Плешивый мальчик. Проза P.S. (сборник) Попов Евгений
– Я? Ладно. Я хотел промолчать, но раз вы просите, я скажу. Я вам вот что скажу, дорогой мой товарищ. По моему глубокому убеждению, всякая рассказанная история служит лишь для того, чтобы сделать из нее какой-либо вывод, резюме. Подвести черту. Это – моя теория. Это – мое глубокое убеждение. А из вашей истории адекватного вывода сделать нельзя, так как слишком сомнительно ваше благородство и моральное превосходство над теми хмырями, слишком слабо обрисованы хмыри и профуры, слишком неясна расстановка сил добра и зла в вашей истории. И все это вдобавок при многозначительной простоте вашего рассказа. Ложная простота! Ложная многозначительность! Ложь и ложь! Совокупность двух видов лжи! Ваш рассказ не может существовать без чего-то главного, резюмирующего. Понимаете? Как мой жилет без пиджака. Ну, вот представьте себе, если бы я тут сидел без пиджака в одном жилете, хорошо бы это было?
– Это верно! – волнуясь, воскликнул мальчик. – Это настолько верно, что я, по моему мнению, должен присоединиться к высказавшемуся товарищу.
– Да что уж там. Это все хреновина, пустое, – добродушно улыбаясь, оправдывался солдат, – я и сам не понимаю, что к чему. Зачем я к ним полез? Подумаешь! Может, эти хмыри были их законные мужья. А слова профур, обращенные ко мне, являлись женской шуткой. Может так быть? Может быть вполне. Э-эх, и всю-то мне жизнь не везет. В школе я курил махорку, в Алдане мне выбили зуб, и вот вы с пацаном сейчас меня ругаете. И правильно ругаете, наверное. И, между прочим, может быть вполне, что и зуб мне правильно выбили. За дело. Не лезь в чужие семьи. Э-эх. Дай-ка я лучше выпью, – сказал он, вынимая из кармана пол-литра водки. Поднес ко рту и хотел пить.
И совершенно точно стал бы пить. Тут и сомнений никаких быть не может. Выпил бы – это как пить дать, если бы не приключилось вдруг ниже описываемое ужасное событие.
А в вагоне действительно случилось вдруг нечто ужасное: защелкало, зашелестело, зашевелилось, засуетилось, забегало, задвигалось.
Как бы это гром с ясного неба на ошарашенную местность и ветер, со свистом рассекающий дотоле спокойные купы деревьев.
– Это щелкунчики, – побледнев, сказал мальчик.
– Яковы? – глухо отозвался солдат, проворно пряча невыпитую водку.
А это контролеры железных дорог в этот именно день и на этом именно поезде устроили вдруг внезапную проверку проездных документов.
Работая компостерами, они шли по двое с двух концов вагона. Зловеще мерцали алюминиевые звездочки на обшлагах их форменных пиджаков. Жалобно стонали гонимые ими огрызающиеся безбилетные. Охали сердобольные грибники.
И вот они уже дошли до нас, и вот они уже встали молча над нами. Встали молча, а потом и говорят в четыре голоса:
– Ваши билеты!
И безбилетники тоже, огрызаясь, перепихиваясь, кривляются:
– Ваши проездные документы.
Нахалы!
Мальчик тут тотчас же встал и присоединился к безбилетной толпе, предварительно объяснив всем, что он – дитё.
Бывший солдат сделал вид, что он очень устал от жизни и давно спит, но его разбудили и тоже присоединили.
А я искал по всем карманам – картонный прямоугольник с дыркой, в одном кармане, в другом, в третьем, в четвертом, в пятом, в шестом, в седьмом, в восьмом – нету!
– Черт побери. Где же он?!
– А вы его, наверное, забыли взять с собой, – сказал один контролер.
– Он его, наверное, потерял при входе и выходе пассажиров из вагона, – сказал другой контролер.
– Вы, наверное, очень опаздывали на электричку и не успели взять билет, – сказал третий.
– Его билет был, наверное, у товарища, а его товарищ сошел на предыдущей станции. Большая жалость, – сказал четвертый.
Потом все четверо некоторое время укоризненно молчали.
Зато не умолкали наглые безбилетные.
– Он его оставил дома на рояле.
– Около белого телефона.
– Совершенно случайно.
– Простите его.
– Помилуйте, товарищи, – возразил я, – неужели вы меня принимаете за студента, дитя или лицо, не отвечающее за свои поступки? Ведь у меня, несомненно, должен быть билет. Я купил его за 25 копеек в кассе пригородной станции.
– Если бы у вас был билет, то он бы был, а так его у вас нету, – справедливо возразил контролер и сделал резюме: – Жилет одел, прохвост, а билет дядя за него покупай.
И он был бы совершенно прав, этот человек, если бы это было действительно так.
Таким образом, и меня они сняли с места и меня поволокли вместе со всеми прочими в голову поезда, вымогая по дороге три рубля штрафу.
– Нет у меня три рубля. За что я вам буду давать, когда я уже брал билет за 25 копеек? Я не студент, не ребенок. Я отвечаю за свои слова и поступки.
– Нету у нас три рубля. За что мы вам их будем давать, у нас нету три рубля, – ныла и толпа, пытаясь раздробить зловещее молчание контролеров.
Эти люди загнали нас в самый передний тамбур, а сами куда-то исчезли.
И наступила тишина, и наступило молчание. Тамбур позванивал и шатался. Сбившиеся в кучу, мы грели друг друга. Нас было человек около дюжины. Не было среди нас веселых, но солидных грибников, не было среди нас обладателей трех рублей.
Малодушные скребли мелочь по карманам, надеясь подкупить неподкупных. Мальчик тихо плакал, заметно повзрослев. Он плакал, но все-таки писал в книжечку карандашиком при никудышном тамбурном совещании. Солдат же выпил наконец и заснул стоя – тихимсном счастливого подростка.
И на его одухотворенное лицо упала уже окончательно наступающая вечерняя тень.
Пошли шепотки.
– Ой! И что с нами будет?
– А будет то, что стащут в милицию и оштрафуют как надо.
– А может, по дороге отпустят. Меня раз отпустили.
– Отпустят, жди.
– Ой-ой-ой.
И тут меня взорвало. Меня, тихого человека.
– Товарищи! Ну, вы-то хоть мне верите, что у меня был билет? Вы понимаете, что я – жертва роковой ошибки. У меня есть билет. Я его брал. И вообще. Мы дожили до счастливых времен, а не верим друг другу, что у нас есть билет. И вообще. Это – безобразие, не верить мне, что у меня есть билет. Вы понимаете это?
– Понимаем, понимаем, – закивали товарищи, не веря мне, – как же тебе быть без билета, коли на тебе жилетка с часами.
– Это – безобразие! – опять вскричал я. – Я чувствую, что даже вы, мои невольные товарищи по несчастью, не верите мне. Но я докажу. Клянусь своим жилетом, что докажу… Пустите меня! – окончательно разошелся я. – Я докажу. Я докажу. Я сейчас на ходу выйду из поезда. Из-за такой незначительной вещи, как билет. Я сейчас на ходу выйду из поезда, а вы убедитесь, что на земле есть еще честный человек, и этот человек – я!
– Да верим мы тебе. Верим. Мы даже видим, что у тебя легкоранимая душа. И жилету верим, – удерживали меня сердобольные безбилетники, поняв мой план и решительность.
Но и удерживая, конечно же, не верили.
Укоряли:
– Постыдились бы так делать. Ведь на вас же жилет.
– Бессовестный самоубийца.
– Нехорошо.
– Это не выход! – кричал мальчик. – В любой ситуации надо оставаться человеком.
– Ты противоречишь себе, – холодно заметил я. – Ты требовал активных действий. Вот они.
При этих словах я вырвался, с невесть откуда взявшейся физической силой раздвинул пневматические вагонные двери и, пнув кого-то напоследок, на ходу вышел из поезда.
Вы никогда не выходили на ходу из поезда? О! Сейчас я вам расскажу, что из этого получается.
Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы.
Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.
Тут-то я и потерял веру в жилет.
Выйдя из поезда на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы, который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый картонный билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня.
А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.
А теперь – все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком состоянии, отдыхая после совершенно несвойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления, пришел к полнейшему отрицанию жилета.
Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицательный жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка.
Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорее пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.
23 сентября 1969 г.
Красноярск
Р.S. Этот рассказ обнаруживает неплохое для советских времен знание молодым писателем модных достижений мировой литературы, доступной ему в переводах. И доказывает, что и тогда, если кто-то что-то хотел узнать из упомянутой культуры, то слабую возможность для этого имел, даже если не слушал с утра до ночи Би-би-си и «Голос Америки». Причем география здесь не имела ровным счетом никакого значения. Были и в столице неучи, были и в Сибири интеллектуалы.
«Трансатлантический экспресс» – не могу удержаться, чтобы не упомянуть, что лет десять назад мне бог дал свидеться с великим Аленом Роб-Грийе. На берегу Черного моря в городе Констанца, куда террористы когда-то угнали броненосец «Потемкин», и в Бухаресте, где восставший народ некогда укокошил диктатора Чаушеску. Г-ну А. Роб-Грийе было уже за восемьдесят, но он вовсю хлестал красное вино, и лицо его, где как в капле воды отражалась вся его бурная жизнь, было подвижным и лукавым. Как ни странно, но он даже запомнил мою фамилию, хотя произносил ее с ударением на первый слог. Попов. Ну да что взять с француза! А кто мне не верит, у меня есть фотография, и был свидетель, поэт Геннадий Айги. Я Роб-Грийе с тех пор уважаю еще больше.
«Золотые плоды» Натали Саррот – все эти «золотые плоды» – скудный урожай советской «образованщины», к которой и я скорее всего отношусь.
Чудеса в пиджаке
Представьте себе на минуту, что вы не тот высокоорганизованный человек, каким вы, несомненно, являетесь в обыденной жизни, а молодой алкоголик, т. Оскин, Аркадий.
Вот вы ночью напиваетесь до чертиков и ведете себя соответственно. Кричите, поете и пляшете, хохоча. А также в процессе пляски пытаетесь выворачивать свои пустые карманы. Карманы выворачиваются, и пьяные окружающие констатируют их абсолютную пустоту.
И вдруг утром ваш старый пиджак, сиротливо висящий на спинке стула, приносит вам неожиданные сюрпризы.
Так вот. Этот самый т. Оскин, проснувшись однажды утром, обнаружил в своем собственном пиджаке десять настоящих рублей.
Событие это очень удивило беспечного Аркадия, потому что денег у него в последнее время и никогда не водилось. Очень-очень это, с позволения сказать, происшествие удивило Аркашу.
– Чудеса, – сказал он, тупо глядя на деньги, – чудеса в моем дырявом пиджаке.
Сказав «чудеса» и повторив «чудеса» т. Оскин встал с постели, чтобы поймать муху, нецелеустремленно ползущую по оконному стеклу. Бросил Аркадий муху навзничь на пол, раздавил он ее крепким каблуком, надел пиджак да и отправился с похмелья на работу, чтобы честно трудиться и заработать денег на жизнь.
Только на работу он не попал, так как человек был необыкновенно слабый. Встретил Фетисова. Показал ему десятку. Тот тоже удивился. Поговорили друзья-приятели о том и о сем, завернули куда надо и так далее. В общем, возвратился т. Оскин домой поздно ночью с пением украинской народной песни «Посияла огирочки близко над водою». Попел немного и одетый бухнулся на постель.
Проснувшись утром следующего дня, он немало изумился нелепости своей жизни.
– Что же это я делаю, подлец! – сказал Аркадий, стоя перед зеркалом и не узнавая себя. – Это же кончится тем, что я окончательно потону на дно, и меня выгонят с работы.
– И правильно сделают, – сказал Голос.
– Ничего себе правильно, – возразил Аркадий. – Ведь я же человек. Человек. Ты меня понимаешь?
И еще что-то продолжал бормотать, ощупывая себя и свою неснятую одежду.
Тут ему пришлось дернуть себя за нос, потому что иного выхода не было. Потому что в том же кармане он нашел те же или другие десять рублей, ту же десятку, тот же красный червонец.
– Ай! – сказал Аркаша. – Ай, что делается! Не понимаю и даже боюсь!
Сказал и посмотрел по сторонам дико.
А по сторонам были одни голые стены. На стенах почти ничего не было. Он-то, конечно, всем всегда говорил, что ему ничего и не надо, но ведь лгал, шельма. С удовольствием ведь завел бы себе на стены какие-нибудь такие приличные вещи, как, например, ковер. Но, увы! Патологическое влечение к алкогольным напиткам это совершенно исключает.
Дико озираясь по сторонам, т. Оскин вышел на улицу и там тоже ничего не понял.
Ездили трамваи. Гуляли знакомые. В магазинах продавали еду и напитки.
Короче говоря, дома он оказался опять очень поздно. Он мычал и плакал, а на земле молодойчеловек стоял так: поставил ступни под углом девяносто градусов друг к дружке и перекатывался с пятки на носок, а также с носка на пятку.
– Эх, т. Оскин. Разве ж можно пропивать десять рублей дотла, даже если ты нашел их неизвестно по какому случаю? – спросил Голос.
Но ничего не отвечал бедняга. У него и у самого накопилась масса вопросов, требующих немедленного разрешения.
– Что же будет, – вопрошал Оскин, в отчаянии и испуге ломая свои белые пальцы, – разве так можно делать?
И естественно, так и не узнал, можно или нет. А то как же иначе?
Ведь в комнате он был один, кто б ему мог ответить? Голос? Так Голос и так не знал, что к чему.
И, между прочим, зря они оба так уж сильно переживали. Как выяснится в конце этого рассказа, все в конце концов разрешилось благополучно, а Оскин даже получил от этого небольшую пользу – излечился от алкоголизма.
Да-да. Не прошло и недели, как все прекраснейшим образом объяснилось, тем самым доказав, что никаких чудес в жизни и в пиджаке нет и быть не может. Все имеет строгое объяснение и причинно-следственные характеристики.
Да и какие уж тут могут быть чудеса. Уж не думаете ли вы, что если алкоголик т. Оскин каждый день недели находит в кармане по десятке, то значит жизнь полна чудес? Совершенно это неправильное, позвольте вам заметить, представление. И отчасти даже вредное своей легкомысленностью. Что? Вы так думаете? Тогда извините, ослышался, виноват.
Я лично считаю, что жизнь полна занятных историй. И не больше и не меньше. Просто истории и все тут.
И вот с т. Оскиным эта его просто история разворачивалась и продолжалась далее таким образом.
После истерик, восклицаний и вопросов т. Оскин проснулся, ясно, опять с похмелья, но уже довольно спокойным человеком.
Он привычной рукой полез в карман. Не ломал он больше пальцы, не удивлялся он больше, а только крякнул от удовольствия, увидев, что десятка опять на своем месте.
Встал, ушел, пошел, гулял, пришел, лег, спал. Пьяный.
Новый день. Прежняя картина. Тот же пиджак. Та же десятка. Берет десятку. Довольный уходит.
– Эх, Оскин, Оскин, – говорит ему вдогонку Голос, – не доведет тебя это до добра. Впрочем, не бойся. Все кончится благополучно.
А ему даже и на Голос плевать. Видите, до чего обнаглел?
Но чудес нет. Я еще раз обращаю ваше внимание на этот несомненный факт в связи с тем, что на пятый день нахождения сумм т. Оскиным было обнаружено в пиджаке уже не десять, а всего семь рублей. Семь рублей, уже не десять.
Дальше – меньше. На шестой день нахождения – всего лишь три рубля. Трешка. Пропита.
И настает седьмой день недели мнимых чудес. И на седьмой день недели мнимых чудес т. Оскин лезет в чудесный пиджак и извлекает из него шесть медных копеек.
Тут следует заметить, что этот седьмой день был по странному совпадению понедельник. А понедельник, как известно, является днем начала рабочей недели.
Оскин же хоть был и алкоголик, но человек сообразительный. Знал, что можно, а что нельзя. Знал, что неделю можно на работу не ходить, а больше нельзя.
Сообразительный Оскин посмотрел на часы. Часы ничего не показывали. Сообразительный Оскин включил радио. «На зарядку! На зарядку!»
И понял Оскин, что на работу он не опоздал, а если поторопится, то даже и успеет. Может идти на работу.
Чем-то он там наскоро перекусил, на кухоньке что-то скушал, подчистил свои полуботиночки, пригладил свои редкие волосики, алкоголик мой бедный. Сел со своими шестью копейками в автобус и приехал на работу.
На работе Оскин довольно быстро разъяснил интересующемуся начальству, что все пять рабочих дней прошедшей недели находился у постели больного дедушки, находящегося в забытьи. А теперь дедушка умер, и т. Оскин уж на работе, а также просит задним числом как-нибудь отметить его на работе, ввиду утраты дедушки, или дать ему задним числом отпуск за свой счет, если не принимать утрату дедушки к сведению.
Далее разворачивается такая сцена.
– Это очень грустно, товарищ Оскин, что у вас умер дедушка. Не стало на земле еще одного прекрасного человека. Вечная ему память в сердцах. Но скажите, пожалуйста, где те шестьдесят рублей 06 копеек профсоюзных денег, что были доверены вам как уплата профсоюзных взносов для передачи по назначению.
Тут т. Оскин потупился и горько-горько заплакал, прикрывшись рукавом.
– Товарищи, – сказал он, – если бы только я сам был виноват. Ведь это у меня наследственное. Мой папа Василий пил много водки. Пил ее и дедушка Пров. А прадедушка Степан допился до того, что сидел все время на печке и ел сырое тесто. А прапрадедушка Анисим однажды обругал в пьяном виде царский режим, и его за это сослали в Сибирь. Товарищи, коллектив! Помогите мне, если можете. Помогите мне, а деньги я потом отдам.
– Он прав. Он виноват, но не в той мере, чтоб его можно было за это карать, – сказал посовещавшийся коллектив и помог т. Оскину.
Его отдали на принудительное лечение от алкоголизма в прекрасную психиатрическую лечебницу, полную света, воздуха и запаха хвойных деревьев.
Оттуда Оскин вышел помолодевшим и просветленным. Любо-дорого на него теперь посмотреть. Денег в пиджаке он больше не находит, так как пиджак у него сейчас совсем другой, новый, а все деньги он хранит на сберкнижке.
Оскин больше не плачет. Он не разговаривает с Голосом, не ловит чертей, не давит мух и не кричит «что делать?». Он сам теперь знает, что делать. Честно трудиться и хорошо вести себя – вот что нужно делать.
И еще избегать подобных вышеописанных чудес. Ибо они редко доводят человека до хорошего конца, а если и доводят, то только в рассказах, как две капли воды похожих на этот.
25 сентября – 7 декабря 1969 г.
Красноярск
Р.S. Чтобы напечатать этот рассказ при Советах, я раз десять менял его концовку, и, наконец, он вышел весь порезанный, в жутком виде «юморески», в разделе сатиры и юмора «Литературной газеты». Что очень помогло мне в дальнейших хождениях по редакциям, где я говорил, что меня публикует «Литературная газета», так напечатайте же и вы. А мне в ответ, прочитав мой очередной предлагаемый опус, говорили: «Парень ты хороший, талантливый. Вот ты принеси нам что-нибудь другое, мы тебя и напечатаем. А эту антисоветчину ты спрячь, Женюра, и больше ее никому не показывай. Парень-то ведь ты, в сущности, простой, наш, сибирский, и мы тебя за это в гэбуху не сдадим». Везде им эта «антисоветчина» чудилась, как черти алкоголикам в дурдоме.
…допился до того, что сидел все время на печке и ел сырое тесто – фраза навеяна семейными преданиями об одном из моих двоюродных прадедушек.
Бочонок для Цеймаха
Вот ведь как получается, что даже Эдуард Русаков, врач и писатель, мой друг, объявил себя на днях библиофобом.
– Я, – говорит, – сам придумал слово «библиофоб» и в настоящий момент сам являюсь первым убежденным и законченным библиофобом, потому что иначе я пропаду.
Я, – говорит, – покупаю книгу, – продолжает Эдик, – и люблю ее, я читаю и люблю, потому что книга – символ. Но приходит некто, и заходит некто, и лезет в книжные шкафы мои, и просит жалобно: «Дай, пожалуйста, прочту, товарищ!»
И я даю ему книгу, – еле сдерживая готовые вырваться рыдания, заканчивает Эдик, – и больше не вижу ее никогда, мою любовь. Ибо взятые на прочтение книги не возвращаются на полки свои. «Пойми это», – сказал я себе, – окончательно заканчивает Эдик, – и стал библиофобом. Теперь я не люблю книги и не покупаю книги, а когда покупаю, то мне не жалко, если их у меня крадут, потому что теперь я ненавижу книги.
Сказал, утер вырвавшиеся все-таки слезы и подарил мне пятый том сочинений Эйзенштейна с трогательной надписью: «Евгению – от Эдика, библиофоба».
Вот ведь как оно получается. Кража книг у знакомых и в общественных библиотеках приняла столь фантастические размеры и масштабы, что я не мог пройти мимо и самолично казнил одного книгокрада.
Вот ведь как оно получается – некто Вадик Цеймах, мой закадычный приятель, взял у меня как-то на один день почитать «Избранное» Эдгара По.
И не вернул мне «Избранное» никогда.
Отговаривался он вначале тем, что он, дескать, книгу действительно брал, но потом возвратил, принес, когда меня не было дома, положил «Избранное» на кухонный стол, а там, дескать, были в это время тот-то и тот-то, вполне может быть, что это именно они и взяли, а он не брал, и не только не брал, а даже и не знает, о чем там написано, потому что книжку эту он не читал, а сразу же отдал ее мне, не выходя из дому, и еще я сказал: «Ну, хорошо», и положил книжку туда-то и туда-то, и тут Цеймах замолкал и смотрел на меня совершенно безумным взором.
И я еще тогда поклялся жестоко отомстить ему, и я с блеском, о, с каким блеском я выполнил обещанное!
Вот ведь как оно получается. В один прекрасный день я поутру приехал на трамвае в городской ломбард и представил ломбардовскому служащему семейную хрустальную вазу.
Восхваляя дороговизну и физические свойства хрустальных ваз, я получил под нее десять рублей одной-единственной красной бумажкой. Получил после пререканий, после нежеланий ту вазу брать – столь громоздкий предмет, после обещаний, клятв – вазу с ближайшей получки выкупить и тем самым вернуть ее своей семье и освободить место в ломбарде.
Не выкупил, кстати, и до сих пор, и до сих пор страна Ломбардия шлет мне безответные угрожающие письма.
Тут же в ломбарде я разменял червонец у каких-то людей, постоянно и безмолвно стоящих у двери и смотрящих друг на друга, а вечером меня уже можно было увидеть в пивной «Веселый спутник», где я, махая тремя зелененькими и одной желтой, требовал, чтобы выдали на мой стол еще замечательного пива в толстых стеклянных кружках, да и бубличков соленых побольше. Пил. И пил, заметьте себе, также приглашенный мной Цеймах, Вадик.
Всем известно, что пиво обладает странной особенностью долго не задерживаться в организме пьющего его человека. Вот мы и вышли с Вадиком на морозный двор, где ветерок, звездочки синие на небе, и говорю я тут:
– Мне очень интересно, что это за дверь рядом с той, из которой мы только что вышли. Видимо, она ведет в какой-либо, кое, нибудь, таки, ка подвал.
– Это – очевидно, – отвечает Цеймах, открывая интересующую нас обоих дверь и, смело сделав решительный шаг, исчезает с моих глаз.
Я же, довольный, что все обошлось без особого шума, осторожно спускаюсь в подвал и вижу Цеймаха, распростертого и бездыханного на полу, около огромной бочки, съехавшего в подвал по лотку, предназначенному для подъема и спуска аналогичных бочек.
– Хорошо, друг. Вива, Цеймах, – говорю я и ставлю его, еще не пришедшего в себя, в ту самую бочку, около которой он лежит бездыханный и упавший, и закрываю его крышкой, и набиваю обручи, и говорю следующие жестокие слова Цеймаху, очнувшемуся, стоящему во весь свой двухметровый рост в бочке и дышащему через специально приготовленную мной во избежание человекоубийства резиновую медицинскую кишку.
– Цеймах, – торжественно говорю я, – Цеймах, чей взмах меня не осеняет. Прежде всего – справка. Ты будешь здесь всего один день, сутки, всего 24 часа, но за этот день ты познаешь весь ужас унижения, отчуждения и нахождения в бочке с пивом.
Я перевел дух. У меня дрожали руки. Цеймах жалобно молчал.
– Помни, Вадик, что за время твоего нахождения в бочке с пивом твое прекрасное тело начнет гнить, и по нему поползут пятна тления. И ты будешь 24 часа, да, о! – двадцать четыре часа ты будешь находиться в жидкости, состоящей из пива, воды, миазмов и твоих слез. Ты знаешь, почему я поступил столь жестоко и казню тебя?
– Да, – чуть слышно ответил Цеймах. – Я оскорбил тебя. Я взял у тебя Э. По «Избранное» и до сих пор не несу. Я оскорбил тебя. Ты поклялся отомстить мне и вот мстишь, как в рассказе «Бочонок Амонтильядо».
– Цеймах, – сказал я, чувствуя, что слезы уже проделали соленую дорожку в моих щеках, – Цеймах, ха-ха, и вдобавок все будут знать об этом. А я сейчас уйду, потому что здесь до того чрезвычайно много селитры, что я могу расчихаться и заболеть, а так как температуры у меня не будет, то мне не дадут бюллетень и запишут прогул, потому что завтра на работу я, расчихавшись, не пойду. Держись, друг. Ха-ха. Я ухо-жу, Цеймах. Я поклялся жестоко отомстить, и вот тебе моя месть.
…Заплакал тогда Цеймах, упал головой на пустые пивные кружки, заполнившие наш стол, и весь в слезах сознался в краже, и обещал мне отдать «Избранное» Э. По немедленно, как только протрезвеет.
Но ведь и до сих пор не отдал – что за мерзавцы живут на свете! Ведь какой хороший писатель Эдгар По! Неужели мне больше никогда не суждено прочитать что-либо из его произведений? А ведь как хочется. Взял бы сейчас книжечку да читал бы, покуривая, вместо того чтобы писать разную чепуху, подобную вышенаписанной.
17 января 1969 г.
Красноярск
Р.S. Эдуард Русаков (р. 1942) – мой близкий друг, бывший врач-психиатр, ныне один из самых известных сибирских прозаиков.
Цеймах – я как-то упустил тогда из виду, что эта фамилия – еврейская, потому что мне это до сих пор все равно, кто какой национальности. «Не мог он турка от еврея, как мы ни бились, отличить», – это про меня сказано.
…а вечером меня уже можно было увидеть в пивной «Веселый спутник» – «Веселый спутник» – название советской еженедельной увеселительной радиопередачи вроде какой-нибудь нынешней телевизионной «Смехопанорамы» Евгения Петросяна.
Вива, Цеймах – скрытое зубоскальство над известным лозунгом «Вива, Куба!». Кубу, неизвестно за что, тогда сильно полюбили многие советские люди.
Рассказ «Бочонок Амонтильядо» – видите, какие книжные страсти бушевали тогда в России, в то время как сейчас, в эпоху ГАДЖЕТОВ, хорошие печатные книжки, увы, мало кому нужны? Видите, какой «пир духа» вершился уже тогда в так называемой провинции задолго до того, как в столице наступила «перестройка» и возникло это неблагозвучное словосочетание, авторство которого приписывают М.С. Горбачеву.
…чепуху, подобную вышенаписанной – ну, почему же так сразу? А может, это постмодернизм, и я его предтеча?
И стоя в очереди
И стоя в очереди, какой-то человек злобно рассказывал, как всего раз за всю жизнь он купил в магазине хорошее сливочное масло.
– А было это в городе Красноярске в одна тысяча шестьдесят четвертом году, когда стоило оно уже три пийсят за кило, – злобясь еще больше, почти сатанея, высказался он, – и было оно белое-белое, как сало.
– Вот то-то и оно, – косясь на белый глаз злобного, опасливо вступил некий старичок, – масло которое хорошее, дак до того оно капризное, до того как стэрвочка заводская, хе-хе, что положишь его в помещение на бумажку – глянь, а оно уже и растаяло до состояния густых слез.
– А вот еще, – явно волнуясь, начала немолодая и много повидавшая женщина. И волновалась она не зря – история эта была центральной в ее жизни, и рассказывала женщина эту историю каждый день, включая и тот день, когда эта история приключилась, каждый день, потому что каждый день хоть немного да стояла в очереди, а если очереди не было, так она сама очередь находила. И рассказывала она всегда хорошо – ясно, взволнованно. Да и чем же она, к примеру, отличалась от народной артистки, к примеру, республики, которая лет двадцать подряд каждый день грустит со сцены о золотых временах и утраченных идеалах? А? Чем? Силой таланта и актерской откровенностью? Ну, нет. Получку только ей, милочке квартирно-магазинной, платить некому – вот что за такие представления, и все.
Она бы и сегодня рассказала все, как есть, про себя, все так, что все и приободрились бы и человеками себя почувствовали, но, видимо, не суждено ни им, ни вам узнать, что же было вот еще, потому что после слов «А вот еще…» в магазине-гастрономе № 22 «Диетпитание» начисто потух свет.
И стало тихо.
Стало тихо, как становится тихо везде на земле, где внезапно потухнет свет.
И все старались не шуршать, чтоб на них что-нибудь не подумали, но не думали они, кто на них будет думать, кто? Ведь ни думающих, ни тех, о ком они думали, нету. Не видно их во тьме гастронома № 22 «Диетпитание», скрыла их тьма диетическая совсем.
Продавец бы свечурку пошел зажег, а ему тоже стало страшно – ай кто длинной лапой да как накроет бутылку «Московской», а на закуску не кусочек, а копилочку с надписью «Доплачивать до 5 коп.»…
Ну, тишина прямо стала как в кладбищенском склепе. И длится эта тишина и две минуты, и три, и пять, и темнота не рассеивается, потому что, видно, некому ее рассеять.
А за окном темь с фонарями.
А под окном шастают, шаркают прохожие, но никто в магазин не заходит – там в окнах топь теми – там темно, там, может, вовсе и не торгуют сегодня, там с утра, может, был учет, в обед – переучет, в полдник – ревизия, а сейчас их всех уже в тюрьму увезли, там, может, деньги растратили и пьянствовали в ресторане «Парус» с командированными.
И вдруг резкий неприличный звук, исторгнутый из чьего-то ослабленного темнотой, тишиной и оцепенением тела, будто бы решил все. Внезапно зажегся свет. Вдруг все оказались в странном новом мире гастронома № 22 «Диетпитание», где:
…кассирша защищала аппарат «Националь» от темного хищения, как Ниловна Пашку, когда он собрался в кабак, обняв его так, что выступающие детали аппарата глубоко вошли в ее большую и наверняка белую грудь, обтянутую слегка серым японским свитером за 42 рубля;
…продавщица – «душой исполненный полет». Она одной рукой слабо цеплялась за консервы «Окунь-терпуг в томатном соусе», расположенные на дальнем прилавке, другой – тормозила стопку лотерейных билетов на ближней витрине. Пузом, начинающим полнеть, она вминала в стенку внутреннего прилавка куб масла, а расшиперенные ноги ее касались проволочных ящиков. Левая – ящика с ряженкой, правая – с варенцом.
И все, еще стараясь не шуршать, еще держались – кто за открытый карман, кто за сумку: кто за что – вот как, например, крайняя, почтенного вида женщина неописуемой красоты, которая расстегнула на груди зеленую дорогую свою кофту и погрузила пальцы правой руки в межгрудевую теснину, где кошелек прыгал от сердца, как камень под гору, и сетка-авоська съехала через запястье, через предплечье и локтевой сустав до плеча и там только остановилась, покачиваясь.
И все уже были красны, все-все, и хотя обязательно должен был оказаться человек красный более остальных, его не оказалось. Совершенно очевидно, что на него подействовала мысль о том, что в темноте распространяются только звуковые колебания, но отнюдь не световые.
Я молча оглядел очередь, всех по очереди, включая продавца и кассира, и молча направился к выходу, сопровождаемый плохими взглядами всей очереди, включая продавца и кассира.
И тут продавец и покупатель, масла, кассир, банки, бутылки, полубутылки, полуулыбки, тюбики, кульки, бочечки и бочонки, лотерейные билеты, гражданочка, петушок на палочке, касса «Националь», плавленый сыр «Дружба», коньяк «Виньяк», вымпелы, грамоты, таблички, оконное безшторие, поленница колбасы и швабра, приткнувшаяся в углу, – все, ну все, ну все-все-все, вы слышите? – все стало друг другу взаимно вежливо и друг и товарищ и брат, и никто не заметил, что я, помня, что последнее время по состоянию здоровья нуждаюсь в кефире, воротился с крыльца и тихо стал опять в самый конец очереди.
17 сентября – 8 декабря 1967 г.
Красноярск
Р.S. …резкий неприличный звук произвел на первых несостоявшихся восточных издателей этой книги такое же шоковое впечатление, как в свое время на западных издателей – последняя глава «Улисса», где Молли Блюм произносит свой внутренний монолог на фоне начавшегося у нее «обычного женского». Создается впечатление, что ханжи всех стран, времен и народов «родились запечатанными» (Петроний).
Ниловна, Пашка – персонажи революционно-христианского сочинения М. Горького «Мать», экспрессивно, на грани китча экранизированного Всеволодом Пудовкиным. Мне этот немой фильм до сих пор нравится. Там, на фоне жуткой драки, появляется хладнокровный титр, символизирующий, пожалуй, всю нашу новейшую историю – «В трактире становилось все веселее».
…поленница колбасы и швабра – из этого рассказа также можно узнать, что тогда продавали в советских провинциальных продовольственных магазинах. Увы, колбаса вскоре оттуда исчезла.
Славненький мирок
Я давно бы уже рассказал вам историю о том, как у меня с головы слетела шапка, когда я переезжал в новую квартиру на пятом этаже.
Кабы не боялся, что все примут меня за сумасшедшего и будут надо мной смеяться.
Потому что в последнее время некоторые чрезвычайно приучились смеяться над некоторыми рассказываемыми историями, считая, что они – суть плод ума умалишенных.
Ну, а уж над сумасшедшими смеялись всегда – раньше, теперь, и – будут. Это, так сказать, вековая традиция, освященная веками.
А с другой стороны, если скрыть рассказываемую уже мной историю, то я, получается, думаю, что меня посчитают за психа, то есть сам есть уже автоматический двойной псих.
Ничего не понимаю! Но из двух зол выбираю, ясно, меньшее, поэтому и слушайте, в чем суть дела.
А суть дела в том, что, получив новую квартиру на самом пятом этаже, я решил не-е-медленно же переезжать, чтоб ее не заняли ночью, к моему огорчению, чужие люди.
«Да-да. Немедленно и как можно скорее», – говорил я сам себе, стоя посередине новой квартиры на пятом этаже нового дома.
Читать бесплатно другие книги:
