Простые смертные Митчелл Дэвид
Сделанные в форме НЛО светильники Дома литературы мигнули и вспыхнули.
– Писатели создают свои произведения не в пустоте. Мы работаем в том или ином вполне определенном физическом пространстве – в кабинете или ином помещении; а в идеале – в таком доме, как Глюфрастейн, созданный Лакснессом. Однако мы также творим и внутри некоего воображаемого пространства, среди коробок, клетей, полок и шкафов, полных… и мусора, и сокровищ, хотя и то и другое, безусловно, культурного происхождения. Это и детские песенки, и колыбельные, и мифы, и легенды, и всевозможные истории, и анекдоты – все то, что Толкиен называл «компостной кучей»; к ним же относятся и разнообразные мелочи личного характера – телепередачи, которые ты видел в детстве; доморощенные космологические истории, которые рассказывали тебе родители, а несколько позже – собственные дети. К этому же пространству, разумеется, относятся и карты – как выдуманные, так сказать ментальные, так и настоящие, имеющие основу и края. Так вот для Одена, как и для многих из нас, самое интересное и увлекательное – это то, что находится за пределами настоящей карты…
Холли снимала здесь квартиру с июня, но уже через пару недель собиралась возвращаться к себе в Рай, так что в квартире был минимум мебели, и она производила впечатление очень просторной, очень чистой и очень аккуратной – сплошь ореховые полы и кремовые стены; а из окон открывался чудесный вид на горбатые крыши Рейкьявика, спускавшиеся к чернильно-синему заливу. Уличные фонари точками светились в северных сумерках и становились все ярче по мере того, как меркли свет и краски дня; в гавани сверкали огнями три круизных лайнера, похожие на три плавучих Лас-Вегаса. На том берегу залива полнеба закрывала длинная гора, похожая на кита, но толком разглядеть ее не удавалось из-за низкой облачности. Орвар сказал, что эта гора называется Эсья, но признался, что сам никогда на нее не поднимался, потому что она «вроде как прямо тут, за порогом». Я же все время пытался подавить сразу же возникшее и постоянно усиливавшееся желание остаться здесь жить; думаю, это желание возникло у меня из-за полнейшего отсутствия на тот момент реалистического отношения к жизни: вряд ли я оказался бы способен прожить хотя бы одну зиму в условиях, когда световой день длится не более трех часов. Холли, Аоифе, Орвар и я поужинали вегетарианской мусакой, которую заполировали парой бутылок вина. Они расспрашивали меня о моем недельном путешествии по Исландии. Аоифе рассказывала, как летом работала на раскопках поселения Х века недалеко от Эгильсстадира, и все время старалась втянуть в разговор очень милого, но тихого и предельно молчаливого Орвара и заставить его поведать о том, как он на основе генетической базы данных создал карту всего населения Исландии. «Более восьмидесяти женщин оказались носительницами ДНК коренных жителей Америки, – сообщил мне Орвар. – Это доказывает, причем вполне основательно, что саги Винланда основаны на исторической правде, что это не попытка выдать желаемое за действительное. По женской линии также очень много носителей ирландских ДНК».
Аоифе описала особое устройство, с помощью которого каждый ныне живущий исландец может узнать, не является ли он родственником – и если является, то насколько близким, – любому другому ныне живущему исландцу. «Им давно уже было необходимо, верно, Орвар? – Она ласково погладила руку Орвара, лежавшую на столе. – Чтобы избежать неловких утренних сомнений типа «Неужели, клянусь именем Тора, я только что трахал свою собственную кузину?».
Бедный парень покраснел и пробормотал что-то насчет выступления какой-то группы, которое скоро начнется. Каждый в Рейкьявике, кому еще нет тридцати, тут же пояснила Аоифе, состоит по крайней мере в одной музыкальной группе. После чего они оба встали и собрались уходить, пожелав мне bon voyage[211], поскольку я рано утром уже должен был уезжать. Я получил нежный поцелуй от Аоифе, точно дядюшка от любимой племянницы, и крепкое рукопожатие от Орвара, который только в последний момент вспомнил, что принес мне на подпись «Сушеные эмбрионы». Пока Орвар шнуровал свои высокие ботинки, я пытался придумать что-нибудь умное, особенное, чтобы осталась память об этой встрече, но ничего путного так и не придумал.
Орвару от Криспина с наилучшими пожеланиями.
Я изо всех сил старался быть умным с тех пор, как написал «Ванда, портрет маслом».
Но как только перестаешь стараться, черт побери, сразу возникает ощущение такой свободы!
Я мешал, мешал, мешал ложечкой чай, пока листики мяты не превратились в ярко-зеленых рыбок-гольянов в водовороте чая.
– Последним гвоздем в гроб наших с Кармен отношений стала Венеция, – рассказывал я. – Если я никогда больше не увижу этого города, то умру счастливым.
Холли выглядела озадаченной:
– А мне Венеция показалась такой романтичной…
– В том-то и беда! Это же просто невыносимо – хрен знает сколько красоты! Эван Райс называет Венецию «столицей разводов» – и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда. Это книга о разводе. Венеция – это человечество в своем перезрелом состоянии, а может, что гораздо хуже, в состоянии разлагающегося трупа…
Черт меня дернул сделать подобное «умное» замечание по поводу какого-то кошмарного, драного зонтика, который Кармен зачем-то купила, – ей-богу, я такие вещи говорю по двадцать раз на дню; но тут она вместо того, чтобы ловко посадить меня в лужу, почему-то с прискорбным видом поджала губы – вроде как «Напомните мне, зачем я трачу последние дни своей молодости на этого противного колючего старикашку?» – и пошла себе через площадь Святого Марка. Одна, естественно.
– Ну что ж, – нейтральным тоном заметила Холли, – у всех бывают плохие дни…
– Это было немного похоже на описанное Джойсом богоявление – во всяком случае, мне так кажется. Но я ее не виню. Ни за то, что порой явно вызывал у нее раздражение, ни за то, что она меня бросила. Когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас, мне уже стукнет шестьдесят восемь, просто кошмар! Любовь, может, и слепа, но совместная жизнь высвечивает особенности каждого не хуже самых современных рентгеноскопических приборов. В общем, Холли, весь следующий день мы ходили по музеям, обходя их один за другим, но не вместе, а как бы порознь. И когда мы прощались в аэропорту Венеции, ее последними словами было: «Береги себя»; так что когда я приехал домой, у меня в электронной почте уже висел «Dear John»[212]. Не могу сказать, чтобы это стало для меня неожиданностью. Мы оба уже имели печальный и отвратительный опыт развода, и одного раза было вполне достаточно. Мы сошлись на том, что останемся друзьями, будем обмениваться поздравительными открытками на Рождество и общаться друг с другом без малейшей злобы. И, возможно, никогда больше не увидимся.
Холли кивнула и что-то невнятно пробормотала – должно быть, сказала: «Ну, ясно».
За окном, шипя тормозами, остановился запоздалый автобус.
А вот о полученном сегодня днем послании от Кармен я так и забыл Холли сказать.
Мой айфон по-прежнему был выключен. Но сейчас я его включать не собирался. Позже.
– Какой отличный снимок! – У Холли за спиной на полочке стояла фотография в рамке: она сама в роли молодой мамочки, а рядом – маленькая зубастая Аоифе в костюме Трусливого Льва, с веснушками на носу, и Эд Брубек, который выглядел значительно моложе, чем в ту пору, когда я его знал; и все трое улыбались, стоя на солнышке в маленьком садике за домом среди розовых и желтых тюльпанов. – Когда это было?
– В 2004-м. Театральный дебют Аоифе в «Волшебнике страны Оз». – Холли прихлебывала мятный чай. – И примерно тогда же мы с Эдом составили план «Радиолюдей». Знаешь, ведь это была полностью его идея. Мы тогда приезжали в Брайтон на свадьбу Шэрон, и у нас получился целый свободный уик-энд. Эд ведь всегда был мистером Тут-непременно-должно-быть-некое-логическое-объяснение.
– Еще бы, особенно после истории с номером комнаты! Тогда он наверняка всему поверил.
Выражение лица Холли можно было истолковать двояко.
– Точнее, он перестал не верить, – сказала она.
– А Эд вообще-то понимал, в какого монстра превратилась твоя книга о «радиолюдях»?
Холли покачала головой.
– Я довольно быстро написала куски, посвященные Грейвзенду, а потом получила повышение по службе, и работы у меня в нашем центре для бездомных сразу прибавилось. Кроме того, нужно было растить Аоифе, а Эда постоянно не было дома… В общем, я так и не успела закончить книгу, когда… – она с привычной осторожностью подбирала слова, – …когда в Сирии… Эду изменила удача.
И мне вдруг стало ужасно стыдно за то, что я так жалел себя из-за Зои и Кармен.
– Ты же просто герой, наша Холли. Точнее, героиня.
– Я просто продолжала исполнять свой долг. Аоифе было всего десять. Я не могла позволить себе развалиться на куски. Моя семья уже потеряла Жако, так что… – Короткий печальный смешок. – … Клан Сайксов, черт возьми, отлично умеет переносить и оплакивать потери! Потом я вновь взялась за книгу и на самом деле ее закончила, и это оказалось чем-то вроде терапии. Хотя я никогда, ни на минуту, даже мысли не допускала, что кто-то, кроме членов моей семьи, захочет ее прочесть. Интервьюеры никогда мне не верили, когда я так говорила, но это чистая правда. А вот ко всему прочему – телевизионному «Книжному клубу», премии Пруденс Хансон, выступлениям с лекциями на тему «Психическое состояние индивида после полученных в детстве шрамов» – я была совершенно не готова. А еще всевозможные сайты, какие-то психи, письма с мольбами о помощи, возникающие из небытия люди, связь с которыми была потеряна много лет назад и по весьма серьезным причинам… Например, мой первый бойфренд, о котором в моей душе действительно не осталось теплых воспоминаний, связался со мной, сообщил, что теперь он главный представитель компании «Порше» в Западном Лондоне, и спросил, как бы я отнеслась к пробной поездке с ним, поскольку, как он выразился, «мой корабль уже пришел в порт назначения»? Хм, нет уж, спасибо. Затем, когда после аукциона в США основной темой новостных передач стал невероятный успех книги «Радиолюди», отовсюду, как тараканы из-под пола, так и полезли всевозможные фальшивые Жако. Мой литературный агент прислал мне по скайпу изображение одного такого. Да, он был подходящего возраста и выглядел вроде как чуточку похожим на Жако. И он смотрел на меня с экрана во все глаза и шептал: «Боже, это ты…»
Мне очень хотелось закурить, но я подавил это желание, сунул в рот ломтик морковки и спросил:
– И как же он «отчитался» за свое тридцатилетнее отсутствие?
– Он сказал, что его похитили советские моряки, которым нужен был юнга, и увезли в Иркутск, чтобы избежать возобновления «холодной войны». Да-да, я знаю. У Брендана вовсю верещал детектор-определитель всякой чуши. В общем, Брендан попросту отодвинул меня в сторонку и спросил: «Узнаешь меня, Жако?» Этот тип немного поколебался, а потом радостно завопил: «Папа!» В общем, конец связи. Последний «Жако» связался с нами в Бангладеш и заявил, что «проклятые империалисты» из британского посольства в Дакке не поверили, что он действительно мой брат, а потому не смогу ли я помочь ему с получением визы? И хорошо бы еще прислать десять тысяч фунтов на билет. Короче: если Жако жив, если он когда-либо прочтет мою книгу, если он захочет нас найти, то он нас найдет.
– И все это время ты продолжала работать в центре для бездомных?
– Я ушла оттуда перед поездкой в Картахену. Хотя мне было очень стыдно – я ведь действительно любила эту работу и, по-моему, делала ее хорошо. Но когда в тот же день, когда ты устраиваешь собрание по сбору средств для бездомных, тебе присылают банковский счет на шестизначную сумму – роялти за проданные экземпляры, – становится довольно трудно притворяться, будто в твоей жизни ничего не изменилось. И потом, в наш офис являлось все больше и больше всевозможных «Жако», чтобы попытать счастья, да и дома у меня телефон буквально разрывался от звонков. Я по-прежнему занимаюсь благотворительностью и оказываю финансовую поддержку приютам для бездомных, но тогда я была просто вынуждена увезти Аоифе из Лондона и выбрала такую тихую заводь, как Рай. Мне казалось, что так будет правильно. Я тебе когда-нибудь рассказывала о Великом иллюминатском скандале?
– Ты рассказывала мне о своей жизни гораздо меньше, чем тебе кажется. Значит, иллюминаты?[213] Как в той истории об инопланетянах-ящерах, которые поработили человечество, заблокировав их разум с помощью таинственного излучения, источником которого была секретная база на Луне?[214]
– Именно так. Однажды чудесным апрельским утром две группы этих великих конспираторов спрятались у меня в кустах. Одному богу известно, с чего все это началось, – возможно, с какого-то случайно брошенного замечания в Твиттере. Итак, явились две группы, и каждая решила, что та, другая группа – это и есть агенты иллюминатов. Похоже, они и меня туда замели! Перестань ухмыляться: они же чуть мозги друг другу не повышибали! Я вызвала полицию, те мигом примчались, а мне… В общем, мне после этого пришлось поставить высоченную ограду и снабдить ее видеонаблюдением. Это мне-то, господи-ты-боже-мой! Да я зарылась в нору, точно владелец инвестиционного банка! Но разве у меня был выбор? В следующий раз эти проклятые психи вполне могут оказаться настроены не защищать меня, а на меня нападать. Так что, как только явился подрядчик, я сразу же уехала в Австралию; именно тогда мы с Аоифе и ездили на Роттнест, и там познакомились с тобой. – Холли, мягко ступая, подошла к окну и задернула шторы; огоньки в ночной гавани исчезли. – Бойтесь задавать людям вопрос о том, что реально, а что нет. Они могут прийти к выводам, которых вы совсем не ожидали.
На улице яростно залаяли две собаки, потом умолкли.
– Если ты не напишешь продолжение, твои психи пойдут на тебя войной.
– Это верно, – сказала Холли, но тон у нее был какой-то странный.
– Значит, ты все-таки работаешь над следующей книгой?
Теперь она выглядела загнанной в угол.
– Пока это всего несколько отдельных историй…
Я был одновременно и рад этому, и страшно ей завидовал.
– Но это же прекрасно! Твои издатели будут прыгать от восторга, исполняя сальто-мортале прямо в служебных коридорах.
– А где гарантия, что такое кто-то станет читать? Ведь это истории из жизни тех людей, которые мне встречались в нашем Центре помощи. И никаких психологических загадок и предвидения.
– Я уверен: «Полное собрание сочинений Холли Сайкс» мгновенно займет первое место в рейтинге продаж за счет одних только предварительных заказов.
– Ну, там видно будет. Хотя, в принципе, я именно этим и занималась тут все лето. В Рейкьявике отлично работается. И потом, в Исландии, как и в Ирландии, быть знаменитым – это еще ничего не значит.
Кончики наших пальцев случайно почти соприкоснулись. Холли заметила это одновременно со мной, и мы оба тут же смирно сложили руки на коленях. Мне хотелось превратить это микрозамешательство в шутку, но ничего подходящего в голову не приходило.
– Я вызову тебе такси, Крисп, – сказала Холли. – Уже полночь.
– Не может быть! Неужели так поздно? – Я проверил время по телефону: 00:10. – Черт побери! Ведь, собственно, уже завтра!
– Вот именно! В котором часу ты вылетаешь в Лондон?
– В девять тридцать. Но могу я задать тебе два последних вопроса?
– Можешь спрашивать о чем угодно, – сказала она. – Почти.
– Я по-прежнему «паук, спираль и одноглазый человек»?
– Ты хочешь, чтобы я проверила?
Точно атеист, который хочет, чтобы за него молились, я молча кивнул.
Точно так же, как когда-то в Шанхае, Холли коснулась какого-то места у себя на лбу и почти сомкнула веки. Какое потрясающее было у нее лицо в этот момент! Но отчего оно выглядит таким серым и увядшим? Мой взгляд невольно наткнулся на ее подвеску. Это был какой-то лабиринт. Возможно, нечто символическое, типа «разум – тело – душа». Подарок Эда?
– Да. – Холли открыла глаза. – Все как всегда.
У меня вырвался какой-то безумный смешок; возможно, я просто не сумел с собой справиться, все-таки выпили мы прилично.
– Узнаю ли я когда-нибудь, что это значит? Но это еще не второй мой вопрос.
– Когда-нибудь – да. Сообщи мне, когда узнаешь.
– Обещаю. – Мой второй вопрос было задать гораздо труднее, потому что один из ответов заранее меня страшил. – Холли, ты не больна?
Она, похоже, удивилась, но не стала отрицать, а просто отвела глаза.
– Ох, черт! – Как же я пожалел, что задал этот вопрос! – Ради бога прости, я вовсе не…
– У меня рак желчного пузыря. – Холли попыталась улыбнуться. – Не правда ли, я ухитрилась выбрать одну из самых редких разновидностей?
Мне же улыбнуться не удалось, как я ни старался.
– И каков прогноз?
Холли слегка поморщилась, как человек, которому страшно надоело обсуждать одну и ту же тему.
– Слишком поздно для хирургического вмешательства – метастазы уже в печени и… хм… да, в общем, повсюду. Мой лондонский онколог говорит, что… э-э… вероятность того, что я сумею пережить этот год, – максимум пять-десять процентов. – Она словно слегка охрипла. – Но не при тех условиях, которые я сама для себя предпочла. Если прибегнуть к «химии» и другим препаратам, шансы могут увеличиться аж до двадцати процентов, но… мне что-то совсем не хочется провести последние месяцы жизни в таком жалком состоянии, когда тебя выворачивает наизнанку у каждой урны. Это, кстати, одна из причин, почему я на все лето приехала в Исландию. Таскаюсь за бедной Аоифе, как тень или как – помнишь? – этот персонаж из шекспировского «Макбета»…
– Банко. Значит, Аоифе знает?
Холли кивнула.
– Все знают: Брендан, Шэрон, их дети, моя мать и Орвар. И я очень надеюсь, что Орвар поможет Аоифе, когда… ну, ты понимаешь. Когда я не смогу. Но больше не знает никто. Кроме тебя. Люди сразу становятся такими плаксивыми, что мне приходится тратить последние крохи сил на то, чтобы поднять им настроение. Я, собственно, и тебе не хотела говорить, но… раз уж ты спросил… Извини. Я, кажется, испортила такой чудесный вечер.
Я смотрел на нее и словно видел Криспина Херши ее глазами; а она, возможно, видела Холли Сайкс моими глазами… А потом вдруг время словно куда-то провалилось. И мы с Холли снова стояли возле стола и целовали друг друга на прощанье. И в этом объятии не было ровным счетом ничего эротического. Это чистая правда, дорогой читатель. Я бы почувствовал, если бы было.
А почувствовал я вот что: пока я держу ее в своих объятьях, с ней ничего плохого случиться не может.
У водителя такси в наушниках гремел металл, так что он просто кивнул и сказал: «О’кей», когда я назвал ему свой отель. Я махал Холли рукой, даже когда уже перестал ее видеть, а про себя решил, что на Рождество непременно поеду в Рай и ни за что не буду обращать внимания на всякие неприятные предчувствия и мысли, вообще не буду думать о том, что, возможно, никогда больше ее не увижу. Радио в такси было настроено на канал классической музыки, и я узнал Марию Калласс, поющую «Casta Diva» из «Нормы» Беллини – папа использовал эту арию в сцене с моделью аэроплана в своем фильме «Battleship Hill». На мгновение я забыл, где нахожусь. Я включил айфон, чтобы послать эсэмэску Холли и поблагодарить ее за чудесный вечер, и обнаружил сохраненное послание от Кармен. Оно пришло, как раз когда я читал свою лекцию. Там, как ни странно, никакого текста не было, а было просто некое изображение… что-то вроде снежной бури…
Снежная буря ночью на экране мобильника?
Я склонил голову набок, повертел телефон так и сяк.
Столкнувшиеся астероиды? Нет.
Господи, это же УЗИ!
Чрева Кармен.
В котором находился маленький временный жилец.
13 декабря 2020 года
«Ключ» Дзюнъитиро Танидзаки[215]: вот это действительно высший класс. Но, отыскав это название где-то на задворках памяти, в-том-шкафу-под-лестницей-где хранятся-некогда-прочитанные-книги, я, точнее Криспин Херши, всей душой отдалился от того произведения, о котором в данный момент рассказывала некая особа по имени Девон Ким-Ашкенази («Across the Wide Ocean»[216], три поколения изнасилованных женщин от Пусана до Бруклина). Я понимал, что совершенно ее не слышу, но чувствовал, что не в силах остановить полет собственной мысли; я поднимался все выше и выше – сквозь потолок, сквозь черепицу на крыше – и воспарил над тем бункером, где «временно» с 1978 года размещался факультет английской филологии. Вдали виднелась округлая крыша театра, созданного Фрэнком Гери[217]; я скользнул над группой блочных зданий, точно сделанных из деталей «Лего»; описал круг над готической часовней эпохи Линкольна; пробрался сквозь частокол научных лабораторий из стекла и стали и полетел к резиденции президента с остроконечной крышей и стенами из красного кирпича, увитыми плющом; затем через поросшую мхом каменную калитку я пробрался на кладбище, где приговоренные к пожизненному заключению в Блитвуд-колледже превращаются в деревья со скоростью, сообщаемой им червями и корнями, и метнулся вверх, на макушку самого высокого дерева, какое только мог себе вообразить рассеянный писатель Херши, и до сих пор посещаемого только белками и воронами; река Гудзон величаво извивалась между холмами Кэтскиллз; какой-то поезд то появлялся, то исчезал: «Люблю смотреть, как мили он глотает, как в пасти у него долины тают…»[218] Мне казалось, будто я смотрел на землю в Google; я словно парил высоко над нею, пролетая сквозь тучи, в которых кипят снежные бури; вот промелькнул штат Нью-Йорк, вот пролетели Массачусетс и Ньюфаундленд, погребенный под толщей льдов, вот и Роколл, сотрясаемый накатом волн, и во тьме не видно даже мгновенных проблесков молний…
– Криспин? – с тревогой спросила Девон Ким-Ашкенази. – Вам нехорошо?
Судя по лицам моих аспирантов, я довольно-таки надолго выпал из реальности.
– Нет, все в порядке. Я просто вспоминал роман Танидзаки, который чудесным образом совпадает по форме с вашим, Девон, повествованием. Он тоже написан в виде дневника главного героя. Роман этот называется «Ключ», и он вполне может спасти вас от очередной попытки заново изобрести колесо. Но в целом, должен отметить, – я отдал ей рукопись, – прогресс все же заметный. Пожалуй, меня не удовлетворяет главным образом… э-э-э… сцена насилия. На мой взгляд, вы по-прежнему злоупотребляете наречиями.
– Я поняла, – улыбнулась Девон, желая показать, что совсем не обижена. – Но какая именно сцена насилия: в цветочном магазине или в мотеле?
– Нет, во время мойки автомобиля. Наречия – это холестерин в венах прозы. Уменьшите вдвое количество наречий – и ваша проза станет в два раза легче и воздушней. Поднимется, как тесто. – Перья заскрипели. – Да, и еще осторожней со словом «кажется»: это текстуальное бормотание. И непременно отмеряйте каждое сравнение, каждую метафору по пятизвездочной системе: то есть избавляйтесь ото всех, у которых три звезды или даже меньше. Это болезненная процедура, но потом вам же будет гораздо приятней. Да, Джейфет?
Джейфет Соломон (автор будущей книги «In God’s Country»[219], этакого мормонского романа воспитания о мальчике из штата Юта, который пытается найти убежище в либеральном колледже на Восточном побережье, где секс, наркотики и программа креативного писательства провоцируют у него своего рода экзистенциальную тоску), спросил:
– А что, если мы не можем решить, на сколько звезд тянет та или иная метафора, – на три или на четыре?
– Если вы не можете решить, Джейфет, то это всегда только три.
Маза Колофски (она трудится над романом «Horsehead Nebula»[220]; утопией о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила там всех особей мужского пола) подняла руку:
– Будут какие-то задания на каникулы, Криспин?
– Да. Сочините пять писем, адресованных вам самим, от каждого из пяти ваших главных персонажей. Все знают, что такое письмо?
– Мейл на бумаге, – быстро сказал Луис Баранкилла (роман «The Creepy Guy in the Yoga Class»[221] об отвратительном ползающем парне, который посещает класс по занятиям йогой). Мои доинтернетовские рекомендации постоянно служили предметом шуток. – И что мы должны в этих письмах написать?
– Вы должны описать жизненные истории придуманных вами персонажей. Кого ваши герои любят, что они презирают, каковы их образование и профессия; в каком состоянии их финансы; каковы их политические взгляды и социально-классовая принадлежность? Чего они боятся и какие скелеты спрятаны у них в шкафу? Есть ли у них патологические склонности? О чем они больше всего в жизни сожалеют? Кто они – верующие, агностики или атеисты? Насколько их страшит смерть? – Я вспомнил о Холли, подавил вздох и решительно продолжил: – Случалось ли им когда-нибудь видеть труп? Или привидение? Насколько они сексуальны и какова их сексуальная направленность? Стакан для них наполовину полон, наполовину пуст или же просто слишком мал? Как они одеваются – это щеголи, или просто следят за собой, или же плечи у них постоянно в перхоти? Это личные письма, так что вам следует учесть, как именно разговаривают ваши герои. Можно ли назвать их речь «сладкозвучной», или же они формулируют свои мысли «кратко и четко»? Любят ли сквернословить или не склонны к богохульству? Записывайте те фразы, которыми они (по вашей вине) невольно злоупотребляют. Когда они в последний раз плакали? Способны ли они спокойно рассмотреть чужую точку зрения? В лучшем случае одна десятая того, что вы напишете, войдет в основную рукопись книги, но эта одна десятая должна быть написана так, чтобы вы слышали, – и я для наглядности постучал по столу костяшками пальцев, – звонкую плотность дубовой древесины, а не тухлый звук клееных опилок. Да, Эрсилия?
– Мне кажется, – презрительно поморщилась Эрсилия Хольт (триллер под названием «The Icepick Man»[222] о борьбе «Триад» с группировками талибов в Ванкувере), – это… не совсем нормально – писать письма самому себе?
– Согласен, Эрсилия. Писатель всегда, можно сказать, флиртует с шизофренией, подкармливает синестезию и охотно привлекает на помощь обсессивно-компульсивный синдром. Ваше искусство питается вами, вашей душой; да, вы в определенной степени тратите на свои произведения собственное душевное здоровье. Если вы будете писать такие романы, которые стоит читать, ваш разум наверняка окажется слегка сбитым с толку, а ваши отношения с другими людьми вполне могут полететь в тартарары, зато ваша жизнь станет значительно объемней, и ее границы невероятно расширятся. В общем, я вас предупредил.
Мои десять аспирантов окончательно помрачнели. Ничего, пусть приобщаются.
– Искусство пирует на трупе своего создателя, – провозгласил я напоследок, решив окончательно их добить.
В помещении нашей кафедры не было никого, кроме Клод Мо (медиевистки, работающей по договору и не имеющей постоянной ставки) и Хилари Закревски (лингвистки, тоже не имеющей постоянной ставки); обе сидели у камина и внимательно слушали умствования Кристины Пим-Лавит (завкафедрой политологии и одновременно председателя должностной комиссии). Обе соискательницы понимали, что если их попытки получить ставку в Блитвуде закончатся крахом, то ни один другой колледж из «Лиги плюща» им места не предложит. Кристина Пим-Лавит помахала мне рукой, подзывая к себе.
– Присаживайтесь, Криспин, я рассказывала Хилари и Клод, как я проколола шину, когда везла Джона Апдайка и Афру Бут в свою мастерскую в Айове – вы ведь с ними обоими знакомы, насколько я знаю?
– Весьма поверхностно, – сказал я.
– Не скромничайте, – сказала эта высокооплачиваемая властительница преподавательских ставок.
Но я вовсе не скромничал. Я действительно как-то брал интервью у Апдайка по просьбе «New Yorker», но тогда я был еще «анфан террибль британской словесности» и имел какой-то вес в писательском мире США. А что касается Афры Бут, то мы с ней не виделись с тех пор, как она в Перте пригрозила мне судебным иском, – бог знает сколько лет тому назад. Мне совершенно не хотелось разговаривать на эту тему; даже необходимость проверять студенческие работы – меня поджидала на письменном столе целая стопка – больше не казалась мне такой уж неприятной, так что я поспешно извинился и сказал, что у меня еще много работы.
– Неужели вы будете проверять студенческие работы в последний день семестра? – с притворным ужасом воскликнула Кристина Пим-Лавит. – Ах, если бы все наши преподаватели были столь же добросовестны, как вы, Криспин!
Мы условились, что непременно встретимся позже на рождественской вечеринке, и я устремился по коридору к своему кабинету. Как приглашенный профессор я мог бы и не участвовать в общественно-политической жизни кампуса, будь она проклята, но если на будущий год мне предложат полную ставку, то придется нырнуть в это дерьмо так глубоко, что будут видны только подошвы моих ботинок. Однако мне была очень нужна эта ставка. Тут сомнений быть не могло. Еще хорошо, что удалось реструктурировать мой долг издателям – это путем сложных переговоров устроил мой бывший агент Хол; но теперь семьдесят пять процентов моих, все еще порой поступающих, роялти от продажи книг приходилось отдавать бывшим издателям, и мне, естественно, была очень нужна работа «с прилагающимся жильем». Мне все-таки удалось сохранить дом в Хемпстеде, но, к сожалению, в настоящее время он находился в руках риелтора, сдающего его внаем, а деньги, которые я за это получал, уходили на выплату алиментов Зои. Зои начисто отказалась обсуждать заново тему алиментов: «С какой стати, Криспин? Неужели дети должны страдать, потому что твоя испанская подружка забеременела? Серьезно, Криспин, ну с какой стати?» Кармен, разумеется, не стала вешать на меня никаких обязательств, но уход за ребенком стоит очень и очень немало даже в Испании.
– Кто это, Криспин? – Иниго Уайлдерхофф с грохотом спускался по лестнице с увесистым чемоданом; его роскошные, как у телеведущего, белоснежные зубы так и сверкали. – Я направил вашего старого друга к вам в кабинет буквально минуту назад.
Я остановился.
– Моего старого друга?
– Вашего друга из Англии.
– Он назвался?
Иниго задумчиво погладил свою профессорскую бородку и сказал:
– А знаете, по-моему, нет. На вид ему лет пятьдесят. Высокий. На глазу повязка. Извините, Криспин, но меня внизу ждет такси, так что я должен бежать. Повеселитесь сегодня на вечеринке и за меня. Au revoir[223], до января.
Я еще успел сказать «Берегите себя», но чемодан Иниго Уайлдерхоффа уже грохотал где-то у подножия лестницы.
Повязка на глазу? Одноглазый человек?
Успокойся. Успокойся.
Дверь в мой кабинет была распахнута настежь. Нашей секретарши нигде не было видно – охрана в Блитвуд-колледже весьма расхлябанная, а до ближайшего города – две мили. Я осторожно заглянул внутрь… Никого. Возможно, это был просто студент со старшего курса в корректирующих очках, которые Уайлдерхофф принял за повязку; возможно также, он говорил с относительно британским акцентом; возможно, он просто хотел, чтобы я подписал ему книгу, а потом заглянул в кабинет, увидел, что меня нет, и тактично удалился, решив подождать до 15:00, когда «хирург» начнет свой официальный прием. Ну и слава богу! Испытывая огромное облегчение, я подошел к письменному столу, собираясь спокойно поработать.
– Дверь была открыта, Криспин.
Я вскрикнул от неожиданности и резко обернулся, смахнув со стола на пол ворох бумаг. У книжного шкафа стоял какой-то мужчина. И на глазу у него действительно была повязка.
Ричард Чизмен. Продолжая стоять совершенно неподвижно, он заметил:
– Похоже, я тебя напугал своим появлением.
– Ричард! Черт побери, ты действительно здорово меня напугал!
– Ну, извини, я, черт побери, не хотел.
Нам бы следовало обниматься и хлопать друг друга по спине, но я просто смотрел на него, открыв от изумления рот. Вся былая полнота Ричарда Чизмена исчезла – на это хватило и месяца той «диеты», которой ему пришлось придерживаться в латиноамериканской тюрьме; зато теперь, когда он был одет вполне нормально, сразу было видно, каким он стал крепким, мускулистым, жилистым и толстокожим. Повязка на глазу – а это-то когда с ним случилось? – делала его похожим на израильского генерала.
– А я… собирался увидеться с тобой в Брэдфорде после Рождества. Я и с Мэгги об этом договорился.
– Ну, значит, я избавил тебя от необходимости совершать столь далекую поездку.
– Если бы я заранее знал, что ты приедешь, я бы…
– Выставил шампанское? Заказал духовой оркестр? Не в моем стиле.
– Тогда рассказывай, – я попытался улыбнуться, – чему я обязан удовольствием видеть тебя здесь?
Ричард Чизмен вздохнул, откусил заусеницу и сказал:
– Видишь ли, там, в «Penitenciaria», одним из способов как-то убить время для меня было планирование моей первой поездки в Нью-Йорк, когда меня выпустят на свободу. И чем подробней я разрабатывал этот план, тем больше времени это занимало. Так что я почти каждую ночь этот свой план переделывал и совершенствовал. В общем, когда я понял, что не смогу встретить Рождество в семейном кругу Мэгги, где этот праздник всегда полон веселья, не смогу выслушивать сожаления по поводу своей злосчастной судьбы, не смогу смотреть по телевизору праздничные передачи, то попросту сбежал. И, естественно, в Нью-Йорк. Ну, а когда я здесь оказался, то еще более естественным было сесть в поезд метро и поехать по ветке «Гудзон» на встречу с Криспином Херши, самым большим моим другом и вдохновителем организации «Друзья Ричарда Чизмена».
– Создать эту организацию – самое меньшее, что я мог для тебя сделать.
Его взгляд говорил: Ну да, так твою мать, самое меньшее!
Я попытался отсрочить то, чего с таким ужасом ожидал.
– Ты повредил себе глаз в драке, Ричард?
– Нет-нет, никакой драки с поножовщиной в духе «Побега из Шоушенка» не было. Просто искра от сварочного аппарата угодила в глаз, причем в самый последний день моего пребывания в йоркширской тюрьме. Врач сказал, что уже через неделю повязку можно будет снять.
– Это хорошо.
Фотография маленького Габриеля валялась на полу вместе с бумагами. Я наклонился, поднял ее, и мой гость заметил с каким-то зловещим оживлением:
– Твой сын?
– Да. Габриель Джозеф. В честь Гарсиа Маркеса и Конрада.
– Ну что ж, пусть Господь даст и твоему сыну таких же верных, истинных друзей, какие есть у меня.
Он знает. Он все выяснил. Он здесь для того, чтобы отплатить.
– Тебе, должно быть, тяжело с ним разлучаться, – заметил Чизмен. – Ты здесь, а он в Испании.
– Да, ситуация далеко не идеальная, – согласился я, стараясь говорить обычным тоном, – но у Кармен в Мадриде семья, так что она там не одна. Понимаешь, ей всегда говорили, что у нее не может быть детей, и рождение Габриеля стало для нас просто маленьким чудом. Нет, даже большим чудом, огромным. Когда она об этом узнала, мы уже перестали быть, если можно так выразиться, «ячейкой общества», но она решила непременно выносить и родить этого ребенка… – я прислонил фотографию Габриеля к коробке со скотчем, – …он целиком плод ее трудов. Не хочешь ли присесть? У меня найдется по глотку бренди, чтобы отметить…
– Что именно? То, что я четыре с половиной года ни за что просидел в тюрьме?
Я и смотреть на него не мог, и глаз от него не мог отвести.
– Ты, похоже, нервничаешь, Криспин. Это я тебе так действую на нервы?
«Похоже»! Умножим это «похоже» на два, и получится полнейшая текстуальная невнятица в квадрате, подумал я и вдруг заметил, что карман куртки Ричарда Чизмена оттягивает нечто довольное большое и тяжелое. Вполне можно было догадаться, какой именно тяжелый и смертоносный предмет там находится. Он, похоже, прочел мои мысли:
– Вычислить, кто именно, когда и почему подложил кокаин в мой чемодан, Криспин, мне труда не составило. Я очень быстро все понял.
Горячо. Странно. Такое ощущение, словно из тебя понемногу вытягивают внутренности.
– Я твердо решил не вступать в конфронтацию с тем, кто меня предал, пока не выйду из тюрьмы. В конце концов, он ведь просто из кожи вон лез, добиваясь, чтобы меня репатриировали и поскорее освободили. Не правда ли?
Я не доверял собственному голосу, поэтому просто кивнул.
– Нет, Криспин! Он, чтоб его черти съели, и не думал лезть вон из кожи, чтобы меня оттуда вызволить! Если бы он признался, меня бы выпустили уже через несколько дней. Но он позволил мне гнить там!
Я заметил, что за окном снова идет снег. Секундная стрелка стенных часов двигалась крошечными скачками. А больше в комнате не двигалось ничто. Ничто.
– Там, в Боготе, валяясь в камере на вонючем тюфяке, я мечтал не только о Нью-Йорке. Я мечтал и о том, что именно я сделаю с этим человеком. С этим гребаным слизняком, который приходил на свидания со мной, чтобы тайно злорадствовать; который старательно делал вид, что ему не все равно, но отнюдь не рвался поменяться со мной местами. У него, собственно, даже мыслей таких не возникало. Согласно одному из моих планов я собирался подмешать ему в пищу наркотик, потом связать и медленно убивать отверткой дней так сорок. Ни один свой сюжет я никогда так любовно не шлифовал. Затем до меня наконец дошло, что все это просто глупо. По-мальчишески. Да и зачем так рисковать? Почему бы просто не встретиться с ним в Америке, заранее купив пистолет, а потом попросту вышибить этому гнусному типу мозги в каком-нибудь укромном уголку?
Впервые в жизни я жалел о том, что ко мне в любую минуту не может заглянуть ни наша секретарша Бетти, ни бородатый Иниго Уайлдерхофф.
– Твой мучитель, – я старался говорить как можно спокойней, – сам измучился от угрызений совести.
Чизмен так и взвился; теперь его голос напоминал колючую проволоку:
– Измучился?! Выступая по всему белому свету с лекциями? Рожая детей? Тогда как я – я! – был заперт в Колумбии в одной клетке с убийцами и наркоманами, вооруженными ножами и ржавыми бритвами. Так кто из нас подвергался большим мучениям?
Он сунул руку в карман. По коридору, насвистывая, прошел уборщик – я заметил, как он промелькнул в дверном проеме секретарской. Громче зови на помощь! – требовал от меня писатель Криспин Херши, перепуганный до потери сознания. Или сам беги за помощью. Или умоляй его: «Пожалуйста, не делай моих детей сиротами!» Или попытайся вступить с ним в переговоры. Или скажи, что напишешь полное признание…
…Или… или… позволь ему отомстить.
– Твой мучитель, – начал я, – вовсе не злорадствовал втайне, навещая тебя. Он презирал себя за трусость и до сих пор презирает. Однако эти признания уже ничего не изменят. Он хочет заплатить, Ричард. Но если ты хочешь денег, то тут он тебе ничем помочь не сможет: он сам буквально в шаге от банкротства. Впрочем, вряд ли ты хотел именно денег?
– Странное дело, – он покрутил головой, словно чему-то удивляясь, – вот я пришел сюда и не знаю, что предпринять.
Я покрывался то холодным, то горячим потом, чувствуя, что рубашка уже прилипла к телу.
– В таком случае я сяду за стол, – сказал я, – и буду ждать твоего решения. Только учти: твоему мучителю и в голову не приходило, что тебя могут на несколько лет засадить за решетку; он хотел просто подшутить, проучить тебя. Согласен, шутка вышла довольно глупая, но кто мог предположить, что все обернется таким кошмаром? Как ты решишь его наказать, так тому и быть. Он готов расплатиться с тобой сполна. Хорошо?
Нет, дорогой читатель, это было вовсе не хорошо. И я, окаменев в кресле, себя не помнил от страха. Лучше закрой глаза, уговаривал я себя, закрой, и не будешь видеть ни Ричарда Чизмена, ни твоих книг, ни заснеженного леса за окном. Всего один выстрел в голову. Существуют куда более мучительные способы мести. В ушах у меня что-то дребезжало, точно крышка на закипевшем чайнике, но я закрыл глаза и никак не мог знать, что в данную минуту делает Ричард Чизмен. Я, правда, слышал, как щелкнул спускаемый предохранитель, как Ричард подошел ко мне. Странно, но мой висок чувствовал дуло пистолета еще на расстоянии. БЕГИ! УМОЛЯЙ! СРАЖАЙСЯ! Но я, подобно страдающей от боли собаке, которая прекрасно понимает, для чего появился шприц в руках у ветеринара, оставался совершенно инертным и даже не пошевелился. И, кстати сказать, вполне контролировал и мочевой пузырь, и прямую кишку. Хоть какая-то милость. Итак, последние секунды… Последние мысли? Анаис, совсем еще маленькая, гордо дарит мне собственноручно сделанную книжку «Семейство кроликов отправляется на пикник». Джуно рассказывает, как самый классный мальчик у них в школе сказал, что она лучше его поймет, если прочтет книгу «Сушеные эмбрионы». Габриель, который так быстро растет там, в Мадриде, но еще пахнет молоком, памперсами и тальком. Жаль, что мы с ним так и не узнаем друг друга, хотя, может быть, кое-что от меня он найдет в моих книгах. Холли, мой единственный друг… Правда, единственный. И мне очень жаль ее огорчать, но моя смерть, безусловно, ее огорчит. Моя любимая строчка из «The Human Stain» Рота: «Ничто не длится вечно, и все же ничто не проходит бесследно, и ничто не проходит бесследно просто потому, что ничто не длится вечно»[224]. И точно так же, иносказательно, это не Ричард Чизмен собирался сейчас в меня выстрелить, нет, это палец Криспина Херши оказался на спусковом крючке еще тогда, когда он сунул крошечный пакетик с кокаином под подкладку чужого чемодана в чужом гостиничном номере. И вот теперь я дрожал от страха, теперь я сжимался в комок, теперь у меня из глаз ручьем текли слезы, теперь я сожалел о содеянном, ах, как я сожалел, и теперь он стал мной, теперь я стал им, теперь теперь теперь…
…и вдруг я почувствовал, что остался один. И я был жив, черт побери! По крайней мере, до определенной степени жив.
Ну же, открой глаза! Давай, не бойся, открой!
Та же самая старая комната. Все то же самое, но не совсем: Чизмен исчез.
Я прямо-таки видел, как он спускается по лестнице нашего факультета следом за Иниго Уайлдерхоффом. Проходит вестибюль и высокие стеклянные двери, спускается с крыльца и идет по дорожке, покидая пределы моей истории… Кутается в куртку, поскольку снежный вечер уже крадется меж деревьями, точно партизан-вьетконговец. Я зачем-то стал внимательно рассматривать собственную ладонь, восхищаясь механической работой ее мускулов… Возьми кружку. Крепко ее сожми. Пусть она до боли обожжет тебе руку. Теперь подними ее, поднеси к губам и сделай глоток чая. Чай с горных долин Даржилинга… Травянистый, солнечный вкус чайных листьев. Танин так и расцветал у меня на языке. Я восхищался крошечной копией Розеттского камня[225] у себя на столе; серо-розовой красотой собственного ногтя на большом пальце; тем, как легкие с наслаждением пьют кислород… Теперь встряхни эту коробочку, и оттуда вывалится несколько фруктовых «тик-таков»; кинь их в рот. Я прекрасно понимал, что это синтетика, сплошная химия, но в данный момент вкус это дряни воспринимался мной почти как звучание оды Китса «К осени»[226]. Ничто не делает повседневную жизнь столь прекрасной, как ощущение того, что тебя в конце концов решили не убивать. Хорошо. Теперь собери барахло, которое ты случайно сбросил на пол: стаканчик для ручек, пластмассовую ложку, закладку, коллекцию фигурок, собранных из «Лего». Мы с Джуно и Анаис время от времени посылали друг другу такие шутливые подарки. У меня собралось уже пять фигурок: космонавт, хирург, Санта-Клаус, Минотавр… черт, кого же я забыл? Я стоял на коленях, пытаясь отыскать пятую фигурку в путанице электропроводов, когда раздался сигнал моей электронной почты.
Черт побери… я же должен был связаться с Холли по скайпу…
Из динамиков донесся сильный чистый голос Аоифе:
– Криспин?
– Привет, Аоифе. Я хорошо тебя слышу, но почему-то не вижу.
– Ты должен нажать на маленькую зеленую иконку с надписью «Cyberauthor».
Ну, никак я не научусь правильно обращаться с современной техникой! Наконец Аоифе появилась на экране; она была у них на кухне в Рае.
– Привет. Рада тебя видеть. Как дела в Блитвуде?
– Я тоже страшно рад тебя видеть. Здесь все понемногу затихает на рождественские каникулы. – Мне было немного страшно задавать главный вопрос, но я все же задал его: – А как там сегодня наша больная?
– Не очень, если честно. Ей становится все трудней удержать в себе пищу, и спит она неважно. И голова у нее очень болит. Сейчас, правда, доктор ее усыпил… – Аоифе поморщилась. – Извини, я как-то не сумела подобрать нужное слово. В общем, примерно час назад она уснула. Она просила перед тобой извиниться, но сегодня она была не в состоянии… – Кто-то за пределами экрана что-то сказал ей, и она нахмурилась, кивнула и что-то пробормотала в ответ, но я не разобрал, что именно. – Послушай, Криспин, доктор Фенби хочет сказать мне пару слов, так что я передаю тебя тете Шэрон, если не возражаешь.
– Конечно, Аоифе, конечно, ступай! До скорого.
– Тогда чао.
Аоифе встала и исчезла с экрана, оставив после себя пляшущие пиксели; затем с другой стороны подошла сестра Холли, Шэрон. Она была более крепкой и, пожалуй, более земной, чем Холли, – в общем, по сравнению с Холли она была все равно что Джейн Остин по сравнению с Эмили Бронте, хотя вслух я сестрам никогда об этом сравнении не говорил. Но сегодня даже Шэрон выглядела совершенно пришибленной, но тем не менее бодро спросила:
– Привет, путешествующий по свету, как дела?
Ведь это Холли тяжело больна, Холли в критическом состоянии, а они всё продолжают спрашивать, как дела у меня!
– Хм… привет, Шэрон. У меня все отлично. Снег идет, и… – И Ричард Чизмен только что заходил и хотел меня прикончить за то, что я засадил его сперва в колумбийскую, а потом и в британскую тюрьму, и он там гнил четыре с половиной года, но, к счастью, почему-то передумал меня убивать. – Кто этот новый доктор Фенби, о котором только что упомянула Аоифе? Еще один консультант?
– Это не он, а она. Она из Канады. Училась вместе с Томом, нашим врачом общей практики. Она психиатр.
– Вот как? А почему твоей сестре понадобился психиатр?
– Видишь ли… доктор Фенби много лет занималась паллиативной медицинской помощью онкобольным, и Том решил, что Хол, возможно, станет немного лучше от того нового средства, с которым доктор Фенби – ее, кстати, зовут Айрис – уже давно и успешно экспериментирует в Торонто. Я все прекрасно понимала, когда она час назад объясняла мне принцип действия этого лекарства, но, боюсь, сама я толком повторить это не сумею, так что лучше и не пытаться. Том о ней очень высокого мнения, вот мы и подумали… – Шэрон во весь рот зевнула. – Извини, не очень-то вежливо с моей стороны, но все мы тут немного устали. О чем это я говорила? Да, об Айрис Фенби. О ней и ее средстве.
– Спасибо, что сообщила мне все это. Выглядишь ты совершенно измученной.
Шэрон улыбнулась.
– А ты выглядишь больным и бледным, как задница землекопа.
– В таком случае прибавь цвета изображению в твоем лэптопе. Например, придай моей коже приятный бронзовый оттенок загара. Послушай, Шэрон, Холли не… В понедельник не будет слишком…
Глава дома Сайксов выразительно посмотрела на меня поверх очков, довольно-таки сильных, надо сказать.
– Оставьте ваш траурный костюм в Нью-Йорке, мистер Херши.
– Может, мне что-нибудь привезти?
– Только себя самого. Оставь весь разрешенный по билету вес для Кармен и Габриеля. В данный момент Холли явно не требуются ни спиртное, ни шмотки.
– А она знает, что ее книга «Дикие цветы» снова заняла первое место по продажам?
Читать бесплатно другие книги:
