Плешивый мальчик. Проза P.S. (сборник) Попов Евгений
Не верьте им, дорогие читатели. Они все врут.
– Так в чем же все-таки дело? – спросит всякий истинный почитатель гениального мастера.
Ларчик, товарищи, как всегда, открывается просто.
Дело в том, что к рукописям Фетисова имею доступ я, и только я. Это обусловлено двумя причинами. Во-первых, только я могу разобрать дрожащий почерк писателя, вдохнуть в его произведения жизнь, разобрав их и перепечатав на машинке. А во-вторых, я не допускаю к драгоценному архиву никого из посторонних, потому что вот допусти к драгоценному архиву того же дядю Васю Фетисова или Марфу, так они рукописи пожгут, испоганят, а потом, пожалуй, скажут, что так и было. Или еще чего хуже – напечатают что-нибудь где-нибудь под своими собственными неграмотными именами.
А я так никогда не поступлю.
Таким образом, к рукописям имею доступ я, а я все это время был очень занят.
– Чем же это вы, интересно, были заняты? – может спросить меня, бледнея от гнева, какой-нибудь ярый поклонник творчества нашего мастера, – что может быть важнее, чем напечатать еще что-либо из произведений Николая Николаевича? Или вы, может быть, тоже «писатель»?
Отвечаю, что я не писатель, а просто сосед Фетисова и его лучший друг, а занят я был тем, что пробивал на студии фильм по авантюрному роману Фетисова «Похождения Псеукова».
И, кажется, пробил, так что умолкните, злые и недовольные языки!
Могу сообщить под большим секретом, что этот фильм будет еще в большей степени, чем роман, бичевать излишества, в большей степени, но с таким же прирожденным тактом и народной хитринкой. И вообще, в фильме будет полностью сохранен дух Фетисова. Я за этим послежу. Условное название фильма пока «Тени полусвета», но я думаю, что мы с режиссером придумаем что-нибудь получше. В фильме уже почти согласились принять участие все лучшие актеры нашего кино. Но кто будет играть Псеукова, лучше и не спрашивайте. Это пока секрет.
Фильм будет. Все будет в порядке. Ведь сценарист этого фильма я, а согласитесь, кто лучше меня знает творчество Николая Николаевича? Ясно, что никто.
Кстати, сразу же, во избежание сплетен и недомолвок, которые наверняка могут возникнуть из-за клеветы дяди Василия, Марфы, а также зарубежных радиостанций, сообщаю, что я действительно получил за сценарий «Теней полусвета» много денег, но они все пойдут на увековечивание памяти Фетисова в родном городе в виде мемориальной доски на стене его дома. Или я открою на эти деньги народную библиотеку его имени.
Теперь немного относительно сегодняшней публикации «Бог Дионис, царь Мидас и я».
Как мне стало ясно из бумаг, это не что иное, как отрывок из задуманной (а может быть, и написанной) Николай Николаевичем книги рассказов «Мифы и сказки бывшей Древней Греции».
К сожалению, из скорей всего громадной по объему книги я расшифровал пока всего один, предлагаемый вашему вниманию рассказ.
Чувствую, что книга по своему масштабу и подлинно народному эпосу превосходит все подобные сочинения других авторов.
Черт побери! Не устаешь восхищаться непрестанным мастерством Фетисова! Ломаешь голову, ну как это ему удалось совместить все: и живую обрисовку образов, и эпический размах повествования, и насущные проблемы нашего дня.
Ведь в самом деле – и Дионис, и Мидас, и сам рассказчик выглядят в рассказе как живые.
А тонко воссозданный колорит Древней Греции, а тема патриотизма, решенная образом Мидаса, потерявшего связь с родной Фригией!
Особо хочется остановиться на элементе автобиографичности в рассказе. Это я делаю для тех читателей, которые привыкли вульгарно отождествлять «эго» рассказчика с «эго» автора. Не нужно так делать. Я скажу, что Николай Николаевич если и имеет «эго», то это его «альтер эго», или второе я.
В самом деле, ведь смешно же считать, что Фетисов, подобно герою рассказа, окончил Московский библиотечный институт. Никогда он никакого института не кончал. Его учила сама жизнь.
И никогда он не руководил Домом народного творчества. Всем известно, что Николай Николаевич работал регистратором в городской больнице № 1. Он там наблюдал страдания больных.
Потом, третья глава рассказа происходит в г. Новомакедонске. А такого города у нас в СССР нет. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на географическую карту.
И, чтобы окончательно сломить неверие неверующих, что Николай Николаевич и герой моего рассказа не одно и то же лицо, я замечу еще, что в рассказе речь идет о молодом цинике, спалившем Дом народного творчества. «Я родился во время Второй мировой войны с немцами», – говорит он.
А Н.Н. Фетисов был человек пожилой. И родился он скорее во время Первой мировой войны, чем Второй.
Итак, все сомнения разрешены, все невыясненные вопросы выяснены, все улажено, и вот он, рассказ, перед вами. Читайте его, наслаждайтесь творчеством гения. Наслаждайтесь творчеством недавно умершего гения. Что может быть приятней и полезней в наши дни, чем наслаждаться творчеством внезапно умершего гения!
Евг. Попов
Бог Дионис, Царь Мидас и я
1
Как то известно, царь Мидас был в древнегреческой мифологии богом производительных сил природы, богом буйного сока, циркулирующего во всех растениях, во всех, но главным образом в виноградной лозе, из плодов которой делали и посейчас продолжают делать различные алкогольные напитки.
В древнегреческие времена существовал и культ Диониса. Культ – это значит, что его сильно боялись, уважали, почитали Диониса, поклонялись Дионису, совершали связанные с его именем обряды.
Такие, например, как различного вида жертвоприношения – благодарственное жертвоприношение, умилостивительное жертвоприношение, искупительное жертвоприношение.
По случаю Диониса в ходу были также магические жесты, формулы, молитвы и другие примеры человеческого мракобесия, направленные к явному возбуждению суеверия среди масс населения. Примеры, как в зеркале отражающие неправильный социальный строй древнегреческого общества.
И вообще. Из всех культов культ Диониса особенно отличался своим исступленным и оргаистическим характером. Бог-то он бог, но хорошенькая же шушера окружала бога Диониса. Все эти сатиры, силены, вакханки.
Сатиры, они всё по той же мифологии считались полубогами. До богов они не дотянули, во-первых потому, что их было много, а во-вторых, что имели они довольно отвратительный на любой вкус козлиный облик – козлиные рога, козлиные уши, козлиные ноги, козлиный хвост.
Даже то, что сатиры играли на дудке, не прибавляло им благородства, потому что играли сатиры мерзко. Пьяные, зеленые, трясущиеся от алкогольных напитков, они вечно преследовали своей любовью целомудренных нимф – наяд, ореад и дриад, которые являлись женскими духами соответственно вод, гор и деревьев.
А взять, к примеру, силенов. Они тоже считались фантастическими существами, спутниками бога Диониса. Пьяные, лысые, они ездили на ослах, и вид у них, в отличие от сатиров, был весь конский – конские ноги, конский хвост, конские уши.
И ведь именно они, силены, повлияли на формирование личности бога Диониса: научили его пьянствовать, разводить пчел, играть на дудке. Но избави нас какой-нибудь другой бог от подобных спутников!
Не хочется грубить и писать резкие фразы, хочется писать мягко и вежливо, но что касается вакханок, то эти опьяненные вином женщины имели такой низкий моральный уровень, что их определение и описание кратко и просто – это были шлюхи.
И вот, вся лихая компания во главе с богом с утра до ночи и ночью пьянствовала, орала, танцевала непристойные танцы, дудела в дудки и флейты, гонялась за наядами, ореадами и дриадами. А народ их уважал, а народ их почитал, а народ их в культ возводил. Так они и жили.
2
И крутился там среди прочей пьяни некий царь Мидас, тоже порядочный сукин сын.
Он называл себя царем, а поскольку все это происходило очень давно, то он с тех пор так и считается, видите ли, «легендарным фригийским царем».
– Что же это за страна такая, Фригия? – позволили бы мы себе спросить царя и не получили никакого вразумительного ответа.
Он говорил бы, наверное, так:
– Вроде бы это была Фригия – Малая Азия, Анатолия, западный полуостров Азии, почти что нынешняя Турция. Омывалась Черным, Мраморным, Эгейским и Средиземным морями…
– Не слишком ли много морей, Мидас?
– Да, да. Многовато, а также проливами Босфорским и Дарданеллами.
Вот. Видите. Восточная граница у него почему-то проходила через Батуми, население непонятно чем занималось. Вроде сплавом продуктов по воде. Занималось сплавом продуктов по воде, а реки, из которых наиболее значительной была Кзыл-Ормак, являлись несудоходными. Странно получается. И вообще, если Батуми, так пускай будет Батуми. Это в Грузинской ССР. Если Турция, так пускай будет Турция. Если Малая Азия, так Малая Азия, а вот насчет Фригии – вопрос, таким образом, все же остается открытым. Ну и черт с ней, с Фригией.
И пускай этот самый Мидас называл себя царем Фригии, если ему так уж это нравилось, и пускай его считают легендарным царем Фригии, если это так принято. Это, в конце концов, их дело.
Неважно даже и то, что однажды Мидас присутствовал при музыкальном состязании покровителя подрастающей молодежи бога Аполлона с Паном – богом лесов и покровителем стад. Оба играли на свирелях, и Мидас спьяну сказал, что музыкальная культура Пана ушла значительно вперед, за что обозлившийся Аполлон дал Мидасу ослиные уши, и Пан ничем ему помочь не мог, так как сам, будучи пьяным, после хвалебных слов собутыльника уснул мертвецким сном.
Но неважно это все, не в этом дело.
А дело в том, что Мидасу в периоды просветления часто приходили в голову весьма замечательные мысли. Поэтому, видимо, не зря память о Мидасе сохранилась в сердцах народа. Видимо, имели смысл жизнь и страдания Мидаса. Да и остальные, Дионис с компанией, были все-таки, что ни говори, необыкновенные существа. Ведь народ кого попало богом считать не будет.
Так вот. Однажды, в минуту просветления, Мидас вдруг увидел, что живет он очень плохо.
Страна Фригия почти не существует, так как находится неизвестно где. Сам Мидас – вдали от родины. Эмигрант. Денег нету. Очень и очень плохо. Мидас задумался.
Мидас думал о том, что, конечно, можно и дальше жить так же, то есть пьянствовать, играть на дуде, бегать за нимфами и спать с вакханками, просыпаясь от крика «Эвоэ».
Но Мидас, хоть и сукин же был сын, но имел все же некоторую царскую гордость.
И поэтому ему в голову пришла уж совсем дикая фантазия.
Ему вдруг представилось, что как бы это было хорошо, если у него вдруг стало очень много денег, то есть золота. Чтоб у него было золота больше, чем у любого другого.
– Вот бы мне, если бы, чтоб я как что возьму в руки. Или вообще. Прикоснусь, так чтоб любой предмет, он сразу бы превращался в золотой, в монету, – сказал опухший от водки Мидас и заплакал, как дитя.
Плакал он настолько долго, что бог Дионис, случившийся рядом, пожалел беднягу и, с целью, чтоб он не портил веселья остальной бражке, наградил его свойством, о котором вслух мечтал пьяный плакса.
Но всем известно, что уж если кому не повезет, так это – навсегда.
Пример тому – Мидас.
Он в золото превратил очень много предметов, пока не захотел чего-нибудь покушать и попить.
Каково же было изумление несчастного, когда и пища и питье при его прикосновении обратились в золото. Он уж и так и сяк. Он пробовал пить и кушать прямо ртом, не помогая себе руками, но из этого, ясно, ничего не вышло. Кругом было сплошь одно золото, а хотелось кушать.
Мидас завопил, пришел Дионис и, мигом оценив сложившуюся ситуацию, повелел, чтобы положение вещей вернулось в свое прежнее состояние.
Дионис, утешая Мидаса, приглашал его выпить или побегать за нимфами, но бедняк отказывался. Он в ответ лишь трясся. У Мидаса случился инсульт.
С инсультом Мидас слег и лежал в течение долгого времени. Конец Мидаса вообще печален. После инсульта он так и не оправился. Все время проводил в постели, лежа пластом. Старые друзья отвернулись от Мидаса. Ведь у них одно было на уме – выпивка и промискуитет.
Родственников и слуг у Мидаса не осталось. Приходил из сострадания какой-то пустынник, который относился к своим добровольным обязанностям по уходу за Мидасом крайне неаккуратно. Лишне говорить, что он был все время пьян как стелька на последние мидасовы денежки. Мидас впал в крах и нищету. Единственная ценная вещь осталась у него – больничное судно из драгоценного нефрита, последний подарок отвернувшегося друга – бога Диониса. Да и то, в драгоценном сосуде вечно кисла мидасова моча. Вскоре царь весь покрылся язвами и, не вынеся подобной жизни, умер.
И пускай этот трагический случай, произошедший в Древней Греции, послужит хорошим жизненным уроком любителям выпивки и легкой жизни всех времен и народов.
3
Только вы, пожалуйста, не думайте, что на этом и заканчивается мой рассказ. Это была бы грандиозная ошибка с моей стороны, если б я закончил рассказ смертью Мидаса.
В самом деле, что там за Мидас, Аполлон, Дионис, Пан? Они жили настолько давно, что, может быть, их вообще не было. Может быть, все эти ихние истории придуманы в ванне развращенными бездельниками.
Я считаю, что писатель должен писать только о себе. Я вам про себя хочу рассказать. Мидас и Дионис кончились, поэтому и для меня настало время.
Я родился во время Второй мировой войны с немцами. У меня недавно сгорел Дом народного творчества. Я окончил Московский государственный библиотечный институт. Приехал в сибирский город Новомакедонск, где получил однокомнатную квартиру с телефоном. Номер телефона 2–54.
Я, к своему большому сожалению, окончил библиотечный институт, поэтому теперь меня гнетут интеллектуальные заботы. Вопросы добра и зла меня гнетут. Чести, конечно. Совести. Думаю также, принимать или не принимать гармонию, связанную со слезой ребенка.
Это очень усложняет мою жизнь. Приходится думать о греках, о римлянах. А на что они мне?
Дом народного творчества у меня сгорел. Я был его директором.
Сам я, граждане, долгое время проживал в безверии и фанатизме, а потом у меня сгорел Дом народного творчества, и я поверил сразу во всех богов.
Меня, как Дом народного творчества сгорел, сразу же из него выгнали. Выгнали, несмотря на то, что я руководил им, будучи молодым специалистом. Здесь налицо явное нарушение Кодекса Законов о Труде. Меня не имели права выгонять. Я должен был усердным трудом заслужить себе очищение.
Сейчас я вынужден работать библиотекарем в Доме офицеров с окладом 60 рублей в месяц, чего я страсть как не люблю.
Я после пожара и своего позора поверил во всех богов, и боги дали мне божественную возможность превращения.
То есть получается так.
Слушайте внимательно.
Дело в том, что все, к чему я ни прикоснусь, превращается в искусство.
Понимаете?
Все, к чему я ни прикоснусь, уже есть искусство.
…вот я вижу – она стоит на пустынной набережной, и плечи ее поникли, и длинные черные волосы разметались по плечам. Это – трагедия. Это – искусство…
…или с балкона я услышал пение инвалида. Инвалид пел песню Шуберта. «Лучи так сладко греют», – пел инвалид и приводил коляску в вечное движение собственными руками. Инвалид ехал по асфальту. Потом он забылся и отпустил рычаги. Но рычаги сами заходили, и коляска двигалась, потому что, слава богу, еще действовали законы инерции…
…а мальчик с девочкой. Они дожидались своей очереди стричься в парикмахерской. Было тихо. И вдруг неожиданно громко и странно зевнул мальчик, дожидающийся своей очереди стричься в парикмахерской. А девочка сказала. «Мяу, мяу, бяу, бяу», – сказала девочка…
…а вот так
Ведущий: На берегу реки разыгралась ужасная драма.
В воду упал человек.
У него, может, где-нибудь осталась мама.
Он, может, хотел жить целый век.
(Появляется другой ведущий и бьет первого по роже. И вообще все друг друга бьют по роже. Темно. Занавес.)
Понимаете?
И, между прочим, все не так уж и плохо. Иногда выйдешь на улицу – белый печной дым труб поднимается вверх. Солнце. На улице чисто, морозно. Хорошо.
Вы понимаете, я все больше духом прикасаюсь. Вот я слышу плач, но вижу только, что прелестно искривлены губки плачущей.
Да что тут губки – моя собственная жизнь вся пошла наперекосяк, а мне и на это плевать, ибо это – тоже искусство.
Видите, какой я значительный человек? А ведь сам нахожусь где-то ниже середины социальной лестницы. А если брать лестницу экономически-социальную (по получке), то там я и вообще на первой ступеньке.
А мне плевать. Вы представляете, я к чему ни прикоснусь, то все – искусство.
И самое главное. Сам я не пишу ничего, и не творю, и не созидаю. Зачем? Коли мое прикосновение все обращает в искусство, что я тогда, спрашивается, буду жрать? Это раз.
А второе – столько много искусства тоже ведь ни к чему.
И третье – человек я не боевой. Чтобы обратить мое искусство обратно в жизнь, мне нужно тратить чрезвычайное количество энергии и заводить знакомство с местными новомакедонскими журналистами и начальниками. Пить с ними водку. А я этого не хочу. На водку уходит много денег, и болит голова.
Поэтому целыми днями сижу я у себя в библиотеке и ровным счетом ничего не делаю.
Все время думаю. Думаю, что если Дионис бог, а Мидас царь, то кто же тогда я? Ведь мое прикосновение все обращает в искусство. Кто же я-то тогда есть такой?
И тогда я горделиво посматриваю на окружающих, ожидая, когда же наконец и они признают во мне какого-либо властелина.
А Дом народного творчества у меня сгорел очень просто. Я как-то сплю ночью в своей квартире. Вдруг звонок по моему телефону 2–54, и говорят:
– Это вы? – говорят.
– Я, – отвечаю.
– У вас Дом народного творчества горит.
– Я вас привлеку к административной ответственности за телефонное хулиганство, хулиган, – сказал я и повесил трубку.
А утром проснулся и думаю: ой-ё-ёй, а что как он и взаправду горит?
Встал, оделся, умылся, позавтракал, пошел, а там уж одни головешки.
И крутятся среди дымящихся развалин милиционеры, врачи и еще какие-то неизвестные мне представители общественности.
Выгнали, конечно. Но я особенно не огорчаюсь. «Живите, экономно расходуя свои силы», – сказал один мой товарищ, исчезая под колесами наехавшего на него трамвая.
Р.S. Больше комментировать мне решительно нечего. И так все ясно, что книжка эта тогда не могла быть напечатана ни в коем случае. По совокупности независящих ни от кого обстоятельств. Говорю же, ВРЕМЯ БЫЛО ТАКОЕ. А с времени какой спрос, когда оно – объективная реальность.
Приложения
Послесловие Александра Кабакова
Евгений Попов и его народ
Романтическая традиция наполнила литературу героями в высшей степени благородными, отважными и безрассудными, готовыми на любые подвиги ради чувств (в большой степени искусственных) и принципов (большей частью умозрительных). Сражения с ветряными мельницами составляли существенную часть их литературной судьбы, на эти свершения уходили все данные им авторами силы.
Между тем человечество большею частью состояло и состоит из людей умеренных, осторожных, благоразумных, сдержанных в страстях и руководствующихся здравым смыслом. На одного Дон Кихота приходится сотня Санчо Панс – они и есть народ. Когда же народ, подстрекаемый интеллигентными, но вообще-то безумными Дон Кихотами, тоже пускается в смертельную битву с ветряками, наступает большая беда. Рассыпаются в труху мельничные крылья, срываются со своих мест жернова, мука исчезает из лавок, а народ, тот самый мирный и добронравный народ, предается единственному занятию – поиску виноватых, их истреблению и бессмысленным после этого размышлениям, что же теперь делать…
Писатель Евгений Попов – многолетний и преданный певец народа, влюбленный в здравомыслие и неповрежденный рассудок, которых после победы над мельницами в мире почти не осталось. Не его, Евгения Попова, вина, что в большую часть времени, на которое пришлось его сочинительство, здравый смысл объявлялся безумием, бездарно изобретенные принципы провозглашались общеобязательными, а фальшивые чувства – безусловно свойственными человеку. Такое выворачивание основ жизни сделало персонажей писателя Евгения Попова странными чудаками, Санчо Панса угодил в ЛТП или просто в психушку, а если и избежал такого конца, то навсегда погрузился в сражение с тем великаном, который все валит и валит наших людей, многих уже свалил и, того гляди, последних изведет…
А писатель Евгений Попов все ищет и ищет в таком народе сохранившиеся от народа прежнего добро и веру – ищет и находит, вот ведь что удивительно!
И летит по нашему хмурому, резко континентальному небу плешивый мальчик, как без пафоса называет Евгений Попов купидона.
И прекрасность жизни побеждает, как всегда – неизвестным науке способом.
Все сочинения писателя Евгения Попова суть одна народная драма: история о том, как госчудовище Ивана-дурака одолеть пыталось, а Иван-то, не будь дурак, хватил стакан для храбрости, объехал чудовище на кривой козе, да еще и наподдал с тылу – на-ка, возьми меня, я есть простой народ неприкасаемый. Ниже грузчика не назначишь, дальше Сибири не сошлешь, а мы тут и так в Сибири бичуем, в прекрасном городе К. на великой реке Е.
Евгений Попов – не просто народный писатель, он создатель истинно народной литературы, главная идея которой состоит в том, что здравый смысл народа всегда в конце концов одолевал, одолевает и будет одолевать безумие власти, что любой бич свободнее любого начальника.
Я понимаю, что говорю, когда объявляю писателя Евгения Попова народным и даже сугубо национальным писателем – это звание им безусловно заслужено. Именно национальным, поскольку наши Санчо Пансы и Дон Кихоты читают его в общей живой очереди.
Короче – как теперь многие говорят – короче.
Короче, у всех нас есть общий писатель, и зовут его Евгений Попов.
2015 г.
Александр Архангельский
Поповские штучки. Прозаик Евгений Попов в роли литературного патриарха
Когда Евгений Попов появился на писательском горизонте, времена стояли не то чтоб суровые, но серьезные стояли времена. А он в литературу 70-х пробирался пританцовывая, похохатывая, словно бы вообще случайно здесь оказался и все у него понарошку. Рассказики какие-то короткие не пойми про кого, то ли про бомжей, то ли про советских мещан, то ли про интеллигентов; интонация заливистая, полузощенковская, полуолешевская, полуалешковская; заходы и зачины ернические: «В городе К., стоящем на великой русской реке Е.»…
Правда, содержание этих рассказиков было непропорционально тоскливым, философичным и подозрительно лирическим; ранний Попов насмешливо писал про горечь жизни, про невстречу счастья, про все то, о чем и рассказывает обычно большая русская литература. Стоящая на великом русском поэте П., чуть менее великом русском прозаике Ч. и гениальном прозаическом поэте Т., которого все почему-то помнят исключительно по «Муму». Вместо «Дыма» и «Накануне».
Неизвестно, как складывалась бы дальше литературная биография Евгения Попова, но тут подвернулся альманах «Метрополь». У советской власти был такой обычай: в круг сгонять писателей, стилистически предельно далеких, но ей одинаково чуждых. И выворачивать смысл их творчества наизнанку, придавая ему несвойственное звучание.
Отчасти это относится и к Евгению Анатольевичу Попову. Напечатавшись в запретном альманахе и претерпев за это, он стал литературно ассоциироваться с Вик. Ерофеевым, человечески ему приятным, писательски предельно далеким. Но что касается до несвойственного звучания… тут все ровным счетом наоборот. Загнав Попова в метрополевский загончик, советская власть, великая и могучая Софья Власьевна, ввела расхристанную поповскую прозу в жесткие идеологические рамки и тем самым проявила ее истинное содержание.
Не расхристанное. Не ерническое. Не пустое.
И пускай его первая книжка, в 1981-м полузапретным образом вышедшая в американском «Ардисе» (шлейф набоковских первопубликаций!), назвалась инерционно «Веселие Руси»; нет, теперь только глупец мог вчитать в рассказики Попова алкоголическое бормотушное – от слова «бормотать» – содержание. Умник получил социальный ключ к иронической прозе; ключом этим вскоре пришлось воспользоваться.
Когда пришла пора громокипящей перестройки и «Ардис» прогнали со двора, Евгений Попов от рассказиков перешел к романчикам. В саратовской «Волге», ныне безвременно почившей, а тогда одной из самых ярких и продвинутых журнальных структур, была обнародована его «Душа патриота», в тексте которой мелькала тень Ерофеева Виктора, а в подтексте – Ерофеева Венедикта. И как «Москва – Петушки» окончательно обнаружили в эти годы свое гоголевское, пронзительное, исполненное предельного лиризма звучание, так внешне издевательская «Душа патриота» прозвучала душевно и патриотически.
И тут Попов, едва ли не впервые в своей литературной биографии, позволил себе полностью обнажить прием. Он обнародовал тургеневско-антитургеневский роман «Накануне накануне», резко предварив запоздалый и пошлый римейк своей прозы, сорокинский роман «Роман». Затем сочинил «Роман с газетой», где превратил цитаты из советской прессы в змеевидную удавку, которая сжимает горло русской литературы и русской жизни. Стал демонстрировать постмодернистам, что и модернисты любить умеют, что есть ценностей незыблемая скала, которую не отменит никакое начетничество, оно же цитатничество. Начал бурно переводиться. Мудро высказываться.
И постепенно закрепил в сознании литературной среды свой новый образ. Не беспоповский, а патриарший. Солидный. При всей очевидной насмешливости.
Ранний Попов был похож на перчатку, вывернутую наизнанку. Все, что было внутренним, на поверхности выглядело внешним. Все, что казалось внешним, на самом деле было внутренним. Теперь изнанка – с изнанки. Лицевая сторона – с лица.
Что, наверное, замечательно.
И во всяком случае абсолютно естественно.
2003 г.
Из ранее написанного о творчестве Евгения Попова
«Мне бы хотелось, чтобы читатель запомнил, затвердил у себя в памяти имя писателя, создавшего этот ключ силою своего воображения: Евгений Попов! Я уверен, что он еще даст о себе знать и более мощно, и более полно».
Владимир Максимов, 1980 г.
«Евгений Попов принадлежит к новому поколению русской прозы. 33-летний колоритный сибиряк пишет о подлинной жизни современного русского народа со всеми ее отчетливыми мерзостями и таинственными воспарениями. Он искусный мастер, и за его плечами чувствуется не только знание народной жизни, но и близость к мировой культуре суперреализма, к европейской классике и русскому авангарду. Уверен, что впереди у этого крепкого парня, такого русского и такого античного по своей природе, большой литературный путь».
Василий Аксенов, 1981 г.
«Если бы меня не съединяли с Евгением Поповым многие уже годы совершенной и счастливой дружбы… затем – годы неразлучного утешительного добрососедства, позволяющего вместе смеяться и превозмогать печаль… более того: если бы я никогда не видела и его пригожей, давно знаменитой бороды… если бы я ничего не знала о нем и только прочла хотя бы одно из его сочинений… – вот что было бы. Я бы возликовала и сказала так: Евгений Попов – замечательный, ни с кем не схожий, очень русский писатель, имеющий не местное и узко отечественное, но обширное, отрадное всеобщее человеческое значение…»
Белла Ахмадулина, 2001 г.
Читать бесплатно другие книги:
