Слабость Виктории Бергман (сборник) Сунд Эрик

Нигде

Ульрика Вендин не знала, сколько времени пролежала, крепко связанная, в сухой жаркой комнате. Из-за темноты чувство времени выключилось почти сразу, к тому же раны заживали тяжело, и ей казалось, что большую часть времени она спит.

Звуки, которые она слышала раньше и приняла за шум лифта, утихли. Тишина теперь была такой же плотной, как темнота.

Или нет?

Довольно скоро Ульрике начало мерещиться разное. Что она слышит голоса. Что где-то льется вода, чистое журчание. Но Ульрика подозревала, что этот звук – у нее в голове.

Иногда она приходила в себя, потому что больше не чувствовала своего тела. Из-за отсутствия зрительных впечатлений ей казалось, что она плавает в вакууме и парит, невесомая, ничего не ощущая, в абсолютной темноте и тишине.

Она понимала, что должна как можно скорее освободить руки, скрученные скотчем за спиной, иначе они перестанут действовать. С огромным трудом ей удавалось иногда приподняться, чтобы пошевелить ими, и тогда чувствительность возвращалась. Но перерывы между этими сеансами становились все дольше, к тому же ее движения ограничивали металлические прутья, протянувшиеся в нескольких сантиметрах над ее грудью и коленями.

Ульрика снова выгнула шею и посмотрела вверх. Полоска света была там же, только, кажется, немного побледнела.

Может, все, что здесь, внутри, наконец сольется и станет одинаково серым?

Трубы и паровой котел иногда казались плоскими, словно были нарисованы на стене.

К тому же здесь не было никаких движущихся предметов, что тоже беспокоило Ульрику.

Неужели все на самом деле оптический обман? Неужели она видит картинки, порожденные ее собственным мозгом?

Ульрика дернула головой, словно чтобы освободиться от этих мыслей. Есть вещи пострашнее. Например, жажда. Жажда хуже голода, который то появляется, то исчезает.

От жажды постоянно жгло в глотке, обезвоживание ускорялось стоявшей в помещении жарой и слезами Ульрики.

Единственным способом усилить слюноотделение было провести языком по скотчу, которым был заклеен ее рот. Ульрике делалось дурно от едкого вкуса клея, но через равные промежутки времени она облизывала губы изнутри, вдоль скотча, который немного отошел на углах рта и на верхней губе.

Если бы слюны стало достаточно, он бы вообще отклеился.

Хуже всего будет, если ее начнет рвать – тогда она задохнется. Так что надо быть осторожнее и не проглотить слишком много клея.

И хотя Ульрика страдала от обезвоживания, именно теперь она чувствовала позыв опорожнить мочевой пузырь.

Получилось не очень хорошо. Тело не послушалось, и как Ульрика ни тужилась, не вышло ни единой капли. Люди не мочатся лежа, подумала она. Ее мышцы это знают и потому не слушаются. Только когда она сдалась и расслабилась, у нее получилось. По низу живота и по бедрам растеклось теплое. Горячее, покалывающее ощущение.

Скоро она ощутила сладковатый запах. Ульрика не знала, реальность это или ее воображение, но ей показалось, что ее моча немного увлажнила воздух, и девушка несколько раз глубоко вдохнула через нос.

Если правду говорят, что пить мочу полезно, то, может, и ей малое количество не повредит?

Но что будет, когда она не сможет производить жидкости? Все, что у нее есть, кроме клея, происходит из нее самой. Необходимо избавиться от скотча – и от того, что на губах, и от того, что стягивает ей руки. Ульрика знала, что без еды человек может продержаться довольно долго. По ее опыту – несколько месяцев. Но как долго человек проживет без воды?

Неделю? Две недели?

Шансы выжить увеличиваются, если шевелиться как можно меньше, лежать неподвижно и не сжигать столько жидкости.

Свести к минимуму физическое напряжение.

Забыть о слезах.

Ульрика Вендин сухими глазами смотрела на оттенки серо-черного. Язык прилип к небу. Она снова провалилась в забытье.

Во сне она свободно парила в пространстве, глядя вниз на саму себя.

Она лежала на спине в деревянном ящике со вставленными в него наискось двумя блестящими металлическими прутьями, и вокруг было черно – только позади верхнего торца ящика виднелась полоска белого света.

Ульрика подумала, что свет – это Млечный Путь и что, говорят, в галактике звезд так же много, как клеток в человеческом мозге. В отдалении ей послышался какой-то хруст, и она поняла, что это взорвался ледяной шар в центре галактики.

Паром “Синдирелла”

То, что человек называет своим веком, оказывается, пролетает в одно мгновение, думала Мадлен, стоя перед зеркалом в тесной ванной каюты. Жизнь – это почти незаметный зевок, и когда она подходит к концу, ты едва успеваешь сообразить, что она когда-то началась.

Судно накренилось, Мадлен ухватилась за дверной косяк, еще раз поправила волосы, вышла из ванной и села на койку. На столе возле стакана со льдом стояла открытая бутылка шампанского, и Мадлен налила еще в стаканчик для чистки зубов.

И вот стоишь так с дурацкой улыбкой на устах и перечитываешь свой тайный дневник: сны, былые надежды, думала Мадлен, поднося стаканчик ко рту и отпивая сухого вина. Пузырьки защекотали нёбо. Вино пахло спелыми фруктами, с вкраплениями минеральной воды, трав и обжаренного кофе.

А во внутреннем дневнике – страницы, на которых ничего нет, пустые по большей части. Дни прошли, не оставив после себя ничего, что стоило бы запомнить. Эоны существования, которое оказалось лишь ожиданием. Да, она ждала так долго, что время и ожидание слились воедино.

Но есть и другие дни. Страшные дни, сформировавшие ее нынешнюю. События, которые, подобно капле черной туши на влажной бумаге, растеклись и окрасили серым весь лист.

Отрочество и юность в Дании – как красные трусы в стиральной машине, под завязку заполненной постельным бельем.

Мадлен надела наушники и подключила их к телефону, куда закачала кое-какую музыку. Легла на кровать и стала слушать.

Joy Division. Сначала ударные, звук полый, как от пустых кастрюль, потом – пульсирующий бас, простая петля и, наконец, монотонный голос Иэна Кёртиса.

Неравномерная качка и крены судна успокаивали ее, пьяные, шумно возившиеся под дверью каюты, своей непредсказуемостью давали ощущение спокойствия. Не неожиданное пугало ее. Именно надежность заставляла Мадлен чувствовать себя неуверенно.

Дождь хлестал в окно каюты, и словно для нее одной Иэн Кёртис напряженно пел:

Confusion in her eyes that says it all. She’s lost control[124].

Она, как и Кёртис, пресытилась жизнью, но действовать она будет совершенно иначе.

And she’s clinging to the nearest passerby, she’s lost control[125].

Кёртис, страдавший эпилепсией, повесился в двадцать четыре года. Но самоубийство не для нее. Самоубийство будет означать проигрыш, она словно позволит им взять над собой верх.

And she gave away the secrets of her past, and said I’ve lost control again[126].

Перед тем как покончить с собой, Кёртис смотрел фильм Вернера Херцога “Строшек”, и Мадлен подумала, что делала то же самое. Последним в его жизни саундтреком стал The Idiot[127]. В ушах Мадлен все ее долгое путешествие из Южной Африки в Швецию угрюмо звучал тот же диск.

And a voice that told her when and where to act, she said I’ve lost control again[128].

Закрыв глаза, Мадлен слушала музыку и думала, почему она здесь.

Женщина, когда-то называвшая себя ее матерью, часто напоминала, чтобы Мадлен обращалась к ней по имени, дабы подчеркнуть, что она не настоящая мать девочки. В остальном тот факт, что Мадлен – приемная дочь, никоим образом не следовало демонстрировать. Нелогично и унизительно.

Но не поэтому она должна умереть.

Когда человек молча смотрит, как взрослые мужчины насилуют маленькую девочку, человек очень быстро осушает доставшуюся ему на долю чашу божьей милости. Если человек находит удовольствие в том, чтобы вместе с другими смотреть, как голые, накачанные наркотиками мальчишки дерутся в свином загоне, и его не волнует, если кто-нибудь из мальчиков умрет, – то божье милосердие утекает с головокружительной быстротой. Все причастные поймут это так или иначе, думала Мадлен – и видела перед собой мертвецов. Вызывала в памяти запах их страха. Воспоминание, прозрачное, как чистейшая горная вода, – и в то же время грязнее испражнений.

Ярость поднялась в ней, и Мадлен крепко потерла виски. Она знала, что она – безумица, равняющая себя с Немезидой, богиней мщения, но этот образ себя она лелеяла всю жизнь. Девочка, которая в один прекрасный день явится в школу с ручным львом. Кто-то, кого люди боятся и уважают.

Через несколько часов, на полпути к Мариехамну, Мадлен выключила музыку, покинула каюту и по коридору направилась к ночному клубу в носовой части корабля. Она не должна опоздать, но и прийти слишком рано тоже нельзя. Мадлен чувствовала удовлетворение – ведь она собирается исполнить то, что так долго предвкушала.

После Шарлотты останется только Вигго Дюрер. Через несколько дней он будет стоять на коленях на краю рва и ждать ее. Они так решили, а Вигго из тех, кто держит слово. Там и тогда все будет кончено, она сотворит себе tabula rasa, пойдет дальше и создаст собственное будущее, где голоса прошлого не будут кричать ей в уши.

В баре было полно народу, и Мадлен пришлось протискиваться между столиками. Гремела музыка, на маленькой сцене пели под караоке две женщины. Обе дико фальшивили, но публика, оценившая их разухабистый танец, свистела и аплодировала.

Быдло, презрительно подумала Мадлен.

Кто-то сильно толкнул ее в спину, кто-то обрызгал ей левую руку пивом. И тут она увидела Шарлотту – та сидела в одиночестве у большого панорамного окна.

Женщина, которую она никогда не называла своей матерью, была одета строго: темный жакет, черная юбка, серые колготки. Как на похороны, подумала Мадлен.

Шарлотта смотрела прямо на Мадлен, их глаза встретились впервые за много лет. Мадлен еле держали ноги, и, чтобы выиграть время, она провела рукой по лицу. Ощутила под кожей острые кости черепа. Протолкалась к столику.

– Ну вот… Мы встретились спустя столько лет. – Шарлотта прищурилась. Смотрела пытливо, изучала Мадлен. Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…

– Я по своей глупой наивности думала, что мы поладим, – продолжала она. – Но когда я нашла Пео, то испугалась, что ты вернулась.

Мадлен села напротив Шарлотты, глядя ей прямо в глаза и ничего не говоря. Ей хотелось улыбнуться, но губы ее не слушались.

Ей хотелось ответить, но она не знала, что сказать, и хотя столько лет она формулировала свои обвинения, на нее вдруг нашла немота. Она чувствовала себя на нуле. Как остановившаяся машина.

– Полиция спрашивала о тебе, но я ничего не сказала. – Шарлотта уже явно нервничала. – Меня допрашивали двое полицейских, они подозревают, что ты можешь быть замешана в смерти Пео, но я не сказала абсолютно ничего.

Мадлен казалось, будто Шарлотта пережевывает каждую фразу по несколько раз, словно слова горчат и она хочет поскорее выплюнуть их изо рта. Иногда губы двигались, но из них не исходило ни звука, и это выглядело как спазмы или тик.

Мадлен не отвечала. Молчание давило, оно было тяжелым от горя и стыда.

Женщины на сцене допели, и на их место поднялся изрядно выпивший мужчина лет сорока, встреченный восторженными криками.

Шарлотта обеспокоенно заерзала, подобрала со стола несколько несуществующих крошек и глубоко, тяжело вздохнула.

– Чего ты хочешь? – устало спросила она, и Мадлен увидела в глазах этой женщины, которой вскоре предстояло умереть, не только злобу. За зеленоватой, с пятнышками радужной оболочкой глаз Шарлотты Мадлен различила настоящее удивление.

“Неужели она не понимает? – думала Мадлен. – Неужели она настолько испорчена, что понятия не имеет, зачем я здесь? Нет, не верю. Она же была там. Стояла рядом и смотрела”.

С другой стороны, непонимание и наивность – это просто другие названия зла, подумала она. Ненавижу, ненавижу, ненавижу… Она покачала головой:

– Да, я вернулась, и, думаю, ты понимаешь зачем.

– Не понимаю, о чем ты… – У Шарлотты блуждал взгляд.

– Да понимаешь, понимаешь, – оборвала ее Мадлен. – Но прежде чем ты сделаешь то, что должна сделать, я хочу, чтобы ты ответила на три вопроса.

– Что за вопросы?

– Первый. Я хочу знать, почему я оказалась у вас.

Но Мадлен сразу поняла, что просит невозможного. Как будто спрашивает о смысле жизни, загадке мироздания или о том, сколько горя может вынести человек.

– Это просто, – ответила Шарлотта, словно уловив истинную суть вопроса. – Твой дед, Бенгт Бергман, знал Пео по работе в фонде, и когда твоя мать сошла с ума, они решили, что мы позаботимся о тебе.

Мадлен дернулась, когда Шарлотта упомянула ее настоящую мать, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Мы дали тебе все, в чем ты нуждалась, и даже больше. Лучшая одежда, самые дорогие игрушки и вся любовь, какую только может человек питать к неродному ребенку.

Она лишь царапает по поверхности, подумала Мадлен. Бросает мне какие-то общие слова.

– Но ты вечно все делала поперек, и нам пришлось проявить строгость, – продолжала Шарлотта.

Мадлен вспомнила мужчин, которые приходили к ней в комнату по ночам. Вспомнила боль и стыд. Все, от чего в ее груди образовался твердый шарик, который со временем превратился в камень и врос в ее плоть.

Она не может ответить, потому что не поняла вопроса, подумала Мадлен. Никто не мог из тех, кого она убила. Когда она спрашивала их, они только тупо таращились на нее, словно она говорила на каком-то непонятном языке.

– Кто принял решение о моей операции? – спросила Мадлен, никак не комментируя слова Шарлотты.

– Я и Пео. – Взгляд Шарлотты стал ледяным. – Разумеется, мы советовались с врачами и психологами. Ты дралась, кусалась, другие дети боялись тебя, и мы наконец сдались. Другого выхода не было.

Мадлен вспомнила, как врачи в Копенгагене заставили умолкнуть голоса внутри ее головы, но с тех пор она больше ничего не чувствовала. Ничего.

После Копенгагена вкус имели только кусочки льда, и Мадлен поняла, что и с этим вопросом попала в тупик. Она так и не узнает почему.

Она искала ответа и убила тех, кто оказался не в состоянии поделиться правдой, которая теперь всегда будет бросаться в глаза своим отсутствием.

Остался всего один вопрос.

– Ты знала мою настоящую мать?

Порывшись в сумочке, Шарлотта Сильверберг протянула Мадлен фотографию.

– Вот твоя чокнутая мамаша, – фыркнула она.

Вместе они вышли на палубу. Дождь перестал, и в небе было спокойно. Вечер над Балтикой был синим от влаги, темное море волновалось.

Волны, накатываясь, угрожающе, с громким плеском ударяли в штевень “Синдиреллы”, разломанная морская вода мощно падала на винты судна, образуя прозрачный белый туман, который мелкой изморосью ложился на носовую палубу. Вдали угадывался силуэт какого-то грузового судна, женщины видели, как мигают навигационные огни на фоне ночного неба.

Шарлотта пустым взглядом глядела перед собой, и Мадлен знала, что она решилась. Сделала свой выбор.

Говорить больше было не о чем. Слова кончились, остались только действия.

Мадлен увидела, как Шарлотта подошла к перилам. Женщина, которую она никогда не называла своей матерью, нагнулась и стащила с себя сапоги.

Шагнула на поручни и безвольно, беззвучно упала во мрак.

Паром “Синдирелла” неумолимо двигался вперед. Даже не замедлил ход.

“Что это? – подумала Мадлен, чувствуя, как ощущение бессмысленности пробивается сквозь стену решимости. – Неужели теперь, когда никого из них больше нет, я свободна?”

Нет, поняла она, и ясность была белым листом бумаги, который перевернули в темной комнате.

Квартал Крунуберг

Время шло к обеду. Жанетт сидела за столом, уставившись на тянущуюся под потолком трубу и не понимая, что именно она видит.

Все ее мысли были заняты Софией Цеттерлунд.

После визита на Хундудден Жанетт поехала прямо домой, совершенно вымотанная. Она позвонила Софии незадолго до полуночи, но никто не взял трубку; не получила она ответа и на две или три эсэмэски, посланные после этого.

Как всегда, подумала Жанетт, чувствуя себя совсем одинокой. Пора бы Софии проявить инициативу. Жанетт не хотелось вечно навязываться, ничто так не отрезвляет, как это, и она решила не перезванивать. Зато позвонил Оке, напомнил о ланче. Они решили встретиться в ресторане на Бергсгатан, хотя ей, положа руку на сердце, не особенно этого хотелось.

Жанетт потрогала ручку, косо посматривая на высокую стопку документов с материалами вскрытия Ханны Эстлунд и Йессики Фриберг. Покатала ручку между пальцами, потом – ладонью по столу, легонько стукнула концом ручки по краю стола.

Она думала о вчерашнем рейде во владения Вигго Дюрера в лесу Норра-Юргордена.

Замурованный подвал, гараж – на первый взгляд совершенно обычный – и проба лака с машины, отправленная рано утром в лабораторию в Линнчёпинге. Это все.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул Олунд.

– Прости, – запыхавшись проговорил он, – я не успел с гостиницей вчера, но заехал сегодня утром. И это оказалось очень удачно.

– Заходи. – Жанетт покусала кончик ручки. – Что значит “удачно”?

Олунд опустился на стул напротив Жанетт.

– Я разговаривал с портье, который принимал и выписывал Мадлен Дюшан. – Он усмехнулся. – Явись я вчера, я бы его не застал. Но сегодня его смена.

– И что он сказал про Дюшан?

Олунд кашлянул.

– Женщина между двадцатью и тридцатью. Приехала одна, говорила на плохом английском. Разумеется, они не копируют личную информацию о жителях Евросоюза, но портье запомнил, что на фотографии на водительских правах у женщины были темные волосы. Теперь же шенген, паспорта больше не нужны, сама знаешь.

Темные волосы, подумала Жанетт.

– Он описал ее внешность по фотографии на правах. Меня больше интересует, как она выглядит в реальности.

Олунд снова кашлянул.

– Сказал, что она была миловидной, но казалась невероятно застенчивой. Избегала смотреть ему в глаза, смотрела в пол и к тому же пряталась под большой шапкой.

Ну-ну, подумала Жанетт. Такая примета ни к чему не приведет.

– Что-нибудь еще? Высокая, низенькая?

– Среднего роста, нормального сложения. Должен сказать, для портье у него очень плохая память на лица. Но кое-что странное он заметил. – И что же?

– Вечером женщина несколько раз спускалась вниз и просила лед, колотый. – Колотый лед?

– Да. Портье подумал, что это очень странно, и я склонен согласиться.

– Я тоже, – улыбнулась Жанетт. – Как бы то ни было, наш портье вряд ли способен дать информацию художнику. Или как по-твоему?

– Ну как сказать. Он очень мало видел ее, и это само по себе интересно. Она явно хотела скрыть лицо.

Жанетт вздохнула.

– Да, похоже на то. Но вот вопрос – зачем? Однако нам пока хватит. Огромное тебе спасибо.

Олунд скрылся за дверью, а Жанетт решила позвонить прокурору Кеннету фон Квисту. Пора объявить Вигго Дюрера в розыск.

Голос у прокурора зазвучал устало, когда Жанетт объявила, что намерена добраться до Дюрера и допросить его, потому что он был близким другом двух жертв – Карла Лундстрёма и Пера-Улы Сильверберга. Она также поделилась с прокурором своими подозрениями о том, что Дюрер подкупил Аннет Лундстрём и, вероятно, Ульрику Вендин. К большому удивлению Жанетт, прокурор оказался сговорчивее, чем она ожидала. Заговорив о деньгах на банковском счете Аннет Лундстрём, она не услышала ни протестов, ни обвинений, ни уточняющих вопросов, хотя кто стоит за транзакциями, до сих пор оставалось неясным. Прокурор обещал подписать ордер на объявление Дюрера в розыск, и Жанетт закончила разговор.

Она посидела, удивленно глядя на телефон. Что случилось с фон Квистом? Когда телефон зазвонил, мысли ее были далеко. Она рассеянно ответила, и дежурный оператор сообщила, что ее ищет Кристина Вендин.

Вендин? Жанетт тут же пришла в себя.

Женщина, представившаяся бабушкой Ульрики, сказала, что беспокоится за внучку, от которой нет известий уже несколько недель. Жанетт задавала вопросы, важные в такой ситуации: о поведении девушки в последнее время, о ближайших друзьях и так далее. Ответы оказались приблизительными и бессодержательными. Жанетт заподозрила, что Кристина Вендин не так уж много знает о жизни внучки.

– Может, она уехала? – спросила Жанетт. – Заначила немного денег и просто уехала отдохнуть?

– Какой еще отдых? – Женщина сухо закашлялась. – Ульрика безработная. Откуда у нее деньги на отдых?

Их прервал вой сирены, донесшийся с улицы. Жанетт насчитала три машины – пожарную и две полицейские. В общем, полный аварийный комплект.

Жанетт поднялась, прихватив со стола радиотелефон.

– Ладно, – сказала она. – Как правило, большинство пропавших обнаруживаются через несколько дней. Но это не означает, что мы не относимся к исчезновениям людей серьезно. У вас есть ключи от квартиры Ульрики?

– Ну да. – Кристина Вендин снова закашлялась.

Курит как паровоз, подумала Жанетт.

Пожарная и полицейские машины пронеслись мимо. Жанетт увидела, как они сворачивают за угол.

– Сделаем так, – заключила она. – Мы с коллегой подъедем к дому Ульрики после двенадцати. А вы встретите нас с ключами.

Бабушка обещала быть на месте в час. Простившись с ней, Жанетт тут же взяла мобильный и набрала номер Ульрики.

Механический голос сообщил, что абонент находится вне зоны доступа, и Жанетт снова села за стол. “Может, пора начинать беспокоиться?” – подумала она.

Нет, пока рано. Рассуждай рационально.

Беспокоиться на таком раннем этапе – это бесполезная трата энергии. Жанетт знала, как развиваются подобные ситуации. В лучшем случае они найдут что-нибудь, что приведет их к месту, где находится Ульрика, а в худшем – что-нибудь, что покажет: девушка исчезла не по своей воле. Мобилизация обычно дает результат, который располагается между этими вариантами, то есть никакой. Когда телефон зазвонил снова, Жанетт ощутила разочарование, но при взгляде на дисплей у нее защекотало в животе. Она не сразу взяла трубку – ей не хотелось выглядеть слишком заинтересованной.

– Жанетт Чильберг, полиция Стокгольма, – произнесла она с улыбкой. Ульрика Вендин на мгновение была забыта. – Доброе утро, – сказала София. – У тебя есть минутка?

“Минутка? – подумала Жанетт. – Для тебя у меня есть сколько угодно времени”.

– Доброе утро? Скоро обед, – рассмеялась она. – Здорово, что ты звонишь, но у меня тут дел по горло.

И ни капли не соврала. Жанетт посмотрела на беспорядок на столе. Полные сведения о Ханне Эстлунд и Йессике Фриберг помещались на трехстах с лишним листах бумаги, выложенных в ряд поляроидных снимках, в букете желтых тюльпанов и на сделанных техниками фотографиях двух мертвых собак из подвала.

– Ладно, у меня тоже времени в обрез, – ответила София. – Дай мне только сказать, а сама продолжай, чем ты там занимаешься.

Ведь у нас, женщин, как известно, два мозга.

– Ага. Давай…

Жанетт открыла папку с пометкой “Й. Фриберг. Данные вскрытия”, слушая, как София переводит дыхание, словно наполняя легкие воздухом для длинного монолога.

– Аннет Лундстрём поместили в больницу три дня назад, – начала она. – Острый психоз, вызванный самоубийством дочери, Линнеи. Аннет нашла ее повесившейся у себя в комнате дома в Эдсвикене. Это мне рассказали санитары…

– Стоп, – сказала Жанетт и тут же захлопнула папку. – Повтори-ка.

– Линнея умерла. Самоубийство. – София выдохнула.

Жанетт онемела. Она откинулась на спинку кресла и вернула папку в кучу на столе. Лундстрёмы практически истребили сами себя. Жанетт вспомнила, как в последний раз видела Аннет. Развалины человека. Привидение. А Линнея… – Ты еще там?

Жанетт закрыла глаза, словно для того, чтобы собраться.

Линнея умерла, подумала она. Этого не должно было случиться.

Как бессмысленно!

– Я слушаю. Продолжай.

– Вчера Аннет Лундстрём сбежала из Русенлунда. Я возвращалась с обеда и буквально нашла ее на улице. Сразу поняла, что с ней неладно, и привела к себе в кабинет. За те полчаса, что она пробыла у меня, она рассказала, что адвокат Вигго Дюрер заплатил большую сумму, чтобы заткнуть рот и ей, и дочери. Вот почему терапия Линнеи, которую я вела, прервалась.

– Я этого боялась. Вот оно и подтвердилось.

– Похоже на полюбовное примирение, – продолжила София. – Не знаю, какие ресурсы у тебя есть, но я бы советовала проверить банковский счет Аннет Лундстрём. Там может оказаться кое-что странное.

– Уже проверили. Счет, с которого пришел перевод, отследить не удалось. То, что ты говоришь, меня не удивляет, но мне очень, очень горько слышать о смерти Линнеи.

И еще Ульрика, подумала она. С ней что случилось?

Ульрика произвела на Жанетт двойственное впечатление – сильная и сломленная одновременно. На миг она задумалась, в состоянии ли девушка покончить с собой. Как Линнея.

За несколько секунд она успела нарисовать себе Ульрику Вендин, висящую в петле.

– Так… – Жанетт хотелось прервать собственные мысли. – Благодаря тебе мы можем с полным основанием объявить Дюрера в розыск. У нас есть признания Линнеи, сделанные во время терапевтических сеансов, ее рисунки, письмо Карла Лундстрёма и вот теперь – свидетельство Аннет. Как она? Сможет свидетельствовать в суде?

– Аннет Лундстрём? – София фыркнула. – Да ты что! Вот уж вряд ли. Не в своем нынешнем состоянии. Но если лихорадка пойдет на спад, то…

Жанетт подумала, что голос Софии звучит излишне насмешливо, учитывая серьезность рассказанного.

– Лихорадка? Что ты хочешь сказать?

– Ну, психоз – это лихорадка центральной нервной системы. Заболевание может развиться как реакция на резкие перемены в жизни, а Аннет за короткое время потеряла мужа и дочь. Лихорадка может утихнуть, но какое-то время этот процесс займет.

Лечение длиной в десять лет не так уж необычно.

– Понятно. Она еще что-нибудь сказала?

– У нее галлюцинации и бред. Человек в состоянии психоза теряет контакт с реальностью, и изменения наблюдаются как душевные, так и физические. Если бы ты видела Аннет Лундстрём вчера, ты бы едва ее узнала. Она сказала, что поедет домой, к Карлу и Вигго, в Польсиркельн, и построит храм. Ее взгляд уже там. Далеко в вечности. Понимаешь, о чем я?

– Наверное. Но вот это вот, насчет Польсиркельна, – оно не так уж далеко от реальности.

– Да?

– Да. Я расскажу тебе об Аннет Лундстрём кое-что, чего ты, возможно, не знаешь. Польсиркельн – это городок в Лапландии. Аннет выросла там, и Карл – ее двоюродный брат. Оба принадлежали к отколовшейся от лестадиан секте, которая называется Псалмы Агнца. На членов секты подавали заявления в полицию, насчет сексуальных посягательств. А Вигго Дюрер в то время жил в Вуоллериме, всего в нескольких милях от Польсиркельна.

Жанетт услышала, как в трубке что-то скрежещет.

– Теперь моя очередь прервать тебя, – сказала София наконец. – Карл и Аннет – двоюродные брат и сестра? – Да.

– Псалмы Агнца? Сексуальные посягательства? Вигго Дюрер был замешан?