумал ты дверцу, До-До – такую дверцу даже в форточки не приняли бы!

– А если бы пролезла?..

Однако не только ревность сводила Ивана с ума – он, ко всему прочему, переживал от стыда и разочарования, разочарования в себе самом: в своей, как ему казалось, полной несостоятельности, в своей какой-то вопиющей неопытности, и, вспоминая такие смелые, пламенные речи, коими пытался растопить сердце друга, Иван чувствовал себя законченным идиотом, подростком, двоечником. «Сказал красиво, а как до дела дошло – оказался ни на что не способен, как школьник какой-то, девственник трепетный», – думал он.

Всю свою сознательную жизнь Иван общался с одним типом женщин – он знал их, как себя, и ему было с ними просто и легко. Вместе с тем Иван всегда прекрасно понимал, что нравится своим Олям гораздо больше, чем они ему. Девочки Ивана были счастливы уже тем, что он держит их за руку или улыбается своею открытой красивой улыбкой, и они, не стесняясь, пафосно и пылко признавались ему в любви, а в постели их реакция всегда была бурной и, как ему казалось, предельно искренней, и ею, а также их неизменно «ровным и предсказуемым поведением» он всегда мог измерить отношение своих к себе женщин. Ивану также никогда особенно не приходилось экспериментировать в сексе – он никогда не чувствовал в этом необходимости, не пытался «расширить горизонты», поскольку партнерш его устраивало все и всегда. Конечно, были случаи, когда какая-нибудь из барышень Ивана просила о чем-то специальном, исключительно ей приятном, но это случалось редко и посему совершенно не напрягало его, стремящегося в первую очередь доставить удовольствие себе – традиционным, быстрым и незатейливым способом…

Чтобы не попасть в капкан, чтобы в темноте не заблудиться, чтобы никогда с пути не сбиться, чтобы в нужном месте приземлиться, приводниться – начерти на карте план! И шагая в бой беспечно, тири-тири там-там тирам, – встреча обеспечена, в плане все отмечено – точно, безупречно и пунктиром…

…– Чего же тебе хочется?

– А мне всего хочется!

– Ну-у-у-у, так планы не составляют! А чего тебе хочется больше всего и перво-наперво?

– Хочется стать своего роста!

– Нельзя, ты уже влезла в сказку – станешь своего роста, а вдруг сказка лопнет?

– Ну, хорошо, пусть я буду такая, какая нужно, а то то ключик не достанешь, то ногу в трубу, руку в окно. Хватит неожиданностей!

– Вот это уже план, хотя и неосуществимый.

– А второй мой план – хочу в тот чудесный садик! Это план?

– Да.

– Осуществимый?

– Да.

– Ну, я пошла по плану.

– Иди, детка, иди-и-и….

Но сегодня, к ужасу Ивана, все было совершенно по-другому. Это он теперь был без меры очарован, он трясся и таял в руках любовника, как раньше таяли в его объятиях Оли, и – как и было обещано – выл, скулил, рыдал, но не от того, от чего предполагал и чего, честно признаваясь себе, в первый миг испугался, когда смело сказал «хорошо буду, если хочешь», – а потому, что испытал такие новые, невыносимые, острые ощущения, когда его друг не быстро, не резко, но так уверенно и так неожиданно, невероятно и бесконечно – дико так – до черта приятно и нежно входил… забирал, подчинял. Управлял им, таким неуклюжим, таким нерешительным, слабым, растерянным – молодым таким – таким им смущенным, со всеми глупыми и лишними теперь его инстинктами…

…И сейчас Ивану почему-то как никогда хотелось чувствовать и знать – и знать наверняка, – что он удовлетворяет друга так же, как тот удовлетворяет его. И ему непременно, просто необходимо было видеть ответную реакцию, такую, какой он представлял ее себе всегда, такую, какую неоднократно наблюдал у женщин. И то, что во время их близости Коля запретил смотреть на себя, и то, что кроме вылетавших время от времени из уст его каких-то французских фраз – грубостей и неприличностей, тут же решил Иван, он ничем более не проявлял своего отношения, да к тому же так и не кончил, переполняло Ивана чувством того самого неверного, того самого не того стыда и даже вины – такой же неправильной, такой же не той… И вины этой нисколько не смягчало, а наоборот, только усиливало ее теперь то, что ситуация, в которую без принуждения, по добру, по собственному желанию, по своей же воле попал Иван, отнюдь не была ему знакомой, и это был первый подобный опыт в его жизни…

Если даже есть талант, чтобы не нарушить, не расстроить, чтобы не разрушить, а построить, чтобы увеличиться, удвоить и утроить, нужен очень точный план. Мы не точный план брани-и-им, и он ползет по швам, там-тирам…

…Иван понимал, что увлечен мужчиной, но ни на секунду не связывал происходящее с ним с чем-то ненормальным, извращенным, безнравственным, с чем-то особенным, чем-то «не таким» или наоборот «таким», поскольку думал – нет! – был уверен в том, что влюбился – по-настоящему, неосмотрительно, честно, неистово… бесстыже и безоглядно, совершенно, короче, опасно.

И все еще не находил, никак не находил повода «оправдаться», а вместе с тем возможности приобрести достоинство себе и цену: «И так-то я в его глазах Иванушка-Дурачок – недоумок, бля, и распиздяй. И зачем про институт сказал, ебанашка, – думал Иван. – Так еще… бля-я-я… Господи! Ведь сам же напросился! Вызов, бля, бросил! Как кукла тряпичная какая-то – мумия, истукан!.. Не умею же! Ничего, блядь! Нихуя, блядь, не могу!.. Глупо-то как. Как же все глупо. До черта, бля, до черта, м-м-м-м-м-м…», – и боялся… боялся того, что вот так вот, опозорившись кругом перед Колей, никогда уже не сможет заслужить его любви. И неизживаемый, существующий с самого начала их с Колей отношений комплекс разрастался в нем до неимоверных пределов. «Что же делать-то? Исправить все как теперь?» – причитал Иван и дрожал, дрожал от ощущения безысходности, бессилия и боли…

– Эхе-хе гриб, грибочек, и какой симпатичный! А на нем сидит гусеница, синяя, ого-го! А что это вы делаете, синяя гусеница?

– Сижу, курю… Постой, а почему, собственно? Ты кто такая?

– Не знаю, сударыня, то есть знаю, кто я была утром, но с тех пор…

– Ты в своем уме?

– Не знаю, может быть, в Мэри-Эннином…

– Не понимаю…

– А я и сама не понимаю – столько превращений! Кто хочешь, собьется!

Вынырнувиз-под одеяла – глотнуть немного воздуха, – Иван с отвращением взглянул на экран – финальная сцена, в которой главный герой взял со стола электрический нож и принял решение, и вот-вот наступала уже жуткая развязка, вынудила почувствовавшего подступающую к горлу тошноту Ивана спрятаться обратно.

– Это просто ты путаная девочка…

Время, казалось, замерло, застыло, но в какой-то момент совершенно уже занедуживший, совершенно расклеившийся уже Иван услышал, как открылась входная дверь, а через минуту в комнате появился Николай.

– Ну что? Крючит тебя? – он зажег притаившийся в углу торшер.

– Угу, – пытаясь выдавить из себя улыбку, ответил Иван.

– Еще бы. Ого! – Николай прижал ладонь ко лбу Ивана. – Температурка у тебя, дружочек, высокая. – Болит?