Любовь надо заслужить Биньярди Дарья

Альма

Читаю лекцию о Петрарке, а в голову мне приходят строчки Пазолини, которые были написаны на первой странице моего дневника: Странное страдание рождает страсть, остывшая в крови. Душа тогда перестает расти[14] — из стихотворения «Плач экскаватора». В лицее мы быстренько отделались от Петрарки и целые месяцы посвящали Пазолини: другое было время…

Когда перестала расти моя душа?

Я думаю о браке моих родителей, о маме, относящейся к отцу с неизменной заботой и снисхождением. Она никогда его не осуждала. Тогда она казалась мне сильной, я думала, что на ее безграничном терпении держится наша семья. Однако ее жертвенность не спасла никого: ни Майо, ни отца. Вспоминаю последнее Рождество, которое мы встречали все вместе, следующее я встречала уже одна.

Ненавижу моментальные снимки, потому что они лгут. Я разорвала почти все полароидные фотографии, храню лишь одну, с нашего последнего Рождества. Семейные фотографии не передают реальных чувств: ты смотришь на них и видишь елку с огнями, нарядные шары, улыбки, напоминающие о домашнем тепле и радости, и у тебя рождается щемящая грусть. «Как мы были счастливы!» — думаешь ты. Но беда уже вошла в наш дом.

Отец, единственный, кто еще ни о чем не догадывался, хотел сделать общую фотографию у елки, которую мы нарядили в тот вечер, когда Майо всеми правдами и неправдами пытался ускользнуть из дома. Я злилась на него. Мама все понимала, и мне было ее жаль. Она такого не заслуживала, это было несправедливо. Хоть мы с Майо и считали себя взрослыми, учились в лицее, традиция вместе наряжать елку во второе воскресенье декабря сохранялась неизменно.

Я пригрозила Майо, что, если он, как обычно, уйдет, я все расскажу отцу. Он остался, но не принимал участия в наших приготовлениях. С недовольной миной завалился на диван и оттуда наблюдал, как мы разбирали шары и комментировали: «Ты помнишь этот? А гирлянды горят? Что на верхушку, звезду или шпиль?»

Должно быть, отец думал, что сын стал слишком взрослым, чтобы радоваться елке. Он попросил поставить диск с рождественскими песнями Бинга Кросби, и Майо нехотя поставил. Потом, когда мама предложила открыть бутылочку хорошего вина, он повеселел и стал напевать фальцетом «В город едет Санта — Клаус», намотав на шею серебристую мишуру, как боа из перьев. Вино было новым моментом нашего ежегодного ритуала, который не предусматривал никакого алкоголя, только кусочек рождественского кулича. Я лишь позднее поняла его значение: мама боялась, что у Майо начнется ломка, и считала, что вино сможет ему помочь. Ято никогда не думала о том, что Майо страдает, что это физическая зависимость. Я была слишком зла на него, слишком сосредоточена на себе и слишком наивна. Тогда я ничего не понимала, не представляла себе, как это бывает. И он никогда не говорил, что ему плохо.

В тот вечер перед сном он зашел ко мне в комнату, чего давно уже не делал, и принялся разглядывать мои книги.

— Что ищешь? — спросила я.

— Ничего, просто смотрю, что ты читаешь.

Я чувствовала, он хочет мне что–то сказать, но не делала шага навстречу. Закрыла ставни, включила ночник на комоде, выключила верхний свет.

— Я очень хочу спать. Завтра у меня контрольная работа.

Он сделал такое лицо, будто его сейчас вытошнит. В сентябре, уж не знаю как, он прошел переэкзаменовку, но потом вообще перестал учиться.

Сел на мою кровать, упер локти в колени, обхватил лицо руками. Сквозь пальцы были видны только глаза.

— Мама хочет отправить меня в общину для наркоманов. Я не смогу там…

Я ничего не ответила. Мне казалось, что все это происходит не с нами. Майо в общину? Все кончено. Тревожное чувство сдавило живот. Я вышла из комнаты, сказав: «Я в туалет».

На фотографии, сделанной 25 декабря, через две недели после того вечера, отец стоит между мамой и мной, положив руки нам на плечи. Он снял очки, на нем красный кардиган, который мама подарила ему накануне. Он наклонил голову к маминому плечу и кажется вполне довольным. Я тоже получила в подарок от мамы красный свитер с косами, она сама связала, на фотографии я в нем и в вельветовых брюках.

Смотрю в объектив, улыбаясь, но мне не забыть, какой вымученной и притворной была эта улыбка. На маме восхитительное зеленое платье, которое портниха сшила по маминому эскизу. Мама улыбается, но лицо у нее недовольное. Все утро у нее болел живот, отец сказал, что это из–за игристого вина, которое мы пили накануне.

— В следующий раз куплю настоящее шампанское, хватит с меня этих игристых вин, итальянцы не умеют их делать! — заявил отец. Он всегда повторял, что итальянцы не умеют делать шампанское. Он вообще преклонялся перед всем заграничным, подарил маме швейцарские часы, а Майо и мне — английские ботинки со шнурками, большая редкость для Феррары. В тот год я не приготовила для Майо никакого подарка, как и он для меня, хотя обычно мы дарили друг другу книги или диски, к выбору которых подходили очень серьезно, и писали длинные посвящения на языке, понятном только нам двоим. Мама сделала вид, что ничего не заметила. А папа сказал:

— Они стали совсем взрослые, наши Альмайо, — и улыбнулся. Раньше домашние посмеивались надо мной за то, что я запретила Майо произносить это имя, которое он придумал. Меня удивило, что отец все еще помнил его.

Майо на фотографии в чем–то темном. Ему мама связала длинный белый шарф; он намотал его на голову, как тюрбан, и делает вид, будто играет на пунги, индийском кларнете. Глаза у него широко открыты, словно он гипнотизирует воображаемую змею. Красивый и очень бледный. Это его последняя фотография. Из–за того, что он в тюрбане, следователям она не пригодилась. Я храню ее, но с тех пор ни разу не доставала.

В мое первое сиротское Рождество Франко пригласил меня в «Диану», известный болонский ресторан на виа Индипенденца. Мы всего лишь две недели как стали жить вместе, но он решил не возвращаться к отцу в Турин, а провести Рождество со мной. Тогда я переехала в его квартиру на виа Гуеррацци, где мы живем до сих пор.

К моему удивлению, ресторан был полон. В Ферраре никому бы и в голову не пришло пойти в ресторан в Рождество, ну, только если ты одинок и всеми покинут, как я тогда. Мне показалось, что болонцы по сравнению с феррарцами менее консервативны, умеют наслаждаться жизнью. Тогда я почти ничего не ела, и Франко просто заставил меня попробовать тортеллини с бульоном и индейку, начиненную каштанами, практически запихивая в меня еду. Это был один из немногих его отцовских жестов.

Вначале я ревновала его к работе, мне казалось, что для него наука важнее, чем я, но надеялась, что со временем он станет более нежным. Мне импонировали его рациональность, уравновешенность, с ним я чувствовала себя в безопасности, но все–таки мне не хватало какого–то безумия, страсти. Меня смущала его невозмутимость, его железная логика. Казалось, никто и ничто не сможет тронуть его сердце, разве что Антония.

Наша любовь почти сразу сменилась ежедневными родительскими хлопотами. Я не могла понять его независимости — казалось, он ни в ком не нуждается: ни в старом отце, которого редко навещал, будучи единственным сыном; ни в друзьях, которых у него не было — он считал таковыми коллег по университету; ни, что особенно больно, — во мне.

Я никогда не чувствовала, что нужна ему Со временем он не стал нежнее, он стал ленивей. Если раньше он все свое время посвящал книгам и работе, то теперь — книгам, газетам, дивану и телевизору. Последние несколько лет каждое воскресное утро он читает в постели газеты и почти каждый вечер засыпает перед телевизором. Он был строгим преподавателем, я упрекала его за то, что он хотел только работать и читать. Теперь он постарел, чувствует себя усталым и больше не хочет со мной спорить. Старея, люди не становятся лучше, не нужно себя обманывать. Напротив, они становятся хуже. Замыкаются в себе, становятся раздражительными, придирчивыми, ленивыми. Или сходят с ума, как мой отец.

Если бы мои студенты знали, о чем я думаю, читая им Петрарку:

В собранье песен, верных юной страсти,

Щемящий отзвук вздохов не угас

С тех пор, как я ошибся в первый раз,

Не ведая своей грядущей части[15].

Всю жизнь я рассказываю, что для Петрарки любовь была безумием, ошибкой молодости, моя же ошибка молодости отравила всю мою жизнь.

Удивительно, но мне хотелось бы увидеть Лео: после нашей встречи я перестала испытывать неловкость в его обществе. Кажется, теперь я понимаю, что Тони в нем нашла. Он не просто надежный. Франко, к примеру, тоже надежный, но не такой открытый и внимательный, как Лео. Мне показалось, что Лео с неподдельным интересом относится к тому, что ты говоришь, что думаешь.

Может быть, ему я смогла бы рассказать всю правду. Рассказать про Винсента и про то, чем я занималась в Ферраре последние месяцы перед маминой смертью.

Кроме Франко, я не рассказывала об этом никому.

Антония

Микела приехала на велосипеде и попросила оставить его во дворе гостиницы.

— В ресторан пойдем пешком, — сказала она, кивнув на мой живот.

Мы пошли по дороге, по которой я возвращалась от площади Ариостеа в тот вечер, когда мы с Луиджи были в Чертозе.

— Знаешь, я была на кладбище у бабушки с дедушкой. — Я вспомнила, что именно Микела посоветовала мне туда сходить.

Сегодня на ней светлый плащ, лиловые вельветовые джинсы и сапоги на высокой латформе. Очевидно, от нее не ускользнул мой взгляд, потому что, игнорируя фразу про кладбище, она поясняет: «Без каблуков я коротышка. Кстати, о внешности, знаю, что ты познакомилась с Изабеллой».

— Да, красавица, — отзываюсь я.

— Говорила тебе про Майо, правда? Хочет показать, что все знает, все понимает.

Предпочитаю промолчать.

— Она классная.

— Хулиганка она, — раздраженно отвечает Микела.

На площади Ариостеа Микела останавливается: «Если пойдем прямо по этой дороге, через пять минут будем на месте. Или поднимемся на крепостную стену в обход, это минут двадцать, через ворота Ангелов. Раньше через них входили в город знатные люди — герцоги, послы… Ты как, сможешь?

— Конечно, мне нравится ходить пешком.

— Тебе полезно. Я тоже много ходила пешком, когда была беременной. Ты пьешь?

— Что? — не поняла я.

— Я имела в виду, достаточно ли пьешь воды. Знаешь, что у беременных объем крови увеличивается почти в два раза? Хочешь, открою секрет, как понять, что воды в организме достаточно: если моча прозрачная, значит, все в порядке. Если же нет, надо пить больше.

— Спасибо, я понаблюдаю.

С Альмой мы почти не обсуждаем мою беременность. Может, потому, что ей было двадцать лет, когда она родила меня, и она уже ничего не помнит.

Мы идем по широкому проспекту, вдоль которого тянется парк, и вскоре оказываемся перед Алмазным дворцом. Это здание — как магнит, всегда возникает на пути. Мы же поворачиваем направо на проспект Эрколе I д’Эсте, это та самая улица, которую Луиджи считает самой красивой в Европе. Действительно, она великолепна.

— Как правильно, городская стена или стены? — спрашиваю у Микелы.

— Мы говорим, пойдем на Стену. Когда я была молодой, мы здесь уединялись, а сейчас, видишь, тут бегают.

— Ты с Майо тоже… уединялась?

— Еще как! — отвечает весело.

В конце проспекта Эрколе I д’Эсте — большая зеленая поляна, которая тянется до земляных валов, обсаженных высокими платанами, липами и вязами. Время обеда, и многие действительно бегают по дорожкам или выгуливают собак. Хорошее место, как раз для прогулок, с одной стороны тянется открытое поле, с другой — городской парк.

— Пообедаем в моей любимой хибаре в бывших садах семейства д’Эсте. Этим садам пятьсот лет, — говорит Микела и неожиданно спрашивает: — А ты переболела токсоплазмозом? Ветчина тебе не противопоказана?

— У мамы живет кот, думаю, переболела.

Я не решаюсь сразу задать вопрос про Майо и Альму и расспрашиваю Микелу о ее семье.

— А сколько лет другим твоим детям?

— Марко — восемнадцать, Элеоноре — двенадцать. Разница между всеми детьми — шесть лет.

— Ты назвала сына как Майо? — не могу удержаться я.

Микела пожимает плечами:

— Его отец никогда не думал об этом, надеюсь, ты не станешь обращать его внимание.

Она сказала это так, будто мы сто лет знакомы. Будто мы подростки, задумавшие какую–то шалость.

— Ты собираешься нас познакомить?

— Не исключено. Он гинеколог, вдруг ты решишь родить раньше времени? — подмигивает она мне.

Мы спустились с вала на узкую тропинку, посыпанную гравием, по обеим сторонам которой растет высокий кустарник, живая изгородь. Великолепный лабиринт, в котором мы одни. Слышно лишь щебетание птиц да изредка мягкий шелест шин осторожно обгоняющих нас велосипедов. То, что Микела назвала хибарой, на самом деле небольшой деревянный домик, окруженный деревьями. Во дворе стоят несколько простых столов, покрытых клеенкой.

— Ты не возражаешь, если мы поедим на улице? Сегодня тепло.

Мы садимся на лавки, друг напротив друга. Из домика выходит женщина, у нее зеленые глаза, щедро подведенные сурьмой, она громко обращается к Микеле:

— Привет, Мики, что желаешь: как обычно?

Отмечаю характерный феррарский выговор, как у синьоры Кантони, сестры префекта.

— Спросим мою гостью. — Микела подбородком указывает на меня.

— Ветчина, домашняя колбаса, свежий салат, пойдет? — Женщина разглядывает меня с явным любопытством. — Все натуральное, прямо от производителя.

Зеленые глаза просвечивают меня как рентгеном. Кажется, она принимает меня за иностранку.

— Пойдет, можно и без колбасы.

— Феррарскую чесночную колбасу нужно попробовать обязательно, — настаивает она. — Если хотите, я не буду класть лук в салат.

Не понимаю, какая связь между колбасой и луком, но соглашаюсь:

— Уговорили.

Микела обменивается с трактирщицей довольным взглядом.

Уже в дверях женщина оборачивается:

— Вина не надо, правильно?

— Нет, спасибо, — отвечаем мы хором.

Микела достает из сумочки табак и бумагу для самокруток.

— Приготовлю на потом. Ты куришь?

— Нет.

— И никогда не пробовала?

— Пару затяжек в школе, но меня всегда тошнило.

— Твоя мать в шестнадцать лет курила как турок.

— В жизни не видела ее с сигаретой. А Майо?

— И он тоже. Подростками мы все курили. Майо потом, когда начал колоться, стал курить в два раза больше, а Альма бросила. Я думаю, она панически боялась приобрести зависимость, перестала даже пить пиво.

Ну вот, Микела сама затронула нужную тему, теперь можно спросить о том, что меня волнует.

— Она и сейчас не пьет. Ни вино, ни более крепкие напитки, разве что в исключительных случаях. А когда ты узнала, что Майо колется?

— Сразу же. Я вернулась домой после каникул, мы не могли дождаться встречи. Майо позвонил и сказал, что зайдет за мной, но не зашел. Я ждала его весь вечер, но он так и не пришел и не перезвонил. Я ничего не понимала, это было совсем на него не похоже. На следующий день около полудня я сама ему позвонила, его мама сказала, что он еще спит. В два часа раздался звонок в дверь: это был он. Мы как раз заканчивали обедать, отец был недоволен, а мама тихонько шепнула: «Иди, это Майо». Я же все лето рассказывала о нем.

Побежала бегом вниз. А Майо палкой нарисовал во дворе большое сердце и ждал меня, встав на колени прямо в центре. Палку он держал на плечах, повесив на нее руки. Я сказала ему: «Вставай, дуралей». Тогда он опустил руки, встал, вышел из сердца и обнял меня. Мы сели на невысокий забор перед домом. Он вытащил сигареты: «Не хочешь соломки?» В этот момент я и увидела у него на сгибе локтя синяки. Я сразу все поняла, у меня потекли слезы. Он погладил меня по щеке: «Ну что ты, Мики, это ерунда, ничего страшного». А потом все рассказал. Накануне вечером он кололся. Шел ко мне и встретил Бенетти, который предложил пойти купить товар по сходной цене где–то на окраине города. «И я пошел за ним, Мики, как будто у Бенетти была волшебная флейта. Я не могу тебе объяснить, как это случилось, бред какой–то. Обманул, как дурачка, как Буратино. Прости, я думал о тебе, думал все лето». И потом он меня поцеловал.

Микела рассказывает так, будто все случилось вчера, и мне передается ее подростковое волнение. Должно быть, она бесконечно прокручивает в голове ту встречу с Майо, но не как плохое, а как приятное воспоминание.

— Я была в него по уши влюблена, — продолжает она, — он был не такой, как все. И к тому же красивый: высокий, оливковая кожа, волосы — воронье крыло, как у тебя. Мне всегда нравились красавцы. Если бы ты видела моего мужа в молодости! И еще Майо был открытым, ничего не строил из себя, как другие. Он был самим собой, мог подурачиться. Веселый, непосредственный, все время что–то затевал. Мы, наверное, час просидели, обнявшись, на том заборе. Я сказала, что не останусь с ним, если он будет колоться, что наркоман мне не нужен, и он меня поддержал: «Ты права, Мики. Но я не наркоман, я всего лишь пару раз укололся».

«Если еще раз уколешься, можешь ко мне не приходить», — предупредила я. — Но в субботу он не сдержался, и в следующую тоже, и еще, и еще, а потом стал колоться каждый день, но к тому времени мы уже расстались.

— Ты говорила об этом с Альмой?

— Я пробовала, но она странно отреагировала. Больше я с ней не разговаривала, да и она со мной тоже. Думаю, она причислила меня к новой компании Майо просто из–за того, что я ему звонила, а еще и встречалась с ним.

— Разве вы не были подругами?

— Мы крепко дружили все втроем, но Альма восприняла выбор Майо как личную обиду, как предательство, которое она простить не могла. Она разозлилась на него и на меня тоже, только за то, что мы с ним хоть и расстались, но встречались изредка.

— Почему ты приняла такое категоричное решение? Ты же была всего–навсего подростком.

— Альма не рассказывала тебе о моем двоюродном брате?

— Что? Нет.

— Мой двоюродный брат, Массимо, старше меня на три года. Они жили неподалеку, и мы росли вместе. Он тоже подсел. Это была трагедия для всей семьи. Когда Майо начал колоться, мой брат жил в коммуне для наркоманов. То есть какой–никакой опыт у меня уже был. Я знала, что самое неприятное для них — когда их жалеют.

— Это какая–то эпидемия в ваших краях, — вырвалось у меня.

— Такое было время. Быть может, уцелели те, кто так или иначе занимался политикой, остальные губили себя наркотиками или другим дерьмом.

— Это ужасно, — повторяю я. — Но когда Майо исчез, неужели Альма не пришла к тебе?

— Я думаю, ей было стыдно. После истории с моим братом — а она была в курсе — пробовать колоться и втянуть в это дело Майо… вообще отстой.

Дерьмо, отстой… мне приходит в голову, что Микела и сейчас разговаривает как подросток.

— А ты… — я затрудняюсь сформулировать дальше, — ты, наверное, очень переживала из–за всей этой истории?

— На тебя влияют не события, а то, как ты к ним относишься. Я… всегда была позитивной. Возможно, поверхностной, согласна, но никогда не позволяла другим разрушить меня. Даже тем, кого люблю.

— А Альма — позволяла?

— Альма… Альма — сложный человек. Она очень умная. Я не такая, — говорит Микела, подмигивая мне.

Трактирщица с зелеными глазами приносит нам большую миску аппетитного салата и поднос с мясной нарезкой.

— Хлеб из пекарни в Остеллато, на материнской закваске, — говорит она, обращаясь ко мне.

Действительно очень вкусный хлеб.

Хорошо бы прийти сюда с Лео. Или с Луиджи.

Улыбаюсь. Ловлю довольный взгляд Микелы: она из тех, кто рад, если ты улыбаешься.

— Какие отношения были у Альмы и Майо? — спрашиваю я. Микела задумчиво жует хлеб с колбасой.

— Они были… как близнецы. Не разлей вода. Все время вместе. Только решала все Альма. Думаю, это она посоветовала ему поцеловать меня на одном празднике, потому что я ей нравилась.

— А ты не ревновала?

— Нисколько. Альма мне тоже нравилась. Она давала мне интересные книги. Мы ходили в кино втроем и первые косяки тоже курили вместе. Нам было весело. Три — хорошее число для компании подростков. Утопическое представление об идеальном обществе.

Интересно, как Микела в роли матери? У меня такое впечатление, что она во всем видит только хорошее.

— Ты сказала, что у них дома была странная атмосфера, объясни, пожалуйста, как это?

— Не то чтобы странная, но какая–то не такая. Их родители не состояли ни в феррарском купеческом клубе, ни в теннисном клубе Марфиза. У них не было абонемента в городской театр. При этом они были людьми состоятельными, не чета моим. Мать работала в аптеке, а отец был землевладельцем. И дом у них был красивый. Но они жили как–то обособленно, ни с кем не общались.

Салат восхитительный, ароматный и хрустящий, кажется, прямо с грядки.

Из садов, которым пятьсот лет, как сказала Микела.

— Кофе, десерт? — спрашивает хозяйка, убирая тарелки.

— Два кофе, спасибо, Эноэ, — отвечает Микела. А потом, когда Эноэ уходит на кухню, добавляет шепотом: — Здесь все замечательное, кроме десерта… если хочешь, за десертом зайдем к Изабелле.

— А откуда Изабелла знает комиссара Д’Авалоса? — решаю я воспользоваться моментом. Меня разъедает любопытство, а Микела кажется такой открытой и непосредственной — так она сказала про Майо, что я не могу удержаться.

— Ах да, я же видела вас вместе, — говорит Микела вместо ответа на мой вопрос.

— Так ты тоже его знаешь? А говорила, что нет.

— Изабелла рассказывала, что он похож на актера, но при этом типичный коп. Значит, это мог быть только он.

— А она откуда его знает? — не отступаю я.

— Разве ты не в курсе?

— Нет.

— У Изабеллы есть парень, идиот, он попал в переделку, и Д’Авалос — единственный, кто ему помогает, — отвечает Микела, закуривая.

— Ох, прости, я не хотела…

— Ничего, пустяки.

Она не говорит, что за переделка, но раздраженно бросает спичку на землю. Потом наклоняется и поднимает ее. «Как трудно молодым в этом городе, — думаю я. — Кажется, им всем приходится чем–то жертвовать».

Обратно мы идем короткой дорогой и через пять минут, как и говорила Микела, выходим на площадь Ариостеа.

Микела, прерывая молчание, обращается ко мне:

— Ты молодец, что приехала, что решила выбросить скелет из шкафа твоей матери. Она будет тебе благодарна.

— По правде говоря, она не хотела, чтобы я сюда ехала. А ты? У тебя тоже есть скелеты в шкафу? — спрашиваю ее в шутку.

— Ничего особенного. Пара отвергнутых ухажеров да скоропалительный брак, но тут все понятно: я поспешила выйти за него, потому что он был умопомрачительный красавец. Я же сказала, я человек не глубокий, — отшучивается Микела.

— Ты думаешь, Майо погиб в ту ночь? — набравшись смелости, спрашиваю я.

— Думаю, да, — отвечает она, не глядя на меня.

— А почему тогда не нашли тело?

— Не знаю. Может, ему стало плохо, и кто–то спрятал труп, чтобы не впутываться в эту историю.

— Но двух других–то нашли. Думаешь, он мог быть с ними?

— Не исключено. Может, он упал или сам решил броситься в По в ту ночь.

К таким же выводам пришел и Д’Авалос.

— Ты сказала, что в твоем поколении спасались те, кто занимался политикой. Ты тоже?

— Конечно. Когда Майо пропал, а Альма про меня забыла, я записалась в ИФКП[16], Альме это не подходило, — подмигивает она мне.

Мы подошли к гостинице. Про десерт у Изабеллы — больше ни слова, а было бы интересно посмотреть на них вместе. Но я слишком устала, чтобы самой напомнить.

— Спасибо, очень любезно с твоей стороны, — благодарю я Микелу.

— Звони, если что–то будет нужно, — отвечает она, — и помни, что мой муж — гинеколог. Он постарел, растолстел, много играет на компьютере, но гинеколог толковый.

«Еще одно убийство, ужасная история. Увы, вечером приехать не смогу Перезвоню, целую».

Сообщение от Лео приходит в тот момент, когда мы прощаемся с Микелой: я слышу характерный звук эсэмэски в кармане пальто. Неожиданно у меня образовался свободный вечер, и вся вторая половина дня свободна.

Сначала я должна отдохнуть. И собраться с мыслями. Этим утром было слишком много встреч, а мне не нравится одновременно заниматься разными делами. Мне нужно побыть одной, подумать о старушке Кантони — сестре префекта и о том, что рассказала Микела. Нужно решить, стоит ли рассказывать маме о моих открытиях, о тайне рождения Майо. Странно, что Альма не звонит, но так лучше, я все еще не знаю, что ей сказать.

«Возможно, у твоего брата был другой отец…», «Кольцо твоей матери — это его подарок любовнице… ” Такие откровения нужно обдумать. Конечно, это не телефонный разговор. И потом, какое отношение все это имеет к исчезновению Майо?

Возвращаюсь к себе в номер. Дежурная, увидев меня, говорит, что мне открыли «гостиную Бонапарта», поскольку я остаюсь еще. Сначала я заказала номер на три дня, не подозревая, что меня ждет, но потом продлила до воскресенья. Интересно, что это за гостиная Бонапарта? Никакой доплаты с меня не спрашивают, и ладно. Было бы замечательно растянуться на диване и забросить ноги кверху.

Дверь светлого дерева, которая раньше была закрыта на медный засов, теперь распахнута. Заглянув туда, не верю своим глазам: гостиная Бонапарта — это просто королевский салон. Стены и потолок расписаны фресками, люстра из муранского стекла, большое позолоченное зеркало на стене, антикварный диван и два кресла, и огромный персидский ковер. В углу — круглый столик, рядом с ним — четыре стула, обитые бархатом. У одной из стен под высоким окном — старинное черное пианино. Пол выложен истертым от времени кафелем, но еще чувствуется запах воска, которым его недавно натерли. Фрески на стенах представляют Наполеона и Жозефину, как вместе, так и по отдельности. Удивительно элегантная, с роскошным убранством, как в музейном зале, комната диссонирует с мебелью обычного гостиничного номера: кровать, телевизор, маленький туалет с невзрачной серой плиткой.

Удивительная гостиница, а я ведь выбрала ее случайно — меня устраивали цена и расположение. Роскошь мне мало интересна, но красота — да, а эта комната поистине прекрасна. Ложусь на диван, покрытый великолепной тканью золотого цвета с нежными коралловыми полосами, и принимаюсь рассматривать потолок, богато украшенный росписью тромплёй с иллюзорно–объемным чередованием мраморных фризов.

В голове прокручивается все, что случилось сегодня. Я думаю о Луиджи, он помогает жениху Изабеллы в беде: что же тот натворил? О Лео — он не может приехать, значит, завтра утром мы не попадем в дом на виа Виньятальята. О Майо, которым моя мама командовала, словно она — генерал, а он — рядовой. О бабушке Франческе и ее тайнах. Чувствую, как Ада толкается в животе, наверное, требует отдыха. И засыпаю.

Альма

Я позвонила Лео с работы и предложила ему снова пообедать у меня. Он сразу согласился.

— Не обижайся, зайду ненадолго, на работе проблемы.

Газеты только и пишут, что о «криминальных разборках в Пиластро», я думаю, это и есть та самая проблема. За последние два дня убиты трое ранее судимых мужчин: пятидесятилетний болонец и двое парней из Кротоне. В городе, можно сказать, паника: белый «фиат уно» возвращается.

В те месяцы, когда умирала мама, я сошлась с двумя негодяями. Эту историю я старательно стерла из памяти и не хочу, чтобы Антония когда–нибудь узнала об этом. Лично я бы не хотела быть в курсе, какие глупости вытворяла моя мама в двадцать лет. Мне и так нелегко далось признание. Удивительно, что я вообще решилась рассказать о том, как все началось в тот проклятый июньский вечер, но, говоря о Майо, это было неизбежно.

Объяснить историю с Винсентом было бы куда труднее. Да и зачем? От нее осталась лишь пустота да гулкое эхо опасности и удовольствия.

Лео звонит в полвторого, вода в кастрюле кипит так давно, что наполовину выкипела.

— Извини. — Он вытирает ноги и заходит. Качает головой, будто говоря: «Ты не представляешь, какой ужас творится».

— Криминал в Пиластро? — спрашиваю я.

— Назовем его так, — отвечает Лео.

— Наркотрафик?

— Наркотрафик, изготовление и сбыт фальшивых денег и документов, кражи…

— Есть будешь?

— Рассчитывал на орекьетте с томатным соусом, ты вчера предлагала. — Его голос звучит так по–домашнему, что я счастлива. Надо же, он помнит меню! Как мало нужно, чтобы почувствовать радость, если есть доверие. Думаю, между нами есть.

— Тогда за стол.

Лео нерешительным движением, будто у него болит плечо, снимает пальто и кладет на кресло в прихожей. Жестом показывает: «Пойду, помою руки» — и исчезает в глубине коридора. Вот сейчас он появится с очередной книгой моей молодости, «Великим Гэтсби», к примеру… однако он возвращается с пустыми руками и стоит посреди кухни, пока я заправляю макароны томатным соусом. Лео высокий, хотя рост — не первое, что в нем привлекает. Возможно, он кажется ниже из–за того, что отрастил животик. У него золотистая веснушчатая кожа. Медный — вот цвет Лео, цвет его волос и кожи: теплый рыжеватый цвет.

Интересно, будет ли Ада похожа на него или возьмет смоляные волосы у Антонии? А если мальчик? Если он будет похож на Майо? До этого момента я охотно играла в игру, предложенную Антонией — не знать пола ребенка, но обращаться к нему, будто это девочка, — как раз из–за боязни, что малыш будет похож на Майо.

Я прекрасно помню Майо маленьким: одно из первых моих воспоминаний — ему почти три года, и я сажаю его на трехколесный велосипед. Потом — на фотографиях в начальной школе. Хотя я давно их не пересматривала, они сохранились в моей памяти: Майо всегда был самым худым и самым смешным из всех. Мама хранила фотографии в альбоме, обтянутом зеленой кожей, я не решилась его выбросить. Но пока я не готова к тому, чтобы увидеть маленького Майо. Надеюсь, у нас будет маленькая Ада с веснушками как у Лео.

Я благодарна Лео за то, что он не спрашивает, почему я снова пригласила его в гости, — я не смогла бы ответить ему. Кажется, он и не собирается спрашивать меня. Возможно, в его дружной семье в Лечче принято ходить на обед к теще, когда жена в отъезде.

— Пармезан к орекьетте не пойдет, верно? — спрашиваю я. — Но у меня нет ни овечьего сыра, ни соленого творога.

— Совершенно не представляю. Я — не типичный апулиец, даже не знаю, как готовят орекьетте.

Лео в Болонье десять лет, а раньше жил в Риме. Вероятно, он уехал из родного города еще раньше, чем я из Феррары. Интересно, каким был Лео в двадцать лет?

— Что ты делал в двадцать лет? Как выглядел? — спрашиваю я.

— Изучал право в Риме, — отвечает он после недолгой паузы, — был безнадежно влюблен в Кристину. Толстый, толще, чем сейчас. Грузный, скажем. А ты?

— Нервная. Осиротевшая. Но худая.

Лео улыбается, ослабив узел на галстуке, смотрит на Рыжика, который устроился на буфете рядом с ним — изучает. Я хочу рассказать Лео, что, когда умирала мама, я попала в криминальный мир, только оказалась на стороне преступников, но он меня опережает: