Простые смертные Митчелл Дэвид
– Уильям Блейк имел одно неоспоримое достоинство: он был Уильямом Блейком.
– Мистер Херши, если вы не прочтете это и будете вести себя по-прежнему, вы будете виновны в анимациде[170]. – Она положила «Soul Carnivores» рядом с пепельницей, явно ожидая, что я спрошу, что означает это искусственно созданное слово. – Вы в Сценарии! – сказала она таким тоном, словно это решало все.
Казалось, она использовала некий последний, поистине убийственный, аргумент, прежде чем окончательно отвалить. Я сделал еще несколько затяжек, краем уха уловив обрывок разговора по соседству: «Она сказала «Херши», и я думаю, это действительно он»; «Да нет, вряд ли. Криспин Херши еще не такой старый»; «А ты спроси у него»; «Нет, ты спроси». Итак, покровы сорваны, я обнаружен. Я смял свою «смертоносную» сигарету и поскорей сбежал из рая для курильщиков.
Павильон «BritFone», говорят, был создан одним знаменитым архитектором, но я о нем никогда не слышал; это произведение архитектурного искусства «цитировало» и Адрианов вал, и лондонский Тауэр, и замок Тюдоров, и послевоенные пабы, и стадион Уэмбли, и один из доклендских небоскребов. Что за тошнотворная стряпня! На верхушке трепетал голографический флаг – логотип BritNet, – а внутрь нужно было входить через реплику знаменитой черной двери с Даунинг-стрит, 10, но увеличенной в два раза. Охранники были одеты как бифитеры, и один спросил, есть ли у меня VIP-пропуск. Я порылся в карманах пиджака, брюк и снова пиджака – пропуска не было.
– Вот дерьмо собачье! Куда же я его засунул… Послушайте, я – Криспин Херши.
– Извините, сэр, – сказал один из «бифитеров». – Без пропуска нельзя.
– Проверьте свой список. Криспин Херши. Писатель.
«Бифитер» покачал головой:
– Я обязан подчиняться приказам.
– Но у меня, черт подери, тут мероприятие было всего час назад!
Подошел второй «бифитер»; глаза у него светились затаенным огнем истинного фаната:
– Вы никогда здесь… Неужели это действительно вы?.. Это же он! Господи, вы – это он…
– Да, я – это он. – Я гневно сверкнул глазами в сторону первого «бифитера». – Благодарю вас.
Второй «бифитер» с достоинством проводил меня через маленький вестибюль, где менее значимые смертные подвергались личному досмотру – их с ног до головы охлопывали руками, рылись у них в сумках.
– Извините насчет этого инцидента, сэр. Просто сегодня вечером здесь будет президент Афганистана, так что нам приказано быть в полной боевой готовности. Мой коллега там, у входа, не особенно знаком с современной художественной литературой. И потом, если честно, вы действительно выглядите несколько старше, чем на фотографиях.
Я решил перепроверить это приятное заявление:
– Правда?
– Если бы я не был вашим поклонником, сэр, я бы вас не узнал. – Мы вошли в сам павильон, где буквально кишели сотни приглашенных, но мой достойный провожатый, безусловно, имел полное право обратиться ко мне с просьбой: – Понимаете, сэр, мне, конечно, неловко вас просить, однако… – И он извлек откуда-то из глубин своей дурацкой формы книгу. – Ваше последнее произведение – самое лучшее из всего, что вы написали. Я вчера решил почитать перед сном, да так и читал, пока за окном не рассвело. Мать моей невесты – тоже большая ваша фанатка, и, в общем, это было бы самым лучшим предсвадебным подарком. Пожалуйста, а?
Я достал ручку, и «бифитер» подал мне книгу, уже раскрытую на титульном листе. Только когда мое перо коснулось бумаги, я заметил, что собираюсь подписать роман под названием «Best Kept Secret», написанный Джеффри Арчером. Я поднял на «бифитера» глаза, чтобы понять, уловил ли он суть этой неприятной ситуации, но он явно ничего не заподозрил.
– Вы не могли бы написать: «Брайди в день шестидесятилетия от лорда Арчера»? – попросил он.
Буквально в трех шагах от нас стоял знаменитый колумнист из «The Times», поэтому я ничего объяснять не стал, написал посвящение и сказал этому дуболому:
– Очень рад, что вам понравилось.
В павильоне собралось столько знаменитостей, что излучаемого ими сияния вполне хватило бы на маленькое солнце: я выследил двух человек из «Rolling Stones», одного – из «Monty Python», подростка лет пятидесяти – ведущего «Top Gear», морочившего голову какому-то американскому велосипедисту, явно не пользующемуся особым вниманием, а также заметил бывшего Госсекретаря США; бывшего директора футбольного клуба, который каждые пять лет пишет новую автобиографию; бывшего главу «МI-6», который каждый год создает по третьесортному триллеру; а также пухлогубого астронома с телевидения, который по крайней мере пишет о своей астрономии. Все мы собрались здесь по одной и той же причине: у нас были книги, которые нужно было продать.
– А я слежу своим глазком за каждым странным чудаком, – вдруг шепнул мне на ухо какой-то эксцентричный старикашка возле бара с шампанским. – Образованный писатель на литературном фестивале. Как жизнь, Криспин?
Криспин Херши, то есть я, неуверенно взглянул на незнакомца, и тот встретил его взгляд совершенно спокойно, явно чувствуя себя прекрасно и не испытывая ни малейшего страха ни перед чем, хотя Время, этот безжалостный вандал, и успело нанести его лицу невосполнимый ущерб. Морщины, словно процарапанные когтем, сливовый нос любителя виски, обвисшие щеки, набрякшие веки. И при этом из кармана пиджака у него торчал шелковый платочек, на нем была элегантная шляпа-федора, и вообще в его облике было что-то, черт побери, педерастическое. Как может столь неизлечимо древний старец все это выдерживать?
– А вы, простите, кто?
– Я – твое ближайшее будущее, мой мальчик. – Он подвигал мышцами своего, некогда красивого, лица. – Смотри, смотри хорошенько. Что ты об этом думаешь?
Но я думал только о том, что сегодня, наверное, Ночь Кексов[171].
– Я думаю, что не очень люблю разгадывать кроссворды.
– Нет? А я очень люблю! Меня зовут Левон Фрэнкленд.
Я взял высокий тонкий бокал с шампанским, изобразил на лице некоторое замешательство.
– Ни один колокольчик в моей душе не звякнул, должен признаться.
– Я когда-то давно здорово попортил кровь твоему отцу. Одно время мы с ним оба были членами клуба «Финистерр» в Сохо.
Увы, я по-прежнему ничего не понимал.
– Я слышал, что этот клуб в итоге закрылся.
– Конец конца эпохи. Моей эпохи. Мы встречались, – Левон Фрэнкленд качнул своим бокалом в мою сторону, – на вечеринке в вашем доме в Пембридже году так в 68-м или 69-м, примерно во времена Gethsemane. Среди многочисленных пирогов, в которые я совал свои липкие пальцы, было и продюсерство, и твой отец надеялся, что направление, которое я представляю, – комбинирующее современные и фольклорные ритмы, – сможет удачно аранжировать и исполнить музыку к фильму «The Narrow Road to the Deep North»[172]. Наш план, правда, ни к чему не привел, но я помню тебя в костюме ковбоя. Ты тогда только что научился проситься на горшок и до настоящей светской беседы тебе было еще далеко, но я следил за твоей карьерой с интересом доброго дядюшки или ростовщика, а потом с удовольствием прочел твои воспоминания об отце. Знаешь, я ведь каждые несколько месяцев начинал твердить себе: нужно ему позвонить, нужно пригласить его на ланч, начисто забывая, что его больше нет! Я так скучаю по нему, старому упрямцу и полной моей противоположности! Между прочим, он прямо-таки греховно тобой гордился.
– Правда? В таком случае он, черт побери, удивительно хорошо это скрывал!
– Энтони Херши был типичный англичанин из «верхнего среднего класса», да еще родившийся до войны. Таким отцам обычно не свойственны внешние проявления чувств. Шестидесятые, правда, несколько ослабили поводок, и фильмы Тони отчасти были свидетельством этого послабления, но… перепрограммировать себя удалось далеко не всем из нас. Похорони неприятные воспоминания, Криспин, заключи мир с покойным отцом. Меч войны не действует на призраков. Они даже услышать тебя не могут. И ты в итоге всего лишь нанесешь раны самому себе. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю.
Чья-то рука хлопнула меня по плечу. Я резко обернулся и увидел перед собой Гиену Хола, который улыбался, как гигантская хищная норка.
– Криспин! Как все прошло? Много книг подписал?
– Нормально, жив остался, как видишь. Однако позволь мне предста… – Но когда я снова повернулся к Левону Фрэнкленду, того уже унесло куда-то толпой. – Да, все прошло вполне удачно. Хотя рядом примерно полмиллиона женщин непременно хотели коснуться края одежды какой-то чуднй особы, которая пишет об ангелах.
– Я прямо с ходу могу назвать тебе двадцать издателей, которые до самой смерти будут жалеть, что вовремя не сцапали Холли Сайкс. Так или иначе, сэр Роджер и леди Сьюз Бриттан ждут тебя, наш «анфан террибль британской словесности».
Я вдруг как-то сразу утратил присутствие духа и пролепетал:
– Я действительно должен, Хол?
Улыбка Гиены Хола померкла:
– Шорт-лист.
Лорд Роджер Бриттан: некогда, в давние времена, продавец автомобилей; в 70-е – бюджетный отельер; в 1983-м – основатель ирмы «Британские компьютеры», а вскоре и ведущий изготовитель дерьмовых британских Word-процессоров; затем обладатель лицензии на продажу мобильных телефонов (когда после кризиса 1997 года ему удалось обанкротить компанию «New Labour») и главный учредитель телекоммуникационной сети «BritFone», которая по тогдашней моде все еще носит его имя. С 2004 года Роджер Бриттан стал известен миллионам благодаря бизнес-реалити-шоу «Out on Your Arse!»[173], во время которого горстка каких-то ублюдков позволяла унижать себя за вполне конкретный приз – место с зарплатой в сто тысяч фунтов в бизнес-империи лорда Бриттана. В прошлом году сэр Роджер шокировал мир искусства, купив самую главную литературную премию Великобритании и дав ей другое название в честь себя самого, а также утроив ставку до ста пятидесяти тысяч фунтов. Блогеры предполагали, что эта покупка была ему подсказана, а может, и спровоцирована, его последней женой Сьюз Бриттан, чей послужной список включал деятельность в качестве звезды мыльных сериалов, а также «лица» телешоу о книгах «The Anputdownables»[174]; ныне же она председательствовала в неподкупной комиссии по вручению Премии Бриттана.
Итак, мы прошли в уютный уголок под балдахином, но, увы, обнаружили, что лорд Роджер и леди Сьюз беседуют с пресловутым Ником Гриком.
– Я слышал, как вы отзываетесь о «Бойне номер пять», лорд Бриттан. – Ник Грик обладал поистине американской самоуверенностью и привлекательной байронической внешностью, и уже одним этим был мне заранее неприятен. – Но если бы меня попросили навскидку назвать самый лучший роман XX века о войне, то я бы скорее назвал «Нагие и мертвые» Мейлера[175]. Это…
– Я знала, что вы так скажете! – Сьюз Бриттан изобразила маленькую радостную победу. – Я эту книгу просто обожаю. Это единственный роман о войне, который действительно показал окопную войну с точки зрения немцев.
– Мне думается, леди Сьюз, – осторожно начал Ник Грик, – что вы, наверное, имели в виду «На Западном фронте без…»[176]
– Какая там еще «точка зрения немцев»? – презрительно фыркнул лорд Роджер Бриттан. – Если не считать того, что она была «дважды, черт побери, неверной за тридцать проклятых лет»?
Сьюз намотала на мизинец нитку черного жемчуга.
– Именно поэтому роман «Нагие и мертвые» так важен, Родж, – ведь обычные люди на вражеской стороне тоже страдают. Верно, Ник?
– Да, леди Сьюз. Почувствовать себя в чужой шкуре – вот в чем главная сила этого романа, – сказал тактичный американец.
– Да этот вонючий продукт просто чертовски хорошо разрекламирован! – заявил лорд Роджер. – Тоже мне название: «Нагие и мертвые»! Похоже на учебник по некрофилии.
Гиена Хол сделал шаг вперед.
– Лорд Роджер, леди Сьюз, Ник. Вряд ли необходимо тут кого-то кому-то представлять, но прежде чем Криспин уйдет…
– Криспин Херши! – Леди Сьюз воздела руки к небесам, словно я был самим богом солнца Ра. – Говорят, вы написали просто потрясный роман!
Я старательно приподнял в улыбке уголки рта.
– Благодарю вас.
– Для меня большая честь познакомиться с вами, – мгновенно польстил мне Ник Грик. – В Бруклине ваших поклонников целая толпа, и все мы буквально преклоняемся перед «Сушеными эмбрионами».
«Буквально»? «Преклоняемся»? Мне пришлось пожать ему руку, размышляя при этом, не был ли подобный комплимент завуалированным оскорблением, – типа: «А все, что вами написано после «Эмбрионов» – это полное дерьмо»; или прелюдией к завуалированной просьбе о рекламе: «Дорогой Криспин, как это ужасно, что в прошлом году на фестивале в Хей-он-Уай вас с нами не было! Не могли бы вы сейчас сказать несколько слов, – так сказать, авансом, – о моей новой работе?»
– Мне не хотелось прерывать вашу интеллектуальную беседу, – сказал я, обращаясь к этой троице, – о творчестве Нормана Мейлера, – тут я метнул в молодого турка[177] очередной шар: – Хотя, клянусь своими деньгами, по-моему, дедушкой всех честных повествований о войне должен считаться роман Крейна «Алый знак доблести»[178].
– Я его не читал, – признался Ник Грик, – потому что…
– Потому что книг так много, а времени так мало. Я вас прекрасно понимаю, – я осушил пузатый бокал красного вина, который мне тут же подсунули фестивальные эльфы. – И все же Стивен Крейн остается непревзойденным.
– Но ведь он родился в 1871 году! – парировал Ник Грик. – Уже после окончания Гражданской войны. Так что его роман никак не может быть информацией из первых рук. Впрочем, раз сам Криспин Херши дает ему такую высокую оценку, то я, – и Ник взмахнул электронной читалкой, – прямо сейчас его сюда и загружу.
Я почувствовал отрыжку копченым окороком, который ел на ланч.
– Роман Ника, – сказала, обращаясь ко мне, Сьюз Бриттан, – посвящен Афганской войне. Ричард Чизмен о нем отзывался прямо-таки восторженно; кстати, на следующей неделе в моей программе он будет брать у Ника интервью.
– Вот как? Я просто прилипну к экрану. Я, вообще-то, уже слышал об этом романе. Как он называется? «Хайвэй-66»?
– «Шоссе-605». – Пальцы Ника Грика так и плясали по кнопкам гаджета. – Это шоссе в провинции Гильменд.
– А что, ваши источники были более достоверными, чем у Стивена Крейна? – спросил я. Я был уверен, что нет, и ближе всего этот «юноша бледный» находился к району боевых столкновений во время сеанса радиосвязи, когда писал свою магистерскую диссертацию. – Или, может быть, вы сам были раньше морпехом?
– Нет, не был. Я, честно говоря, писал образ главного героя с моего брата. «Шоссе-605» вообще вряд ли появилось бы без Кайла.
Я заметил, что вокруг нас уже собралась небольшая толпа, следившая за нашими подачами, как за состязанием теннисистов.
– Надеюсь, вы не чувствуете себя чрезмерно обязанным брату, как и он не чувствует, что вы просто эксплуатируете его столь тяжким трудом обретенный опыт?
– Кайл погиб два года назад, – спокойно сказал Ник Грик. – Обезвреживая мину на «Шоссе-605». Свой роман я в какой-то степени написал в память о нем.
О господи! Ну почему эта чертова рекламная девица не предупредила меня, что Ник Грик – недоделанный святой? Леди Сьюз смотрела на меня так, словно меня только что переехал мотороллер «Корги», а лорд Роджер, отечески стиснув плечо Ника Грика, сказал:
– Ник, сынок, я с тобой пока не знаком, но Афганистан – это кровавая… в общем, кровавое черт знает что. Но твой брат гордился бы тобой! Я знаю, о чем говорю: я ведь тоже потерял брата, когда мне всего десять было. Он утонул в море. Сьюз не зря говорила – ты ведь так говорила, правда, Сьюз? – что «Шоссе 605» – моя книга. Так знаешь что? Я ее перечитаю за этот уик-энд… – он щелкнул пальцами одному из помощников, который тут же записал это на смартфон, – и учти: если Роджер Бриттан дает слово, он, черт побери, его держит.
Мне показалось, что между мной и этими «венценосными особами» встали тела погибших братьев, а меня самого отбуксировали и отправили на переплавку. Последнее, что я увидел, это знакомое лицо издателя Оливера, обрадованного тем, как взлетит теперь график продаж «Шоссе-605». Нет, мне надо было срочно выпить!
Не-ет, Херши блевать не будет. Но разве Херши уже не проходил в эту сломанную калитку? Какое-то дерево-горбун, ручеек, который никак не заткнется, лужа, в которой отражается светящийся логотип «BritFone», острая вонь коровьей лепешки… Не-ет, Херши не пьян. Просто здорово наклюкался. А интересно, с какой стати я здесь оказался? Этот павильон оказался каким-то бездонным колодцем. Десерт из маскарпоне мне зря посоветовали. «Вряд ли это был Криспин Херши. Или все-таки он?» Попытка срезать путь, пройдя через стоянку, и поскорей оказаться в комфортабельном номере гостиницы «Карета и лошади», в итоге привела меня на какую-то ленту Мёбиуса, по которой неслись «Лендроверы» и «Туареги», а из-под их копыт так и летела мерзкая липкая грязь. Мне показалось, что я вижу архиепископа Десмонда Туту[179], и я направился следом за ним, намереваясь спросить его о чем-то важном, но это оказался совсем не он. Так с какой же все-таки стати я здесь оказался, дорогой читатель? Ведь мне полагается высоко держать марку известного писателя. Ведь аванс в пятьсот тысяч фунтов, полученный от Гиены Хола за «Эхо должно умереть», уже тю-тю: половина – в «Inland Revenue», четверть – за ипотеку, четверть – на вредные привычки. Ведь если я не настоящий писатель, то кто же я? «Что-нибудь новенькое на подходе, мистер Херши? Мы с женой просто обожаем «Сушеные эмбрионы»!» А все из-за этого проклятого Ника-грека и прочих «молодых писателей», которые только и смотрят, как бы занять мое место в тронном зале английской литературы. Ох, чертов ром, чертова содомия и чертовы критики! Вулкан блевотины уже готов был извергнуться, так что пришлось преклонить колена перед его светлостью лордом Гастроспазмом и принести свои соболезнования…
11 марта 2016 года
Пласа де ла Адуана ходила волнами, столько там собралось жителей Картахены, и почти каждый держал в вытянутой руке айфон. Над Пласа де ла Адуана, точно прозрачная крыша, висели тропические сумерки цвета маслянистого аместиста и фанты. Пласа де ла Адуана вибрировала от хора продавцов из «Exocets for Breakfast» Деймона Макниша в исполнении группы «The Sinking Ship». А писатель Криспин Херши, сидя высоко над площадью на балконе, стряхивал пепел в бокал с шампанским и вспоминал свое сексуальное приключение под музыку «She Blew out the Candle» из дебютного альбома все тех же «The Sinking Ship» – тогда он праздновал, по всей видимости, свой двадцать первый день рождения, и в комнате почти любого студента висели портреты Моррисси, Че Гевары и Деймона Макниша. Второй альбом этой группы был принят хуже – волынки и электрогитары обычно кончаются слезами, – а потом уж они и вовсе сошли на нет. Макниш, наверное, был бы вынужден вернуться к карьере развозчика пиццы, если бы ему не удалось возродиться в новом качестве – знаменитости, возглавляющей кампанию по защите больных СПИДом, по защите Сараево, по защите непальского меньшинства в королевстве Бутан и так далее, – и, по-моему, он был готов бороться за что угодно. Мировые лидеры охотно покорялись необходимости двухминутного прослушивания Макниша перед работающими телекамерами. Победитель в конкурсе «Самый сексуальный шотландец года» в течение трех лет подряд; предмет вечного любопытства таблоидов в связи с регулярной сменой девиц; довольно тонкий, но не пересыхающий источник неплохих, но отнюдь не опьяняющих музыкальных альбомов; автор линии этичной одежды для веганов и участник – в течение двух сезонов подряд! – передачи Би-би-си «Пять континентов Деймона Макниша». Все это вполне успешно поддерживало достаточно яркое свечение этой звезды из Глазго вплоть до последних десяти лет, но даже и сегодня «святой Ниш» оставался востребованным на всевозможных фестивалях и празднествах, где по вечерам пробегался перед публикой по своим старым хитам – всего за какие-то двадцать пять тысяч долларов плюс перелет в бизнес-классе и пятизвездочный отель, как я понимаю.
Я прихлопнул комара на щеке. Вон она, цена за благодатное тепло: приходится терпеть этих маленьких ублюдков. Зои и девочки должны были вскоре ко мне присоединиться – я даже купил им всем билеты (не подлежащие возврату), – но тут разразился этот проклятый скандал из-за очередного вступления в брак весьма практичной Зоиной матери. Двести пятьдесят фунтов плюс багаж плюс трансфер ради того, чтобы в течение какого-то часа обмениваться банальными заверениями во взаимном уважении? «Нет, – сказал я Зои, – нет, нет и нет. Это должно быть всем ясно».
И, разумеется, Зои открыла огонь из всех видов оружия, известных женщине.
Да, та фарфоровая русалка действительно была брошена моей рукой. Но если бы я целил в нее, то, уверяю вас, снаряд попал бы точно в цель. Значит, я вовсе не собирался наносить ей увечье. Но Зои теперь билась в такой истерике, что просто не воспринимала никаких простых логических доводов. Она упаковала свои сумки и чемоданы от «Луи Виттон» и уехала, прихватив с собой нашего лохматого Лори и намереваясь по дороге забрать прямо из школы и Анаис с Джуно, а потом махнуть прямиком в притон, который держала в Патни ее старая приятельница и который, как ни странно, всегда оказывался свободен, стоило возникнуть любой необходимости. Предполагалось, видимо, что Криспин постарается исправить совершенные им ошибки и вести себя по-другому, но он почему-то предпочитал смотреть «Старикам тут не место»[180], включив звук почти на полную мощность. На следующий день я написал рассказ о банде одичавших юнцов из ближайшего будущего, которые слоняются без дела, вытягивая средства у своих жирных мамаш. Это один из лучших моих рассказов. А вечером того же дня позвонила Зои и сказала, что ей «нужно некоторое время побыть одной – может быть, недели две»; подтекст, дорогой читатель, был совершенно ясен: Если ты извинишься, хорошенько поползав у меня в ногах, то я, возможно, вернусь. Я предложил ей отдохнуть от меня целый месяц и повесил трубку. Лори заставил Джуно и Анаис посетить меня в прошлое воскресенье. Я ожидал слез и эмоционального шантажа, но Джуно всего лишь сказала, что, по словам матери, с таким человеком, как я, жить невозможно, а Анаис тут же спросила, купим ли мы ей пони, если разведемся, потому что Жермен Бигам, когда ее родители развелись, в качестве компенсации получила пони. Весь день шел дождь, так что я заказал пиццу на дом. Мы играли в «Марио». У Джона Чивера есть рассказ «The Season of Divorce»[181]. Это один из лучших его рассказов.
– Все еще очень неплохо выглядит на сцене, верно? В его-то годы? – Кенни Блоук предложил мне покурить, пока Деймон Макниш молол всякую чушь вроде того, что «вельветовые юбки – это преступление против человечества». – Я видел этих парней в Фримантле еще году так… в 86-м. Полная хренотень.
Кенни Блоуку было под шестьдесят, он носил в ухе какую-то железку и считался лучшим среди стариков согласно фестивальной табели о рангах. Я заметил, что и Деймон Макниш, и многие его современники превратились, по сути дела, в своих же фанатов – такая вот странная, постмодернистская судьба.
Стряхивая пепел в горшок с геранью, Кенни Блоук продолжил:
– Да, положение и у Макниша, как и у многих других, весьма незавидное. Угадай, кто не так давно играл в Басслтон-парке? Джоан Джетт и «Blackhearts». Помнишь их? Впрочем, тираж у них был небольшой, но все же у них имелась рента, и детишек учили в нормальных колледжах, как все. Мы-то, писатели, слава богу, хоть от подобной судьбы избавлены, верно? Так что это всего лишь прощальное турне по дорогам ностальгии.
Я подумал, что это, возможно, не совсем верно. Двадцать тысяч экземпляров «Эхо должно умереть» было распродано в Великобритании и примерно столько же в Штатах. Вполне прилично…
…но если учесть, что это новый роман Криспина Херши, то, пожалуй, маловато. Бывали времена, когда в обеих странах без вопросов продавалось и по сто тысяч экземпляров. Гиена Хол все время вел со мной разговоры насчет электронного варианта – он, видите ли, пересмотрел «старую парадигму продаж», – но я-то совершенно точно знал, почему «мой возврат к данной форме» потерпел неудачу и почему мой новый роман так плохо продается: дело в том, что Ричард Чизмен вцепился в меня, как ротвейлер. Одна-единственная дерьмовая рецензия – и сезон охоты на «анфан террибль британской словесности» открыт; так что когда объявили лонг-лист лауреатов премии Бриттана, роман «Эхо должно умереть» был куда лучше известен как «тот самый, от которого Ричард Чизмен не оставил камня на камне». Я оглядел изысканный бальный зал у нас за спиной. Чизмена по-прежнему не было видно, но вряд ли он сможет долго сопротивляться притягательной красоте смуглых латиноамериканских официантов.
– Ты сегодня заглядывал в старый квартал? – спросил Кенни Блоук.
– Да, вполне в духе ЮНЕСКО. Хотя и несколько нереально.
Австралиец проворчал:
– Таксист мне рассказывал, что РВСК[182] и секретным службам нужно место для подобных празднеств, потому что их Картахена – это, так сказать, де-факто демилитаризованная зона. – Кенни взял сигарету из протянутой мной пачки. – Только моей миссус не говори – она думает, я давно бросил.
– Так и быть, сохраню твою страшную тайну. Правда, сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся приехать к вам в?..
– Катаннинг. В Западной Австралии. В нижнем левом ее углу. По сравнению с этим, – Кенни Блоук широким жестом указал на великолепный зал в стиле латиноамериканского барокко, – мы живем просто у динго под хвостом. Но в той земле лежат все мои предки, да и расставаться с корнями мне что-то не хочется.
– В двадцать первом веке отсутствие корней – это, в общем-то, норма, – возразил я.
– Ты не так уж не прав, но именно поэтому, дружище, мы и остаемся жить в нашем родном и знакомом дерьме. Если ты родом из ниоткуда, то тебе и на другие места плевать с высокой колокольни.
Барабанщик Деймона Макниша выделывал такое соло, что я, глянув вниз, на целое море неистовствующих латиноамериканских юнцов, сразу почувствовал себя белокожим английским протестантом. И старым занудой. Сегодня пятница; сейчас в Лондоне десять вечера; завтра девочкам не нужно в школу… Вообще-то, Джуно и Анаис отнеслись к нашему с Зои пробному разводу с какой-то подозрительно зрелой рассудительностью. Мне казалось, что я, безусловно, заслуживаю нескольких слезливых сцен. Неужели Зои уже давно начала их готовить к возможному разрыву со мной? Мой старый приятель Эван Райс рассказывал, что его жена обратилась за советом к юристу за полгода до того, как у них в семье вообще было впервые произнесено слово «развод», а потому и сумела хладнокровно отсудить у него миллион фунтов. Когда эта гниль завелась в наших отношениях? А может, она была там с самого начала? Пряталась, как раковая клетка, еще тогда, на яхте отца Зои, когда, отраженный водами Эгейского моря, свет играл на потолке каюты, а пустая винная бутылка, почти неслышно погромыхивая, каталась по полу туда-сюда? Мы тогда праздновали полученное по электронной почте сообщение от Гиены Хола о том, что на аукционе стоимость моей книги «Сушеные эмбрионы» уже достигла семисот пятидесяти тысяч фунтов, а ставки все еще растут. Зои сказала: «Не пугайся, Крисп, но я бы хотела прожить свою жизнь вместе с тобой». Так или иначе… Так или иначе…
«Ничего, скоро и ты доплывешь!» – хотелось мне крикнуть тому слабоумному Ромео, которым был я сам. Не успеешь опомниться, как она уже «изучит» в Интернете докторскую диссертацию, посвященную исцелению с помощью магического кристалла, и назовет тебя узколобым, если ты вздумаешь задать вслух вопрос: а где же здесь наука? Она перестанет выбегать тебе навстречу, когда ты возвращаешься домой. Мощь обвинений, которые она на тебя обрушит, будет способна лишить тебя дара речи. Так-то, юный Ромео. И если в постели дела у вас пойдут лениво, то виноват, разумеется, окажешься ты, поскольку наложил вето на игру в польских троглодитов. А если преподаватель игры на фортепиано окажется слишком строг, то виноват тоже будешь ты, потому что следовало подыскать более сговорчивого. Если Зои испытывает неудовольствие, то это потому, что ты лишил ее возможности зарабатывать на жизнь самостоятельно. Секс с Зои? Ха-ха-ха! «Перестань давить на меня, Криспин». – «Я вовсе на тебя не давлю, Зои, я просто спрашиваю: когда?» – «Ну, когда-нибудь». – «Когда «когда-нибудь»?» – «Перестань давить на меня, Криспин!» Мужчины женятся на женщинах, надеясь, что те никогда не изменятся. Но женщины выходят замуж, надеясь, что мужчины изменятся непременно. В итоге обе стороны разочарованы, а между тем тот юный Ромео на яхте уже целует свою будущую невесту и шепчет: «Давайте поженимся, мисс Легранж».
Соло на барабане было завершено, Деймон Макниш, склонившись к микрофону, выдал: «One-two-three-five», – и «Sinking Ship» начал знаменитую «Disco in a Minefield». А я представил себе, как роняю сигарету в целое озеро бензина и превращаю площадь в пылающее подобие Судного дня…
И вдруг рядом послышался чей-то очень знакомый голос.
– …Так я ему и сказал, – говорил Ричард Чизмен. – Хм, нет, Хилари… у меня нет своего либретто, и я ничего не могу тебе показать, потому что свое дерьмо я спускаю в унитаз!
Ну точно, он! Лысеющий, сорокапятилетний, очень полный и бородатый. Я – то есть знаменитый писатель Криспин Херши – тут же пробился сквозь толпу и положил на плечо знаменитого критика тяжелую руку.
– Ей-богу, это сам Ричард Чизмен! Ах ты, старый волосатый содомит! Ну, как ты? Рассказывай!
Чизмен, разумеется, меня узнал и даже расплескал от волнения свой коктейль.
– О господи! – сочувственно воскликнул я. – Что ж ты прямо на свои пурпурные эспадрильи!
Чизмен улыбнулся так, словно у него выбита нижняя челюсть, – а ведь я так мечтал сам ее выбить!
– Крисп!
Не смей называть меня «Криспом», гребаный червяк!
– Тот стилет, который я прихватил с собой, чтобы воткнуть тебе в мозжечок, у меня украли еще в Хитроу, так что можешь пока гулять на свободе. – Те, что считали себя близкими к литературным кругам, уже начинали кружить возле нас, точно акулы возле тонущего круизного лайнера. – Вот ведь черт, чуть не забыл! – Я слегка ударил Чизмена по руке первой попавшейся салфеткой. – Ты, кажется, написал на редкость дерьмовую рецензию на мой последний роман? Это правда?
Чизмен с застывшей улыбкой прошипел сквозь зубы:
– Правда ли это? – И поднял руки вверх, словно в шутку прося пощады. – Хочешь как на духу? Я уже совершенно не помню, что я там написал и кто из новичков шлепнул в журнале этот материал, но если тебя это как-то задело, если нанесло тебе хотя бы самую малейшую обиду, то я прошу у тебя прощения.
Тут мне можно было и остановиться, но Судьба требовала от меня более эпического отмщения. А кто я, собственно, такой, чтобы противостоять требованиям Судьбы? И я повернулся лицом к собравшимся вокруг зевакам.
– Хорошо, давайте все вместе разберемся с этим начистоту. Когда появилась рецензия Ричарда на «Эхо должно умереть», у меня многие спрашивали: «Каково вам было читать такое?» Сперва я отвечал: «А каково было бы вам, если бы вам в лицо плеснули кислотой?» Затем, впрочем, я задумался, какими именно мотивами руководствовался Ричард. Для менее значительного писателя сгодился бы, например, мотив зависти, но Ричард и сам – романист достаточно крупного калибра, так что мотив мелкой зловредности тут попросту не катит. Нет, лично я считаю, что Ричард Чизмен просто всей душой любит литературу, а потому считает своим долгом говорить о ней правду – какой она ему самому представляется. И знаете, что я скажу? Браво, Ричард! Пусть ты и дал неправильную оценку моему последнему роману, но именно ты, – и я с силой хлопнул его по плечу, прикрытому мятой рубашкой, – являешь собой истинный бастион защиты от вздымающейся все выше волны лизоблюдства в среде литературной критики. И – заявляю это при свидетелях! – в моей душе нет ни грамма враждебности по отношению к моему другу Ричарду Чизмену. Особенно если он быстренько принесет нам обоим по большому мохито! Рronto, pronto[183], ах ты, грубиян, шелудивая литературная кляча!
Улыбки! Аплодисменты! Мы с Чизменом изобразили ублюдочную смесь цивильного рукопожатия и «дай пять».
– Тебе удалось возместить все мои убытки, Крисп, – его вспотевший лоб так и сверкал, – своим поведением ревнивой феи в Хей-он-Уай, так что я сейчас действительно схожу и принесу нам мохито.
– Я буду на балконе, – сказал я, – там немного прохладней.
Меня мгновенно окружила толпа каких-то ничтожеств, всерьез полагавших, что я дам себе труд запомнить их имена и лица. Они хвалили мое благородство и справедливость. И я отвечал вполне благородно и справедливо. Великодушный поступок Криспина Херши мгновенно будет прокомментирован и разнесен по всему Твиттеру, а значит, станет правдой. С той стороны площади через балконную дверь до нас долетал рев Деймона Макниша: «Te amo, Cartagena!»[184]
Все выпили по последней, после чего VIP-персон и писателей повезли на президентскую виллу на двадцати пуленепробиваемых полноприводных лимузинах. Полицейские воем сирен буквально разметали на улицах машины и пешеходов, а на огни светофоров и вовсе не обращали внимания – мы просто летели по ночной Картахене. Моими попутчиками оказались драматург из Бутана, ни слова не говоривший по-английски, и парочка болгарских кинорежиссеров, которые, как мне показалось, все время обменивались какими-то непристойными, но смешными лимериками на своем языке. Сквозь затемненные стекла лимузина я видел ночной рынок, анархического вида автобусную станцию, многоквартирные дома, словно покрытые пятнами пота, уличные кафе, бродячих торговцев, продающих сигареты с подносов, прикрепленных прямо к их гладким обнаженным торсам. Мировой капитализм отнюдь не казался таким уж милосердным к этим людям с равнодушными лицами. Интересно, думал я, а что думают о нас представители рабочего класса Колумбии? Где они ночуют, что едят, о чем мечтают? Ведь каждый из этих бронированных лимузинов, созданных в Америке, наверняка стоит намного больше, чем такой уличный торговец заработает за всю свою жизнь. Не знаю. Если какой-то коротышка, никчемный британский романист под пятьдесят, оказался бы вдруг выброшен на обочину в одном из районов Картахены, я бы сказал, что шансов выжить у него немного.
Президентская вилла находилась рядом с военной школой, и служба безопасности вела себя строго. Прием был al fresco[185] в безвкусно оформленном и буквально залитом светом саду; напитки и vol-au-vents[186] разносили слуги в отглаженной до хруста форме; маленький джаз-ансамбль наяривал Стэна Гетца. Плавательный бассейн по всему периметру был утыкан горящими свечами, на которые я просто смотреть не мог – сразу представлялось, как в этом бассейне плавает лицом вниз труп какого-то политика. Несколько послов, так сказать, держали двор, собрав вокруг себя группки людей, и все это очень напоминало мне мальчишек на игровой площадке, когда участники тоже собираются отдельными кружками. Где-то должен был быть и британский посол, еще довольно молодой мужчина, моложе меня. Ныне в нашем Министерстве иностранных дел возобладала меритократия, и пребывание наших дипломатов на высоком посту уже не длится «дольше жизни», да и круг их обязанностей уже не столь широк, как у Грэма Грина, так что они теперь куда менее интересны и в качестве героев романа. Вид, открывавшийся на залив и противоположный берег, был поистине впечатляющим: южноамериканская ночная мгла окутывала то и дело менявшиеся очертания противоположного берега, а совершенно барочная луна, как по реке, плыла по плодородному – кто-то мог бы назвать его и «сперманосным» – Млечному Пути. Сам местный президент находился в Вашингтоне, вытягивая из американцев доллары на «войну с наркотиками» – достаточно будет всего одного толчка, господа! – но его жена, получившая образование в Гарварде, и сыновья с потрясающими зубами, выправленными искусством ортодонта, вовсю старались во имя семейного бизнеса, завоевывая сердца и умы. И писатель Криспин Херши самым свинским образом – приходится в этом признаться – тут же поинтересовался у них, где здесь печально знаменитая береговая тюрьма, в которой томятся колумбийские женщины (увы, внешне довольно безобразные). Честно говоря, я пока толком не видел ни одной. Но если бы представилась такая возможность, стоило ли мне, дорогой читатель, ею воспользоваться? Мое обручальное кольцо находилось за шесть тысяч миль отсюда, в шкафу, и там же пылилась крайне редко открываемая коробка с «брачными» презервативами, у которых давно кончился срок хранения. Но если я и чувствовал себя куда менее женатым, чем в любой другой момент супружеской жизни, то это, безусловно, было делом рук Зои, и то, что я тут совершенно ни при чем, было ясно абсолютно любому сколько-нибудь разумному свидетелю. На самом деле, если бы Зои была моим работодателем, а я – ее работником, у меня были бы все основания подать на нее в суд за то, что она практически вынудила меня оставить занимаемую должность. А с какой жестокостью она и все ее семейство подвергли меня остракизму во время рождественских каникул? Вспоминая об этом, я содрогаюсь даже теперь, три месяца спустя, любуясь Южным Крестом и согретый тремя бокалами шампанского и благословенными двадцатью градусами Цельсия…
… Зои и девочки тогда сразу же, едва в школе закончились занятия, улетели в Монреаль, подарив мне целую неделю спокойной работы над новой книгой – это была черная комедия о мистике-шарлатане, утверждавшем, что во время литературного фестиваля в Хей-он-Уай он видел Деву Марию. Это было одно из трех-четырех лучших моих произведений. Но, к сожалению, за эту неделю Зои и ее семейка сумели должным образом обработать моих дочерей, внушив Джуно и Анаис безусловное культурное превосходство франкофонного мира. К тому времени, как 23 декабря я сам наконец ввалился в нашу маленькую квартирку в Утремонте, девочки уже соглашались разговаривать со мной по-английски, только если я недвусмысленно приказывал им это. Все это время Зои позволяла им тратить в три раза больше денег на покупку всяких компьютерных игр при условии, что они будут играть только en franais[187]; а ее сестрица потащила своих дочерей и наших девчонок на какое-то рождественское модное шоу – тоже, естественно, на французском, – после которого был концерт какой-то франкофонной тинейджерской группы. Первоклассный культурный подкуп! Но когда я начал возражать, Зои не желала меня слушать и все твердила: «Я считаю, Криспин, что нашим девочкам необходимо расширять культурные горизонты, а для этого нужно обеспечить им доступ к семейным корням. Меня очень удивляет и огорчает, что ты так стремишься запереть их в рамках англо-американской монокультуры». Затем, 26 декабря, как раз в Boxing Day, мы все вместе отправились в боулинг. И эти Легранжи, считавшие себя «евгенически привилегированными», буквально потеряли дар речи, когда я выбил двадцать очков. И не одним шаром, а за всю треклятую игру. Ну, не создан я для боулинга! Я создан для того, чтобы писать книги. А Джуно, откинув волосы со лба, сказала мне: «Папа, мне так стыдно, что я по сторонам смотреть боюсь!»
– Кри-и-испин! – Это был Мигель Альварес, издатель моих книг на испанском языке. Он улыбался так, словно принес мне какой-то подарок. – Кри-и-испин, а у меня для тебя есть маленький подарочек. Давай немножко отойдем туда, где поменьше народу.
Чувствуя себя героем Ирвина Уэлша, я последовал на Мигелем подальше от гудящей толпы к скамье, стоявшей в тени высокой стены, которая, как оказалось, представляла собой сплетение мощных кактусов.
– Итак, я принес то, что ты просил, Кри-и-испин.
– Очень тебе обязан. – Я закурил.
А Мигель незаметно опустил мне в карман пиджака маленький конвертик размером с кредитную карточку.
– Наслаждайся! Стыдно было бы уехать из Колумбии, так и не попробовав. Это очень-очень чистый, гарантирую. Но клянусь, Кри-и-испин, это вещь! Здесь, в Картахене, в интимной обстановке пользоваться этим легко и неопасно. Но провезти это через границу, даже просто пронести в самолет… – и Мигель, поморщившись, сделал весьма красноречивый жест, якобы перерезая себе горло. – Ну, ты понимаешь?
– Мигель, только полный остолоп потащит с собой наркотики в самолет. Я даже близко к аэропорту с ними не подошел бы. Не беспокойся. Если я что-то не использую, то просто смою это в унитаз.
– Это хорошо. Играй, забавляйя, но соблюдай правила безопасности. Ну, иди, получай удовольствие – самое большое удовольствие в мире.
– А как насчет колумбийского мобильника?
– Да, да, конечно. – И мой издатель вручил мне еще один конверт, который тоже отправился в карман моего пиджака.
– Спасибо. Смартфоны – это, конечно, прекрасно, но только в том случае, если они работают, а когда связь плохая, то, по-моему, для эсэмэс нет ничего лучше старого доброго телефона.
Мигель как-то неопределенно качнул головой, явно не совсем со мной соглашаясь, но тридцать долларов – или сколько там эта штуковина ему стоила? – очень небольшая плата за то, чтобы «анфан террибль британской словесности» всегда был на его стороне.
– Значит, теперь у тебя есть все, что ты хотел? Ты доволен?
– Очень доволен! Правда, Мигель, я очень доволен. Спасибо тебе.
Как и все мои лучшие сюжеты, этот складывался как бы сам собой.
– Эй, Криспин! – окликнул меня австралийский поэт Кенни Блоук, когда мы проходили мимо очередной группы знаменитостей, столпившихся у дальних ворот сада, представленного почти исключительно кактусами. – Тут кое-кто хочет с тобой познакомиться.
Мы с Мигелем подошли ближе. Над нами раскинули густые ветви древовидные папоротники. Иностранные имена своих новых собеседников, очевидно писателей, я как-то не очень запомнил – во всяком случае, ни один из них явно не упоминался в «New Yorker». Но когда Кенни Блоук представил меня бледной, темноволосой и худощавой женщине, я сразу, еще до того, как он назвал ее имя, понял, что узнал ее.
– Это Холли Сайкс. Она тоже англичанка.
– Очень рада с вами познакомиться, мистер Херши, – сказала Холли Сайкс.
– Вы почему-то кажетесь мне смутно знакомой, – честно признался я. – Или, может, я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь. Мы оба в прошлом году были на фестивале в Хей-он-Уай.
– Неужели на том ужасном сборище под треклятым тентом?
– Да, мы оба сидели именно там, мистер Херши, и подписывали свои книги.
– Погодите-ка… Я вспомнил! Вы – та самая Холли Сайкс, что пишет про ангелов.
– Только не про тех ангелов, у которых в руках арфа, а над головой нимб, – вмешался Кенни Блоук. – Холли пишет о внутренних голосах, и я как раз только что говорил о том, как это близко к вере в духов-хранителей, свойственной моим соотечественникам.
– Мисс Сайкс, – елейным тоном представился Мигель, – меня зовут Мигель Альварес, я глава издательства «Ottopusso», у меня издается Криспин. Знакомство с вами для меня – большая честь.
Холли Сайкс пожала ему руку и сказала:
– Мне тоже очень приятно с вами познакомиться, мистер Альварес.
– А правда, что в Испании было продано более полумиллиона ваших книг?
– Похоже, моя книга затронула некие особые струны в испанской душе, – улыбнулась она.
– Мистификатор Ури Геллер способен затронуть струны в душе кого угодно, – сказал я и почувствовал, что опьянел сильнее, чем мне казалось. – Помните Ури? Ближайший приятель Майкла Джексона? Особый успех он имел в Японии. Просто невероятный, грандиозный успех. – Странно: у моего коктейля был почему-то вкус манго и морской воды.
Мигель улыбнулся мне, но снова скосил глаза на женщину по фамилии Сайкс; он был похож на игрушечного Фокусника, который был у меня когда-то в детстве.
– И вы довольны своими испанскими издателями, мисс Сайкс?
– Но вы же сами сказали: они продали более полумиллиона экземпляров моей книги.
– Да, это просто фантастика! Но если у вас возникнут какие-то проблемы… то вот моя карточка…
Мигель так и остался поблизости, не решаясь отойти от Холли Сайкс, и тут из-за ствола папоротника материализовалась еще одна женщина, похожая на персонаж «Стартрека»: лет тридцати пяти, темноволосая, с золотистой кожей и невероятно привлекательная.
– Кармен! – воскликнул Мигель, бросаясь к ней, словно был прямо-таки счастлив ее видеть.
Кармен молча уставилась на визитную карточку в руке Мигеля и смотрела на нее до тех пор, пока карточка не исчезла у него в кармане пиджака. Затем женщина повернулась к Холли Сайкс. Я ожидал типичного романского акцента и множества раскатистых согласных, но она заговорила так же чисто и мягко, как домашний учитель из наших родных английских графств.
– Холли, я надеюсь, Мигель не слишком тебе досаждал? Этот человек – бесстыдный браконьер и захватчик чужих территорий. Да-да, Мигель, ты именно такой – уж я-то знаю! Полагаю, ты не забыл историю со Стивеном Хокингом? – Мигель попытался изобразить шутливое раскаяние невольного грешника, но ему это не удалось: ей-богу, он был похож на человека, одетого в белые джинсы, который явно недооценивает, насколько заметно на этих джинсах грязное пятно. – Мистер Херши, – теперь красавица повернулась ко мне, – мы с вами, пожалуй, никогда не встречались, так что позвольте представиться: меня зовут Кармен Салват, и я обладательница одной-единственной, но весьма существенной привилегии, – эта стрела была пущена точно в Мигеля. – Именно я издаю книги Холли на испанском языке. Добро пожаловать в Колумбию, мистер Херши.
Рукопожатие Кармен Салват оказалось достаточно крепким. А от нее самой словно исходил свет. Пожимая мне руку, она свободной рукой теребила красивое ожерелье из ляпис-лазури.
Тут вступил Кенни Блоук:
– Холли упоминала, что вы, Кармен, также опубликовали на испанском роман Ника Грика?
– Да, я купила права на «Шоссе-605» еще до того, как Ник закончил рукопись романа. У меня просто было хорошее предчувствие.
– Черт возьми, меня эта книга просто ошеломила! – сказал Кенни Блоук. – Я считаю, что премию Бриттана в прошлом году Ник получил совершенно заслуженно.
– У Ника чудесная душа, – сказала поэтесса с Ньюфаундленда, имя которой я уже успел позабыть. Но глаза у нее были как у тюлененка с плаката «Гринпис». – Действительно чудесная.
– Кармен знает, как выбрать победителя, – сказал Мигель. – Но, мне кажется, в плане продаж Холли всех опередила, не так ли, Кармен?
– Да, и это, кстати, напомнило мне вот о чем, – сказала Кармен Салват. – Холли, с тобой очень хотела бы познакомиться жена нашего министра культуры – надеюсь, моя просьба тебя не очень затруднит?
И она повела женщину с мужской фамилией Сайкс прочь. Я смотрел им вслед, любуясь аппетитными бедрами Кармен Салват и предаваясь разным фантазиям. Например: вдруг зазвонит мой телефон – как всегда, очень кстати! – и какой-то врач из Лондона сообщит мне страшную новость – «Сааб» Зои столкнулся «Хаммерсмитом», за рулем которого сидел пьяный водитель; она и девочки погибли на месте, а я должен завтра же вылететь домой, чтобы успеть на похороны; горе одновременно и возвысило меня, и сокрушило, и я на какое-то время совершенно выпал из реальной жизни; меня иногда видели в метро – на самых мрачных линиях лондонской трубы и даже в пригородных зонах четыре и пять. Весна прибавляет, лето умножает, осень вычитает, зима разделяет. И вот однажды примерно через год я, писатель Криспин Херши, обнаружу, что оказался на конечной остановке линии метро «Пиккадилли», то есть совсем рядом с Хитроу, выйду из подземки, зайду в зал отправления, отыщу на табло рейсы на колумбийскую Картахену – именно в этом городе я в последний раз пребывал в статусе мужа и отца – и, поддавшись необъяснимому, внезапному порыву, куплю билет в один конец (у меня по какой-то причине и паспорт окажется при себе) и вечером того же дня окажусь на улицах старого колониального квартала. Влюбленные девушки, едущие со своими парнями на скутерах, щебечущие птицы, тропические цветы, извивающиеся лианы и одиночество, сто лет одиночества[188]; а потом, когда по углам площади Адулана сгустятся тропические сумерки, я, Криспин Херши, увижу женщину, пальцы которой будут перебирать ожерелье из ляпис-лазури, и мы остановимся как вкопанные, глядя друг на друга, а весь мир будет крутиться вокруг нас, точно водоворот, и, как ни странно, обы мы этой встрече не удивимся…
После этих фантазий я выпил еще немало коктейлей, и в итоге мне пришлось помочь царственно упившемуся Ричарду Чизмену сесть в лифт и добраться до номера.
– Я в полном порядке, Крисп, – уверял он меня, – я всегда кажусь пьянее, чем на самом деле, ей-богу. – Дверцы лифта открылись, и мы вошли внутрь. Он спотыкался и покачивался, как верблюд под напором штормового ветра. – Минут’чку, я п’забыл номер своей комнаты, счас… – Чизмен вытащил свой бумажник и уронил его. – Вот черт, так и прыгает сам по себе!
– Дай-ка я его поймаю. – Я поднял бумажник Чизмена, вынул оттуда электронную карточку-ключ № 405 и протянул ее Чизмену: – Прошу вас, сквайр.
Чизмен благодарно кивнул и пробормотал:
– Если к числу, обозначающему твой номер, прибавить девять, Херш, ты никогда не умрешь в этом номере.
Я нажал на кнопку «4».
– Первая остановка – твой номер.
– Да со мной все в порядке. Я могу найти… мой… свой… путь домой.
– Нет уж, мой долг – благополучно доставить тебя до самых дверей, Ричард. Не беспокойся, мои намерения абсолютно пристойны.
Чизмен буркнул:
– Ты не в моем вкусе! Ты слишком белый и рыхлый.
Я посмотрел на свое отражение в зеркальной стене лифта и вспомнил, как один мудрый человек говорил, что секрет счастья в том, чтобы после сорока не обращать внимания на собственное отражение в зеркалах. А мне в этом году стукнет уже пятьдесят. Над дверью лифта нежно звякнул сигнал, и мы вышли, встретившись на площадке с какой-то седой супружеской парой, причем они оба были поджарые и загорелые.
– Здесь когда-то был женский монастырь, и в нем полным-полно девственниц, – сообщил им Чизмен и, негромко напевая один из ранних хитов Мадонны и шаркая ногами, потащился по коридору, в открытые окна которого вливалась карибская ночь. Номер 405 находился за каким-то весьма хитрым поворотом. Я провел карточкой Чизмена по замку, и ручка повернулась. – И н’чего особ’, – заявил Чизмен, – почти как дома.
В номере горела прикроватная лампа, и он, этот губитель романа, возвращавшего меня в прошлое, шатаясь, добрел до кровати, но споткнулся о чемодан и ничком рухнул на скрипнувшее ложе, проворчав:
– Не каждую же ночь, – и наш monsieur le critique[189] разразился идиотским смехом, – меня сопровождает домой «анфан террибль британской словесности»!
Я подтвердил, что в результате у меня останутся просто незабываемые впечатления, затем пожелал ему спокойной ночи и пообещал, если он сам к одиннадцати не встанет, позвонить ему с ресепшн.
– Ябсолютн, в порядке, – сообщил он. – Уверяю тебя, я совершенно, полностью, честное слово, от всей души, ей-богу в порядке.
И критик Ричард Чизмен, перевернувшись на спину и широко раскинув руки, отключился.
14 марта 2016 года
Я заказал омлет из яичных белков со шпинатом, тосты из дрожжевого хлеба, настоящие печеные пирожки с индюшатиной, свежевыжатый апельсиновый сок, охлажденную минералку «Эвиан» и местный кофе, чтобы запить анальгетик и избавиться от похмелья. Было 7:30 утра, и воздух на крытом дворе был все еще прохладным. Жившая возле гостиницы майна сидела на заборе и издавала какие-то совершенно немыслимые звуки. Ее клюв блестел, как маленькая стальная коса, а черный глаз, казалось, видел и знал все на свете. Было ли то плодом фантазии, дорогой читатель, но главный герой моего романа тоже задумался бы о том, не подсказывает ли майне ее птичья интуиция, что именно он собирается сделать. Деймон Макниш, одетый в полотняный льняной костюм, как наш человек в Гаване[190], сидел в уголке, полускрытый номером «Wall Street Journal». Забавно, как траектория жизни может измениться благодаря нескольким дням на шотландской студии звукозаписи, когда человеку всего двадцать лет. Девушка Макниша, которой нет еще и двадцати, участвовала в викторине «Face»[191]. Для нее секс с ним, должно быть, просто ужасен – какой-то грубый наждак. Разве ее могло что-то в нем действительно привлечь? Вряд ли, если, конечно, не считать полетов первым классом, пятизвездочных отелей и соответствующей среды, в которую он ее ввел: рок-аристократов, кинорежиссеров и крупных спонсоров, а также возможности мелькать в глянцевых журналах, что сулило возможные контракты в качестве модели.… Я очень надеялся, что когда Джуно и Анаис начнут взбираться по карьерной лестнице, то будут делать это за счет собственных талантов, а не за счет сидения на тощих ляжках у какого-нибудь посредственного поэта-песенника, куда более старого и морщинистого, чем их папочка. И пусть Господь сделает нас поистине благодарными за то, что нам следует получить по заслугам.
Тема доклада Чизмена была «Может ли литература изменить мир?». На этом выступлении должны были присутствовать лучшие представители культурной элиты, собранные в вытянутом зале с белеными стенами на верхнем этаже герцогского дворца, краеугольного камня Картахены 2016 года. Но когда на сцену под овации вставшего зала поднялись трое колумбийских писателей, все пошло не в ту сторону. Они приветствовали аудиторию, точно герои послевоенного сопротивления. Следом за ними на сцену поднялась и ведущая собрание дама, тоненькая, как прутик, в кроваво-красном платье и прямо-таки увешанная крупными золотыми побрякушками, которые легко было разглядеть даже с моего места в последнем ряду. Ричард Чизмен на этот раз выбрал внешность английского консула – кремовый костюм-тройку и пурпурно-сливовый галстук; однако он скорее напоминал мохнатого игрушечного медведя из «Возвращения в Брайдсхед»[192]. Трое «революционеров» заняли свои места, и мы, не говорящие по-испански, надели наушники, чтобы слушать синхронный перевод. Сперва переводчица выдала приветствие женщины-председателя, затем – консервированные биографии каждого из четырех гостей. Биография Ричарда Чизмена оказалась самой скудной: «Один из знаменитых и уважаемых английских критиков и романистов». Не хотелось бы несправедливо обвинять ее в неосведомленности: страница в Википедии, посвященная Ричарду Чизмену, тоже была достаточно убогой, хотя его «знаменитый разнос» романа Криспина Херши «Эхо должно умереть» там упоминался, а также имелся линк на сайт журнала «Piccadilly Review». Гиена Хол говорил, что буквально из кожи вон лез, пытаясь удалить этот линк, но Википедия взяток не берет.
Чтения в Южной Америке – мероприятие интерактивное, как у нас стендап-шоу. В наушниках продолжала трещать болтушка-переводчица, вместо синхронного перевода излагая краткое содержание того или иного пассажа и время от времени честно признаваясь: «Извините, но я понятия не имею, что он имел в виду. И не уверена, что и сам автор сказанного это понимает». Ричард Чизмен зачитал сцену из своего нового романа «Человек в белом автомобиле»; сцена была посвящена последним мгновениям жизни главного героя, Сонни Пенхоллоу, кембриджского студента, который направляет свой винтажный «Астон Мартин» с корнуэльского утеса в пропасть. Прозе Чизмена не годилась даже такая яркая оценка, как «ужасно»: это была самая настоящая посредственность, и я видел, как слушатели один за другим снимают наушники и вытаскивают смартфоны. Когда Чизмен закончил чтение, прозвучали довольно жидкие аплодисменты, тогда как после моего вчерашнего выступления реакция была настолько бурной, что зал едва удалось успокоить.
Затем начался «круглый стол», и пошла совсем уже всякая ерунда.
– Литература должна убивать! – заявил первый «революционер». – Я пишу, держа в одной руке карандаш, а в другой – нож! – И взрослые люди вставали, радостно его приветствовали и аплодировали.
Второй революционный писатель не отставал от первого:
– Вуди Гатри[193], один из немногих действительно великих американских поэтов, написал на своей гитаре краской «Эта гитара убивает фашистов»; а я на своем лэптопе написал: «Эта машина убивает неокапитализм!» – Ну, тут уж толпа в зале совсем обезумела от восторга!
Вереница опоздавших, шаркая ногами, стала пробираться на свободные места в том ряду, что был передо мной. Это была прямо-таки идеальная возможность незаметно удрать; видимо, обо мне позаботилось само провидение. Скрытый этим живым щитом, я выскользнул из зала и быстро пошлепал вниз по лестнице с белеными стенами. В дальнем конце просторного двора Claustro de Santo Domingo я заметил Кенни Блоука; он что-то читал собравшимся вокруг него детям, и те слушали его как завороженные. Мой отец любил рассказывать историю о приеме, на который Роальд Даль[194] прибыл на вертолете и призывал каждого встречного: «Пишите книги для детей – эти маленькие говнюки поверят чему угодно». Я вышел через герцогские ворота на площадь, где Деймон Макниш давал свой последний вечерний концерт. Пять кварталов по не особенно прямой 36-й улице. Я закурил, но, не успев толком затянуться, швырнул сигарету в канаву. Чизмен давно бросил курить, так что запах табака может стать смертельно опасной подсказкой. Черт возьми, к подобным делам надо относиться серьезнее, хотя мне еще никогда не доводилось делать ничего подобного. С другой стороны, никогда еще ни один рецензент так бессмысленно не убивал чужую книгу, как это сделал Ричард Чизмен с моим романом «Эхо должно умереть». В уличном киоске шипели жареные бананы. Какой-то малыш смотрел на улицу с балкона второго этажа, прижавшись лицом к решетке, как заключенный. Солдаты бдительно охраняли банк; на шее у каждого висел автомат, но я все равно был рад, что мои деньги не зависят от их неусыпной бдительности: один увлеченно отправлял кому-то эсэмэску; второй флиртовал с проходившей мимо девчонкой не старше моей Джуно. Интересно, Кармен Салват замужем? Она ни разу об этом не упоминала.
Сосредоточься, Херши. Черт побери, ты идешь на серьезное дело! Сосредоточься!
Теперь войди с ярко освещенной раскаленной улицы в прохладный отделанный мрамором и тиковым деревом вестибюль гостиницы «Santa Clara» и спокойно пройди мимо двух швейцаров, один из которых явно обучен убивать. Они сразу оценят и твою одежду, и твою принадлежность к гринго, и твой уровень доходов. Сними темные очки и самым невинным образом подмигни им: Как видите, ребята, я живу именно в этой гостинице, – но на всякий случай постарайся на обратном пути мимо них не ходить. Теперь минуй внутренний дворик, проберись сквозь толпу любителей перекусить перед обедом, попивающих капучино и отправляющих мейлы в просторном зале, бывшей трапезной, где монахини-бенедиктинки когда-то вместе с пищей впитывали Святой Дух. И старайся не смотреть в глаза этой проклятой всезнающей майны. Затем за журчащим недремлющим фонтаном поднимись по лестнице на четвертый этаж. Пройди по тому же коридору, что и вчера в полночь, и сверни в тупичок, где находится нужный тебе номер. Не сворачивай туда, где залитый солнцем коридор ведет вокруг гулкого лестничного пролета в верхний внутренний дворик, а оттуда – в мою комнату, где я, Криспин Херши, обычно напиваюсь в стельку. Пусть злодейский путь приведет тебя прямиком к комнате Ричарда Чизмена под номером 405, и там ты, Криспин Херши, исполнишь задуманное. Промельк дежа-вю – и в голове звучат слова Джеффри Чосера[195]: