Простые смертные Митчелл Дэвид

Мне бы следовало сказать: «Ничего страшного, я вовсе не обижаюсь», но я лишь плечами пожал.

– Дело в том, – продолжил Ли с таким видом, словно наконец-то решил открыть всем правду, – что вторжение в Ирак было совершено во имя одной-единственной вещи: нефти.

Если бы я получал по десять фунтов каждый раз, когда это слышал, я бы уже мог купить Внешние Гебриды. Я положил вилку.

– Если вам нужна нефть той или иной страны, то ее полагается просто покупать. Как мы ее покупали у Ирака раньше.

– Зато посадить марионеточное правительство гораздо дешевле! – Ли даже язык мне показал, желая сказать этим, что нарочно меня поддразнивает. – Только представьте себе: какие выгодные условия, какие прибыльные контракты! Пальчики оближешь!

– Может, иракцам как раз это и не нравится, – сказал Остин Уэббер, отец Пита и Ли, банковский служащий на пенсии с унылым взглядом и невероятно большим выпуклым лбом, как у клингонов[145]. – Может, они не хотят быть чьими-то марионетками. Мне бы, например, подобная перспектива тоже не слишком понравилась.

– Пожалуйста, помолчите! Дайте наконец Эду ответить на мой вопрос! – возмутилась Полин. – У меня, кстати, возник еще один: почему иракская интервенция пошла чуть ли не вразрез с первоначальным сценарием?

Голова у меня гудела. После нашей с Холли ночной беседы и предъявленного ею ультиматума я почти не спал, а теперь еще и слишком много шампанского выпил.

– Потому что этот сценарий был написан не для Ирака как такового, а для некой фантазии на тему Ирака – такого Ирака, каким Рамсфелд, Райс[146], Буш и все прочие хотели бы его видеть или уже видели в своих мечтах, – сказал я. – А также – каким он якобы должен был стать согласно уверениям прикормленных ими «иракцев в изгнании». Начиная интервенцию, они рассчитывали найти там некое единое государство, каким была, например, Япония в 45-м году. А вместо этого столкнулись с непрерывно ведущейся гражданской войной между арабами-шиитами, составляющими большинство, арабами-суннитами, которых в Ираке меньшинство, и, с третьей стороны, курдами. Саддам Хусейн, суннит, навязал стране жестокий мир, но после того, как с Саддамом разделались, гражданская война разгорелась с новой силой, и теперь она… напоминает скорее извержение вулкана, а временная власть в лице коалиции окончательно запуталась. Когда тебя жестко контролируют со всех сторон, нейтралитет невозможен.

Оркестр на дальнем конце зала заиграл «The Birdie Song».

– Значит, – спросила Рут, – сунниты сражаются в Фаллудже, потому что хотят вернуть во власть лидера-суннита?

– Это одна из причин; но шииты в других местах сражаются, потому что хотят изгнать из своей страны иностранцев.

– Оккупация – это очень неприятно, – сказал Остин. – Я их хорошо понимаю. Но разве иракцы не способны понять, что теперь жизнь у них лучше, чем прежде?

– Два года назад, – сказал я, – практически каждый мужчина в Ираке – имел работу; хоть какую-то, но работу. Теперь у большинства работы нет. В стране работал водопровод, из кранов текла вода, в домах было электричество. Теперь нет ни воды, ни электричества. Два года назад бензин был вполне доступен. Теперь заправить машину практически невозможно. Работала канализация, на улицах были общественные туалеты. Теперь канализация не работает, и туалеты закрыты. Два года назад можно было отправить детей в школу, не опасаясь, что по дороге их похитят с целью выкупа. Теперь это невозможно. Два года назад Ирак скрипел по всем швам, это была надломленная, истерзанная санкциями страна, но он жил, он, если можно так выразиться, более-менее нормально функционировал. Теперь нет.

Какой-то похожий на араба официант налил мне кофе из серебряного кофейника, я поблагодарил его и задумался: а ведь наверняка этот парень, слушая наш разговор, думает про себя: «Хорошо этому типу болтать языком, сидя в своей уютной норе!»

Между тем Шэрон – эта девица, по-моему, была просто счастлива, что во время собственной свадьбы, за тортом, может с кем-то обсудить политику Запада на Ближнем Востоке, – спросила:

– И кого следует за это винить?

– А это будет полностью зависеть от того, кому именно вы адресуете данный вопрос.

– Мы же тебя спрашиваем, – сказал жених Питер.

Я попробовал кофе. Он был действительно хорош.

– В настоящее время правителем Ирака де-факто является некий приспешник Киссинджера Л. Пол Бремер III. Приняв этот пост, он принял и два эдикта, которые, собственно, и сформировали оккупацию. Согласно Эдикту номер один, любой член партии Баас, если он достиг определенного чина, должен быть уволен. Одним росчерком пера Бремер отправил в помойное ведро самых образованных слуг гражданского общества: научных работников, учителей, полицейских, инженеров, врачей – и заявил, что коалиция нуждается в незамедлительной перестройке всей страны. В один день пятьдесят тысяч иракских белых воротничков потеряли зарплату, пенсию и будущее; естественно, им сразу захотелось, чтобы оккупация как можно скорее потерпела неудачу. Эдиктом номер два Бремер расформировал иракскую армию, не обеспечив военных ни денежным довольствием, ни пенсиями – ничем. Таким образом, он породил триста семьдесят пять тысяч потенциальных инсургентов – людей, лишенных работы, вооруженных и обученных убивать. Легко, конечно, судить задним числом, но если ты считаешь себя вице-королем страны, оккупированной твоими войсками, то твоя прямая обязанность – хоть как-то предвидеть ближайшее будущее или хотя бы прислушаться к советам тех, кто его предвидит.

