Цветное лето, чёрно-белая зима Листвин Сергей

Редактор Евгения Белянина

© Сергей Листвин, 2023

ISBN 978-5-4474-3453-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ЛЮДИ И ЖИВОТНЫЕ В СУМЕРКАХ

СОЛНЦЕ заглянуло в комнату Макса и осветило неприбранный стол, заваленный книгами и фотографиями, скользнуло по чашке с недопитым чаем, по блюдцу с позавчерашним кусочком сыра, по высохшим пятнам от проявителя, которые обилием мелких кристалликов были похожи на соляные озёра. Трёхлитровая банка вишнёвого варенья засветилась, как огромный рубин, затанцевали золотые пылинки над красным ковром, а фотоаппарат, лежавший на тумбочке около кровати Макса, послал ему в глаза солнечный зайчик.

Макс поднял ладонь к лицу, закрываясь от света, и окончательно проснулся. Летний ветер шевелил тюль, донося с улицы шуршание свежей листвы и умопомрачительный запах сирени. Торопиться было некуда. О школе можно забыть до сентября, квартира – в полном его распоряжении, родители – в экспедиции.

Перед отъездом отец сказал:

– Максим, я знаю тебя почти семнадцать лет и представляю, на что будет похожа квартира через месяц. У меня к тебе только две просьбы: воздержись от необратимых действий и приберись к нашему приезду.

– Конечно, – заверил его Макс.

Мама с сомнением поглядела на него:

– Это ведь бесполезно – просить тебя есть что-то, кроме бутербродов и яичницы?

Макс пообещал:

– Буду варить суп. Иногда.

Они обнялись, и родители заторопились вниз к машине.

Больше об этом разговоре Макс не вспоминал.

Он встал и пошёл умываться. Взглянул на своё отражение, подумал, что пора перевесить зеркало повыше, а то приходится слишком нагибаться, плеснул в лицо пригоршню воды, моргнул и промокнул лицо полотенцем. Ладонью пригладил растрёпанные волосы, выдавил на щётку остатки Поморина и стал чистить зубы.

Надо дойти до магазина, пасту купить, – подумал он.

В магазин он не ходил давно, поэтому в холодильнике нашлись только три яйца, кусочек сливочного масла в смятой упаковке, открытая банка шпрот с одиноким рыбьим хвостом и увядший корень хрена.

Макс включил радио. Отменить внесудебные решения, вынесенные в период 30-40-х и начала 50-х годов действовавшими в то время тройками НКВД…, – сказал диктор. Макс крутанул верньер: …Юритмикс, Фил Коллинз, Дайр Стрэйтс. Повтор трансляции концерта со стадиона Уэмбли наши зрители смогут увидеть после полуночи по московскому времени.

– А вот это посмотрю, – сказал Макс, зевнув.

Он потянулся к сушилке за чистой чашкой и, не найдя таковой, со вздохом вернулся в комнату собирать грязные. Они находились на столе, на тумбочке, на ковре рядом с гантелями и даже в книжном шкафу за аккуратно задвинутым стеклом.

– Итого – четыре, – сосчитал Макс. – Где же ещё две?

Это было праздное любопытство. Ему была нужна только одна. Он вытащил из горы посуды, лежавшей в мойке, вилку, подцепил плотный слой засохшей заварки, уже покрывшийся белой с зеленцой плесенью, выкинул его в ведро и ополоснул чашку из закипающего чайника. Надо бы посуду помыть, – лениво шевельнулась мысль. Макс сделал вид, что не заметил её.

Он разогрел сковороду, бросил кусок сливочного масла, тотчас растаявший и заскворчавший, и быстро, пока масло не начало гореть, разбил яйца. Зажарив их до хрустящей корочки и хорошо посолив, он съел яичницу прямо из сковородки, чтобы не мыть тарелку. Выпил крепкого свежезаваренного чая с вишнёвым вареньем и подумал: А количество грязных чашек осталось прежним.

Он взял с тумбочки фотоаппарат с длиннофокусным объективом и вышел на балкон. Пахло тёплым асфальтом, сиренью – пьяными запахами июня. Макс немного постоял, жмурясь и привыкая к свету, потом поднёс видоискатель к глазу. Ослепительные блики жестяной крыши, серёжки на берёзе, колючки боярышника, деревянная скамейка во дворе, сирень, жасмин под окном, девушка. Лет двадцати, стройная и изящная, она шла легко, как будто танцуя. Не для всех, только для себя. Она почти не обращала внимания на ветер, раздувающий её разноцветный сарафан, чуть придерживала его, не позволяя взлететь совсем уж высоко. Макс поймал момент и сделал снимок: развевающиеся волосы, летящий сарафан, открытые загорелые ноги и лёгкая усмешка во взгляде, словно она видела Макса так же хорошо, как и он её через свой 135-миллиметровый Юпитер.

– Привет, Ирма! Как жизнь? Давно тебя не видно, – крикнул он, перегнувшись через перила балкона.

– Привет, Макс! – помахала рукой она. – Отлично! Когда фотографии будут?

Значит, и правда видела.

– Не быстро, – ответил Макс. – Надо доснять плёнку.

– Ну, как сделаешь, приноси. Только я переезжаю в город. Приходи в театр или звони Гоше, я ему оставлю телефон.

– Уезжаешь? Жаль, – сказал Макс.

– Хорошо тут, но слишком далеко на работу ездить.

– На Катьке будешь сегодня? – спросил Макс.

– Может, забегу на минутку, но очень поздно. У меня спектакль, не ждите меня. Не грусти, ещё увидимся!

Она махнула ему рукой и скрылась в соседнем подъезде.

Ирма была театральной актрисой. Она жила в их доме в Кюльмайоки с прошлого лета. За этот год перед изумлёнными взорами бабулек, сидевших у подъезда, прошёл весь цвет Ленинградского андеграунда: от актёров, режиссёров и музыкантов до философствующих хиппи и безыдейных панков.

Ирме недавно исполнилось двадцать четыре, но Максу было легко с ней, несмотря на разницу в семь лет. Возможно, потому что она чувствовала – Макс не влюблён.

Однажды Ирма увидела Макса с фотоаппаратом и предложила поснимать её. Целый вечер они пробовали разные варианты освещения, поз и декораций. В итоге Макс напечатал пять снимков, Ирма выбрала один. Она повесила портрет в гостиной, и он стал визитной карточкой Макса. После этого гости Ирмы перестали подстёбывать Макса и больше не называли его пионэр.

Переезд Ирмы огорчил его, но ненадолго. Жаль, конечно, что нельзя теперь будет забежать к ней на чашку чая, но зато появится лишний повод скататься в город.

Вечером Макс сидел на складном стуле у ограды Катькиного сада на Невском, болтал с художниками и улыбался. Впереди были два месяца каникул. Два месяца свободы.

Седой художник, сидевший рядом с Максом, закончил очередной портрет, сунул в карман полученные деньги и стал ждать следующего клиента.

– Тебе не надоело тусоваться, Макс? – спросил он. – Мне нужен помощник, вывески рисовать. Не хочешь со мной поработать?

– Миша, я весь учебный год хожу, как козлёнок на верёвочке. От сих до сих. Тружусь на благо, во имя, и всё в таком роде. Честное слово, мне не надоело тусоваться!

– Ну, против воли работать – это последнее дело, – сказал художник. – Я тебя заставлять не буду.

Из потока людей, проходивших по Невскому, вынырнула миловидная, короткостриженая девушка в лёгком платье, с этюдником на плече. Она поставила его на асфальт, поцеловала Макса в губы – она здоровалась так со всеми, кого хоть сколько-нибудь знала, – и сказала:

– Привет, Макс!

Присела рядом с ним, достала из пачки с непонятной надписью тонкую палочку благовония, воткнула её в подставку-лодочку и щёлкнула зажигалкой. Закрепила чистый лист на планшете и стала рисовать. Дым вился струйками, сворачивался в кольца; они летели, цеплялись за одежду, переплетались и рассеивались в нескольких метрах от неё. Макс посматривал то на девушку, то на фасад Театра Комедии, быстро выраставший на бумаге под её карандашом. Лёгкие фиолетовые сумерки придавали необъяснимую загадочность профилю хорошенькой художницы и её рисунку.

Приятный трёп, странный чужой запах сладковатого дыма и духов, тёплый вечер, необычные люди вокруг – всё это опьяняло и наполняло ничегонеделание великим смыслом, превращая его в недеяние, в гармоничное слияние, в мирное сосуществование на небольшом пятачке очень различных образов жизни.

Художники рисовали, трое панков с огненно-рыжими ирокезами пели под гитару, сидя прямо на асфальте, Макс с безмятежной улыбкой погрузился в свою медитацию недеяния, а двое немолодых длинноволосых мужчин о чём-то горячо спорили, держа в руках стаканчики с кофе.

Прохожие, на мгновение словно просыпаясь, с удивлением глядели на этот цветной островок в серой реке, но тут же отводили взгляд, возвращались к своим тяжёлым чёрно-белым мыслям.

С приближением ночи поток, идущий по Невскому, стал иссякать. Разделился на несколько мелких ручейков, которые понемногу разбились на одиночные капли: ночных туристов, гуляющих студентов, тусовщиков и влюбленных. Время художников закончилось. Ушла юная рисовальщица, что-то написав перед уходом Максу на троллейбусном билете. Снялись с места, зачехлив гитару, панки. Ушёл, махнув рукой на прощание, седой художник. Наступила ночь, сад почти опустел, а Невский в очередной раз преобразился.

Покачиваясь и поигрывая мышцами, прошёл на автопилоте бритоголовый качок в майке. Он недобро посмотрел на Макса, что-то буркнул и плюхнулся на скамейку у остановки. Двое нарочито грязных нищих шумно ссорились, звеня мелочью и раскладывая крупные купюры в две неравные стопки.

А на бетонном основании ограды сада пристроились двое упитанных и гладких мужчин в чёрных костюмах с бабочками.

Бармены, а может, официанты, – решил Макс.

Один из них, с усами, похожий на раскормленного кота, достал бутылку водки и налил себе и своему компаньону. Они выпили, поговорили, налили и выпили по второй. Максу они не понравились.

Он поднялся, собираясь домой, но, увидев двух молодых женщин, идущих от Александринского театра, задержался. Одна из них была Ирма. Она вела под руку рыдающую и сильно пьяную костюмершу Лару.

– Я не знаю, как жить, Ирма, – плакала она и тёрла глаза руками, размазывая по лицу тушь и помаду. – Что мне делать?

Они подошли к нему, Ирма сказала:

– Макс, ты не можешь отвезти Лару домой? Её нельзя бросать в таком состоянии, а мне кровь из носу надо быть на новой квартире к часу.

– Конечно, Ирма, – согласился он.

Она чмокнула его в щёку и упорхнула в сторону Гостинки. Макс прислонил Лару к столбу и попробовал её успокоить. Когда всхлипывания почти стихли, Макс стал ловить машину.

Усатый, с интересом наблюдавший за ними, подошёл и, помахивая бутылкой, предложил Максу выпить.

– Я не пью, – ответил Макс.

– Тогда, может, девушка выпьет? – не унимался усатый.

– А вот ей точно хватит.

– Кто знает? Жизнь тяжёлая, расслабиться ведь надо иногда.

Он посматривал на Лару вроде бы равнодушно, но было что-то в его взгляде, что Максу очень не понравилось, какой-то влажный блеск и напряжение.

– Ей хватит, – повторил Макс.

Тогда второй, не изображая дружелюбие, процедил:

– Может, тебе домой пора, парень?

– А её здесь оставь, – спокойно добавил усатый и кивнул на женщину. – Мы тебе денег дадим, хочешь?

Усатый полез за кошельком. Макс удивлённо и неприязненно поморщился. Он понимал, что эти взрослые мужчины с сонными, полуприкрытыми глазами и манерами обожравшихся котов просто и по-деловому предложили ему продать Лару. От этих двоих тянуло чем-то предельно чуждым, как будто коты встали на задние лапы, оделись в костюмы и, смоля сигареты, заговорили по-человечески.

Макс взял женщину под руку, сказал ей: Идём, Лара, отвёл в сторону и продолжил голосовать.

Усатый вернулся на место, взял стакан и возобновил прерванный разговор. Для этих двоих ничего не случилось. Рыбка сорвалась. Не беда, приплывёт ещё.

А Макс наконец поймал запорожец-мыльницу, погрузил туда женщину, втиснулся сам, и они поехали на Литейный. Он завёл Лару в квартиру в полуподвальном помещении совсем рядом с Большим Домом, уже не рыдающую, но печальную и покорную судьбе, и, дождавшись, пока она закроет за ним дверь, вышел во двор, сел на скамейку.

Несколько минут он сидел неподвижно, смотря в небо поверх крыш, потом заметил присевшего рядом чёрного кота и спросил его:

– Скажи, ты ведь не такой, как те… люди?

Кот устало зевнул и шагнул навстречу, давая понять, что он больше по части рыбы. Вот если бы минтая там или хека – это он с удовольствием, а всякая человеческая философия ему не то чтобы совсем до фонаря, но, скажем, не близка. Поняв, что рыбы сегодня не будет, он осуждающе посмотрел на Макса и нырнул в подвальное окно.

– Нет, ты не такой, – сказал Макс ему вслед. – Ты честный кот и не прикидываешься человеком.

Возразить ему было некому. Макс помедлил ещё минуту, вдыхая запах тополя, растворённый в ночном воздухе, и неторопливо пошёл через Литейный мост к Финляндскому вокзалу. Пройдя несколько метров, он стал напевать Try not to get worried из Jesus Christ Superstar, а ещё через пару минут опять улыбался. Он шёл навстречу новому дню. Ещё одному дню свободы.

2. В ЦВЕТЕ

С УЛИЦЫ доносился шум дождя. Ровно шуршали листья деревьев в саду, журчало в водосточной трубе, крупные капли срывались с кромки крыши и со стуком разбивались о балконные перила. Всё небо без малейшего просвета было затянуто тучами: на востоке светло-серыми, а на юге – с буро-синим оттенком, как будто в них капнули чернил.

Макс сидел, слушая, как сквозь шорох и журчание пробивается еле слышное бормотание телевизора за стеной у соседа, звук машины вдалеке и гудок отъезжающего поезда.

Похоже, это надолго, и большой прогулке сегодня не быть.

Он подвинул к себе телефон со следами недавнего падения – синими полосками изоленты поперёк чёрного корпуса – и набрал номер.

– Марик, привет… Да ничего… Хочу снимочки отпечатать… Присоединишься? Давай, я тогда иду растворы делать.

Он положил трубку, зажёг конфорку, налил воды в алюминиевый чайник родом из семидесятых и поставил его на плиту. Когда чайник засвистел, пустив струю пара в потолок, Макс вылил кипяток в наполовину заполненную холодной водой трёхлитровую банку, открыл дверцу кладовки, где отец оборудовал фотолабораторию, и стал расставлять на столике колбы и мензурки.

Потом снял с полки химические весы и постелил в их чашки по чистому кусочку папиросной бумаги. Сверяясь с рецептом, приколотым кнопками к дверце, он зачерпывал химикаты керамической ложкой из больших банок коричневого стекла с притёртыми пробками, сыпал их на весы и взвешивал, устанавливая большие и маленькие гирьки. Потом растворял реактивы в тёплой воде, строго соблюдая очерёдность.

Когда раздался звонок в дверь, Макс размешивал стеклянной палочкой прозрачные кристаллы тиосульфата натрия в большой конической колбе. Он оставил раствор и пошёл открывать.

На пороге стоял его друг и одноклассник Марк, кучерявый кареглазый брюнет ростом метр восемьдесят три, обладатель мужественного античного профиля и неотразимой улыбки. На нём была белая обтягивающая футболка с надписью ABBA и модные голубые джинсы. Он стряхнул воду с зонта, сунул его в спортивную сумку и хлопнул Макса пятернёй в подставленную ладонь:

– Здорово!

– Заходи, – сказал Макс. Я почти закончил. Сейчас только отфильтруем – и остужаться.

– Какой проявитель? – спросил Марик, склонившись над колбой.

– Фенидон-гидрохиноновый, он даёт контраст, как я люблю.

– Фенидон не оправдал моих надежд, – сказал Марик и чихнул. – Только метол!

Макс отфильтровал растворы, поставил колбы в ванну, сунул в них термометры и пустил холодную воду.

– Всё, пошли пить чай, – сказал он, вытирая руки.

– Чай в такую жару? – поднял бровь Марк. – Нет уж, есть кое-что получше.

Он вытащил из своей сумки большую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью.

– Квас?

– Разливной, из бочки, – сказал Марк весомо, подняв указательный палец.

Они выпили по кружке.

– Как жизнь? – спросил Марк. – Что у нас плохого?

– Лето, пустая квартира, два шкафа книг. Чего же тут плохого?

– Родители в экспедиции?

– Ага.

– Повезло. А мои дома сидят, как приклеенные, – вздохнул Марик. – Нет, они хорошие и всё такое, но бывают обстоятельства…

Макс прекрасно понимал, о чём речь. Провести месяц так, как тебе хочется, вставать, ложиться, обедать и мыть посуду, когда хочешь, – это здорово. Просто отдохнуть от всех, даже от самых близких, особенно от самых близких.

– Я пойду плёнку проявлю, – сказал Макс. – Можешь пока карточки новые посмотреть. Или вон, журнальчик свежий.

Он зашёл в кладовку и закрыл за собой дверь.

Марик плюхнулся в кресло, вытянул длинные ноги и взял номер Советского фото. В журнале обнаружилась пара стоящих серий и огромное количество новомодной социальщины: беспризорные дети, заброшенные заводы, длинные очереди у винных магазинов. Марк положил журнал и уставился в окно.

Потом заметил что-то в пачке фотографий и наклонился над столом. Он вытащил портрет их одноклассницы Вики, смуглой красавицы, в которую когда-то были влюблены почти все старшеклассники из тех, кто не страдал сильной близорукостью и был способен отличать настоящее от дешёвой подделки.

Заинтересовавшись, Марк разложил всю стопку на столе и стал разглядывать фотографии, подолгу задерживаясь над карточками, где присутствовала Вика. На одном снимке он нашёл себя: его героический профиль был подсвечен мягким предзакатным светом, а взгляд устремлён в неведомую даль. Марик хмыкнул, положил снимок обратно и продолжил искать фото Вики.

Вскоре вернулся Макс. Он посмотрел на фотографии и сказал:

– Это всё так себе, на уровне стенгазеты.

Марик собрал снимки в пачку и откинулся в кресле:

– А что не так себе?

– Да почти всё фигня. Может, на сегодняшней плёнке неплохой кадр будет.

– Вика? – полуутвердительно спросил Марик.

– Ирма, – покачал головой Макс. – А ты принёс что?

– Да, пару плёнок.

– Доставай!

Пока Марк вынимал из сумки конверты с плёнкой, Макс вставил в магнитофон, лежавший на полке, прозрачную японскую кассету с надписью Pink Floyd и нажал клавишу. Марк прислушался и закивал, одобряя выбор.

Это было их летнее изысканное удовольствие, почти ритуал – сидеть в тёмной душной кладовке и смотреть, как на белых прямоугольниках возникает мир, преображённый одним твоим взглядом, направленным вниманием. Мгновение, вырванное из реки времени, оттиск древнего ископаемого существа, которое давно исчезло, но сохранило все свои контуры и фактуру в том, что стало через миллионы лет камнем.

Макс не знал точно, что превращает эти простые занятия в священнодействия, – свет красных фонарей в темноте, блики на хромированной стойке увеличителя, знакомые с детства запахи реактивов или звучащие из Романтика-306 психоделические британские заклинания, знал только, что это немыслимо в другое время года. Совершенно необходима была свобода. Не жалкий компромисс единственного выходного в неделю, а полная свобода летних каникул, которая в июне кажется бесконечной.

Это была настоящая жизнь, она пахла целлулоидом плёнки, химикатами, новой свежераспакованной фотобумагой; у неё был цвет, один-единственный серый, но с таким количеством полутонов в диапазоне от белоснежного до угольно-чёрного, что, казалось, изображения можно попробовать на вкус.

В этой жизни никто никого не принуждал, не навязывал добродетели, которых сам не имел, не нудил о важности скучного; здесь интересное всегда оказывалось важным.

Может, поэтому простые действия были как стихи символистов – постоянно с двойным дном, всегда со скрытым смыслом, который вторым планом проступал на фотографиях, слышался в клацании затвора, в шуршании готовых снимков.

Тем временем под красным фонарём в кювете с проявителем лист фотобумаги медленно покрывался квадратиками кадров. Лица, костюмы, стол…

Это был контактный отпечаток с плёнок Марика.

– Юбилей отца, – пояснил он и переложил пинцетом лист в останавливающую ванну, а потом в фиксаж.

Через пару минут Макс включил белую лампу.

– Ага, есть, – удовлетворённо произнёс Марик, разглядывая в углу листа фото очень милой девушки со светлыми длинными волосами, чуть миндалевидным разрезом глаз и смущённой, словно извиняющейся улыбкой. Она была снята в нескольких позах, на последнем кадре – в обнимку с Мариком. Видно было, что кадр постановочный и что она стесняется.

– Дочка папиного друга… нет, племянница, – поправился Марик.

Он сделал полноформатный отпечаток.

– Хороша племянница, – оценил Макс, разглядывая снимок.

– Хороша Маша, – пробормотал Марик, продвигая негатив в рамке.

Макс промолчал. Девицы всегда вились вокруг Марка, а это не произнесённое им продолжение фразы не наша было показателем охотничьего азарта.

– Тащи свою плёнку, – прервал его размышления Марик. – Уже, наверное, просохла.

Макс принёс негатив и, аккуратно придерживая плёнку за перфорацию, нарезал её кусками по шесть кадров. Он убрал их в кармашки из кальки и взял последний фрагмент плёнки. Сделал пробный отпечаток, дождался, пока изображение зафиксируется, и включил белый свет.

Это был тот снимок Ирмы, навскидку сделанный им с балкона. Длинный северный день, зелень, дрожащая на ветру, запахи и звуки пробудившейся от сна природы. Они были законсервированы на длинных девять месяцев, но с началом июня их отпустили на свободу: волновать, беспокоить и дразнить. Этой райской картине для полноты не хватало только стройных девичьих ножек, улыбки и ярких губ. Того, что Ирма внесла в эту сцену, а Макс благодаря счастливой случайности, а может быть, и мастерству, запечатлел.

– Старик, это вещь! – нарушил молчание Марик. – Чтоб я так снимал!

– Неплохо, – довольно улыбнулся Макс.

– Выставлять будешь? – спросил Марк, разглядывая фотографию.

– Где? Все эти районные конкурсы… Скучно…

– А вот, – Марк развернул журнал и ткнул пальцем. – Читай.

– Конкурс… фото на обложку, – прочитал Макс. – Ты думаешь, стоит?

– Шли, не сомневайся, – уверенно ответил Марк.

– Надо будет обдумать на досуге.

– Думай-думай.

– По бутербродику? – предложил Макс, накатав резиновым валиком ещё влажную фотографию на пластину глянцевателя.

– Легко! – согласился Марик.

Щурясь, они вышли на кухню. После темноты кладовки тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь сизые тучи и кроны деревьев, казался слишком ярким.

Макс нарезал твёрдокопчёной колбасы, и они съели её с батоном, запив остатками кваса.

– Хорошо, – удовлетворённо рек Марик. – У тебя какие планы?

– Кажется, дождь кончился. Может, прокатимся?

Колёса велосипедов тихо шуршали по влажному асфальту. Макс и Марк съехали с горы, сначала разгоняясь, чтобы чувствовать скорость и бьющий в лицо ветер, а потом, слегка притормаживая на финальном участке спуска, чтобы не влететь под машину на пересечении с шоссе, вдоль которого тянулась нужная им дорожка.

Пахло асфальтом – мокрым и тёплым, и ещё – свежей листвой берёз, сосновой хвоей, остро – снытью, которой заросли все низины, и одуряюще сладко – ещё не отцветшей сиренью.

Они катили вдоль залива то рядом, то обгоняя друг друга, беседуя, замолкая, начиная после пауз с того, на чём остановились, или, бросая тему и начиная другую. Говорили о Большом Взрыве, о законах Кеплера, обсуждали фантастической красоты снимки скопления Плеяд в последнем номере Курьера ЮНЕСКО, статьи в USA Today и Scientific American, совсем не чувствуя необходимости доводить разговор до какого-то логического завершения.

Дорожка сузилась, Марк обогнал Макса и проехал по луже, подняв фонтан брызг. Он смеялся. Эта нехитрая радость доступна каждому, но почему-то очень немногие используют такую возможность. Макс ускорился, обгоняя Марка, привстал на педалях и дёрнул за ветку, стряхнув висевшие на ней крупные капли.

– Ай! – крикнул Марк. – За шиворот попало!

Теперь смеялся Макс.

Марк притормозил, подобрал еловую шишку и запустил ею в Макса, но не попал. Макс был чуть более меток – попал в заднее крыло велосипеда.

– Можно рисовать звёздочку, один готов, – сказал он и понюхал свою ладонь. Она пахла смолой.

Они въехали на пустой пляж, крутя педали, пока не увязли колёса. Верхний слой песка был мокрый и плотный, на него всё утро падали капли, стекая в ямки и образуя лужицы. Вода просачивалась в глубину, постепенно темневшую, бежала струйками, пробивала себе русла, разглаживала бугорки и неровности, покрывая берег сеткой дорожек-морщин.

Протектор шин срывал эту твёрдую корку, выбрасывал на поверхность более сухие и рыхлые слои, колёса начинали прокручиваться, зарываясь вглубь. Нужно было выложиться полностью, до ломоты в ногах, только для того чтобы проехать пару метров и всё равно завалиться на бок.

Оставив велосипеды на песке, Марк и Макс пошли вдоль воды по расширяющейся косе к деревянной облупленной скамейке. Она была мокрой, и они не стали садиться, но с этой точки открывался великолепный вид на серо-стальной залив, фиолетово-сизые тучи, в разрывах которых проглядывали золотые солнечные лучи, на дюны и кривые, словно на японской гравюре, сосны.

Пахло цветущим шиповником, и Макс подумал, что, наверное, нет лучше запаха, разве только сирень, но сирень больше растёт в городе, а шиповник – дикая роза – по всему побережью залива.

На дюнах повсюду была трава – сине-зелёная и острая, ею запросто можно порезаться, но если не трогать её, а только смотреть, – она фантастически красива, особенно на сухом песке. Тогда на светлом коралловом фоне бирюзовые лезвия выглядят таинственной проекцией чего-то неведомого из другого измерения.

Сквозь весь пейзаж, сквозь тихий плеск волн и колыхание сосновых ветвей на лёгком ветру проглядывал какой-то иной мир, скрытый смысл, послание, которое, как казалось Максу, можно было разгадать, если хорошо постараться.

Марк достал из рюкзака маленький немецкий кассетник, почти в два раза меньше, чем магнитофон Макса, и нажал клавишу воспроизведения. Pink Floyd был частью ключа к разгадке, необсуждаемой, но очевидной, как мокрый песок под ногами. Их музыка родом из иных миров. В принципе, достаточно только музыки или только залива, но вместе они обретали совсем невиданную силу. Поэтому Марк и притащил свой магнитофон.

Little by little the night turns around

Counting the leaves which tremble at dawn

Lotuses lean on each other in yearning

Under the eaves the swallow is resting

Максу показалось, что вот уже сейчас он поймёт, увидит сквозь земной пейзаж тот, невидимый, неявно сквозящий, когда за их спинами прошли двое – высокий мужчина и девушка с волосами светло-соломенного цвета. Макс повернул голову, он почти не заметил её лица, но этот светящийся пшеничный цвет вдруг запустил что-то у него внутри, как будто начали открываться бесчисленные окна и двери.

Крикнула пролетавшая над пляжем чайка – и для Макса всё сложилось в единую картину: море, острая трава, запах водорослей и шиповника, шорох волн, крик чайки и эта девушка. Всё сосредоточилось в ярком пятне волос. Макс услышал голос, чистый и высокий. Она сказала своему спутнику:

– Слышишь, как кричат чайки?

Обратно они ехали молча. То ли Марк тоже прочитал какое-то своё послание, то ли чувствовал, что Макса не нужно сейчас беспокоить. А может, просто сказал всё, что хотел, выговорил свою дневную норму.

Уже на развилке у поворота к его дому он спросил Макса:

– Какие планы на вечер?

– В город надо съездить, – ответил Макс. – Договорился показать снимочки кое-кому.

– Ага. Давай.

– Родителям привет!

Через полчаса Макс уже сидел в электричке. В его рюкзаке лежала картонная папка с десятком снимков и июньский номер Юности. Он раскрыл журнал под Осторожно, двери закрываются и стал читать Стругацких. Следующее, что он услышал, было: Поезд прибыл на конечную станцию, город Ленинград.

Макс шагнул на улицу, ещё не совсем понимая, на какой он планете. По платформе шли люди, обычный для лета поток дачников, туристов и жителей ближайших пригородов. Казалось, что этот мокрый асфальт с трещинами, эти мужчины в дождевиках поверх костюмов и женщины в летних сарафанах выглядят очень значительно. Ещё некоторое время в свете прочитанной истории всё казалось предельно реальным, фактурным и цветным. Постепенно ощущение стало слабеть, растворяясь в суете города. Но летнее тепло, свобода каникул и свет солнца в разрывах туч были достаточной причиной для счастья, для того чтобы этот день казался особенным.

Выйдя из метро, Макс пошёл по набережной канала Грибоедова. Он остановился у моста, глянул в записную книжку, потом на номер дома. Зашёл во двор-колодец и по пахнущей кошками лестнице поднялся на третий этаж.

Выбрав нужную кнопку, он позвонил. Ему открыла миниатюрная брюнетка лет двадцати – двадцати двух в лёгком облегающем платье.

– Привет, Аня. Жан у себя? – спросил Макс.

– Привет. Да, недавно пришёл, заходи.

Макс скинул кеды, вдел ноги в клетчатые тапочки-лыжи неопределённо-пыльного цвета, которые были велики даже ему, и пошёл за девушкой по длинному коммунальному коридору мимо старого облезлого буфета, велосипеда, подвешенного под потолком, мимо кухни, из которой пахло дешёвым мылом и картофельными очистками.

В небольшой узкой комнате на диване сидел высокий и очень худой парень с длинными прямыми волосами до лопаток. Это был Жан, довольно известный в тусовочном мире фотограф.

– Привет! – он подал Максу руку.

– Привет, – сказал Макс, пожимая её и разглядывая висевшие по стенам фотографии.

Он узнал некоторые лица, но в основном люди были незнакомые. Много театральных снимков, много уличных. Снимки были хорошие. Чертовски хорошие.

Макс начал без долгих предисловий:

– Гоша передал, что ты видел мой снимок у Ирмы, и с тобой можно посоветоваться.

Жан кивнул и показал жестом на стул.

Макс сел и достал из папки фотографии.