Как я изменил свою жизнь к лучшему Донцова Дарья
Охрабрев, я даже ныряла. Набирала в грудь воздуху и ныряла с головой. Неглубоко – глубоко я боялась. Плыла под водой, выныривала, наталкивалась головой и руками на плывущего навстречу, вскрикивала: ой, извините!
Мне в ответ необидно, хорошо смеялись. И я смеялась тоже.
Я чувствовала себя рыбой. Дельфином. Мячом. Водорослью. Я чувствовала себя – жизнью.
Когда я выбралась из воды, прошла в раздевалку и посмотрела на часы, я увидела: плаванья моего было ровно два часа. Я встала на весы – тут все на весы вставали. Минус килограмм.
Я глазам не поверила. Быть того не может!
А из зеркала на меня глядела румяная, конечно же, все еще толстая тетка, но в лице у тетки уже проглянула девчонка, та озорная, живая и веселая девчонка, которой я была когда-то.
И я сказала себе вслух, глядя на себя в огромное зеркало:
–Я вернусь к тебе, Еленка. И ты, мама, будешь довольна. Ты увидишь меня!
Мистика, бред, разговоры с умершими.
Мы с ними на самом деле разговариваем – всюду и всегда. Этого у человека не отнять. Смерть рядом, но ведь и жизнь – с нами.
До трамвая я шла легко, танцуя.
«Она идет по жизни, смеясь… Она идет по жизни, смеясь…»
Смеясь и танцуя, уточняла я, запрыгивая в трамвай.
Когда муж увидел меня на пороге, веселую и румяную, он сам засмеялся от удовольствия и крикнул:
–Ну, что я говорил! Плаваем?
–Плаваем!
Я крепко обняла его.
Он снял с меня шубку, развесил на сушилке мокрое полотенце.
Мы пили чай так, словно бы чай был вино, шампанское, будто бы это был Новый год или Пасха, только без кулича.
–Завтра я снова пойду в бассейн, – сказала я.
Муж кивнул. Усмехнулся.
–Я и не сомневаюсь.
Каждый день. Каждый день радости.
Движение – это радость. Вода – это счастье.
На улице снег и холод, а ты разрезаешь руками, головой, телом синюю воду бассейна. Ну и что, что она пахнет хлоркой! А я уже научилась плавать брассом. Главное – правильно дышать. Гляжу, как занимается с детьми тренер, и перенимаю приемы. Устаю и плаваю собственным шагающим стилем – медленно иду под водой, высоко поднимая ноги и подгребая, чуть помогая себе руками.
Весы, где мои милые весы? А ну-ка? Сколько у меня сегодня ушло лишнего веса? Ага, еще полкило! Жрать надо меньше. Нет! Не так! Есть надо правильно – вот что!
Минус пять. Минус десять. Минус двенадцать килограммов.
Килограммы – это твоя смерть. Наблюдай, как она поворачивается и медленно, нехотя, пятится от тебя прочь.
Впервые в жизни я стала узнавать, сколько в продуктах калорий. Я поняла, сколько счастья таится в овощах и фруктах. Сколько грации – в гречневой каше и вареном яйце. Я поняла, что надо пить больше и есть чаще, и, как только я стала делать это, радости в теле прибавилось.
А душа – что душа? Она на эту радость послушно откликалась.
Вода, вода! Всего лишь вода и еда! Древняя вода, откуда вышли мы все. Где сама жизнь зародилась. Человека кладут на вечный сон в землю, а выходит-то он на свет из воды, и вода нежит его и ласкает, держит в прозрачных текучих ладонях, баюкает. Околоплодные воды. Темные воды Стикса. Они так рядом! А между ними – жизнь, живая вода зимнего бассейна, весеннего ледохода, летней лесной речки, теплого моря, океана с высоким и мощным прибоем.
Через месяц я поняла: я не задыхаюсь, когда иду по улице.
Я проверила себя. Я без отдыха шла, и шла, и шла. Не останавливалась. И со страхом и подозрением прислушивалась к себе: что там у меня внутри? Как оно там?
Я дышала глубоко и спокойно, а шла упруго и быстро.
Дойдя до дома, открыв дверь, сказала зеркалу:
–Привет!
Толстая круглая баба исчезла.
Я снова становилась самою собой.
–Нет, конечно, – сказала я радостному зеркалу, – я не стану Майей Плисецкой или Наоми Кэмпбелл, но самой-то собой я точно стану!
Мужа не было дома. Я ждала его.
Я очень ждала его.
Он пришел, и я обняла его.
Он оглядел меня и радостно сказал:
–Ты совсем другая! Ты красивая. И молодая.
Я обняла его и сказала ему на ухо:
–Это все ты.
–Нет, – сказал он, – это ты. Ты сама.
А потом сказал еще так:
–Ты знаешь, ты похожа на свою маму. Вот на такую.
И кивнул на ее портрет кисти отца, висящий над обеденным столом.
Мама там сидит в китайском черном, с яркими цветными хризантемами, халате. Она чуть склонила лицо. Красивое, загорелое, южное, восточное, смуглое лицо. Самарская девчонка. Великий врач России.
Сколько глаз она излечила! Сколько жизней – в жизнь – вернула!
–Но маме же здесь тридцать два года.
–Тебе сейчас тоже тридцать два. Где твоя аритмия?
И правда, где же сейчас моя аритмия?
И что она была такое?
Может, так смерть показала мне свой подол, край своей пятки, чтобы я заприметила ее и запомнила, чтобы боялась и трепетала ее?
Ничего у нее не вышло.
Муж, его любовь. Мама и отец, их память.
Единственная жизнь, которая дана нам – и которую мы можем сами уничтожить, а можем и взлелеять, и воспеть, и полюбить.
Главное – себя не жалеть! А именно любить. Не щадить, а нагружать! Двигаться, двигаться. Движется тело – и движется душа. Мы так устроены, что глаза у нас смотрят только вперед, и сами мы движемся во времени только вперед. Вернуться назад невозможно. Но нас всех впереди ждет жизнь, а не смерть при жизни.
Жизнь – это красота, движение и сила!
Пусть это трюизм. Пусть – банальность. Банальны и обычны, обыденны сама жизнь и сама смерть. Они всегда с нами, они – наши.
Но только от тебя зависит, проживешь ты жизнь домашним ленивым, толстеющим увальнем или путешествующим, смелым, радостным и дарящим радость человеком. Злые люди вокруг тебя обязательно будут; они будут ругать тебя, смеяться над тобой или даже издеваться над тобой. Не бойся укусов комаров или лая мосек! Пожалей их, накорми, ободри их, улыбнись им. Они сами жалки и злы, потому что не знают счастья.
Счастливый человек всегда силен и добр. И хочет отдать, подарить эту свою силу и доброту другим.
Плавайте! Плывите! Бегите! Догоняйте! Опережайте!
И однажды на этой дистанции, на этой водной или гаревой дорожке вы поймете: счастье ваше – не только ваше, вы должны, вы хотите подарить его людям, поделиться с ним хоть кусочком, хоть сверкающей щепоткой его!
И вы уже делаете это.
Вы объясняете вашей старой и одышливой подруге, вашему другу, что жалуется на сердце и мучительные боли в подреберье: все в твоих руках! Измени себя!
Как это ни странно, это и правда так! В твоих! И только в твоих!
Это твое преображение. Твоя метанойя.
Врачи выдумали лекарства, чтобы кормить людей химией. Лекарства помогают, да, спору нет. Но – временно. Ты привыкаешь к ним, как наркоман привыкает к наркотикам, как алкоголик – к бутылке. И они перестают помогать.
Но ты-то, ты сам себе поможешь всегда. Ты сам!
А над тобой – Бог.
Он глядит на тебя и улыбается. Он радуется твоей радости. Он невидимый, но Он ведь рядом с тобой. Ты о Нем не думаешь. Может быть, ты даже неверующий. Это все равно! Не верь, не верь на здоровье, не верь сколько угодно, Он-то тебя отлично видит и слышит.
И Бог – это не старичок с белой бородой. Это огромная, великая сила, и сила эта – жизнь. Твоя жизнь.
И твоя, и твоя, и твоя!
Ведь каждый – это я, и каждый – это ты.
Любовь – это не я, а ты.
Поборись со своим недугом! Ведь это тоже радость, борьба. И внутри борьбы однажды наступит миг, когда борьба перейдет в любовь. Ты по-иному полюбишь мир, в котором тебе суждено плыть.
Пусть ты ослеп! Ты ведь сдал экзамены на массажиста. И помогаешь людям. И даешь им здоровье и радость. Пусть у тебя нет одной почки! Но ты – трудник в монастыре, и ты вскапываешь немощным старикам и старухам в деревне по весне могучие пышные грядки и таскаешь им в ведрах воду из колодца. Пусть у тебя врожденный порок сердца! А ты стал бегуном на длинные дистанции, ты – стайер, один из лучших в мире, и ты – на пьедестале почета, и медаль на груди гори ярче солнца!
Жизнь – преодоление. Жизнь – соревнование.
Но жизнь – это еще и любовь – любовь, а не брызганье ядовитой слюной, не забывай об этом.
Зло умирает. Оно умирает по-настоящему. Злого человека никто не помнит. И не вспомянет, и не помянет. О нем забудут, ведь зло – гниль и пепел жизни.
А твоя любовь останется. Твоя любовь: твои дети, книги, картины, рукописи. Твои вылеченные больные. Твой любимый, твоя любимая, что смотрит на тебя глазами, в которых – восторг и печаль. Восторг перед тобой и печаль перед неизбежной грядущей разлукой…
Не страдай! Вы встретитесь. Вы обязательно встретитесь там. Далеко. В облаках.
В том огромном синем небесном бассейне, в океане, где плывут ангелы и дети, звери и птицы, люди и боги.
Плыви и ты. Плыви.
Ты здоров. Счастлив.
У тебя нет мерцательной аритмии. У тебя нет отслойки сетчатки, туберкулеза, рака. Ты победил их, ты понял и принял их. И поплыл дальше и выше их. Полетел.
Плыви. Ты любишь. Ты живешь.
Стань жизнью. Стань самим собой.
Иерусалим
Владимир Сотников, детский писатель, прозаик, автор многочисленных приключенческих повестей
Владимир Сотников пишет всю жизнь, сколько себя помнит. Это не значит, что с самого детства он писал романы – но замечал, что мир подвержен его взгляду и просит творчества. Счастье для него – писать необходимые слова.
Это было вначале.
Перед тем, как я начал писать книгу об отце.
Иерусалим не давал мне даже одиночества, а я так ждал от него помощи.
Любой другой город обычно сразу окутывал меня именно одиночеством, и я как будто переступал внутри большого прозрачного шара. Шар катился, я шел внутри него, наблюдая чужую жизнь, думая о своей…
А здесь толпа людей поглотила меня, уличные торговцы одинаково спохватывались навстречу, суета сует…
Мне даже казалось, что старые камни стыдливо отворачиваются, не в силах подарить мне чувство, которое я пытался назвать про себя несколькими указующими словами – когда-то так же здесь…
Нет, не получалось у меня это почувствовать.
Много туристов, несмотря на зиму, и я один из них.
Не хватало пустоты.
Пустыни.
К этому времени отец мне все рассказал, но я как будто онемел. Я все знал, хотел написать, хотел сказать, и странным было мое молчание.
Я стоял у Стены Плача, выбирая свою главную просьбу.
«Дай сказать, Господи!» – написал я в своей записке.
Помню, что точка восклицательного знака пробила листок…
Как тяжело мне было возвращаться в гостиницу. Как будто я умирал на ходу. И в номере время остановилось, я смотрел немигающими глазами в темное окно.
Тревога мира была передо мной, и я виноват во всем. Нет, не во всем, а в этой записке, понял я. Нельзя, нельзя требовать, никогда ничего нельзя требовать.
Я выбежал на улицу и оказался на острие какого-то ножа, который разрезал темноту.
Один, совершенно один – это было то одиночество, которого я добивался целый день в Иерусалиме.
Старые камни Старого города встретили меня на повороте Яффских ворот.
А вот и Стена.
Как будто специально для меня оставлены выступ и место для моей записки. Я понял, что принят. Понял, что на этот раз написал правильные слова. Перечитав их, засмеялся от радости освобождения.
«Господи, помоги сказать».
Без восклицательного знака.
«Господи, помоги мне сказать», – повторил я про себя, уже зная первые слова, которые напишу об отце.
Нарушил ли я сейчас тайну исповеди? Нет, не нарушил.
Нет тайн перед тайной.
Тирекс серебристый
Александр Снегирев, политолог, прозаик
Александр Снегирев учился в Московском архитектурном институте и Российском университете дружбы народов, но выбрал писательскую стезю. Когда он был маленьким, его родители выписывали журнал «Англия». В декабрьский номер за 1987 год был вложен небольшой календарь с фотографией зеленых холмов. В следующем году его мама уехала в полугодовую командировку, и, ожидая ее возвращения, он стал вычеркивать дни на этом календаре. Через неделю вычеркивание забросил, но зеленые холмы с тех пор навсегда стали для него и обещанием счастья, и невозможностью счастья, и самим счастьем. Да и само счастье – странная штука: зыбкая, ускользающая, невозможная и одновременно вечная.
Мы с женой решили усыновить маленького ребенка.
Со своими не получается, поэтому – чужого. Долго зрели и поняли – готовы.
И пошли в школу приемных родителей.
Страна переживает усыновительный бум, процедура упрощена, в Москве за каждого платят пособие, малыши в дефиците.
Однако оказавшись с приемным ребенком лицом к лицу, новые родители часто пасуют, начинают психовать и возвращают своих подопечных обратно в специализированные учреждения.
До недавнего времени возврат был настолько массовым, что власти приняли решение: устроить специальные школы для потенциальных мам и пап.
После двух месяцев бесплатных занятий всем отучившимся выдается сертификат.
А без сертификата ребенка не получить.
В школе снабжают практической информацией, учат не испытывать иллюзий – настоящих сирот среди обитателей домов ребенка мало, большинство изъяты у наркоманов, алкоголиков и прочих отщепенцев. Школа нужна для того, чтобы отговорить сомневающихся, а остальным – придать уверенности.
Ходили мы в такую школу около года назад, и последнее занятие совпало с Хеллоуином.
Накануне вечером я увидел возле подъезда собаку. Молодая дворняга с густым серым мехом и стальным ошейником-цепочкой сидела у двери и лаяла на прохожих.
–Видел собачку у подъезда? – спросила жена.
–Видел, – ответил я.
Наутро я о четвероногой забыл и вспомнил только, когда мы вышли из дверей. Серая сидела в кирпичном углу на гранитной плите, дрожала от холода и уже не лаяла.
Бывают такие секунды, когда понимаешь – решается судьба.
Времени всегда мало и одновременно – всегда достаточно. И точно знаешь, какое решение верное.
И оно, конечно, самое трудное.
Пока я думал, жена уже все поняла и смотрела на меня с каким-то даже уважением. Ее совсем не удивило, когда я взял собаку под мышку и понес домой.
Вечером я опоздал на последнее занятие в школе приемных родителей – выгуливал свою подопечную.
Когда я вошел в класс, все засмеялись. Жена, оказывается, уже успела все рассказать, и будущие усыновители подшучивали над моей шустростью – не успел закончить школу, а приемыша уже подыскал!
Ночью, когда мы кутили в гостях и мою голову украшали бутофорские рога, жена говорила всем, что я не такой, каким кажусь. Утром я подобрал собаку, а теперь рассчитываю найти ее хозяина. Друзья спрашивали о породе и узнав, что собака беспородная, громко смеялись…
Побежали дни, полные мороки.
Введенный в заблуждение ошейником-цепочкой, я разместил множество объявлений: найдена чудесная собака, умная, красивая, похожая на маленькую колли, лайку и хаски одновременно.
Я вступил в переписку с приютами и сердобольными любителями животных. В перерывах – вытирал пол, преимущественно в комнате отца, которую серая выбрала в качестве туалета.
Отец упрекал меня в безответственности, серая грызла обувь и слизывала с тротуара окурки, хозяин не находился, я был близок к отчаянию.
Тут-то мне и встретилась очень красивая женщина.
Ранним утром, когда среди пустых фонтанов и голых деревьев не было ни души. Когда серая тащила меня за собой, причудливо петляя, очень красивая женщина подошла к нам и заговорила:
–Какая милая, – похвалила красавица серую. – А команды знаешь?
Она, точно боярыня Морозова, подняла два пальца и велела серой сидеть. Серая уставилась на двуперстие, но требуемого положения не приняла.
Красивая женщина улыбнулась той печальной улыбкой, какими улыбаются разочарованные скептики, и сказала, что собака бестолковая.
Хоть и щенок.
Кроме того, неизвестно, каких размеров онадостигнет.
Вероятно, гигантских.
Своими изящными руками красивая женщина обозначила громадные габариты будущей собаки. А бестолочь в доме, да еще беспородная, да еще размером со слона – морока и порабощение самого себя.
Выслушав мой рассказ о происхождении серой неумехи, красавица сообщила, что и сама однажды взяла собачку с улицы, но та воспитанию не поддалась и была спроважена.
Нет, не обратно на улицу – в приют.
–Только ты сим-карту отдельную заведи, когда в приют повезешь, – инструктировала красавица, перейдя на интимное «ты». – С постоянного номера не звони, а то они замучают. Скажут: собачка скучает, собачке плохо, нужны лекарства, корм, деньги… Заплатить, конечно, придется. Чтобы взяли. Беспородные никому не нужны. Неприятно, когда не знаешь, кто родители. А вообще, между нами, лучше всего усыпить. Честно и милосердно.
У красавицы, кстати, и номер специалиста сохранился.
Она извлекла из мегабайтовых недр своего смартфона десять цифр и продиктовала мне.
Дважды. И проверила – правильно ли я записал.
И я записал правильно.
Я не запомнил, как вернулся домой.
Все мои мысли были посвящены словам и аргументам встречной. Я обдумывал услышанное – и нашел в нем резон. В моем воображении проносились жуткие образы: собака росла и росла безостановочно, полностью заняла собой холл – так, что за стеклянными дверями комнат виден стал один только ее серый мех. Собака заняла всю нашу небольшую квартиру. Моя жизнь подчинилась уборке, корму и прогулкам, моя жизнь перестала быть моей, моя жизнь превратилась в ад – и повсюду была одна сплошная собака…
Я подумал, что надо уметь принимать трудные решения, и рассказал обо всем жене, не упомянув, правда, о красоте моей советчицы.
–Ты взял собаку, ты ее и усыпляй, – сказала жена.
Я решил позвонить доктору на следующий день.
Перед сном я снова повел свою подопечную на бульвар. Она, как обычно, заглатывала окурки и сухие листья, взрослые выгуливали малолетних детей, утренняя красавица не показывалась.
Я отпустил серую с поводка, и она подбежала к стайке местных породистых завсегдатаев. Таксы отвернулись, лабрадор лениво замахал жирным хвостом, а шикарная, похожая на топ-модель лайка ударила мою лапой и оскалила пасть.
И серая бросилась прочь, ко мне, и спряталась за мной.
В лифте я удалил из телефона утренние десять цифр.
Так серая у нас и осталась.
Она оказалась не так уж глупа, по крайней мере, прекратила жрать окурки и использовать отцовскую комнату в качестве сортира.
Жена дала ей имя – Грея, а мой отец, переставший попадать ногой в лужу или еще во что-то более гадкое, очень ее полюбил, но называет Греем и говорит про нее «он».
Кстати, собака так и не выросла, габариты прежние, только слегка округлилась.
Ребенка мы пока не нашли.
Ездим по учреждениям, встаем на очереди – дети пользуются спросом. Грею мы недавно постригли, и она приобрела на редкость благородный вид. На бульваре все спрашивают: что за порода?
Решили отвечать – тирекс серебристый.
Красивую утреннюю советчицу я больше не встречал.
Впрочем, лица ее я совершенно не помню, увижу – не узнаю.
А может, и не было ее вовсе.
Ниже нуля по Фаренгейту
Валерий Бочков, художник-график, прозаик, путешественник
Гражданин мира – родился в Латвии в разные периоды жизни жил и работал в Москве и Амстердаме, в США и Германии. Валерий в первую очередь известный художник – после окончания художественно-графического факультета работал иллюстратором крупных журналов и издательств. Но, по словам художника, когда он вполне высказался языком живописи, он начал писать жизнь художественным словом. Олимп большой литературы Валерий покорил за 10 лет – начав писать в 2004-м и получив «Русскую премию» в номинации Крупная проза в 2014-м. Счастье, по мнению Валерия, остро ощущается в мгновения постижения законов жизни и вопиющей красоты природы.
Ноль по Фаренгейту – что-то около восемнадцати градусов мороза по Цельсию. Семнадцать целых восемь десятых, если быть точным. Шкала Фаренгейта лишена изящной логики Цельсия, где ноль – точка замерзания, сто – точка кипения, а все остальное лежит между ними, и вы почти интуитивно соотносите цифру на градуснике с необходимостью надевать валенки или панаму. Я заметил, что сами американцы, пользующиеся неуклюжим Фаренгейтом с упрямством подростка, ориентируются лишь в диапазоне комнатных температур: все, что выше, попадает в разряд «страшной жары», а то, что ниже, определяется как «дикий холод».
Ланкастер мне не нравился.
И чем дальше, тем больше. Верней – меньше.
Он был выше меня, поплечистей и в свои семьдесят лет выглядел крепким мужиком. Он напоминал киношного героя из черно-белого вестерна, какого-нибудь Гарри Купера или Грегори Пека – эти мутные ленты еще зачем-то показывают на бесплатных каналах для пенсионеров. Я злорадно подумал, что зубы у него наверняка фарфоровые, как будто это имело хоть какое-то значение – Рита пялилась на него, как школьница.
–У индейцев чероки обряд посвящения мальчика в мужчины… – Ланкастер сделал паузу и поглядел Рите в глаза.
Рита смутилась.
–Вовсе не то, о чем вы подумали…
Он усмехнулся и продолжил:
–Обряд назывался «Отшлепать косолапого» и заключался в том, что юноша должен был выследить взрослого медведя, подкрасться к нему и хлопнуть по заду. И убежать. Если получится. Медведи на самом деле не так уж неуклюжи и запросто могут догнать человека.
–Долго еще? – спросил я вежливо.
–Почти приехали, – не поворачиваясь, ответил Ланкастер.
Он притормозил, перешел на вторую, джип плавно нырнул и мы съехали на проселок.
Все вокруг было белым – накатанная до ледяной глади дорога, огромные сугробы по обочинам, лес, сахарные горы на горизонте – все было белым.
Читать бесплатно другие книги:
