Вечный зов Иванов Анатолий

Фёдор отталкивал то одного, то другого, показывал, как надо делать. Руки его тоже по локоть были в мазуте.

Когда ударил ливень, все убежали в мастерскую. Там Фёдор растянулся на верстаке, Елизаров сел на банку из-под солидола и стал курить, Инютин стоял у грязного окна и сквозь замасленные стёкла глядел на дождь.

— Ты что, Инютин, кислый, как недельное молоко? — спросил Елизаров. — Или переживаешь, что с утра трезвый? Когда ты, Кирьяша, пить-то бросишь?

— Ты лучше сам бы перестал в бутылку заглядывать, — не оборачиваясь, проговорил Кирьян.

— Это оно так, мне надо бросать, мне вредно, — согласился Елизаров. — Да главное не водка. Эта бензиновая вонь здоровье моё съедает. Сам себя гроблю на этой работе. Уходить надо. — Елизаров послушал, как шумит дождь за стеной, поморгал красивыми глазами, в длинных, как у девушки, ресницах. — И уйду вскорости. Что меня тут держит? Конечно, тут заработки. Тебе, дядя Федя, понятное дело, такую семью кормить надо… А мне? Семьи у меня, окромя жены Нинухи, никакой нету… И ещё для тебя слава, гляжу, не лишняя. А мне…

— Не болтай! — резко проговорил Савельев.

— Не нравится? — спросил Елизаров. — А за-ради чего ты прошлой весной на собрании пообещался на поводок нас с Кирьяном взять, стахановцев полей из нас сделать? И вот уже полтора года с нами бьёшься?

— И сделаю! Я вас на Доску почёта через год-другой вывешу.

— Ничего ты из нас не сделаешь. И ты это сам распрекрасно знаешь. А вот директор МТС поверил. В прошлом годе сразу же новый комбайн тебе дал. Поля для уборки отвёл самые ровные, самые урожайные. Деньжонок-то да пшенички ты больше всех в МТС огреб. А нынче опять на самые тучные поля нацелился в «Красном колосе». У Назарова нынче самый урожай, говорят… Вглубь всё видим, не слепые…

Фёдор свесил с верстака ноги. Сросшиеся брови его дрогнули, изломились, но тут же выпрямились.

— Ишь ты, наблюдательный какой! То-то гляжу, ко всем приглядываешься, принюхиваешься.

Елизаров испуганно уставился на Фёдора красивыми глазами.

— Всяк свою выгоду про себя знает, — усмехнулся Фёдор. — А то здоровье… Тебя бревном не перешибёшь.

— Городишь что-то, — крутнул носом Елизаров, замолчал.

Когда кончился дождь, все трое до четырёх часов работали молча, не переговариваясь.

— Шабаш, — сказал наконец Фёдор и стал отмывать руки в ведёрке с бензином. По территории МТС мелькнула девчонка в платочке, что-то крикнула на ходу, взмахнув обеими руками, умчалась к конторе.

Там маячили уже какие-то люди.

— Что за переполох? — проговорил Фёдор, обтирая руки грязной ветошью. — А ну-ка, узнаем.

Когда подошли к конторе, возле раскрытого окна директорского кабинета толпилось человек двенадцать. В кабинете тоже мелькали люди, на подоконник был выставлен радиорепродуктор. Чей-то неторопливый, глуховатый голос говорил, что германские войска во многих местах перешли сегодня утром чью-то границу, бомбили какие-то города. Какие — Савельев не мог понять, потому что в кабинете навзрыд заголосила женщина, заглушая голос из репродуктора.

— Что тут? Кто это говорит? — спросил Савельев.

— Тише! Молотов говорит.

— А что произошло?

— Что? Война началась!

Женщину в кабинете успокоили или увели куда-то. В установившейся тишине чётко печатались слова:

«Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины…»

Фёдор слушал нахмурившись, дёргал толстыми, заскорузлыми, пахнущими бензином пальцами чёрные усы. Елизаров беспрерывно крутил лохматой головой на длинной шее, растерянно хлопал ресницами. Он, единственный из всех, не стоял на месте, подбегал к окну то с одного, то с другого краю. А Кирьян Инютин сел поодаль от всех на землю, на обмытую ливнем траву, опустил голову и застыл недвижимый. Так он и сидел, пока в чистом, давно сухом и горячем воздухе не полились военные марши.

Иван и не заметил, как ушёл Панкрат, — всё стоял, прижимая горячую голову сына к груди. Володька был давно не стрижен, его густые волосы, жёсткие и пыльные, пахли ветром, полынной степью. В груди у Ивана что-то сдавило, он стоял и стоял, ожидая, когда боль стихнет. Наконец оторвался от сына, полез в котомку, достал банку консервов.

— Что это? — спросил Володька.

— Гостинец тебе.

Мальчишка повертел банку, не зная, что с ней делать.

— Это консервы. Не ел, что ли, никогда?

— Не, — тряхнул головой Володька.

Иван вскрыл банку, поставил на стол. Мальчишка попробовал сперва с опаской, потом начал уминать за обе щеки. Иван сидел напротив, смотрел на сына, в груди опять больно застонало, он отвернулся к окну. Возле дома в бурьянах бродил белолобый телёнок.

— Это наш! — живо сказал Володька. — Дядя Панкрат нам подарил.

— Как подарил?

— Ну как? Отелилась у него корова, и он подарил. «Вырастите, говорит, корова будет». — И, помолчав, спросил вдруг: — А ты больше не враг народа?

Медленно-медленно Иван повернул голову к сыну.

— Это кто же тебе сказал… что я враг народа?

— Да кто? Пацаны все дразнили меня.

— Вон как, — тихо произнёс Иван.

— Ага… Когда я маме сказал, что ребятишки дразнятся, она сказала: «А ты не верь…» А сама плакала ночами, я слышал… И дядя Панкрат тоже говорил, чтоб я не верил…

Иван опять долго глядел в окно.

— Они тебе правильно сказали — и мамка, и дядя Панкрат.

— Да я и сам знаю, что никакой ты не враг, — негромко проговорил Володька. — Какой же ты враг? Только…

— Ну, что?

— Непонятно только: почему ты в тюрьме-то сидел?

Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.

— А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастёшь — сам всё поймёшь…

— Как же я пойму, если тебе самому непонятно? — помедлив, спросил Володька.

Иван Савельев отошёл от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:

— Видишь, в чём тут дело, однако… Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберёшься, что к чему. А ты подрастёшь, и как бы со стороны тебе всё ясно и понятно будет.

Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.

— Ой! — сорвался он с места, схватил кнут. — Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!

Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилёг на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, — всё казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.

«Ива-ан! Ваня-а!..» — хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. «Почудилось, что ли?»

Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.

— Ива-ан! Ванюшка-а! — упала она ему в колени и тяжело забилась.

— Погоди, Агата… Что такое? Чего ты?! — не на шутку испугался Иван.

— Война, Иван! Война-а…

Агата подняла лицо, вместо глаз её были чёрные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из чёрных ям слёзы…

Семён и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало её в медно-золотой цвет.

Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.

Время от времени девушка останавливалась и говорила:

— Сёма, ещё разок.

Семён целовал её. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.

— Ненасытная ты.

— Ага, жадная я, — соглашалась Вера. — Губы болят, а мне всё хочется… Ох и любить я тебя буду, Сёмушка! Все парни завидовать будут.

Возле села, на берегу реки, толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.

— Там вроде Манька Огородникова… Погоди, я сейчас… Я ей платье заказывала.

Вера побежала к берегу, о чём-то стала говорить с Огородниковой — круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семён замечал, она стеснялась сама.

Обождав Веру минуты три, Семён нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:

«Кафтанов! Макар!» — сразу догадался Семён и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопчённые глаза.

— А-а, племянничек! Ну здравствуй.

Семён промолчал.

— Не хочешь знаться? — скривил губы Макар. — Ну, я не в обиде.

Ветерок играл тонкой шёлковой рубашкой Макара, на жилистой руке его поблёскивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки «джимми» были перемазаны глиной. «Вырядился. И сапог не жалеет», — мелькнуло у Семёна. Какая-то огненно-рыжая незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.

— Отвались, — брезгливо повёл плечом Макар.

На руке у рыжей Семён заметил такие же часы, как у Макара. «Ворованные», — подумал он.

— А я, Сёма, помню — сперва такой вот ты был, потом такой, такой… — Макар показал, какой был Семён. — А сейчас смотри ты, вырос.

— Верка, пошли, — сказал Семён.

Макар снова тронул гитарные струны:

Но вдруг резко оборвал песню.

— Заходи как-нибудь, Сёма. Об жизни поговорим.

— Об какой? — усмехнулся Семён. — Об тюремной? Что-то она меня не интересует.

— О-о! — протянул Кафтанов, чёрные глаза его сузились. — Мать видела твоя, что я приехал?

— А мне почём знать?

— Ну, ну… Привет ей передай, — с улыбкой промолвил Макар и отвернулся. К селу Вера и Семён подходили молча. От реки доносилась бесконечная тюремная песня Макара:

— Тьфу! — сплюнул в дорожную пыль Семён.

— Конечно, — сказала Вера задумчиво. — А часы у него хорошие. И этой рыжей — заметил? — подарил.

— Позавидовала! — зло сказал Семён и зашагал быстрее.

Солнце уже село, переулки, по которым шли Семён с Верой, были безлюдны. Но это не удивило ни Семёна, ни Веру. Вечерами, особенно по воскресеньям, оживлённой бывает только главная улица Шантары.

Но когда они вышли на «шоссейку», и там никого не было. Под тополями тихо, пусто, сумрачно. Сперва Семён, раздражённый встречей с Макаром, не обратил внимания на это обстоятельство. Потом остановился.

— Что за чёрт, — пробормотал он. — Тебе ничего не кажется?

— А что? — Вера тоже очнулась от задумчивости.

— Будто вымерло всё.

— Действительно. — Девушка пошевелила тонкими бровями. — Хотя вроде где-то голоса.

Они быстро зашагали вдоль улицы. Возле двухэтажного, из красного кирпича, здания военкомата толпились люди. Какой-то старичонка сидел на нижних ступеньках высокого деревянного крыльца с перилами, сосал трубку и говорил:

— Оно конешно, сейчас медикаменты всякие. А што ёд ваш этот, так это — тьфу, понадёжней средства есть. Земля вот с порохом — куды вашему ёду.

— Болтаешь ты, папаша, — сказал какой-то парень.

— Что болтаешь, что болтаешь? — вскочил старик, задрал рубашонку, оголив синий бок. — Вот, гля. Дыра была — кулак влезет. Это, значит у году в пятнадцатом было. И шли мы в штыковую, помню. Не успел я пробежать саженей восемь — кы-ык хватанёт меня за этот бок. Снарядным осколком, соображаю, полоснуло. Глянул — бок аж дымится. Упал, конешно. Тут сестра милосердия меня на загорбок и потащила с бою… И уж как этим ёдом вашим ни мазали! А рана всё гноится. Ну, думаю, насквозь меня прогноят доктора, самому надо лечить. Раздобыл пороху, колупнул в больничном саду горсть земли. Развёл это водицей…

— Кипячёной? — полюбопытствовал тот же парень.

— Балбес! — рассердился старик. — Надсмешник, право слово. А бок — вот он, гляди, гляди, — старик опять вскочил, задрал рубаху. — Замазал, бинтом потуже затянул, и дён через семь только синий рубец остался. А то кипячёной… — И старик сел на прежнее место, сердито нахохлился.

— Щипало хоть? — сдерживая смех, спросил пожилой мужчина.

Но старик, видно, не заметил иронии, ответил серьёзно:

— Не без того, конешно… — И повернулся к парню: — А ты, балабол, надсмешки-то строй, а не забывай рецепту: горсть земли, полгорсти пороху на полкружки воды. На войну-то тебя, может, завтра же заберут…

— Слушайте… Об чём это вы? Какая война? — спросил Семён.

— Как какая? Ты откуда, друг, свалился?

Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семёну в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.

— Да постой ты, — недовольно сказал Семён, попытался даже сбросить её руки. — Объясните…

Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семёна от крыльца, сбивчиво и возбуждённо говоря:

— С немцами война-то, Сём… Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец из угла в угол ходит молчком. Твой батя — я видел через плетень — тоже хмурый, сердитый… Это что же, а!

— Сёма, Сёма! — Вера опять повисла на плече. — Тебя возьмут же теперь…

— Так… — сказал Семён. — Погоди, Верка. Не реви раньше времени.

— Действительно… Дура она у нас, — шмыгнул Колька носом.

— Ладно, пошли домой…

Когда Семён зашёл в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазёнками. Ведёрко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.

— В самом деле, что ли… война? — спросил Семён.

— Давайте ужинать, — вместо ответа проговорил отец и выбросил окурок через окно.

За едой никто не проронил ни слова. Поужинав, Семён вышел во двор, поглядел на ярко горевшие в чистом небе звёзды. «Как же она там идёт, война, ночью-то?» — пришла вдруг глупая мысль. Семён знал, что эта мысль глупая, но никаких других почему-то не приходило.

Качнулся, затрещав, плетень, Семён поморщился: «Верка». Ему сейчас не хотелось её видеть и вообще никого не хотелось видеть. Но это был опять Николай Инютин.

— Слушай, Сём, смогу я военкоматчиков обмануть, а? — спросил, подойдя, Колька.

— Каких ещё военкоматчиков?

— А что? Я рослый. Скажу, с двадцать третьего года.

— Пошёл бы ты! — зло вымолвил Семён, сел на скамеечку, врытую у стены, стал смотреть в темноту.

— А метрики, скажу, потерял. Очень просто… Три года всего надбавлю, как они проверят? А, Сём?

Семён молчал, думал о чём-то. Колькиного голоса он будто не слышал. Затем встал и ушёл в дом.

Когда стемнело, Аникей Елизаров, зыркая по сторонам, подошёл к длинному бревенчатому зданию, обсаженному клёнами, вильнул к крыльцу, над которым тускло горела лампочка. За дверью был длинный узкий проход, в конце которого, за барьерчиком, сидел в фуражке с красным околышем дежурный.

— Меня тут начальство вызывало, — сказал он. — Елизаров я.

— Яков Николаевич, что ли?

— Ага…

От дежурного вправо и влево тянулся широкий, как улица, коридорище с обитыми чёрной клеёнкой дверями. Только одна дверь, в самом конце коридора, была обита красной кожей. Елизаров подошёл к ней, дёрнул на себя.

Алейников сидел за большим столом, что-то писал. Елизаров тихонько кашлянул в пахнущий керосином кулак.

— Ну, что у тебя? — мрачно взглянул на него Алейников.

— Я позвонил, чтоб вы приняли меня… по личному делу.

На стене висели тяжёлые, старинные, чёрного дерева часы с медными узорчатыми стрелками. Круглый язык маятника лениво качался за толстым, тоже разрисованным узорами, стеклом. Алейников долго глядел на этот маятник, точно ждал, когда он остановится.

— Как в МТС известие о войне встретили? — спросил он.

— Как? Так как-то — не поймёшь пока… Оглушило всех…

— Что люди говорят?

— Да пока ничего такого… Я бы услыхал, я прислушивался. Никто ничего такого…

Алейников поморщился.

— Так что у тебя за дело? Я занят.

— Я, Яков Николаич, недолго… С просьбой. Поскольку война, а каждый человек должен, где полезнее Родине… На войну меня, должно, всё равно не возьмут, чахотка, должно, у меня. А в эмтээсе, на тракторе, тяжело…

— Ну? — Алейников давно чувствовал к этому человеку отвращение.

— Вот я и надумал в милицию податься. Силёнка мало-мало есть ещё. Ну, и, конечно, что там вас интересует…

— Так что ж ты ко мне? — раздражённо проговорил Алейников. — К начальнику милиции и ступай. Если есть нужда у него, может, и примет тебя.

— Да вы бы замолвили словечко перед ним…

Алейников вдруг почувствовал какое-то удушье, спазмы в горле. Чтобы избавиться от этого человека, поспешно сказал:

— Хорошо, поговорю… А теперь ступай. Иди, иди…

Манька Огородникова Макара знала ещё девчонкой. Появляясь в Шантаре, он нередко заходил к ним ночами, они с отцом всегда пили водку и о чём-то тихо разговаривали.

— Зачем, тять, ты пускаешь его? Да ещё водку с ним пьёшь? — спросила как-то Манька. — Ведь он же, говорят, вор.

— Цыть! — рассердился отец. И без того всегда суровый, глянул так, что у неё по спине рассыпались холодные мурашки. Однако тут же смягчился: — Он, правда, вор, но душа-то у него человечья. Я вот и толковал ему, чтоб он бросил это своё ремесло да за ум взялся. Мало ли добрых дел на земле… Я вот сапоги шью. Уменье не шибко мудрёное, а людям радостно.

— А с чего он воровать-то взялся?

— Кто его знает, Манюша… Зла и подлости на земле много ещё, несправедливостей всяких. Вот за что-то Макар и озлился, видно, на людей… Тебе этого сейчас, пожалуй, не уразуметь. В молодости всё человеку хорошим кажется. А подрастёшь — поймёшь…

Отец был прав, кажется, в одном — несправедливостей на земле действительно много. Она убедилась в этом, когда арестовали отца. Манька не испугалась даже — она была этим событием опустошена, раздавлена. Почему, за что?

Люди этого тоже не могли объяснить ей. Они как-то странно повели себя, люди. Одни глядели на неё с жалостью, другие о удивлением, любопытством, третьи со страхом и неприязнью. И все откровенно сторонились. За какую-то неделю Манька оказалась будто в пустоте.

«Прощай, Маньша… — сказал ей отец в ту памятную ночь. — Ты уж подросла, ничего. Подвернётся хороший человек — замуж иди. Ничего, изба есть…»

Изба, хотя и крохотная, действительно была, и Манька была взрослой — через месяц ей исполнялось семнадцать, и той весной, буквально за день до ареста отца, она окончила десятилетку. Но какое там замуж, когда даже Лёнька Гвоздёв, одноклассник, на выпускном вечере, когда под гром аплодисментов выдавали свидетельства об окончании школы, демонстративно отвернулся от неё со словами:

— Долго же твой папаша, гад, таился. И от тебя контрой пахнет. Замараться боюсь.

Леонид Гвоздёв, чернобровый, с пухлыми губами, был старше Маньки года на четыре. Учился он плохо, был самым известным в школе второгодником. Но это его нисколько не угнетало, он всегда был весел и доволен собой, а если, случалось, учителя стыдили его за леность, за халатное отношение к учёбе, говорил, поигрывая радужными, как у лошади, глазами:

— Дмитрий Иванович Менделеев тоже в школе плохо учился. А периодическую систему элементов составил. И я что-нибудь составлю.

Гвоздёв пользовался большим вниманием у девчонок, но в ту весну выбрал почему-то её, Маньку. В отношениях с девчонками он, видно, имел большой опыт и в первый же раз, провожая её вечером из школы, прижал к стене какого-то дома, больно поцеловал и бесстыдно полез под кофточку.

— Лёнька! Лёнь… Я закричу! — задохнулась Манька.

— Дура, — сказал ей Лёнька, отпустил. — Да я же хотел убедиться, честная ли ты.

— На других убеждайся.

— На других я жениться не собираюсь.

— Врёшь ты, врёшь!

— Нет, я не вру. Ну, пойдём, ладно.

Потом он провожал её часто. Вместе они готовились к экзаменам. Манька уже не вырывалась, когда он обнимал её, не отбрасывала его руку, когда он расстёгивал кофточку. Она только вспыхивала до корней волос, прятала пылающее лицо и шептала:

— Лёня, Лёнечка… Не надо. Стыд-то какой!

— Беда с вами, с честными… — вздыхал он. — Ладно, окончим школу — поженимся. Нынче-то уж закончу. Только… в армию меня заберут. На действительную. И так отсрочки давали, давали… Ты как, честно меня будешь ждать?

— Лёнечка! Да я… да я сама к себе не прикоснусь. А не то что…

И вот на выпускном вечере словно пол провалился под Манькой, когда Лёнька отвернулся от неё. Она едва расслышала, как со сцены, где стоял стол, накрытый красной скатертью, назвали её фамилию. Ей не хлопали, как другим, директор школы молча сунул ей в руки бумажку. Не помня себя, она выскочила из школы, кинулась вдоль тёмной улицы. Из того вечера в памяти остались лишь мохнатые, чёрные тени деревьев, которые маячили по сторонам, стараясь загородить ей дорогу ветвями. Да ещё звёзды, которые болтались над головой, перекатывались, как горошины в корыте. Прибежав домой, закрылась на все замки, бросилась грудью на кровать и так пролежала всю ночь. Утром она сказала себе: «Нет, отец не враг. Тут ошибка какая-то. Лёнька подлец, мелкий человечишка оказался. Ну и пусть…»

Целый год она, пришибленная, жила тихо и скрытно, как мышь, проедая отцовскую одежду, а затем поступила на работу в пошивочную мастерскую, научилась кроить и шить женские платья. Она скопила денег и купила себе старенькую машину «Зингер». Но частных заказов никогда не брала, остерегалась, шила только на себя да иногда, по старой дружбе, соглашалась сшить платье-другое для Веры Инютиной. И, в общем, жизнью своей была теперь довольна.

Сегодня Манька до обеда возилась по домашности, иногда садилась у открытого окна, вспоминала равнодушно о вчерашней встрече с Гвоздёвым.

— Ну, замуж не вышла ещё? — сверкнул он на неё радужным глазом. Он недавно вернулся с действительной, стал, кажется, ещё стройнее и красивее, работал шофёром на нефтебазе.

— Тебя всё дожидаюсь, — сказала она и прошла мимо.

Маньке захотелось искупаться. Она замкнула избу, пошла на Громотуху.

Проходя мимо дома Кашкарихи, увидела Макара. Он, в тщательно отглаженных брюках навыпуск, в ярко начищенных хромовых сапогах, в белой рубашке, с гитарой в руках, выходил из калитки.

— Ой! — воскликнула Манька и попятилась.

Макар колупнул её чёрным глазом, присвистнул:

— Фью-ю! Выросла ты… Да не пяться, я смирный! Ну а ты меня помнишь?

— Вы Макар Кафтанов.

— Верно, — усмехнулся он.

Девушка стояла, не зная, что ей делать, что говорить.

— А вы… откуда?

Сказала — и смутилась. Откуда? Ясно, откуда!

— Из санатория, деточка, — усмехнулся Макар. — Отец тебе привет передавал.

— Он живой?.. Ой, что это я! Вы его давно видели?

— Живой-здоровый, — всё усмехаясь, ответил Макар. — Что ему сделается?

Макар всё глядел и глядел на Маньку, на её полные, голые до локтей руки, на её большие и тяжёлые, как арбузы, груди. Она смутилась ещё больше, чувствуя, как жаром цветёт лицо.

— Расскажите, как он… — пролепетала она.

— Некогда, голуба. Потом как-нибудь.

И пошёл вдоль улицы, свернул в переулок. Манька постояла и тихонько зашагала к Громотухе.

Стесняясь своей полноты, она купалась всегда в одиночестве, где-нибудь подальше за селом. Выкупавшись, долго, до самого вечера, лежала на горячих камнях, подставляя солнцу то спину, то живот, думала об отце, глядела, как светлая речная волна моет гальки. Когда солнце покатилось вниз, пошла домой.

Возле села на берегу опять увидела Макара. Несколько парней и девушек, окружив Кафтанова, молча слушали, как он бренчит на гитаре. Тут же был и Гвоздёв.

— Классные песни… За душу берут, — говорил он Кафтанову. — А ну, ещё раз про этого ревизора чужих квартир. — И, увидев Огородникову, подбежал, схватил её за руку. — Хо! Привет с поклоном! Давай в нашу компанию.

— Не лезь! Не прикасайся!

Все поглядели на Огородникову. Поглядел и Макар.

— Ну-ка, Гвоздь, отвались, — тихо сказал он.

Гвоздёв удивлённо заморгал, глядя то на Кафтанова, то на Огородникову. Протянул: «О-о!» — и отступил.