У Брендана зазвонил телефон, и он, чуть отвернувшись, сказал тихонько:

– Да, Джерри. Какие новости с Собачьего острова?

– Но если этот Бремер творит такие возмутительные вещи, – спросил Питер, распуская узел белого шелкового галстука, – то почему его до сих пор не отозвали?

– Дни Бремера, безусловно, сочтены, – я бросил в кофе кусочек сахара, – но буквально каждый в «Зеленой зоне», от президента до последнего клерка, имеет имущественный интерес в поддержании ублюдочного мнения о повстанцах как о крошечной группе фанатиков и о том, что необходимый для развития Ирака поворот уже пройден. «Зеленая зона», черт бы ее побрал, вообще очень похожа на дворец из сказки Андерсена «Новое платье короля»: там точно так же говорить правду считается предательством. И с теми, кто мыслит реалистически, там происходят всякие очень неприятные вещи.

– Но ведь правда, разумеется, становится очевидной, – сказала Шэрон, – когда люди выезжают за пределы «Зеленой зоны».

– Большая часть тех, кто живет в «Зеленой зоне», этого никогда не делают. Никогда. Разве что когда едут в аэропорт.

Если бы Остин Уэббер носил монокль, он бы у него выпал, так сильно он был потрясен:

– Но как же можно управлять страной, сидя в бункере, скажи мне ради бога?!

Я пожал плечами.

– Номинально. Время от времени. В состоянии полной неосведомленности и невежества.

– Но, по крайней мере, военные должны же знать, что там происходит? Ведь, в конце концов, именно по ним стреляют повстанцы, именно их машины они взрывают.

– Да, военные знают, Остин. И внутренняя борьба между фракцией Бремера и генералами уже приобрела весьма безжалостный характер; однако и сами военные зачастую действуют так, словно им тоже хочется радикализировать население. У моего фотографа Азиза был в Кербеле дядя, имевший сад в несколько акров и выращивавший оливки. Да, он всего лишь возделывал свой сад. Но в октябре прошлого года было совершено нападение на какой-то военный конвой, причем именно на том участке дороги, который проходит по его земле; и, естественно, коалиционные силы допросили местных жителей – а я знаю, как из них выбивают «сведения о бандитах», – и поскольку таких сведений они не получили, то приказали взводу морских пехотинцев срубить у него в саду все оливы до единой. Это должно было в будущем «побудить местных жителей более активно сотрудничать с властями». Представьте только, какое «сотрудничество» способен вызвать подобный акт вопиющего вандализма.

– Примерно так же действовали англичане в Ирландии в 1916-м, – заметил Ойзин О’Дауд, – повторяя бессмертную мантру всех мачо: «Сила – вот единственное, что способны понять туземцы». И они так часто повторяли эту заповедь, что и сами в нее поверили. И с этого момента они были приговорены.

– Но я тридцать лет регулярно ездил в Штаты, – возразил Остин, – и те американцы, которых я хорошо знаю, – это мудрые, способные к состраданию, достойные люди, с которыми общаться одно удовольствие. Я просто не понимаю, как такое могло случиться!

– Подозреваю, Остин, – сказал я, – что те американцы, с которыми вы встречаетесь в банковском мире, – это не выпускники военной академии в Небраске, чей лучший друг был застрелен улыбающимся иракским подростком с пакетом яблок. Тем самым подростком, отца которого на прошлой неделе разнес в клочья стрелок из проезжавшего мимо «Хамви», хотя тот всего лишь прилаживал телевизионную антенну. А лучший друг этого стрелка за день до этого получил в шею разрывную пулю, выпущенную снайпером с крыши соседнего дома. А у этого снайпера накануне погибла сестра – машина, в которой она ехала, остановилась на перекрестке, пропуская конвой военного атташе, и охрана на всякий случай буквально изрешетила эту несчастную машину из автоматов; охрана понимала: если они не ошиблись, то тем самым спасут конвой от смертника-бомбиста, сидящего в этой странной машине, а если ошиблись, то к ним законы Ирака все равно применены не будут. В конечном счете все войны развиваются за счет того, что поедают собственное дерьмо, затем производят на свет еще больше дерьма и снова его поедают.

Было заметно, что моя расширенная метафора несколько переходит дозволенные границы.

Ли Уэббер за соседним столиком о чем-то оживленно болтал с приятелем.

А его мать спросила:

– Могу я соблазнить кого-нибудь последним кусочком торта?

Видел я только одним глазом, второй был прижат к земле, и этим видящим глазом я высмотрел чернокожего морпеха и, к своему удивлению, обнаружил, что наделен способностью читать по губам, ибо он в этот момент как раз говорил Азизу:

– А этот выстрел для тебя, ублюдок вонючий!

– Он работает на меня! – заорал я, выплюнув набившуюся в рот грязь.

Солдат, гневно сверкнув глазами, глянул в мою сторону:

– Что ты сказал?

В небе наконец стало тихо, так что он явно меня услышал.

– Я журналист, – пробормотал я, пытаясь повернуться как-то так, чтобы не утыкаться ртом в землю. – Британский журналист. – Во рту у меня совершенно пересохло, и речь звучала невнятно.

Рыкающий американский акцент уроженца Среднего Запада:

– Хрена лысого ты журналист!

– Но я действительно британский журналист, меня зовут Эд Брубек, и я… – я старательно выговаривал каждое слово, – …сотрудничаю с журналом «Spyglass». Хороших фотографов трудно найти, так что, пожалуйста, попросите того человека не целиться ему в голову.

– Майор! Этот гребаный урод говорит, что он британский журналист.

– Говорит, что он кто? – Совсем рядом со мной захрустели камешки под армейскими ботинками, и владелец ботинок рявкнул мне в ухо: – Ты что, по-английски говоришь?

– Да, я британский журналист, и если…

– А чем ты можешь это подтвердить?

– Мое журналистское удостоверение и документы на аккредитацию – вон в той белой машине.

Он фыркнул:

– В какой еще белой машине?

– В той, что стоит на краю поля. Если ваш капитан уберет свое колено с моей шеи, я покажу.

– Представителям служб массовой информации полагается носить удостоверение при себе.

– Если бы кто-то из здешней милиции обнаружил при мне журналистское удостоверение, меня бы просто убили. Майор, распорядитесь, пожалуйста, насчет моей шеи, если не трудно?

Колено убрали.

– Встать. Медленно. Медленно, я сказал!

Ноги отказывались мне подчиняться, и еще ужасно хотелось растереть шею, но я не решался: вдруг они подумают, что я хочу достать оружие? Офицер снял авиационные очки. Возраст его определить было трудно: около тридцати, но лицо буквально скрывалось под слоем глубоко въевшейся сажи. Под его офицерским значком было вышито «Хакенсак»[147].

– Итак, черт побери, объясни, с какой стати британский журналист, одетый как последний оборванец, встречается в поле с настоящими оборванцами возле сбитого военного вертолета ОH-58D?

– В этом поле я оказался потому, что здесь произошло некое событие, а значит, имелся источник новостей для любого журналиста. А одеваюсь я так специально, потому что если выглядеть чересчур по-европейски, то тебя вполне могут пристрелить.

– А если будешь одеваться как эти вонючие арабы, черт бы их всех побрал, так тебя и наши запросто пристрелить могут.

– Майор, отпустите, пожалуйста, этого человека! – Я мотнул головой в сторону Азиза. – Это мой лучший фотограф. А вон тот парень… – я указал глазами на Насера, – …в синей рубашке… это мой помощник.

Майор «Хакенсак» еще несколько секунд нас помучил, потом сказал:

– О’кей. – Азизу и Насеру разрешили встать, и мы наконец смогли опустить руки. – Британия – это значит Англия, верно?

– Англия, плюс Шотландия, плюс Уэльс, плюс Северная Ир…

– Ноттингем – это Англия или Британия?

– И то, и другое, как Бостон – это Массачусетс и США.

Этот майор явно про себя обозвал меня «хитрожопым ловкачом», а вслух заявил:

– Мой брат женился на медсестре из Ноттингема. В жизни не видел более вонючей дыры! Заказал себе сэндвич с ветчиной, так мне принесли тонюсенький ломтик какой-то розовой слизи между двумя кусочками сушеного дерьма. И готовил эту гадость какой-то араб. И чуть ли не все водители такси там были арабами! Да твоя гребаная Британия – это все равно что оккупированная территория, друг мой.

Я пожал плечами.

– У нас было несколько волн иммиграции.

Майор чуть повернул голову вбок, собрал побольше слюны и плюнул.

– Значит, в «Зеленой зоне» живешь, британский журналист?

– Нет. Я живу в гостинице «Сафир», за рекой.

– Это чтобы проще было налаживать отношения с настоящими иракцами, да?

– «Зеленая зона» – это один город, а остальной Багдад – совсем другой.

– Ну так давай я тебе расскажу, что значит иметь дело с настоящими иракцами. Настоящие иракцы говорят: «С началом вторжения безопасной жизни пришел конец!», а я им отвечаю: «Так постарайтесь никого не убивать, не пырять ножом и не грабить». И тогда настоящие иракцы возражают мне: «А это американцы по ночам совершают налеты на наши дома, они не уважают нашу культуру». Но я говорю: «Так перестаньте стрелять в нас, американцев, из ваших домов, идиоты гребаные!» Но настоящие иракцы тут же начинают ныть: «Где наша канализация, где наши школы, где наши мосты?» А я им отвечаю: «А где наши гребаные миллиарды долларов, которые мы вам давали, чтобы вы могли построить школы и мосты, проложить канализацию?» Но они продолжают ныть: «Ах, почему нет электричества, почему нет воды?» И я отвечаю: «А кто взрывал подстанции? Кто распиливал гребаные трубы, которые мы проложили?» И тут вступают их священнослужители и заявляют: «Наши мечети срочно нуждаются в покраске!» А я отвечаю: «Раз так, поднимите свои задницы, полезайте на лестницу да и покрасьте их сами, черт вас побери!» Вот вам материал для вашей газеты. Как, кстати, на самом деле она называется?

– Это журнал. Он называется «Spyglass». Это американский журнал.

– А на что он похож? На «Тime»?

– Да нет, это либеральное дерьмо, сэр, – подсказал стоявший рядом морпех.

– Либеральное? – В устах майора «Хакенсака» это звучало примерно как «педофилическое». – Так ты у нас, оказывается, либерал, британский журналист?

Я сглотнул. Иракцы тоже наблюдали за нами, явно пытаясь понять, каким образом может решиться их судьба в столь загадочном и явно недоброжелательном диалоге.

– Вы, майор, были посланы сюда благодаря самому консервативному Белому дому на памяти всех живущих, – сказал я. – Ей-богу, мне было бы очень важно и интересно узнать ваше мнение: скажите, вы считаете, что вашей страной действительно руководят люди умные и храбрые?

И я тут же понял, что сделал неверный ход. Никогда не следует намекать невыспавшемуся и недовольному офицеру, что, с вашей точки зрения, его главнокомандующий – безмозглый шарлатан, а его товарищи по оружию погибали зря.

– А я задам тебе встречный вопрос, – проворчал «Хакенсак». – Кому из этих арабских джентльменов известно, кто сбил наш вертолет?

И я вдруг почувствовал, что ноги мои больше не касаются дна в том озере дерьма, в которое мы трое, Азиз, Насер и я, угодили.

– Мы приехали сюда всего на несколько минут раньше вас. – Над головой неумолчно жужжали насекомые, где-то вдали ревели автомобили. – Эти люди ничего нам не сказали. Они живут в такие времена, когда чужакам доверять не следует, особенно иностранцам. – Господи, да этот тип просто читает мои мысли, так что лучше, наверное, сменить тему. – Скажите, майор Хакенсак: вы разрешите мне процитировать ваше мнение насчет настоящих иракцев в газете и назвать ваше имя?

Он чуть отклонился назад и вперил в меня недобрый взгляд:

– Ты что, вокруг пальца меня обвести хочешь?

– Но нашим читателям было бы весьма интересно узнать вашу точку зрения на происходящее.

– Нет! И не вздумай меня цитировать! А если… – Спутниковый телефон майора ожил и яростно заверещал. «Хакенсак» отвернулся и сказал: – Один-восемь-ноль? Это два-шестнадцать; конец связи. Отрицательно, отрицательно, один-восемь-ноль! Никого здесь нет, кроме Каспера, этого гребаного призрака, и горстки зевак. Хорошо, я проведу расследование хотя бы проформы ради, но эти ублюдки просто посмеются над нами, прикрывшись своими проклятыми полотенцами, которые они носят на головах. Конец свя… Да-да… я понял, один-восемь-ноль. И последнее: у вас там еще ничего не слышно? Уж не Балински ли это устроил? Конец связи. – Майор послушал еще, раздувая ноздри и щелкая от злости зубами. – Вот ведь черт, один-восемь-ноль! Черт, черт и еще раз черт! Один черт. Конец связи. – Он с силой поддел ногой камень, камень ударился о фюзеляж рухнувшего вертолета и рикошетом отскочил обратно. – Нет-нет, не беспокойся. Да администрация на базе даже дерьмо из собственной задницы выкопать не может! Сообщи непосредственно по месту его приписки. Ладно, два-шестнадцать, конец связи, отключайся. – Майор «Хакенсак» посмотрел на чернокожего морпеха и покачал головой; потом снова повернулся ко мне; глаза у него были злые. – Ну что, видишь перед собой тупого вояку-сквернослова, да? Этакий персонаж из мультфильма, который только и делает, что ворчит и похабничает? Ты думаешь небось, что мы все это заслужили? – он мотнул головой в сторону сбитого вертолета. – Уже за то, что здесь находимся? Но у тех, кто погиб в этой вертушке, тоже были дети, были семьи, как и у всех вас. Им тоже, черт бы все это побрал, лгали насчет этой войны – в точности как и вам. Но в отличие от тебя, британский журналист, за ту лапшу, которую им вешали на уши, они заплатили собственной жизнью. Они были храбрее тебя, британский журналист. Они были лучше тебя. Они заслуживают большего, чем ты. Так что давайте, и ты, и твой Бэтмен, и твой Робин, убирайтесь с глаз моих. Быстро.

– Ассалям алейкум. – Эта пожилая ирландская женщина, обладательница целого облака пышных седых волос и украшенного зигзагами кашмирского пончо, держалась очень уверенно. С такой точно не поспоришь.

Я поставил ее рюмку с ликером «Драмбуи» на столик.

– Валейкум ассалам.

– Как все прошло? Шлон хадартак?

– Ахмадулилла, хвала Аллаху. Вы честно заслужили свой глоток спиртного, Айлиш.

– Как это мило с вашей стороны, Эд. Надеюсь, я не нарушила ваши планы? Не сбила вас с пути истинного?

– Вовсе нет. – В уголке банкетного зала не было никого, кроме меня и Айлиш. Я видел, как Аоифе играет с племянницей Питера, они хлопают в ладоши и что-то напевают. Холли болтала с ирландскими родственниками. – Мне даже искать не пришлось: в гостиной наверху была целая бутылка.

– Не встретились ли вы по дороге с кем-либо из инопланетян?

– Много раз. Гостиная наверху выглядит как сцена в баре из «Звездных войн». – Я подумал, что ирландская женщина восьмидесяти с лишним лет вряд ли знает, что я имею в виду, и пояснил: – «Звездные войны» – это такой старый фантастический фильм, немного похожий на…

– Да, я его смотрела в кинотеатре у нас в Бантри, как только он вышел, так что благодарю вас. Мы с сестрой собрали свои жалкие гроши и пошли его смотреть.

– Простите, я вовсе не хотел… э-э-э…

– Забудь. Чушь какая. – Она чокнулась со мной; она пила ликер, а я джин с тоником. – Ну, храни нас Господь. Ты мне лучше вот что скажи, Эд. Тебе в Ираке приходилось когда-нибудь добираться до Амары и тамошних болот?

– Нет, и очень жаль, что не доводилось. Когда я ездил в Басру, мне поручили взять интервью у британского губернатора в Амаре, но в то утро как раз разбомбили штаб ООН в Багдаде, и пришлось спешно возвращаться назад. А теперь посещать этот регион слишком опасно, так что я упустил шанс. А вы там бывали?

– Да, но пробыла всего две недели. Жена старосты деревни очень меня привечала… А знаешь, мне до сих пор снятся эти болота. Я слышала, теперь от них мало что осталось.

– Саддам велел их осушить, чтобы лишить врагов естественного прикрытия. А то, что осталось, после войны с Ираном буквально начинено противопехотными минами.

Айлиш, закусив губу, горестно покачала головой.

– Как это один-единственный мерзавец мог уничтожить уникальную местность и уникальный образ жизни тамошних обитателей.…

– Неужели во время ваших поистине эпических странствий вы никогда не чувствовали опасности или угрозы?

– У меня всегда под седлом был спрятан браунинг.

– А вы им хоть когда-нибудь пользовались?

– О, только раз.

Я ждал связанной с этим увлекательной истории, но двоюродная бабушка Айлиш только улыбнулась и тут же превратилась в обыкновенную милую старушку.

– Мне так приятно наконец познакомиться с тобой, так сказать, во плоти, Эд. Ведь прошло уже довольно много времени…

– Простите, что я ни разу не приехал к вам с Холли и Аоифе. Все дело в том…

– В работе, я понимаю. Работа. Ты должен писать о разных войнах. Хотя я всегда читаю твои репортажи, если есть такая возможность. Холли присылает мне вырезки из «Spyglass». А скажи, твой отец тоже был журналистом? Это у тебя наследственное?

– Не совсем. Отец был… чем-то вроде бизнесмена.

– Это что, теперь считается непреложным фактом? Мне интересно знать, каковы были его склонности.

Я чувствовал, что ей вполне могу это сказать.

– Больше всего его интересовали кражи. Впрочем, он не брезговал и вариантами – от подлогов до грабежей с применением насилия. Он умер от инфаркта в тюремном спортивном зале.

– Ну, разве я не мерзкая старая карга, которая всюду сует свой нос? Прости меня, Эд.

– Нечего тут прощать. – Несколько ребятишек вихрем пронеслись мимо нашего стола. – Меня воспитывала мама, она же наставила меня на путь истинный еще там, в Грейвзенде. Денег, правда, все время не хватало, но нам помогал мой дядя Норм – пока мог… Да и сама моя мать была классная женщина. Ее, как и дяди, уже нет с нами. – Я почему-то смутился, что было довольно глупо, и сказал: – Господи, прямо похоже на «Оливера Твиста». По крайней мере, мама успела подержать Аоифе на руках. И я очень рад, что она это успела. У меня даже их фотография есть. – С конца зала, где играл оркестр, донеслись веселые крики и аплодисменты. – Ух ты, посмотрите, как здорово танцуют Дэйв и Кэт! – Родители Холли танцевали под «La Bamba», причем куда более ловко и стильно, чем умел я.

– Шэрон говорила мне, что они собирались брать уроки танцев.

Мне было стыдно признаться, что я об этом понятия не имею, и я сказал:

– Да, Холли тоже как-то об этом упоминала.

– Я знаю, что ты очень занят, Эд, но постарайтесь хотя бы на несколько дней приехать этим летом в Шипс-Хед. Все вместе. Мои курочки потеснятся, так что местечко в курятнике вам найдется. Аоифе в прошлые приезды ко мне целыми днями носилась как сумасшедшая. Вы могли бы вместе с ней поехать на пони в Даррус или устроить пикник у маяка на самом дальнем конце нашего полуострова.

Мне очень хотелось сказать Айлиш: «Да, конечно, мы непременно приедем», но если я дам согласие Олив, то все это лето мне придется провести в Ираке.

– Если я смогу вырваться, то мы непременно приедем все вместе. Я видел сделанный Холли рисунок вашего дома. Она им очень дорожит. Именно его она бы спасла в первую очередь, если бы у нее в доме случился пожар. У нас в доме.

Айлиш поджала старые, сморщенные, как чернослив, губы.

– А знаешь, я помню тот день, когда она его нарисовала. Кэт тогда поехала в Корк, послушать группу Донала, а Холли на несколько дней оставила у меня. Это было в 1985-м. У них тогда был ужасный период… ну, да ты и сам знаешь. Жако.

Я кивнул, с наслаждением глотая ледяной джин и чувствуя, как немеют десны.

– Трудно им всем приходится на семейных праздниках. Из Жако теперь получился бы такой чудесный веселый парень! Ты вообще-то был с ним хоть немного знаком в Грейвзенде?

– Нет. Я только очень много о нем слышал. О нем говорили разное: кто-то считал его фриком, а кто-то – гением… Но это понятно, дети. Мы с Холли учились в одном классе, но когда мы с ней наконец познакомились поближе, Жако уже… В общем, все это уже случилось. – Господи, столько дней! Столько гор, войн, бесконечных «крайних сроков», галлонов пива, десятков тысяч миль в воздухе, сотни книг, фильмов, пачек растворимой лапши и смертей… постоянных смертей с тех пор и до сегодняшнего дня… Но я по-прежнему очень живо помнил, как пробирался на велосипеде через весь остров Шеппи к ферме Гэбриела Харти. И как я тогда спросил у Холли: «А Жако тоже здесь?», и как по ее лицу понял, что его там нет. – А как хорошо вы знали Жако, Айлиш?

Старуха протяжно вздохнула.

– Кэт привозила его ко мне, когда ему было лет пять. Приятный маленький мальчик, но не из тех, что сразу поражают ваше воображение и запоминаются. Потом я его еще раз видела через полтора года. Это уже после того, как он болел менингитом. – Она отпила глоток и от наслаждения даже почмокала. – В былые времена его назвали бы «подменышем», сказали бы, что его эльфы принесли. Но современная психиатрия лучше в этом разбирается. Было совершенно очевидно, что Жако в свои шесть лет совершенно… не такой, как все.

– В каком смысле «не такой»?

– Он очень многое уже понимал – о нашем мире, о людях, обо всем… Много таких вещей, которые маленькие мальчики просто не знают… не могут знать… не должны знать. Не то чтобы он кому-то это показывал. Как раз наоборот. Жако прекрасно умел скрывать то, что он умница и настоящий денди, однако, – Айлиш отвела глаза, – если он вам доверял, то мог иной раз кое-что себе и позволить. Я тогда работала библиотекарем в Бантри и как-то взяла для него книжку Энид Блайтон[148], потому что Кэт говорила, что он невероятно много читает, как, впрочем, и Шэрон. Книгу Жако прочел за один присест, но не сказал, понравилось ему или нет. Так что мне пришлось самой у него спросить, и он сказал: «Тетя, ты хочешь знать мое честное мнение?» Я сказала: «Ну, конечно, зачем же мне нечестное?» А он и говорит: «Хорошо. Видишь ли, я нахожу эту книгу чуточку puerile»[149]. Шесть лет от роду, и он употребляет такие слова, как puerile! На следующий день я взяла Жако с собой на работу, и он – ей-богу, не вру! – вытащил из шкафа «В ожидании Годо» Беккета![150] Честно говоря, я считала, что Жако просто жаждет внимания, хочет удивить взрослых. Но потом во время обеденного перерыва, когда мы с ним устроились возле лодок на берегу, чтобы съесть принесенные с собой сандвичи, я спросила, понравился ли ему Сэмюэл Беккет, и тут… – Айлиш снова чуть отпила ликера, – к нашему пикнику вдруг присоединились Спиноза и Кант! Я попыталась его прищучить и прямо спросила: «Жако, как ты можешь все это знать?», и он так спокойно ответил: «Я, должно быть, слышал это где-нибудь в автобусе, тетя. Мне ведь всего шесть лет». – Айлиш провела пальцем по краю своего бокала. – Кэт и Дэйв водили его к врачам, но поскольку никакой болезни у Жако, в общем-то, не нашли, то они и волноваться перестали.

– Холли всегда говорила, что менингит как-то странно перевернул его мозги, словно каким-то образом значительно увеличив их возможности, что ли.

– Да, ведь не зря же говорят, что неврология – это последняя граница.

– Хотя сами вы не разделяете эту «менингитную теорию», не так ли?

Айлиш поколебалась, потом сказала:

– После болезни изменился не мозг Жако. Изменилась его душа.

Я, сохраняя самое серьезное выражение лица, спросил:

– Но если его душа стала другой, то был ли он по-прежнему…

– Нет. Он больше уже не был Жако. Во всяком случае, он был уже не тем Жако, который приезжал ко мне в гости в пятилетнем возрасте. В свои шесть лет Жако уже стал… как бы кем-то другим.

Трудно что-либо прочесть по лицам тех, кому за восемьдесят: кожа настолько покрыта морщинами, а глаза становятся непроницаемыми, как у птиц, так что весьма сложно отыскать подсказку. Оркестр пополнился представителями Корка, которые дружно заиграли «Ирландскую реку».

– Я полагаю, вы держали эту точку зрения при себе, Айлиш?

– О да. Им было бы больно услышать такое. Это почти то же самое, что и разговоры о безумии Жако. Я лишь однажды высказала свои соображения одному человеку. И этим человеком был сам Жако. Через несколько дней после истории с Беккетом случилась гроза, и когда на следующее утро мы с Жако собирали водоросли на берегу бухты чуть ниже моего сада, я напрямик спросила у него: «Жако, ты кто?» И он ответил: «Я гость, прибывший с добрыми намерениями, Айлиш». Ну что ж. Я так и не смогла заставить себя задать следующий вопрос: «А где же сам Жако?», но он, по-моему, каким-то образом услышал мою мысль и сказал, что Жако не мог остаться, но все воспоминания Жако – в целости и сохранности. Это был самый странный момент в моей жизни, а я пережила немало странных моментов.

Я встал, потом снова сел, разминая затекшую ногу.

– А что вы делали потом?

Айлиш пожала плечами – хотя казалось, что она пожала лицом.

– Да ничего. Расстелили собранные водоросли на грядке с морковью. Словно заключив между собой договор, если угодно. Кэт, Шэрон и Холли на следующий день уехали. И только когда… – Айлиш нахмурилась, – я узнала, что он исчез… – Она посмотрела на меня: – …Понимаешь, мне всегда хотелось узнать, не связан ли тот путь, по которому он нас покинул, с тем, по которому он сюда явился…

Раздался громкий хлопок откупоренной бутылки, и за большим столом весело зашумели.

– Для меня большая честь, Айлиш, что вы все это мне рассказываете. Поверьте, я это говорю не для красного словца. Но почему вы мне все это рассказываете?

– Мне было велено это сделать.

– Кем это… велено?

– Так написано в Сценарии.

– В каком еще сценарии?

– У меня есть некий дар, Эд. – Я вдруг заметил, что у этой старой ирландки глаза зеленые в крапинку, как у дятла. – Он есть и у Холли. Ты знаешь, о чем я говорю, так что должен меня понять.

Болтовня за большим столом то становилась громче, то стихала, как морские волны, набегающие на гальку.

– Я догадываюсь, что вы имеете в виду: те голоса, которые Холли слышала в детстве и некую… в общем, то, что в некоторых кругах назвали бы «способностью предвидения».

– Да, для этого существуют разные названия, что вполне справедливо.

– Для этого существуют также вполне разумные медицинские объяснения, Айлиш.

– Я совершенно не сомневаюсь, что существуют, и можно даже начать их собирать. А по-ирландски мы называем эту способность Cluas faoi run – «тайное ухо».

У двоюродной бабушки Айлиш на руке был браслет из камней «тигровый глаз», и все время, пока она говорила со мной, теребила этот браслет, одновременно исподтишка наблюдая.

– Айлиш, должен сказать… то есть… я очень уважаю Холли, и, знаете… у нее, безусловно, чрезвычайно развита интуиция… иной раз просто оторопь берет. И я отнюдь не считаю глупостью ни одну из ваших традиций, однако…

– Однако ты скорее съешь собственную руку, чем купишься на все это мумбо-юмбо? На все эти рассказы насчет внутреннего зрения, «тайных ушей» и еще невесть чего, которые тут плетет старая полоумная ведьма из Западного Корка?

Именно так я на самом деле и думал, а потому лишь извиняюще улыбнулся.

– И тебе кажется, что все у вас хорошо и спокойно. Но это только для тебя, Эд…

Я почувствовал, как в висках застучала знакомая боль.

– …но не для Холли. Ей ведь с этим приходится жить. А это ох как трудно – я-то знаю. И Холли в сверкающем современном Лондоне куда трудней, по-моему, чем мне в нашей туманной древней Ирландии. Ей понадобится твоя помощь. И, мне кажется, очень скоро.

Пожалуй, я никогда еще не вел во время свадьбы таких странных разговоров. Но, по крайней мере, этот разговор не был связан с Ираком.

– И что же мне делать?

– Верить ей, даже если ты в это не веришь.

К нам подошли Кэт и Рут; после румбы, имевшей оглушительный успех, они сияли.

– Вы что тут как воры затаились? Прямо навек нас покинули!

– Айлиш рассказывала мне о своих приключениях в арабских странах, – улыбнулся я, но из головы у меня не шла последняя фраза старой ирландки.

– А вы видели, как Кэт и Дэйв танцевали? – спросила Рут.

– Видели и восхищались обоими, – сказала двоюродная бабушка Айлиш. – А Дэйв-то как был хорош! Хвост перед тобой распускал, прямо как павлин, – и это в его не таком уж юном возрасте!

– Мы, когда с ним познакомились, часто ходили на танцы, – сказал Кэт, и я заметил, что у нее, поскольку она находилась среди своих, ирландский акцент стал куда заметней. – А потом у нас появился «Капитан Марло», и стало не до танцев. Мы больше тридцати лет никуда вдвоем по вечерам не выходили.

– Сейчас четверть третьего, Айлиш, – сказала Рут, – так что скоро прибудет твое такси. Может быть, ты хотела бы уже начать прощаться?

Нет! – в отчаянии думал я. – Как же она может уехать, обрушив на меня эту груду фантастических историй и не ответив толком ни на один мой вопрос!

– Я надеялся, вы, по крайней мере, побудете здесь до завтра, Айлиш, – сказал я.

– О, я свои возможности хорошо знаю. – Она встала, опираясь на палку. – Ойзин проводит меня в аэропорт, а мой сосед, мистер О’Дейли, встретит меня в аэропорте Корка. Ты, Эд, уже получил от меня приглашение в Шипс-Хед. Постарайся им воспользоваться, пока оно еще имеет смысл. Или пока я сама еще имею какой-то смысл.

– По-моему, вы абсолютно несокрушимы, – искренне сказал я.

– На самом деле у всех нас впереди гораздо меньше времени, чем кажется, дорогой.

Нежно-розовые облака курчавились на узкой полоске неба над заградительными барьерами, вытянувшимися вдоль юго-западного багдадского шоссе. Пробки были чудовищные; даже по боковым проселочным дорогам было практически невозможно проехать, а уж последние мили перед гостиницей наша полу-«Королла» двигалась со скоростью тучного любителя бега трусцой. Зато мимо лихо проносились перегруженные мотоциклы и мотороллеры. Машину вел Насер; Азиз, сидевший с ним рядом, дремал, а я совсем сполз с заднего сиденья, прячась за нашими рубашками, висящими на крючках. Багдад казался каким-то удивительно темным во всех смыслах слова, поскольку из-за отсутствия электричества уличное освещение не работало, и в царивших вокруг сумерках таилась некая поистине трансильванская опасность; хотелось поскорей добраться до дома и покрепче запереть за собой дверь. К тому же на улицах мы успели стать свидетелями нескольких безобразных сцен, и теперь Насер пребывал в куда более мрачном настроении, чем обычно.

– Вот у моей жены, Эд, и впрямь было хорошее детство. Ее отец работал в нефтяной компании, она училась в приличной школе, денег у них хватало на все. Она у меня умная, училась хорошо. И Багдад тогда был очень хорошим местом. Здесь даже в 1980-х, после начала иранской войны, американских компаний хватало. Рейган присылал деньги, оружие, а помощники Саддама из ЦРУ – химическое оружие. Саддам ведь был союзником Америки, как тебе известно. Хорошее было время. Я тогда совсем молодым был. «Судзуки-125», кожаная куртка. Очень крутой. Всю ночь мог в кафе с приятелями проболтать. Девушки, музыка, книги, все такое. Тогда у нас было будущее. Благодаря связям отца жены в армии я, к счастью, не служил. У меня была хорошая работа на радио, потом в Министерстве информации. Потом война закончилась, и мы обрадовались. Наконец-то, думали мы, Саддам начнет тратить деньги на развитие страны, на университет, и у нас станет как в Турции. Но тут случился Кувейт. И американцы сказали: «Ладно, вторгайтесь, у Кувейта спорные границы». Но потом вдруг – нет, нельзя, резолюция ООН. И все мы подумали: какого черта? Саддам вел себя как загнанный в угол зверь. Он ни в коем случае не мог отступить, ибо тогда потерял бы лицо. Во время Кувейта моя работа была ну о-о-очень творческой – приходилось расписывать наше поражение как победу Саддама. И тогда будущее уже виделось весьма мрачным. Дома мы с женой тайком слушали Би-би-си по-арабски, и мы оба очень завидовали журналистам Би-би-си, которые могли свободно освещать реальные события. Я-то ведь именно этим и хотел заниматься. Но нет, мы писали всякую ложь: о курдах, о Саддаме и его сыновьях, о партии Баас, о том, какое светлое будущее ждет Ирак. А попробуешь написать правду, и тебя сгноят в Абу-Грейб. Затем случилось 11 сентября, и Буш заявил: «Мы свергнем Саддама!» И мы так обрадовались! Конечно, мы боялись, но все равно были счастливы. А затем, затем, Саддама, этого сукиного сына, не стало, и я подумал: все-таки Аллах велик, Ирак начнет новую жизнь, Ирак поднимется, возродится, как… эта огненная птица – как она называется, Эд?

– Феникс.

– Да. Я думал, Ирак возродится, как феникс, и я буду ездить куда хочу, говорить с кем хочу, писать что хочу. Я думал, мои дочери сделают карьеру, как когда-то сделала карьеру моя жена, ведь теперь их ждет хорошее будущее. Иракцы и американцы вместе стащили с пьедестала на землю статую Саддама. Но уже в тот же день к вечеру начались грабежи. Первым делом ограбили музей. И американские солдаты ничего не делали, они просто наблюдали. А генерал Гарнер сказал: «Ну что ж, это вполне естественно – после правления Саддама». И я подумал: боже мой, значит, у Америки нет никакого плана. А потом подумал: теперь наступят Темные века. Так и случилось. Война. В школу, где учились мои дочери, попала ракета. Деньги, выделенные на строительство новой школы, украли. Так что теперь уже много месяцев девочки не ходят в школу. Да они вообще из дома не выходят. Это слишком опасно. Они целыми днями спорят друг с другом, читают, рисуют, мечтают, стирают, если есть вода, смотрят у соседей телевизор, если случайно включают электричество. В телевизоре они видят других девочек-подростков, которые живут в Америке, на Беверли-Хиллз, которые учатся в колледжах, водят автомобили, назначают свидания мальчикам. У этих девочек из телевизора спальни больше, чем вся наша квартира, и есть еще отдельные комнаты для одежды и обуви. Боже мой! Для моих девочек все эти мечты – как пытка. Когда Америка уйдет, у Ирака возможны только два будущих. Одно будущее – пушки, ружья, ножи и бесконечная война суннитов с шиитами. Как в Ливане в 80-е. А второе будущее – это власть исламистов, шариат, женщины в бурках. Как сейчас в Афганистане. Мой кузен Омар в прошлом году бежал в Бейрут, а оттуда отправился в Брюссель, чтобы найти себе девушку и жениться; любую девушку, старую, молодую – любую, у которой есть паспорт Европейского Союза. Я говорю: «Омар, опомнись, ты совсем, черт тебя побери, спятил! Ты же не на девушке женишься, а на паспорте!» А он мне отвечает: «Лет шесть я буду хорошо обращаться с девушкой, я буду хорошо обращаться с ее родителями, а затем аккуратно подготовлю развод; к этому времени я уже буду гражданином Евросоюза, я буду свободен, и я останусь там». Да, теперь он там. Ему все удалось. И сегодня я думаю: нет, Омар вовсе не спятил. Это мы, кто остался, спятили. Будущего нет.

Я не знал, что и сказать. Мы проехали мимо переполненного интернет-кафе; мальчишки с отсутствующими лицами сидели перед игровыми приставками, где на экране американские морпехи стреляли в партизан, более всего похожих на арабов, на фоне разрушенных домов и улиц, тоже очень похожих на улицы Багдада или Фаллуджи. Наверное, в этом игровом меню не было такой опции – чтобы быть партизаном и стрелять в морпехов.

Насер швырнул в окошко окурок и сказал:

– Ирак. Сломлен.

Я был, возможно, немного пьян. Холли маячила возле серебряной чаши для пунша в окружении целого пояса астероидов в виде трещавших без умолку женщин. Уэбберы, Сайксы, Коркораны из Корка и прочие, и прочие… Черт побери, кто все эти люди? Я прошел мимо столика, за которым Дэйв играл с Аоифе в «Четыре в ряд» и старательно, с театральным отчаянием, ей проигрывал. Я никогда так с Аоифе не играю. Она хихикала, когда ее дед в отчаянии сжимал виски и стонал: «Не-е-ет, это невозможно! Не может быть, чтобы ты снова выиграла! Я же мастерски играю в «Четыре в ряд»!» Я уже давно пожалел, что ответил на ледяное обращение Холли со мной столь же ледяным обращением, и теперь хотел попытаться восстановить мир и первым принести Холли оливковую ветвь. Если же ей захочется хлестнуть меня этой ветвью по лицу, тогда станет окончательно ясно, кто из нас унылая старая корова и кто в моральном отношении оказался выше. Мне оставалось преодолеть всего три небольших, но плотных толпы разодетых гостей, чтобы наконец добраться до женщины, которая официально считалась моей «гражданской женой», когда путь мне преградила Полин Уэббер, подталкивая перед собой какого-то долговязого и неуклюжего юнца, одетого как болельщик юношеской футбольной команды: пурпурная шелковая рубашка и того же оттенка жилет – все это чрезвычайно невыигрышно оттеняло его смертельно бледную физиономию.

– Эд, Эд, Эд! – закаркала Полин. – Наконец-то я вас нашла! Вот, это Сеймур, о котором я вам уже все рассказала. Сеймур, это Эд Брубек, странствующий корреспондент, который пишет о реальной жизни. – Сеймур сверкнул полным ртом брекетов. Пожимая его костлявую руку, я чувствовал себя ловцом НЛО. Полин улыбалась, точно сварганившая удачную помолвку сваха. – Ох, я готова была бы даже пырнуть кого-нибудь прямо в сердце открывалкой для пробок, лишь бы прямо сейчас заполучить камеру и сфотографировать вас обоих! – Однако она и пальцем не пошевелила, чтобы подозвать к себе фотографа.