Как я изменил свою жизнь к лучшему Донцова Дарья
Как только чай был приготовлен и подан, в комнату, широко улыбаясь, вплыла заведующая. На круглом лице пожилой женщины сияли крошечные глазки, цвета которых нельзя было рассмотреть в узком восточном разрезе. Она была одета в свободный балахон, на складчатой шее красовалось затейливое колье. Видимо, после работы ее ждал ресторан или театр в кругу семьи.
–Здра-аавствуйте, – Мария Семеновна обрадовалась нам, как родным, – рада, что нашли время заехать!
–Здравствуйте, – муж инстинктивно отодвинул стул чуть дальше от кресла, в которое грузно опустилась начальница, – это вам спасибо, что согласились принять!
–Мы хотели узнать, – я решила перейти сразу к делу, – чем можно помочь детям-сиротам.
–У наших детей все есть, – заведующая вальяжно откинулась на спинку кресла.
–Может, вещи нужны?
–Я вас умоляю! Мешками везут.
–Игрушки?
–Катерина, – она обернулась к секретарше, – покажи потом наши кладовые с игрушками и одеждой.
–Может, занятия развивающие нужны? – не сдавалась я. – Могу вести, я по образованию педагог.
–Не беспокойтесь, у нас отличные специалисты: дефектологи, логопеды. Даже комната Монтессори есть.
Мария Семеновна замолчала, но продолжала смотреть на нас изучающе. Прищуренный взгляд и без того узких глаз красноречиво говорил о том, что она ждет от нас с мужем новых, более конструктивных предложений.
–Простите, мы в первый раз… Не очень понимаем, чем можно помочь. И как все устроено.
–Да вы не смущайтесь! – Заведующая улыбнулась. – Я тоже тридцать лет назад мало что знала. Даже не понимала, почему дети при живых родителях растут в детских домах. Но потом жизнь открыла глаза.
–При живых?! – меня словно ледяной водой окатили.
–Ну, да, – начальница пожала плечами, – у меня здесь около ста детей, из них только трое без родни. А у остальных есть и мамы, и папы, и тети, и дяди. Полный набор!
То, что мы слышали, казалось немыслимым.
–Почему же их не забрают домой?
–А зачем?! – Мария Семеновна искренне удивилась. – Здесь специалисты, государство оплачивает, содержит. Еще и квартиры потом сиротам дадут. А дома? Пьянь. Нищета. Даже если никаких вредных привычек нет, в родительских правах восстановиться непросто – работа денежная нужна, чтобы детей-то кормить. А их, к примеру, семь-восемь. Отец бросил, одна мать осталась. И что?
–Но ведь если финансово семье такой тяжело, нужно помогать! Платить пособие на каждого ребенка.
–Кому это надо?
–Государству…
–Государство и занимается детьми! Они живут здесь на полном обеспечении. А матери денег дашь – еще неизвестно, куда она их употребит.
–Сто детей, – я не могла поверить в эту цифру, – но как же усыновители? Ведь так много пар, у которых не может быть детей…
–Эти дети – не для семьи! – Видно было, что заведующую начинает раздражать моя непонятливость. – Они другие, в развитии отстают. У многих болезни. Им нужен профессиональный уход. Для этого и существуют детские дома.
Супруг, увидев выражение моего лица, решил, что пора вмешаться:
–Так чем все-таки мы можем помочь?
–У наших детей все есть, спасибо, – отрезала заведующая.
–Ну, может, нужно что-то для детского дома?
–Ой, – заведующая наконец снова заулыбалась, – совсем забыла! Нам нужен автобус. Детей вывозить.
Муж поперхнулся остывшим чаем.
К такому повороту событий мы не были готовы – думали, что сможем быть полезны тем, что нам по силам.
–А еще фотоаппарат, – Мария Семеновна окончательно повеселела, – скоро праздник, начальство городское приедет, хотелось бы фотографии сделать деткам на память! Пусть потом вспоминают, как им у нас тут было хорошо.
–Ладно, – муж поднялся, я встала следом за ним, – фотоаппарат мы купим и привезем. С автобусом, честно говоря, нужно подумать.
–Отлично, тогда до скорой встречи! Катенька, – Мария Семеновна обратилась к секретарше, которая все это время возилась с посудой, – проводи гостей! Покажи, как дети у нас живут.
–В группу зайдете? – поинтересовалась секретарша, как только заведующая ушла. – Спонсоры обычно хотят посмотреть. Всем любопытно.
–Нет, спасибо, – я живо представила себе, как между кроваток детей водят экскурсии взрослых дядь и теть, которые вслух обсуждают увиденное, – не стоит беспокоить ребят.
–Тоже мне беспокойство, – она отмахнулась, словно речь шла о неживых предметах, – ну, как хотите. Тогда пойдемте на склад.
Кладовые и правда были забиты до потолка.
На стеллажах лежали упакованные игрушки, техника в коробках, одежда в мешках, стояли новые велосипеды. Вряд ли каким-то родителям в здравом уме пришло бы в голову покупать своим детям сразу столько вещей. А здесь всего было в изобилии, с избытком. Словно люди пытались изо всех сил материальными средствами компенсировать отсутствие внимания и любви к этим детям, а потому несли, несли и несли.
Вот и мы туда же. Как стыдно!
Дверь кладовой за нами закрылась, и мы снова оказались в коридоре, пропахшем казенной едой. Светлые стены, яркие картинки, комнатные растения на каждом шагу…
Вдруг послышались приглушенные легкие шаги, я повернула голову на звук. В дальнем конце коридора появились дети – человек двадцать пятилетних малышей. Они шли парами, молча, удивительно точно попадая шажками в такт. Воспитательница, даже не оборачиваясь на ребят, гордо шествовала во главе своего отряда: никто в стройной колонне даже звука не издавал.
Как такое возможно?!
Я часто приводила дочку в детский сад и слышала, как звенела голосами, заливалась смехом, хныкала любая группа детей – у каждого в ней было свое настроение, желания, голос.
А здесь – тишина.
Отряд маленьких живых мертвецов беззвучно прошагал мимо.
У меня все внутри похолодело от страха. Пустые взгляды на мгновение коснулись наших лиц: ни любопытства, ни интереса.
Так вот о чем говорила заведующая…
Фотоаппарат мы купили и привезли в следующие же выходные. А вот история с автобусом для детского дома оказалась не такой простой и порядком меня измучила. Муж сразу сказал, что не станет участвовать в этой авантюре, и оказался прав. Я же втайне от него попыталась наскрести денег на покупку машины, хотя бы подержанной, но это, конечно, не удалось. В итоге я перечислила на счет, который заведующая продиктовала по телефону, двести тысяч рублей, не без труда вырвав их из семейного бюджета.
Деньги пропали без следа.
По словам Марии Семеновны, они не пришли на счет ни через неделю, ни через месяц.
«Вы, наверное, перепутали цифры в номере счета», – убеждала она меня по телефону, хотя я перепроверила все тысячу раз и уже сходила в банк, где меня заверили, что деньги ушли…
С тех пор, вот уже десять лет, я обхожу стороной прозрачные стеклянные ящики с надписью «помощь детям-сиротам» в офисах компаний, у банкоматов и в супермаркетах. А когда-то мне было стыдно пройти мимо них, не втиснув банкноту в щель. Я больше не привожу в детские дома подарки и игрушки, хотя постоянно бываю там. Если могу помочь материально, то делаю это в адрес семей – многодетных кровных или приемных. Вот там и одежда, и подарки к праздникам действительно нужны!
Прочитав немало книг по детской психологии, я узнала, откуда у маленького ребенка в детском доме возникает безразличие к жизни и, как следствие, целый букет болезней.
Всему виной одиночество и ненужность.
Большинство младенцев, брошенных матерями, не доживают до полугодовалого возраста. Ребенок делает выбор, заложенный в нем природой: если не можешь добиться внимания взрослого, который поможет вырасти, – откажись от жизни, умри.
Чтобы выжить, малышу нужен родной человек.
Без близкого взрослого, без чувства защищенности, которое возможно только с родными людьми, ребенок отстает в развитии и поддается болезням. Это естественное последствие депривации – психологического состояния, которое возникает в детском доме у каждого малыша.
Не дети в учреждениях другие, как пыталась объяснить мне непрофессиональная заведующая, а жизненный путь у них другой.
Возьмите любого, самого здорового и веселого малыша, оторвите от семьи, бросьте, как в тюрьму, в казенное учреждение, где он никому не нужен, – и этот ребенок тоже очень быстро станет другим!
Безвольным, слабым, больным…
Только возвращение в семью сможет его спасти.
Заведующая была неправа в главном – дети не подходят для системы, а не для семьи!
Природа распорядилась так, чтобы младенец появлялся и рос рядом с родителями, а любые другие сценарии – это болезни общества. Пока у нас есть детские дома, ни о каком здоровье нации, ни о какой цивилизации в принципе не может идти речь.
Казарменная система лишает ребенка личности и ломает физически. Множество сотрудников детских учреждений искренне не понимают, почему детям в этих заведениях должно быть плохо – о них заботятся, их учат, развлекают, им дарят подарки. Но все это нужно не детям, а взрослым, чтобы совершить «доброе дело» под бурные аплодисменты. А сами дети прекрасно понимают, что взрослые от них откупаются – не могут защитить, не умеют стать опорой, вот и заваливают подарками. Совершенно не заботясь о том, что выращивают потребителей, которые в подростковом возрасте начнут цинично «раскручивать» всех и каждого, ибо все им теперь должны за загубленное детство.
Каков результат?
Девяносто процентов выпускников детских домов не доживает до тридцатилетнего возраста – они не подготовлены к жизни. Они привыкли, что все блага падают с неба, не хотят прилагать усилия, не умеют доверять людям и мстят окружающим за свое сиротство. Итогом становятся самоубийства, тюрьмы, алкоголизм и наркомания.
Мы с мужем долго, целых семь лет, искали ответ на наивный вопрос: «Чем можно помочь?» – и нашли.
Два года назад в нашей семье появилась младшая Даша, удочеренная – суд состоялся 17 сентября 2013 года. А 28 марта 2015 года в нашу семью пришла еще одна Даша, средняя. Сейчас у нас три дочки – старшей шестнадцать, средней тринадцать, а младшей скоро исполнится два годика.
Почему обеих приемных дочек зовут Дашаи, объяснить невозможно – ирония судьбы. Есть у них и другие сходства: у обеих живы-здоровы биологические родители, имеется куча родственников. Собственно, как и у всех социальных сирот в нашей стране. Но если дети, несмотря на обилие родственников, так и останутся в учреждениях, ни о каком счастливом будущем для них не может идти речь.
Пока мы готовились к усыновлению, разрешали многочисленные сомнения и избавлялись от страхов, я писала книгу – шаг за шагом раскрывала опыт нашей семьи; рассказывала о том, чего человек непосвященный попросту не может знать.
Сегодня роман «Если б не было тебя» дарят будущим усыновителям в школах приемных родителей, и книга действительно помогает новичкам избавиться от заблуждений и страхов. Полгода назад, на презентации книги в Доме журналистов был создан Клуб «Азбука приемной семьи» благотворительного фонда «Арифметика добра».
Когда я увидела, сколько у людей возникает вопросов, как долго не отпускают они со сцены опытных усыновителей – Михаила Барщевского, известного адвоката и отца двух приемных детей, Романа Авдеева, учредителя фонда «Арифметика добра» и отца 19 приемных детей – стало очевидно, что пора объединяться.
Одна семья – это капля в море, она не в состоянии дать защиту всем детям, которые нуждаются в ней. Но ведь можно найти сотни тысяч семей, которые еще только задумываются о том, чтобы принять ребенка и помочь им пройти весь путь.
Клуб, которым я сегодня руковожу, организует лекции об усыновлении в библиотеках Москвы, проводит мероприятия для состоявшихся и потенциальных приемных семей, а еще – неформальные встречи с детьми из детских домов.
И какое же это счастье – видеть, как ребенок находит семью!
А твои идеи и усилия имеют к этому отношение…
Нужно ли говорить о том, что неинтересная работа ради материального благополучия осталась для меня далеко в прошлом?
Жизнь наполнилась новым смыслом.
Огромное счастье наблюдать, как дети развиваются и растут, как жадно впитывают каждое новое впечатление, как весело устремляются навстречу новым событиям. Они знают, что родители позаботятся и защитят, это обязательное условие для того, чтобы не бояться расти, чтобы верить в будущее.
Удивительно, но простой и даже нелепый вопрос: «Чем мы можем помочь?» – стал началом новой жизни.
Не могу вспомнить, в какой именно момент убеждение «если сумел справиться с собственной жизнью, начни помогать другим» стало для меня главным. Но начало положено, и сегодня в каждом здравомыслящем взрослом я вижу потенциального родителя для ребенка, оставленного в беде.
Помочь ребенку вырасти – это не подвиг, не благородный поступок, а осознанная необходимость, которая, несмотря на все трудности, становится в итоге счастьем и радостью бытия.
Плыть
Елена Крюкова, музыкант, поэт, прозаик, искусствовед, член Союза писателей России
Сначала музыкант (Московская консерватория, фортепиано и орган), потом поэт – собственная тайная музыка; потом прозаик – роман как любимая крупная форма, рядом с симфонией и фреской. Пространство-время, огромность и трагедийность мира оправданы и освящены любовью – и это лейтмотив всех книг Елены. «Быть художником – большое счастье», – говорит Елена и всей своей жизнью доказывает это.
Сэмюэль Тейлор Кольридж
- «Вода, вода, кругом вода,
- Ни капли для питья…»
Я не жила.
Я уже умирала.
Как оказалось, смерть очень близко. Так близко, что между мной и ею уже не оставалось зазора.
Обычным для мужа стал вызов мне «Скорой помощи». Я задыхалась, ловила ртом воздух. Сердце бешено колотилось; вместо сердца под ребрами полыхал язык пламени, и было непонятно, то ли оно бессильно погаснет, то ли разгорится еще ярче и сожжет меня. С потрохами.
Муж сидел в изголовье, держал меня за руку, щупал пульс, чуть не плакал и шепотом, отчаянно, матерился.
Я шептала: «Побойся Бога, Володя, не надо, зачем ты так».
Приезжала «Скорая», иногда совсем и не скорая: через час, через полтора. Можно было умереть свободно и легко, и даже много раз.
Со стен на меня глядели полевым разнотравьем и ушедшей жизнью картины отца.
Бригада медиков склонялась надо мной. Врач командовала медсестре:
–Новокаинамид! Нет, лучше давай кордарон!
–Кордарон, ведь это в клинике… ведь это капельно… – лепетала младшая по званию.
–Без тебя знаю, – гневно сверкала глазами врачица, – я осторожно! Десять минут вводить буду. Уйди!
И отжимала медсестру плечом от дивана, где лежала я.
А я тупо, сквозь слезы бессилия и испуга – а вдруг умру под иглой? – смотрела на внимательные, как у змеи перед броском, глаза врача и белую марлевую маску, прилипавшую к губам при вдохе.
Мой ужас звался ужас как красиво: мерцательная аритмия, пароксизмальная форма.
Иногда врачи произносили еще два красивых витиеватых слова: «трепетание предсердий». При этом крутили головами и добавляли еще и еще красоты: «Как бы не перешло на желудочки», «блокада ножки пучка Гиса» и «дефибриллятора тут у нас нет».
Дефибриллятора и правда у бригады не было, и слава богу, думала я, током долбанут – и дух вон, а перед глазами все туманилось от лекарства, которое медленно и верно втекало из шприца в вену, и сквозь серую тошнотную пелену я слышала:
–Эй! Очнитесь! Очнитесь! Очни…
А потом – резко голову дернуть вбок: нашатырь.
Это у меня началось в дни, когда в больнице умирала мама. Стояло диковинно жаркое лето. Мама собралась посмотреть «Евровидение», вошла в нашу с мужем спальню, включила телевизор, положила на диван подушечку, села на нее, плотнее завязала узел платка на затылке – и внезапно покатилась, упала на бок, и ее вырвало зеленой желчью. Я подскочила, подняла ее, уложила как следует. Я даже не спрашивала, что с ней: дочь врача, я обо всем догадалась сразу. Дикая жарища, на улице плюс сорок и выше, восемьдесят четыре года, слабые сосуды.
Инсульт.
–Мама, ты так лежи, – сказала я бодро, успокаивающе и лживо, – ты чем-то отравилась. Что мы с тобой ели вчера?
И я вспоминала вслух, что же мы ели вчера, а она слушала и, я понимала это, мне не верила.
И я поняла: она сама обо всем догадалась.
Но мы обе не хотели расстраивать друг друга: она – меня, я – ее.
А по телевизору пели и пели, заливаясь соловьями, иноземные певцы, а мама так хотела это чертово «Евровидение» и поглядеть, и послушать.
Иная – красивая, блестящая, певучая жизнь.
До вечера мама пролежала в нашей спаленке.
Вечером, с моей помощью, добралась до своей комнаты. Я тепло укрыла ее и тем же бодряцким голосочком проверещала:
–Все будет хорошо, хорошо-хорошо! Вот увидишь!
Утром я подошла к ней.
Мама скосила на меня глаза, и я вспомнила косой плывущий взгляд старика на картине Рембрандта «Возвращение блудного сына».
–Доченька, все же надо в больницу. Я только в свою поеду. В тридцать восьмую. Ты позвони в приемный покой, ладно?
Я позвонила.
Мне ответили: да не вопрос, это же наш врач, приезжайте, конечно, вызовите «Скорую».
«Скорая» воскресным утром прибыла в таком составе: шофер, он остался сидеть в машине, и медбрат лет восемнадцати, с кожаными носилками под мышкой. Он вертел головой, разглядывая папины полотна и этюды.
–Ой-ей-ей! Как у вас тут классно! Как в Третьяковской галерее! Вы сами рисуете?
–Нет. Не сама.
–Значит, – вздохнул, – покупаете. Богатые. Где больная? – кивнул на лежащую бессловесную маму. – Вот?
Растерянно развел руками. Оглядел меня с ног до головы. Оценил ситуацию.
–Не донесем!
Я присела на корточки перед мамой. У нее дрожали губы.
Я услышала тихое, нежное:
–Доченька… Давай будем… прощаться…
Видно было, как ей тяжело произвести эти слова. Но она их все-таки сказала.
И я их – услышала!
И что бы мне тогда ответить: «Мамочка, ты уходишь, ты уходишь насовсем, навсегда, да, давай прощаться и оворить о самом главном, о том, чего мы не сказали в жизни друг другу, давай хоть сейчас это скажем, давай напоследок по-иному, чище, сильнее и крепче, совсем крепко и безусловно полюбим друг друга, полюбим – и поймем, и простим», – а вместо этого лживый язык, заплетаясь, выделывал воровские кренделя:
–Что ты! Мама! Ты поправишься! Ты выздоровеешь! Мы тебя вылечим! Поднимем! Все будет просто замечательно!
Я позвонила мужу.
Он бросил занятия в студии и примчался домой. Вдвоем, муж и юный медбрат подняли маму и положили ее на кожаные носилки, пристегнули ремнями, как в самолете, с трудом подняли и понесли в машину.
Я бежала следом.
Солнце сильно пекло голову. «Скорая» тряслась на ухабах, и это было не сегодня, это громыхала подо мной булыжная мостовая моего детства.
Все было – было и прошло.
А что осталось? И что остается?
В больнице, в залитой до краев солнцем душной и жаркой палате – окна настежь, а нечем дышать, – маму уложили на жесткую койку, укрыли чистой простыней с черным пауком казенной печати около шва, принесли ей обед. Я кормила ее с ложечки последним обедом в ее жизни: суп-лапша с курицей, макароны с сыром.
Мама покорно глотала. Руки у нее уже не двигались.
Я поставила тарелку с супом на тумбочку и стала сгибать и разгибать ее правую руку. Паралич, надо разрабатывать, глупо ловила я остатки мыслей.
В открытое окно врывался ветер и обдавал нас печным жаром.
«Памперсы, обязательно купите памперсы», – советовал жалостливый голос рядом.
Я аккуратно положила мамину недвижную руку на простыню. У мамы странно увеличились глаза, стали большие, черные, бархатные – как в молодости. И как у молодой разгладилось лицо; она странно и прекрасно улыбнулась и, пристально глядя на меня, сложила губы трубочкой, будто выдыхала букву «у».
Что она хотела мне сказать?
Устала? Утомилась? Умру? Люблю?
Я сидела у маминой койки до вечера.
Вечером пришел муж и увел меня домой.
А на следующее утро начался мой ужас.
Слишком рано. Рассвет. Поют птицы.
Я проснулась оттого, что сердце внутри меня превратилось в огромную пуховую подушку, ее разрывают чьи-то руки, лапы, когти, и пух летит во все стороны и забивает мне рот, ноздри. Я сама, как зверь, царапнула простынку, перекатилась со спины на бок, попыталась встать. Получилось. Держась за дверную притолоку, я прохрипела:
–Володя, вставай… Мне плохо!
Муж вскочил, как и не спал. Он мгновенно понял: дело и правда плохо. Нажимал на сотовом кнопки: ноль три, ноль три – пока я не выдавила сквозь зубы:
–Сто двенадцать…
В больницу меня везли на нашатыре. Привезли.
Сгрузили дровами в приемном покое. Бросили. Ушли.
Я не понимала ничего, кроме одного: я умираю, и без помощи – умру.
Подумалось о маме: мама, я с тобой не попрощалась, а ты ведь хотела.
Еще подумалось: а ведь сейчас мы, может, встретимся.
И стало очень страшно.
Муж бегал по коридору и кричал:
–Кто-нибудь! Доктора! Сестру! Кого угодно! Помогите! Сестра! Сестра! Да где вы все тут!
И плохими словами ругался.
Наконец в дверях показалась толстая сестра, она волокла за собой капельницу.
–А где нашатырь? – сердито спросила она мужа.
–Нашатырь, твою мать! – заорал муж дико и надсадно, и тогда толстые руки медсестры зашевелились, а ноги забегали.
Кордарон в прозрачной бутыли пузырился и мерцал. Мерцательная аритмия, мерцательная, мерцают звезды в небе, мерцает твоя жизнь.
–Пять утра! – кинула толстая квашня, шаркая тапочками прочь. – Совесть бы имели!
Под капельницами я пролежала тогда три дня.
Мама лежала в одной больнице, я в другой. Муж бегал с апельсинами и соками то ко мне, то к маме. Между двумя больницами было расстояние в четыре трамвайных остановки. Но их надо было проехать или пройти. А для этого мне из моей больницы надо было убежать.
Вторник, среда, четверг.
В пятницу меня будто что-то толкнуло в грудь. Когда к вечеру врачи ушли, еще до скудного ужина – мышиный рис, жалкий рыбий хвост и холодный, будто спитой чай – я осторожными шагами, крадучись, подошла к постовой сестре, умильно сложила руки у подбородка и попросила вежливо и сладко, как могла:
–Пожалуйста! Я вас очень, очень… мне очень нужно. У меня мама в другой больнице. Я съезжу…
–Еще чего, – бросила медсестра, – будете тут бегать все! У всех кто-то да болеет! У всех и всегда!
–Она умирает, – отчетливо сказала я.
Сестра поглядела мне в глаза.
А я – ей.
–Уходите, – сказала она шепотом, – но чтобы завтра утром… в семь утра… как штык…
Как я бежала из больницы в больницу, я помню. Вернее, не помню. Помню, что не помнила, как бежала, вот.
Палата, и закатное солнце, и красный свет…
И окна настежь.
Жара плывет и слоится. Соседки по палате сидят на койках, как куклы, как ступы в степи. Голые телеса завернуты в простынки. Мама лежит за ширмой. Я шагаю за ширму. Вижу: все руки исколоты, все в синяках. И пальцы исколоты. Везде, всюду, по всему телу – синие пятна.
Мама лежит, закинув голову, и дышит тяжело, с влажным хрипом. Не дышит. Хрипит.
Грудь поднимается под простыней.
Раз-два, раз-два…
–Уже никого не узнает. И не говорит. И не ест. Агония!
–Детонька, ты ее переверни скорей, у нее ведь пролежни.
–Мы тут сами ее переворачиваем! Кошмар! А дочь-то где, думаем!
–Вон она, дочь, наконец явилась – не запылилась. Вот они, дочери-то нынче, такие! А мы их растим, лелеем.
–Вы не обращайте вниманья! Треплются – и пусть! Действуйте, коли пришли! Сами ведь все видите!
Я попросила у сестры-хозяйки таз, налила в таз теплой воды и тщательно, приподнимая странно легкую маму, обмыла ее. Я впервые видела пролежни – на спине, на ногах, на ягодицах; страшные, кровавые.
Предсмертные стигматы.
Я помазала пролежни мазью – мне всунули тюбик в руку. Я все делала вслепую, машинально. Видя – и не видя. Чувствуя – и не чувствуя.
Я разговаривала с мамой. Важно было говорить, говорить и говорить, говорить и что-то делать, не останавливаясь…
–Мамочка, вот я тебя помыла. Я помыла тебя так тепленько, хорошо и чистенько, ты теперь лежишь чистая, чистая, тебе хорошо. Тебя сегодня больше не будут колоть. У тебя все пальчики в синяках. Все локти и запястья. И кровь больше брать не будут. Ночку отдохнешь. А я с тобой посижу. Я никуда не уйду. Я тут, я с тобой. Ты ведь слышишь меня? Видишь ли меня? Милая, милая. Я тебя вижу и слышу. Ты со мной. Тебе ведь хорошо сейчас, правда? Правда? Правда?
Мне казалось, мама меня слышит.
Я шептала беззвучно, поправляла простынку. Ширма качалась и падала, я ее ловила.
Читать бесплатно другие книги:
