Долорес Клейборн Кинг Стивен

— Я не знаю, — ответила она. — Воспоминания о топорике так пугают меня, что я не знаю, чему верить.

Мне как будто кто-то полоснул ножом по сердцу, но я и виду не подала.

— Селена, — сказала я, — то, что он говорил тебе, — неправда.

— Оставь меня в покое! — закричала она, отпрянув от меня. Она снова выглядела, как загнанный в угол кролик, и я поняла, что она скрывает нечто не потому, что стыдится или волнуется, — она запугана до смерти. — Я сама во всем разберусь! Мне не нужна твоя помощь, поэтому оставь меня в покое!

— Ты не сможешь уладить все сама, Селена, — сказала я. Я произнесла это тихим успокаивающим голосом, каким разговаривают с козленком, запутавшимся в проволочной изгороди. — Если бы ты могла, то уже сделала бы это. А теперь послушай меня — мне очень жаль, что ты видела меня с топориком в руке; прости меня за все, что ты видела или слышала той ночью. Если бы я знала, насколько это повлияет на тебя, я бы не ответила ему, как бы сильно он меня ни провоцировал.

— Неужели ты не можешь просто помолчать? — сказала Селена, а затем наконец-то вырвала свои руки из моих и зажала ими уши. — Я ничего не хочу слышать. Я ничего не хочу знать.

— Я не могу, потому что дело сделано и теперь уже нельзя ничего поправить, — ответила я, — но для нас с тобой еще не все потеряно. Поэтому позволь мне помочь тебе, родная. Пожалуйста. — Я попыталась положить руку ей на плечо и привлечь к себе.

— Нет! Не бей меня! Даже не прикасайся ко мне, сука! — завопила она и отскочила от меня. Она споткнулась о бортик, и я была уверена, что сейчас она бултыхнется в воду. Мое сердце остановилось, но, слава Господу, мои руки — нет. Я кинулась вперед, схватила Селену за пальто и притянула ее к себе. Я поскользнулась на чем-то скользком и чуть не упала. А когда я обрела равновесие и посмотрела вверх, Селена дала мне пощечину.

Не обращая на это внимания, я еще крепче схватила ее и прижала к себе. Подобное часто бывает с детьми в таком возрасте, многое приходится терпеть. К тому же пощечина была совсем не болезненной. Я была так напугана возможностью потерять ее — и не только морально. В ту самую минуту я была уверена, что она так и полетит через бортик вниз головой. Я была так уверена, что почти видела это. Удивительно, что я не поседела в ту минуту.

Потом она плакала и извинялась, говорила, что ни за что в жизни не хотела ударить меня, никогда, а я отвечала, что знаю это.

— Успокойся, — говорила я. А от того, что она сказала мне потом, кровь застыла в моих жилах.

— Лучше бы я утонула, мама, — сказала она. — Ты не должна была спасать меня.

Я отодвинула Селену от себя — к тому времени мы обе плакали — и сказала:

— Ничто на свете не заставит меня сделать это.

Селена мотала головой:

— Я больше не могу вынести этого, мама… не могу. Я чувствую себя такой грязной и сбитой с толку, и я никогда не смогу быть счастливой.

— В чем дело? — снова пугаясь, спросила я. — В чем дело, Селена?

— Если я скажу тебе, — произнесла она, — то, возможно, ты сама столкнешь меня в воду.

— Ты же знаешь, что нет, — сказала я. — Но я скажу тебе одну вещь, дорогая, — ты не ступишь на землю, пока мы не разберемся. Даже если мы будем ездить вперед и назад на этом пароме до конца года, вот что нам предстоит… хотя я думаю, что к концу ноября мы просто превратимся в сосульки, если еще раньше не отравимся бутербродами, которые продаются в буфете парома.

Мне казалось, что это рассмешит Селену, но не тут-то было. Вместо этого она уставилась в палубу и очень тихо сказала что-то. Из-за ветра и шума моторов я не расслышала:

— Что ты сказала, милая?

Селена снова повторила, и теперь я услышала, хотя она не говорила громче. Я сразу же все поняла, и с того момента дни Джо Сент-Джорджа были сочтены.

— Я никогда не хотела ничего делать. Он заставил меня. — Вот что она сказала.

Сперва я не могла даже пошевелиться, а когда наконец-то потянулась к ней, Селена вздрогнула. Лицо у нее было белее простыни. А потом паром — старенькая «Принцесса» — накренился. Мир и так уходил у меня из-под ног, так что если бы Селена не обхватила меня, я бы упала на спину. А в следующее мгновение я снова обнимала Селену, и она плакала, уткнувшись мне в грудь.

— Пойдем, — сказала я. — Пойдем присядем. А то нас так качает из стороны в сторону, что недолго и упасть.

Мы направились в каюту, обвив друг друга руками и прихрамывая, как парочка инвалидов. Я не знаю, чувствовала ли себя инвалидом Селена, но я уж точно. У меня только слезы выступили на глазах, а Селена рыдала с такой силой, что, казалось, у нее разорвется грудь, если она не остановится. Однако я обрадовалась, услышав, что она плачет вот так. Пока я не увидела ее плачущей вот так, я не понимала до конца, сколько чувств исчезло из ее души — так же, как и свет в ее глазах, и тело под одеждой. Мне больше хотелось бы слышать ее смех, чем плач, но я должна была вынести все.

Мы уселись на скамейку, и я позволила Селене поплакать еще. Когда она начала успокаиваться, я подала ей носовой платочек. Селена даже не сообразила сначала, что с ним делать. Она просто посмотрела на меня (щеки у нее были мокры от слез, под глазами залегли черные тени) и спросила:

— Ты не ненавидишь меня, мамочка? Правда, нет?

— Нет, — ответила я. — Ни теперь, ни когда-либо в жизни. Я клянусь тебе. Но я хочу, чтобы ты все подробно рассказала мне, с начала и до конца. По твоему лицу я вижу, что тебе кажется, ты не сможешь сделать этого, но ты сможешь. И запомни — никогда больше ты не должна рассказывать этого даже своему мужу, если сама не захочешь. Это все равно что вытащить занозу. Это я тебе тоже обещаю. Ты понимаешь?

— Да, мамочка, но он сказал, что если я когда-нибудь расскажу… иногда ты становишься как безумная, он сказал… как в ту ночь, когда ты ударила его молочником… он сказал, что если я вдруг задумаю рассказать тебе, то мне лучше вспомнить о топорике… и…

— Нет, ты говоришь не о том, — сказала я. — Ты должна начать с самого начала и рассказать все по порядку. Но одно я хочу знать прямо сейчас. Твой отец приставал к тебе?

Селена опустила голову и промолчала. Это был ответ, который был нужен мне, но, мне кажется, она должна была услышать ответ из собственных уст.

Пальцем я подняла ее голову за подбородок, пока наши глаза не встретились.

— Он приставал к тебе?

— Да, — ответила Селена и снова разрыдалась. Однако в этот раз рыдания были не столь продолжительными и глубокими. Я не мешала ей, выигрывая время на раздумья о том, как поступить дальше. Я не могла спросить: «Что он сделал с тобой?», потому что, вполне возможно, она и сама не знала этого хорошенько. Единственный вопрос, приходивший мне в голову, был: «Он трахнул тебя?», но я подумала, что и этого она может не понять, даже если я задам его настолько грубо и откровенно. К тому же меня саму коробило от этих слов.

Наконец я сказала:

— Селена, отец входил в тебя своим пенисом? Он вставлял его в тебя?

Селена покачала головой.

— Я не позволила ему этого, — она снова расплакалась. — По крайней мере, пока.

Ну что ж, после этого мы обе немного расслабились. То, что я чувствовала, было бешеной злобой. Как будто внутри у меня появился глаз, о существовании которого я раньше даже не догадывалась, и все, что я видела им, было длинным, вытянутым, как у лошади, лицом Джо, с вечно приоткрытыми губами и желтыми зубами, с небритыми красными щеками. С тех пор я видела это лицо постоянно, этот глаз никогда не закрывался, даже когда закрывались два других, и я засыпала; я начала понимать, что он не закроется до самой смерти Джо. Это как любовь, только со знаком минус.

А в это время Селена рассказывала мне все с начала и до конца. Я слушала, ни разу не прервав ее. Конечно, все началось с той самой ночи, когда я ударила Джо, а Селена подошла к двери и увидела его с кровоточащим ухом, а меня — с топориком, занесенным над ним, как если бы я действительно собиралась размозжить ему голову. Единственное, чего я хотела, так это остановить его, Энди, и я рисковала жизнью, делая это, но этого Селена не увидела и не поняла. Все, что она увидела, говорило в его пользу. Благими намерениями вымощена дорога в ад, и знаешь, это правда. Я знаю это из собственного горького опыта. Но я не знаю, почему — почему попытка сделать добро часто приводит к плохому исходу. Наверное, это для более умных голов, чем моя.

Я не собираюсь рассказывать здесь всю историю — не из-за того, чтобы пощадить Селену, а потому что она слишком длинная и слишком болезненная, даже теперь она вызывает боль. Но я перескажу тебе первые слова Селены. Я никогда не забуду их, потому что они еще раз подтверждают пропасть, разделяющую то, как события смотрятся со стороны, и каковы они на самом деле… внешнюю и внутреннюю стороны.

— Он выглядел таким несчастным, — сказала она. — По его щеке текла кровь, а в глазах застыли слезы, и он был таким несчастным. Я ненавидела тебя больше за этот вид, чем за кровь и слезы, мамочка, и я решила все возместить ему. Прежде чем лечь в постель, я опустилась на колени и стала молиться. «Господи, — сказала я, — если ты не позволишь ей больше бить его, я все возмещу ему. Клянусь. Ради всего святого. Аминь».

Догадываешься, что я чувствовала, услышав эти слова от собственной дочери через год или около того, когда считала эту тему уже закрытой? Догадываешься, Энди? А ты, Фрэнк? И ты, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка? Нет, я вижу, что нет. И не приведи Господь вам хоть когда-нибудь испытать подобное.

Селена стала угождать отцу — подавала ему особо лакомый кусочек, сидела рядом с ним на ручке кресла, когда мы смотрели телевизор, слушала его, когда он разглагольствовал о взглядах Джо Сент-Джорджа на политику — о том, что Кеннеди распустил католиков и баптистов и теперь они наводнили всю страну, что коммунисты пытаются запустить негров в школы и что вообще вся страна скоро просто развалится. Она слушала, улыбаясь его шуткам, угощала его попкорном, а Джо вовсе не был глухим, чтобы услышать — возможность постучалась в его дверь. Он перестал морочить ей голову россказнями о политике и стал бесчестить меня — какая я могу быть безумная, если разозлюсь, и тому подобное, он рассказывал ей обо всем, что было плохо в нашем браке. Согласно его версии, во всем была виновата только я.

А в конце весны 1962 года Джо стал прикасаться к ней не совсем по-отцовски. Однако вначале было только это — легкое поглаживание ног, когда они сидели рядом, а меня не было в комнате, легкое поглаживание попки, когда она приносила ему пиво в сарай. Вот где все и началось. К середине июля бедная Селена боялась его так же, как уже боялась и меня. К тому времени, когда я наконец-то решила взять все в свои руки и поехала на материк с целью получить от Селены ответы на мои вопросы, он сделал с ней все, что делает мужчина с женщиной, прежде чем трахнуть ее… и запугиваниями заставлял и ее делать кое-что ему.

Я думаю, что он сорвал бы с нее цвет еще до Дня Труда, если бы Джо-младший и Пит не крутились под ногами, рано приходя из школы. Малыш Пит вряд ли понимал что-нибудь, но, мне кажется, Джо-младший догадывался, что происходит, и намеренно мешал ему. Благослови его Господь, если это так, вот что я могу сказать. От меня толку было мало, ведь я работала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. И в то время, пока меня не было, Джо крутился дома, приставая к ней, требуя поцелуев, упрашивал ее прикоснуться к его «особым местам» (вот так он называл это) и говорил ей, что не может удержаться, он вынужден просить — она так добра с ним, а я — нет, у мужчины есть определенные потребности и тому подобное. Но Селена ничего не могла никому рассказать Если она расскажет, говорил Джо, то я наверняка убью их обоих. Он постоянно напоминал Селене о кувшине и топорике. Он продолжал рассказывать ей, какая я холодная, отвратительная сука, а он не может ничего поделать с собой, потому что у мужчины есть определенные потребности. Он вбивал ей в голову всю эту чепуху, пока Селена наполовину не помешалась от этого. Он…

Что, Фрэнк?

Да, он работал, но работа, которой он занимался, не становилась для него преградой, когда речь шла о соблазнении дочери. Я с горечью называла его на все руки мастером — этим он и занимался. Джо выполнял множество поручений отдыхающих и охранял два дома (надеюсь, что люди, нанявшие его, хорошенько попрятали все ценное); потом было четверо или пятеро рыбаков, которые приглашали его в помощники, когда были сильно загружены работой, — он помогал им вытаскивать сети, — и, конечно, у него был маленький грузовичок для перевозки грузов. Другими словами, он работал так, как работают большинство мужчин на острове (хотя и не столь усердно, как другие) — то там, то сям. Такой мужчина вполне может выделить для себя несколько часов, а в то лето и в начале осени Джо устроился так, чтобы проводить дома как можно больше свободного времени, пока менй нет. Чтобы быть с Селеной.

Интересно — понимаете ли вы, что я хочу, чтобы вы обязательно поняли? Замечаете, как усердно он старался залезть ей в мозги, чтобы потом забраться ей в трусы? Мне кажется, именно воспоминание обо мне и топорике дало ему такую власть над ней, именно эту угрозу он использовал чаще всего. Когда Джо увидел, что не может с помощью этого добиться сочувствия, он стал запугивать Селену. Он вновь и вновь повторял ей, что я выгоню ее из дома, если когда-нибудь узнаю, чем они занимаются. Чем они занимаются! Господи! Селена сказала, что не хотела делать этого, и он подтвердил, что это очень плохо, но уже слишком поздно, чтобы остановиться. Джо сказал ей, что она раздразнила его до безумия, и добавил, что из-за этого и происходит множество изнасилований и что умные женщины (наверное, он имел в виду такую скандальную, размахивающую топориком суку, как я) знают об этом. Джо продолжал убеждать Селену, что он будет молчать, пока молчит она… «Но, — сказал он ей, — ты должна усвоить, детка, что если хоть что-то выйдет наружу, тогда все выплывет на поверхность».

Селена не знала, что он подразумевает под «все», и не понимала, как то, что она приносила ему чай со льдом или рассказывала о забавном щеночке Лауры Лэнгилл, могло привести его к решению, что он может засовывать ей руку между ног или тискать ее, когда только ему этого захочется, но ее обвиняли, что она сделала что-то плохое, и это вызывало у нее чувство стыда. Вот что было по-настоящему ужасно — не страх, а стыд.

Селена сказала мне, что однажды решила рассказать обо всем миссис Щитс, своему школьному психоаналитику. Она даже записалась на прием, но у нее сдали нервы, пока она, сидя в приемной, ожидала выхода другой девочки. Это было больше месяца назад, когда учебный год только начался.

— Я стала размышлять, как это будет звучать, — сказала Селена, когда мы сидели на скамье в каюте. Паром уже прошел половину пути, и мы могли видеть Ист-Хед, залитый послеобеденным солнцем. Селена наконец-то перестала плакать. Правда, она все еще всхлипывала время от времени, и мой платочек стал совсем мокрым от ее слез, но в конце концов Селена взяла себя в руки; я чертовски гордилась ею. Однако она ни на секунду не отпускала мою руку. Селена вцепилась в нее мертвой хваткой так, что через сутки на руке появились синяки.

— Я подумала о том, как это будет выглядеть, если я сяду и скажу: «Миссис Щитс, мой отец пытается сделать со мной сами знаете что». А она такая глупая — и такая старая, — что, возможно, скажет: «Нет, я не знаю что, Селена. О чем ты говоришь?» И потом придется рассказывать ей, что мой отец пытается соблазнить меня, а она не поверит, потому что там, откуда она приехала, люди не делают ничего подобного.

— Мне кажется, такое случается во всем мире, — сказала я. — Печально, но факт. И я думаю, что школьный психоаналитик тоже знает об этом, если только она не совсем уж тупица. Разве миссис Щитс такая уж дремучая дура. Селена?

— Нет, — ответила Селена. — Я так не думаю, мамочка, но…

— Милая, неужели ты думаешь, что ты первая девочка, с которой случилось подобное? — спросила я, и она что-то ответила, но я не расслышала, так как Селена говорила очень тихо. Я попросила ее повторить.

— Я не знаю, первая или нет, — произнесла она и обняла меня. Я тоже обняла ее. — В любом случае, — продолжала Селена, — ожидая в приемной, я поняла, что не смогу рассказать. Может быть, если бы я сразу вошла, то мне удалось бы это, но не после того, как у меня было время посидеть и снова все прокрутить в голове и думать: а может быть, отец прав, и ты подумаешь, что я плохая…

— Я никогда не подумаю так, — произнесла я и снова обняла ее.

Селена улыбнулась, и эта улыбка согрела мое сердце.

— Теперь я знаю это, но тогда я не была уверена. И пока я сидела, а миссис Щитс беседовала с другой девочкой, я придумала веское оправдание, чтобы не пойти.

— Да? — спросила я. — И что же?

— Ну, это ведь не было школьной проблемой, — ответила Селена.

Это показалось мне смешным, и я начала хихикать. А вскоре и Селена смеялась вместе со мной, и наш смех становился все громче и громче. Вот так мы обе сидели на скамеечке, держась за руки и смеясь, как парочка гагар в брачный сезон. Мы смеялись так громко, что мужчина, продававший сэндвичи и сигареты, подняв голову, посмотрел на нас, желая удостовериться, все ли с нами в порядке.

Пока мы плыли домой, Селена рассказала мне еще две вещи — одну языком, а другую глазами. Сказанным вслух было то, что она хотела взять свои вещи и убежать; это казалось хоть каким-то выходом. Но побег — это не разрешение проблемы, если вы очень сильно ранены: куда бы вы ни убежали, сердце и голова всюду последуют за вами, — и тут в ее глазах я увидела, что мысль о самоубийстве также приходила ей в голову.

Я подумала об этом — об увиденном в глазах моей дочери решении убить себя, — и с того момента я стала видеть лицо Джо даже более четко тем своим внутренним глазом. Я представила, как он выглядел, докучая Селене, пытаясь засунуть руку ей под платье, пока она не стала носить в целях самообороны только брюки, и не получил того, чего хотел (или не всего, чего хотел), просто по счастливой случайности, а не из-за прекращения попыток. Я подумала, что это вполне могло бы случиться, если бы Джо-младший по-прежнему продолжал играть с Вилли Брэмходлом и не приходил домой пораньше или если бы я наконец-то не открыла глаза, чтобы хорошенько посмотреть на дочь. Больше всего я размышляла над тем, как Джо довел Селену до такого состояния. Он сделал это, как делает жестокий человек, загоняя лошадь: он гонит ее во весь дух без малейшей передышки, не чувствуя ни любви, ни жалости, пока несчастное животное не свалится замертво к его ногам… он, возможно, будет стоять, зажав в руке хлыст, и удивляться, почему же, черт побери, это случилось. Вот когда желание прикоснуться к его лбу, желание узнать, такой ли он гладкий на самом деле, как кажется, отыгралось на мне; вот когда я получила все сполна. Я по-прежнему трезво смотрела на вещи, и я осознала, что живу с бессердечным, безжалостным мужчиной, верящим, что все, до чего он может дотянуться или схватить, принадлежит ему по праву — даже его собственная дочь.

Так я размышляла о Джо, пока мысль о его убийстве впервые не промелькнула у меня в голове. Я не решилась бы убить его в тот момент — Господи, нет, — но я была бы лгуньей, если бы сказала, что это была всего лишь мысль. Это было нечто намного более серьезное.

Должно быть, Селена заметила что-то в моих глазах, потому что, положив свою руку на мою, спросила:

— Мама, могут возникнуть неприятности? Пожалуйста, скажи, что ничего не будет, — если он узнает, что я рассказала, он взбесится!

Я хотела успокоить ее, сказав то, что она хотела услышать, но не смогла. Проблемы действительно возникнут — но насколько они будут серьезными, все станет зависеть от Джо. Он отступил в ту ночь, когда я ударила его кувшином, но это вовсе не означало, что он подчинится еще раз.

— Я не знаю, что произойдет. — ответила я, — но я скажу тебе две вещи, Селена: в случившемся нет твоей вины, а его дни, когда он приставал и домогался тебя, кончились. Понимаешь?

Ее глаза снова наполнились слезами, одна слезинка скатилась по щеке.

— Я просто не хочу, чтобы возникли неприятности, — произнесла Селена. Она замялась на секунду, а потом выкрикнула: — Я ненавижу все это! Зачем ты его вообще ударила? Почему он вообще начал приставать ко мне? Почему все не могло оставаться так, как было раньше?

Я взяла ее за руку:

— Случается то, что случается, родная, — иногда все поворачивается в плохую сторону, тогда нужно брать ситуацию под контроль. Ты ведь знаешь об этом, правда?

Селена кивнула головой. Ее лицо выражало боль, но не сомнение.

— Да, — произнесла она. — Я тоже так считаю.

Паром уже приближался к причалу, и времени на разговоры уже не оставалось. Я была только рада этому; мне не хотелось, чтобы Селена смотрела на меня полными слез глазами, требующими того, чего желает любой ребенок: чтобы справедливость восторжествовала, но чтобы при этом никто не испытал боли и обиды. Она желала, чтобы я пообещала то, чего не могла обещать, потому что вряд ли я смогла бы сдержать подобное обещание. Я не была уверена, что мой внутренний глаз позволит мне сдержать слово. Не говоря друг другу ни слова, мы сошли с парома, а мне только это и было нужно.

В тот вечер, когда Джо вернулся с работы (он тогда ремонтировал веранду у кого-то на острове), я отослала всех троих детей в магазин. Я видела, как Селена украдкой бросала на меня взгляды, пока шла по подъездной дорожке, при этом лицо у нее было белое как мел. Каждый раз, когда она поворачивала голову, мне казалось, что я вижу по топорику в каждом ее глазу. Но я видела в них и нечто другое; надеюсь, это было облегчение.

Джо сидел у плиты и читал «Америкэн», как и всегда по вечерам. Я стояла рядом с буфетом, и мой внутренний глаз раскрылся еще шире, чем раньше. Глядя на Джо, я подумала, что вот сидит Великий Пуба note 6 во всей своей красе. Сидит здесь, как будто надевает брюки через голову, а не через ноги, как все остальные. Сидит здесь, будто и не лапал свою собственную дочь, будто это самая естественная вещь в мире, будто, совершив подобное, любой мужчина может спокойно спать. Я пыталась придумать возможный выход из подобной ситуации, когда он вот так сидит передо мной, одетый в потертые джинсы и грязную заношенную рубашку, и читает газету, а я стою рядом и ощущаю жажду убийства в своем сердце, но я ничего не могла придумать. Это было все равно что заблудиться в волшебном лесу, когда, оглянувшись назад, вдруг замечаешь, что тропинка исчезает.

А тем временем внутренний глаз замечал все больше и больше. Он увидел шрамы на ухе Джо, оставшиеся от удара кувшином; красные прожилки на его носу; выпяченную нижнюю губу, из-за чего казалось, что Джо вечно сердится; перхоть в волосах; то, как Джо выщипывает волоски, растущие у него на носу; то, как у него постоянно лопался шов на брюках в промежности.

Все, что видел этот глаз, было отвратительным, и тогда я поняла, что, выходя за Джо замуж, я не просто совершила самую огромную ошибку в своей жизни; это была единственная ошибка, по-настоящему имеющая значение, потому что не только мне одной приходилось расплачиваться за нее. Теперь Джо был занят Селеной, но за ней подрастали еще два мальчика, и если он не прекратит свои попытки изнасиловать их старшую сестру, то что же ожидает их?

Я отвернулась, и мой внутренний глаз увидел топорик, лежащий на своем месте. Я потянулась за ним и, сжав пальцами топорище, подумала: «В этот раз я не позволю, чтобы топорик попал в твои руки, Джо». Потом я вспомнила, как Селена оглядывалась на меня, уходя в магазин, и я решила: что бы ни случилось, топорик к этому не будет иметь никакого отношения. Вместо него я вытащила из буфета скалку.

Топорик или скалка, это не имело большого значения — жизнь Джо висела на волоске. Чем дольше я смотрела на него, сидящего в грязной рубашке и ковыряющего в носу, тем яснее я представляла, что же он сделал с Селеной; чем больше я думала об этом, тем злее я становилась; чем злее я становилась, тем ближе я была к тому, чтобы просто подойти поближе и раскроить ему череп этим куском дерева. Я даже решила, в какое именно место нанесу первый удар. Джо уже начал лысеть, особенно сзади, и свет лампы, висящей рядом со стулом, на котором он сидел, бросал отблеск на его череп. Именно сюда, думала я, именно в это место. Кровь забрызгает весь абажур, но для меня это было неважно, к тому же светильник был уже старым и некрасивым. Чем больше я думала об этом, тем сильнее хотела увидеть, как его кровь станет разлетаться в стороны, забрызгивая абажур и стекло лампочки. Чем больше я думала об этом, тем сильнее мои пальцы сжимали орудие возмездия. Это было как сумасшествие, я не могла отвести взгляда от Джо, но даже если бы я и решилась на это, то мой внутренний глаз не позволил бы сделать этого.

Я приказывала себе подумать о том, что почувствует Селена, если я сделаю это, — и самые страшные ее опасения сбудутся, — но это тоже не помогло. Сколь сильно я ни любила ее и ни желала ей добра, это не помогло. Этот глаз был сильнее любви. Даже мысль о том, что случится с тремя моими детьми, если Джо умрет, а меня отправят в тюрьму за его убийство, не могла заставить закрыться этот третий глаз. Он оставался широко раскрытым и продолжал высматривать все самое уродливое в облике Джо. Шелушащуюся кожу на его щеках, капельку горчицы, застывшую на подбородке. Огромные лошадиные зубы его протеза, сделанного хоть и по мерке, но явно не подходящего ему по размерам. И каждый раз, увидев этим третьим глазом нечто новое, я лишь крепче сжимала скалку.

И только в последнюю минуту я подумала о чем-то другом. «Если ты сделаешь это прямо сейчас, то сделаешь это не из-за Селены, — подумала я. — И сделаешь это не из-за мальчиков. Ты сделаешь это потому, что все эти вещи три месяца происходили прямо у тебя под носом, а ты была слепа и глуха, чтобы их заметить. Если ты собираешься убить его и сесть в тюрьму и видеть своих детей только по субботам, тебе надо знать, почему ты делаешь это: не из-за Селены, а потому, что он обвел тебя вокруг пальца; именно в этом ты похожа на Веру — больше всего в жизни тебе ненавистно, когда тебя обманывают».

И это позволило мне смягчиться. Внутренний глаз не закрылся, но стал меньше и немного утратил свою власть надо мной. Я попыталась разжать ладонь и выпустить скалку, но я так долго с силой сжимала ее, что, казалось, она вросла в мою руку, Поэтому мне пришлось другой рукой разжать два пальца, для того чтобы скалка упала в ящик, а три других пальца так и остались скрюченными, как бы все еще сжимая ее. Только сжав и разжав ладонь несколько раз, я почувствовала, что она снова стала действовать нормально.

Я подошла к Джо и похлопала его по плечу.

— Я хочу поговорить с тобой, — обратилась я к нему.

— Так говори, — бросил он, не отрывая глаз от газеты, — разве я мешаю тебе?

— Я хочу видеть твои глаза, пока буду говорить, — сказала я. — Отложи газету в сторону.

Он бросил газету на колени и взглянул на меня.

— Не кажется ли тебе, что твой рот слишком много болтает в последнее время? — процедил он.

— Я сама позабочусь о своем рте, — парировала я, — а вот тебе лучше позаботиться о своих руках. А если нет, то они навлекут на тебя слишком большие неприятности.

Его брови взлетели вверх, и Джо спросил, что бы это все значило.

— Это значит — я хочу, чтобы ты оставил Селену в покое, — ответила я.

Он так изменился в лице, будто я врезала коленом прямо по его семейным драгоценностям. Это был самый отличный момент во всей этой печальной истории, Энди, — выражение лица Джо, когда он понял, что его накрыли. Его лицо побелело, рот приоткрылся, и весь он как-то странно дернулся — так дергается человек, погружающийся в сон, на пути к которому его вдруг пронзает неприятная мысль.

Он попытался скрыть это движение, изображая судорогу в спине, но он не смог обмануть меня. Он действительно выглядел немного пристыженным, но это ни в коей мере не смягчило меня. Даже у самой глупой и паршивой собаки вдруг проявляется достаточно разума, чтобы выглядеть пристыженной, когда обнаруживается, что она ворует яйца из курятника.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — медленно произнес он.

— Тогда почему же ты выглядишь так, будто сам дьявол забрался тебе в штаны и зажал твои яйца? — спросила я.

Надвигалась гроза.

— Если этот проклятый Джо-младший наболтал тебе неправду обо мне… — начал он.

— Джо-младший не говорил мне ни слова, — сказала я, — так что не утруждай себя, Джо. Мне рассказала Селена. Она рассказала мне все — как пыталась угодить тебе после той ночи, когда я ударила тебя кувшином, и как ты отплатил ей, и что случится, если она хоть когда-нибудь расскажет.

— Она маленькая обманщица! — выкрикнул Джо, отшвыривая газету на пол, как если бы это могло стать доказательством. — Врунья и подлиза! Я сниму ремень, и как только она покажется дома — если она посмеет снова появиться здесь…

Он приподнялся в кресле. Вытянув руку, я снова усадила его. Это чертовски легко сделать — толкнуть человека, пытающегося встать из кресла-качалки; меня даже удивило, насколько это легко. Правда, три минуты назад я чуть не разнесла ему голову скалкой, а это ведь должно же было вылиться во что-то.

Глаза его превратились в щелки, и он закричал, что мне лучше не шутить с ним.

— Тебе удавалось это раньше, — проревел Джо, — но это не значит, что ты сможешь одерживать верх каждый раз, когда тебе этого захочется.

— Прибереги свои угрозы для дружков, — сказала я. — Сейчас ты должен не разговаривать, а слушать… и слышать, что я говорю, потому что каждое слово будет иметь свой вес. Если ты еще хоть раз попытаешься приставать к Селене, я посажу тебя в тюрьму за растление малолетних или за изнасилование — смотря за что тебя дольше будут держать в кутузке.

Это смутило его. Рот его снова приоткрылся, и несколько мгновений он просто молча смотрел на меня.

— Ты никогда… — начал было он, но вдруг замолчал. Потому что понял: я сделаю это. Поэтому он надулся, нижняя губа оттопырилась еще больше, чем всегда. — Конечно, ты на ее стороне, — пробурчал он. — Ты никогда не спрашиваешь, каково мне, Долорес. Ты даже не интересуешься моими мотивами.

— Разве у тебя есть таковые? — спросила я. — Когда мужчине без малого сорок лет и он просит свою четырнадцатилетнюю дочь снять трусики, дабы посмотреть, сколько волос выросло на ее лобке, разве для такого мужчины может быть хоть какое-то оправдание?

— В следующем месяце ей будет пятнадцать, — сказал Джо, словно это что-то меняло. В этом был весь Джо.

— Ты хоть слышишь сам себя? — спросила я. — Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?

Джо посмотрел на меня, потом наклонился и поднял газету.

— Оставь меня в покое, Долорес, — мрачно произнес он, — Я хочу дочитать эту статью.

Я хотела вырвать эту проклятую газету у него из рук и вдавить ее ему в морду, но тогда наверняка завяжется драка, а я не хотела, чтобы дети — особенно Селена — пришли и увидели что-либо подобное. Поэтому я просто подошла к Джо и осторожно, одним пальцем отогнула газету.

— Сначала ты пообещаешь мне, что оставишь Селену в покое, — произнесла я, — чтобы мы смогли покончить с этим грязным делом. Ты пообещаешь мне, что никогда в жизни не прикоснешься к ней подобным образом.

— Долорес, ты не… — начал он.

— Пообещай мне, Джо, или я превращу твою жизнь в ад.

— Ты думаешь, я боюсь этого? — выкрикнул он. — Ты превратила в ад последние пятнадцать лег моей жизни — твое мерзкое лицо ничто не может украсить! Если тебе не нравится, какой я, то это твоя вина!

— Ты еще не знаешь, что такое ад, — продолжала я, — но если ты не оставишь ее в покое, то очень скоро узнаешь.

— Хорошо! — взвизгнул он. — Хорошо, я обещаю! Вот! Сделано! Ты удовлетворена?

— Да, — ответила я, хотя это было и не так. Он уже никогда не смог бы удовлетворить меня. Даже если бы и сотворил одно из библейских чудес. Я намеревалась уехать с детьми из дома, иначе он станет мертвым еще до конца года. Что именно произойдет, для меня было не важно, но я не хотела, чтобы он догадался о чем-нибудь раньше, чем это уже невозможно будет изменить.

— Хорошо, — произнес Джо. — Теперь мы все решили, и давай покончим с этим делом, ведь так, Долорес? — Но он нехорошо смотрел на меня, его глаза блестели, и это не очень-то понравилось мне. — Ты считаешь себя очень умной, правда?

— Нет, — возразила я. — Раньше я была очень сообразительной, но ты видишь, во что меня превратила семейная жизнь.

— Ну что ж, продолжай, — произнес Джо, все еще с усмешкой глядя на меня. — Но ты еще не все знаешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сама разберешься, — ответил он и развернул газету жестом богача, желающего удостовериться, что дела на бирже идут вполне нормально. — Для такой шустрой девочки, как ты, это будет совсем не трудно.

Мне это не понравилось, но я проглотила обиду. Частично потому, что не хотелось ворошить осиное гнездо дольше, чем это было необходимо, но дело было не только в этом. Я действительно считала себя шустрой, по крайней мере более сообразительной, чем он. Если бы он начал действовать за моей спиной, я бы поняла это буквально через пять минут. В общем, мною руководила гордыня, поэтому мысль о том, что Джо уже начал действовать, тогда не пришла мне в голову.

Когда дети вернулись из магазина, я отослала мальчиков в дом, а сама уединилась с Селеной. Позади нашего дома были заросли ежевики, в это время года кусты стояли почти голые. Ветер чуть слышно шумел в ветвях. Это был звук одиночества Из-под земли выпирал большой белый камень, и мы уселись на него. Над Ист-Хед всходила луна, и когда Селена прикоснулась к моим рукам, я почувствовала, что пальцы ее были так же холодны, как и далекая луна.

— Я боюсь идти в дом, мамочка, — произнесла Селена дрожащим голоском, — Я пойду к Гане, хорошо? Пожалуйста, разреши мне.

— Тебе нечего бояться, родная, — ответила я. — Я обо всем позаботилась.

— Я не верю тебе, — прошептала она, но ее лицо сказало, что она хочет этого, — ее лицо сказало, чти она больше всего на свете хочет поверить.

— Это правда, — успокоила я ее. — Он пообещал оставить тебя в покое. Отец не всегда сдерживает свои обещания, но это он сдержит, особенно теперь, когда я наблюдаю за ним, а он не может больше рассчитывать на твое молчание. К тому же он не на шутку испуган.

— Испуган — почему?

— Потому что я пообещала посадить его в тюрьму, если он будет продолжать свои грязные игры с тобой.

Селена застыла, лишь сильнее сжимая мои руки.

— Мамочка, ты не сделаешь этого?

— Именно это я и сделаю, — ответила я. — Тебе лучше знать об этом, Селена. Но я не особенно переживаю из-за этого; Джо не посмеет подойти к тебе ближе чем на десять шагов — ближайшие несколько лет… а потом ты уже будешь учиться в колледже. Если он и переживает за что-нибудь на этой земле, так это за свою собственную шкуру.

Селена медленно, но уже с какой-то долей уверенности отняла свою руку от моей, я увидела, как надежда появилась на ее лице — надежда и что-то еще. Как будто юность вернулась к ней, и в этот момент, когда мы сидели в лунном сиянии под кустами ежевики, я вдруг поняла, насколько она состарилась душой за эту осень.

— Он не побьет меня? — спросила Селена.

— Нет, — успокоила я ее. — Я все уладила. Тогда она поверила и, опустив голову на мое плечо, расплакалась. Это были слезы облегчения. Чистые и спокойные. Из-за того, что она плачет вот так, я еще больше возненавидела Джо.

Следующие несколько ночей я только и думала о том, что теперь в моем доме моя девочка спит лучше, чем три предыдущих месяца… но сама я заснуть не могла. Я слышала, как Джо храпит у меня под боком, и наблюдала за ним тем внутренним глазом, желая только одного: повернуться и перерезать ему глотку. Но я уже не была сумасшедшей, как тогда, когда чуть не размозжила ему башку. Мысль о том, что станет с детьми, если меня посадят за убийство, тогда не имела никакой власти над внутренним глазом, но позже, когда я сообщила Селене, что она в безопасности, да и я сама немного поостыла, это сработало. Тем не менее я знала: то, чего Селена хочет больше всего — чтобы все шло так, будто ничего не случилось, — невозможно. Даже если он сдержит свое обещание и никогда больше не станет приставать к ней, это невозможно… и все же, несмотря на то, что я сказала Селене, я не была полностью уверена, что Джо сдержит слово. Рано или поздно, но такие мужчины, как Джо, убеждают себя, что они могут попробовать еще раз; что если они будут чуточку осторожнее, то смогут получить чего хотят.

В моих ночных бдениях ответ казался достаточно простым: я должна забрать детей и уехать на материк, причем сделать это как можно скорее. Тогда мне удавалось быть спокойной, но я знала, что не смогу долго сдерживать себя — этот внутренний глаз не позволит мне. В следующий раз, когда я взорвусь, он будет видеть даже лучше, а Джо будет казаться еще противнее, и может не найтись ни одной оправдательной мысли на этой земле, которая удержит меня. Это был какой-то новый вид сумасшествия, по крайней мере для меня, и у меня хватило ума понять все вытекающие из этого последствия. Я должна уехать с острова, пока это сумасшествие полностью не овладело мной. А сделав первый шаг в цепи этих размышлений, я поняла, что означал тот хитрый огонек в глазах Джо.

Выждав, пока все немного успокоится, в одну из пятниц я села на одиннадцатичасовой паром и отправилась на материк. Дети были в школе, а Джо шатался где-то с приятелями и не должен был появиться дома до захода солнца.

Я взяла с собой чековые книжки всех троих детей. Мы откладывали деньги на их обучение в колледже с самого их рождения…

Я откладывала, Джо было абсолютно все равно, будут они учиться или нет. Когда вставал этот вопрос — конечно, это я поднимала его, — Джо чаще всего сидел в своем дерьмовом кресле-качалке, уткнувшись в «Америкэн», и единственное, что он мог сказать, было следующее: «Скажи мне, ради Бога, почему ты так настаиваешь на том, чтобы послать этих детей в колледж, Долорес? Я же не учился, но от этого мне нисколько не хуже».

Есть вещи, о которых спорить абсолютно бесполезно, ведь так? Если Джо считал, что чтения газеты и раскачивания в кресле ему достаточно, то о чем еще можно говорить? — это было бы просто бесполезно. Но это было еще ничего. Пока мне удавалось выбить из него хоть немного деньжат, чтобы положить на счета детей, я не стала бы возражать, даже если бы ему вздумалось считать, что во всех колледжах заправляют коммунисты. В ту зиму, когда он работал на материке, мне удалось выцарапать из него целых пятьсот долларов, и он визжал, как щенок. Жаловался, что я забрала у него все до последнего цента. Однако это не так, Энди. Если этот сукин сын не заработал в ту зиму две тысячи и, может быть, заначил еще двести пятьдесят долларов, то пусть у меня язык отсохнет.

— Почему ты вечно пилишь меня, Долорес? — спрашивал он.

— Если бы ты был в достаточной степени мужчиной, чтобы делать то, что нужно твоим детям, я бы никогда не ругалась с тобой, — отвечала я, и так далее и тому подобное, бу-бу-бу-бу-бу. Иногда я страшно уставала от этого, Энди, но я почти всегда выбивала из него то, что считала необходимым для обеспечения детей. На это у меня всегда хватало сил, потому что у моих детей больше никого не было, кто бы мог обеспечить им уверенное будущее.

По сегодняшним меркам, на этих счетах было не так уж и много — около двух тысяч на книжке у Селены, восемьсот у Джо-младшего и четыреста или пятьсот у Малыша Пита, — но это было в 1962 году, а с тех пор произошли огромные изменения. Тогда этого было достаточно, чтобы уехать с детьми. Я решила взять деньги Малыша Пита наличными, а на остальные выписать чек. Я решилась сжечь все мосты и уехать в Портленд — найти жилье и приличную работу. Конечно, мы не были приспособлены к городской жизни, но люди привыкают к чему угодно. К тому же в те годы Портленд был не таким уж огромным городом — совсем не таким, как сейчас.

Как только я устроюсь, постепенно я возмещу сумму, которую вынуждена буду истратить, и я знала, что смогу сделать это. Даже если мне это и не удастся, детки у меня умные, к тому же существуют такие вещи, как стипендия. Самым главным было увезти их — тогда это было важнее, чем колледж. Первое — это первое, как гласит лозунг на бампере старенького трактора Джо.

Я уже три четверти часа рассказываю вам о Селене, но не одна она страдала от Джо. Ей досталось больше всех, но тучи сгущались и над Джо-младшим. В 1962 году ему исполнилось двенадцать — беззаботный, прекрасный возраст для мальчика, но, взглянув на него, вы бы так не сказали. Он редко улыбался и почти никогда не смеялся, да это было и неудивительно. Он не мог войти в комнату, чтобы отец не подстерег его, как ласка цыпленка, постоянно указывал ему, чтобы тот поправил рубашку, причесан волосы, перестал сутулиться, перестал быть маменькиным сыночком с вечной книжкой под носом и стал наконец-то мужчиной. Когда Джо-младший проиграл соревнования за год до того, как я выяснила, что с Селеной произошла беда, слушая его отца, можно было подумать, что сына исключили из команды за использование допинга. Добавьте к этому то, что он подозревал о возне папаши с его старшей сестрой, — и вот вам еще одна проблема. Иногда я видела, как Джо-младший смотрит на отца — в его взгляде была настоящая ненависть. А за неделю или две до того, как я отправилась на материк с чековыми книжками в кармане, я поняла, что, когда дело касается отца, у Джо-младшего есть свой внутренний глаз.

А потом еще Малыш Пит. К четырем годам он просто хвостиком ходил за Джо. Он подтягивал штанишки точно так, как это делал Джо, выдергивал воображаемые волоски из носа и ушей, как это делал Джо. В свой первый учебный день он вернулся домой зареванный, с засохшей грязью на брюках и с царапиной на щеке. Я присела рядом с ним на ступеньки веранды, обняла и спросила, что случилось. Он сказал, что проклятый ублюдок Дики О'Хара толкнул его. Я объяснила ему, что «ублюдок» — это ругательство и он не должен произносить таких слов, а потом спросила, знает ли он, что такое «ублюдок». Честно говоря, мне было интересно, что может выдать его ротик.

— Конечно, — ответил он. — Ублюдок — это такой вот безмозглый сопляк, как Дики О'Хара.

Я сказала сыну, что он ошибается, и тогда он спросил, что же это слово обозначает на самом деле. Я ответила, что это не так уж важно, но это нехорошее слово, и я не хочу, чтобы он говорил его. Он уставился на меня, выпятив нижнюю губу, ну совсем как его папочка. Селена боялась отца, Джо-младший ненавидел его, но именно Малыш Пит пугал меня больше всего, потому что он хотел вырасти точно таким, как его отец.

Поэтому я вынула чековые книжки детей из нижнего ящичка своей шкатулки (я хранила их там, потому что это была единственная вещь в доме, которая закрывалась на ключ; ключ я носила на цепочке на шее) и в полпервого вошла в здание Северного банка Джонспорта. Когда подошла моя очередь, я подала книжки кассирше и сказала, что хочу закрыть счета, объяснив при этом, как именно я хочу получить деньги.

— Секундочку, миссис Сент-Джордж, — ответила кассирша и отошла к ящикам, чтобы вытащить карточки. Это было задолго до изобретения компьютеров, и времени на всю процедуру уходило гораздо больше.

Девушка нашла карточки, я видела, как она вытащила все три и раскрыла их. Маленькая морщинка появилась у нее между бровями, и она сказала что-то другой сотруднице. Потом они немного посовещались, а я стояла по другую сторону окошечка, наблюдала за ними и убеждала себя, что нет никаких причин для волнения, и в то же время волновалась.

Вместо того чтобы подойти ко мне, кассирша проскользнула в маленькую комнатку, которую они называют офисом. Стены его были из стекла, и я видела, как она разговаривает с маленьким лысым человечком в сером костюме и черном галстуке. Когда она снова подошла к окошечку, в руках у нее уже не было карточек. Она оставила их на столике у лысого.

— Мне кажется, вам лучше обсудить счета ваших детей с мистером Писом, миссис Сент-Джордж, — сказала она и подвинула мне чековые книжки. Она сделала это ребром ладони, как будто они были заразными и она может заразиться, если и дальше будет прикасаться к ним.

— Почему? — спросила я, — Разве с ними что-то не так? — К тому времени я уже перестала твердить, что мне не о чем, беспокоиться. Мое сердце делало два удара в секунду, а во рту пересохло.

— Поверьте, я ничего не могу вам сказать, но я уверена, что если возникло какое-то недоразумение, мистер Пис все сразу же уладит, — ответила девушка, но она избегала моего взгляда, и я поняла, что она не верит в такую возможность.

Я шла в офис, как будто к моим ногам были привязаны пудовые гири. Я уже прекрасно понимала, что случилось, но я не понимала, как такое могло случиться. Господи, ведь чековые книжки были у меня, не так ли? Джо не мог вытащить их из шкатулки, а затем положить обратно, потому что тогда был бы взломан замок. Даже если бы он подделал ключ (что было смешно само по себе; этот человек не мог донести вилку от тарелки до рта, чтобы не обронить половину себе на колени), в чековые книжки были бы внесены расходы или там было бы написано «СЧЕТ ЗАКРЫТ»… однако и этого ведь не было.

Но все равно я знала, что сейчас мистер Пис расскажет мне, какой у меня дерьмовый муж, и как только я вошла в офис, именно это он и сделал.

Он сказал, что счета Джо-младшего и Малыша Пита закрыты уже два месяца, а чек Селены — меньше чем две недели назад. Джо выбрал для своего подлого дела именно это время, так как знал, что я никогда не кладу деньги на их счета после Дня Труда, пока не насобираю достаточно денег для оплаты рождественских расходов.

Пис показал мне зеленые листочки, используемые бухгалтерами, и я увидела, что Джо сорвал последний огромный куш — пятьсот долларов со счета Селены — через день после того, как я объявила ему, что знаю о его намерениях в отношении дочери, а он, сидя в кресле-качалке, ехидно заметил, что я еще не все знаю. Он действительно был прав.

Я несколько раз пробежала глазами эти цифры, а когда подняла голову, то увидела, что сидящий напротив меня мистер Пис нервно потирает руки и выглядит озабоченным. Я даже заметила маленькие капельки пота, выступившие у него на лбу. Он, как и я, отлично понимал, что произошло.

— Как видите, миссис Сент-Джордж, эти счета закрыты вашим собственным мужем, и…

— Как такое может быть? — задала я ему вопрос, Я швырнула все три чековые книжки ему на стол. Он моргнул и вздрогнул. — Как такое может быть, если все эти книжки прямо перед вами?

— Видите ли, — произнес он, нервно облизывая губы, — эти карточки были тем, что мы называем «опекунские карточки». Это подразумевает, что ребенок, на чье имя открыт счет, может — мог — снять деньги со счета, если там присутствует ваша подпись или подпись вашего мужа. Это также подразумевает, что вы, родители, можете снять деньги с этих счетов, когда и сколько захотите. Как вы сделали бы это сегодня, если бы деньги все еще были на счетах.

— Но это никак не объясняет случившееся! — сказала я, вернее почти вскрикнула, потому что посетители банка повернули головы в нашу сторону. Я увидела это сквозь стеклянные стены офиса. Но меня это не волновало. — Как он получил деньги без этих проклятых чековых книжек?

Он все быстрее и быстрее потирал руки. Они шуршали, как наждачная бумага, и если бы между ладонями у него была сухая палочка, то, я думаю, она бы загорелась.

— Миссис Сент-Джордж, не могли бы вы немного сбавить тон…

— Я позабочусь о своем тоне, — еще громче ответила я. — А вот вы позаботьтесь о том, как этот ваш дрянной банк ведет дела, приятель! Как мне кажется, вам нужно позаботиться о многом.

Он взял со своего стола листок бумаги и взглянул на него.

— Согласно этому, ваш муж утверждает, что книжки потеряны, — наконец-то выдавил он из себя. — Он попросил выдать новые. Это достаточно обычно…

— Обычно! — завопила я. — Вы даже не позвонили мне! Никто из банка не позвонил мне! Эти книжки принадлежат нам обоим — именно так объяснили мне, когда я открывала счета на Селену и Джо-младшего в 1951 году, и то же самое сказали мне в 1954-м, когда я открывала счет на Питера. Вы хотите сказать мне, что с тех пор правила изменились?

— Миссис Сент-Джордж… — начал он. Но с таким же успехом он мог попробовать насвистывать ртом, набитым печеньем; я хотела высказаться до конца.

— Он рассказал вам сказочку, и вы поверили; он попросил новые книжки, и вы выдали их. Как вы думаете, кто вносил эти деньги в банк? Если вы думаете, что это был Джо Сент-Джордж, то, значит, вы еще глупее, чем кажетесь!

К тому времени все в банке прекратили даже притворяться, будто занимаются своим делом. Все застыли на своих местах и смотрели на нас. Судя по выражению их лиц, большинство из них считало это грандиозным шоу, но я сомневаюсь, что это было бы столь же занимательно, если бы эти деньги на обучение в колледже для их детей улетели вот так у них из-под носа. Мистер Пис покраснел до ушей.

— Пожалуйста, миссис Сент-Джордж, — наконец произнес он. К тому времени он выглядел так, будто вот-вот расплачется. — Уверяю вас, что все, сделанное нами, было вполне законно — такое часто встречается в банковской практике.

Я понизила голос. Я чувствовала, как вся моя воинственность, а вместе с ней и все мои силы покидают меня. Джо провел меня, обвел вокруг пальца, но теперь я не стану дожидаться второго раза, чтобы сказать: позор мне.

— Может быть, сделанное вами и законно, — сказала я. — Следовало бы подать на вас в суд, чтобы выяснить это, но у меня для этого нет ни времени, ни денег. Кроме того, не вопрос о законности выбил у меня почву из-под ног… а то, что вам троим даже в голову не пришло — есть еще один заинтересованный в этих деньгах человек. Разве «стандартная банковская практика» не позволяет сделать хоть один-единственный звонок? Я имею в виду то, что на всех этих карточках есть телефонный номер, и он не изменился.

— Миссис Сент-Джордж, мне очень жаль, но…

— Вот если бы все было наоборот, — продолжала я, — если бы это я рассказала вам историю о потерянных чековых книжках и попросила новые, если бы это я начала спускать то, что откладывалось одиннадцать или двенадцать лет… разве вы не позвонили бы Джо Сент-Джорджу? Если бы деньги были все еще здесь, чтобы я могла отступить сегодня, как намеревалась это сделать, разве вы не позвонили бы ему в ту же минуту, как только я вышла бы из банка, чтобы сообщить ему — просто оказывая любезность, — что сделала его жена?

Потому что именно этого я от них и ожидала, Энди, — именно поэтому я выбрала день, когда Джо не будет дома. Я собиралась вернуться на остров, забрать детей и быть уже далеко-далеко к тому времени, когда на подъездной дорожке появится Джо.

Пис посмотрел на меня и открыл рот. Затем закрыл его и ничего не сказал. Это было уже не нужно. Ответ был написан на его лице.

Конечно, он — или еще кто-нибудь из банка — позвонил бы Джо и звонил бы, пока не поговорил с ним. Почему? Потому что Джо был хозяином дома, вот почему. И причина того, что никто не потрудился позвонить мне, была в том, что я была всего лишь его женой. Что там я могла знать о деньгах, кроме того, как зарабатывать их, стоя на коленях, надраивая полы и вылизывая туалеты? Если хозяин дома решил потратить все отложенные деньги своих детей, значит, у него была достаточно веская причина, а если это и не так, разве это важно? Это не имеет никакого значения, потому что он хозяин в семье, он отвечает за все. А его жена — всего-навсего женщина, она отвечает только за полы, туалеты и воскресные обеды.

— Если возникла проблема, миссис Сент-Джордж, — продолжал говорить Пис, — я очень сожалею, но…

— Если ты скажешь о сожалении еще раз, я так скручу твою голову, что ты станешь похож на горбуна, — проскрежетала я, но он мог уже не опасаться за свою жизнь. В тот момент я не чувствовала в себе сил даже для того, чтобы отпихнуть с дороги пивную банку. — Просто скажи мне одну вещь, и я отстану от тебя: деньги потрачены?

— Откуда я могу это знать? — ответил он.

— Джо имеет дело с вашим банком всю свою жизнь, — стараясь казаться спокойной, сказала я. — Он мог бы положить эти деньги в другой банк, но вряд ли сделал это — он слишком тупой и ленивый и редко меняет привычки. Нет, либо он закопал их где-то, либо положил их в ваш же банк. Вот что я хочу знать: открыл ли мой муж новый счет в вашем банке за последние пару месяцев, — Только это, Энди, звучало как «я должна знать». Узнав, что мой муж обвел меня вокруг пальца, я почувствовала себя отвратительно, это было ужасно, но не знать, растрынькал он деньги или нет… это могло убить меня.

— Открыл ли он… это секретная информация, — сказал мистер Пис.

— Ну да, — произнесла я. — Она была таковой. Я прошу вас нарушить правило. Взглянув на вас, можно понять, что вы не часто это делаете. Но это были деньги моих детей, мистер Пис, и он обманным путем завладел ими. И вы это знаете — доказательство лежит прямо на вашем столе. Эта ложь не сработала бы, если бы этот банк — ваш банк — сделал одолжение и позвонил мне.

Кашлянув, он начал:

— В наши обязанности не входит…

— Я знаю, что не входит, — оборвала его я. Мне хотелось схватить Писа и как следует встряхнуть, но я понимала, что это не поможет — на такого человека это не повлияет. К тому же моя мать говорила, что невозможно поймать больше мух на уксус, чем на мед, и я знала, что это действительно так. — Я это знаю, но подумайте, один-единственный звонок избавил бы меня от горестных мук и сердечной боли. Но если вы захотите хоть немного уменьшить мои страдания — я знаю, что вы не обязаны, но если вы захотите, — пожалуйста, скажите мне, открыл ли он новый счет в вашем банке, или мне придется перекопать всю землю вокруг моего дома. Пожалуйста — я никогда не расскажу об этом. Клянусь Господом, никогда.

Он сидел и смотрел на меня, барабаня пальцами по зеленым листочкам бумаги. У него были такие ухоженные ногти, как будто он пользовался услугами профессиональной маникюрши, хотя я знала, что это не так — мы же говорим о Джонспорте 1962 года. Я думаю, маникюр ему делала его жена. Эти чистенькие, ухоженные пальчики глухо постукивали по бумаге, и я подумала: «Он ничем не захочет помочь мне, это не тот тип мужчин. Что ему за дело до жителей острова и их проблем? Он заботится только о своей собственной шкуре».

Поэтому, когда он заговорил, я почувствовала легкий укол совести за то, что думала о мужчинах вообще и о нем — в частности.