Танжер Нагим Фарид
Она сильно замычала, не останавливаясь, однообразно двигая головой вверх-вниз.
– Что, матушка? – сказал он. – Больно?
Она все клевала и клевала низ Германа. И я вдруг вместо нее почувствовал, как я ненавижу Германа.
– Теперь наоборот, – сказал он.
Мы поменялись местами, и я своим членом снова почувствовал и поразился, какие у нее большие мягкие губы. Она, наверное, даже не заметила, что поменялось что-то. Герман встал. Его блестящий член плавно водило из стороны в сторону, как куклу на ниточке. Он спешил, сжимал его одной рукой, а другой теребил презерватив, надорвал упаковку зубами, он боялся, что за это время член опадет.
Герман попросил меня войти в нее и прижать к себе. Я почувствовал, какая у нее маленькая грудь и колючие соски. Герман задел пальцами мой член, потом задел яйца.
– Герман, ты в зад ее, что ли, хочешь?
Яна замычала и дернулась, я сильнее прижал ее.
– Герман, крем после бритья мой хотя бы возьми тогда, вон.
– Где?
– В первом ящике стола.
Он послушался меня. Он смазывал член и задевал меня пальцами.
– И у нее там смажь, смажь, тебе же лучше будет.
Он пытался войти в нее. Прицеливался. Вошел. Плечу моему стало горячо, и я услышал, что она плачет.
– Герман, не надо, она плачет, бля!
– Да они все плачут, вот сейчас переебу ее! – он снова задел мои яйца. – Ты в ней?
– Да, Герман, да!
Сквозь тонкую перепонку я чувствовал своим членом упругое движение Германа. Она всхлипывала.
– Ты тоже двигайся! – он снова задел мои яйца. – Ты в ней?
– Да.
Я тихо двигался и чувствовал через нее наше совместное трение. Он смотрел на меня, как бы обозначая глазами, это наше соприкосновение сквозь ее тонкую стенку.
Он бился все сильнее, и мне становилось тесно в ее влагалище, я просто держал его там. Она сильно вжималась в меня низом, чтобы как-то выскользнуть из-под Германа. Я ждал, когда он кончит. Она скользила между нами скомканным и потным мешком. «А он пьяный… Герман, когда же ты уже кончишь, бля, а?!»
– Ты тоже… тоже… трахай… её!
Он напрягался и снова опадал. Стискивал челюсти, катал желваки, кончики его волос мелко встряхивались. Пот капал со лба. Он быстро отирал лицо ладонью и снова надувался, и не мог. Кровать передвинулась и стала стучать об стол. Я подставил пальцы.
– Т-ты… тоже трахай ее! Ты в ней?
Он подталкивал свой зад рукою и не мог. Я вместо нее уже ждал и мучился, когда же он кончит.
– Кричи, кричи что-нибудь, – сказал я в ее ухо.
Но она молчала. Герман отвернул лицо, вена набухла и двигалась по шее… какая-то сила колотила его об нее, покривились губы, обнажая зубы… и он у него выскользнул. Дрожащей рукою, уже без всяких усилий… снова погрузился в нее. Его бросало на нее и снова отталкивало, его водило из стороны в сторону, пригибало к ее спине, а потом отклоняло назад, трясло его голову, напрягало и скручивало все его мышцы. Он опять стиснул челюсти и бил и бил, бесконечно приближаясь, нагоняя, и уже гримаса начала кривить и как-то расслаблять мышцы лица.
– Нога! Нога! – громко застонала она и стала выпрямлять ногу.
Герман отодвинулся и бил.
Она выпрастывала ногу, а он отодвигался, дергал ее за собой и снова припадал к ней. Я поймал и крепко сжал скользкую руку Германа, потянул на себя, будто Яны уже не было между нами. Он стукнулся об нее, стукнулся еще раз, уже мимо, уже неважно куда.
Его еще раз встряхнуло и убило.
Они оба лежали на мне, и казалось, даже не дышали. Сирена автомобильной сигнализации на улице. Кто-то стучал в дверь. Потом снова постучал. Тишина.
Герман откатился, отечески и как-то независимо, похлопал меня по руке. Долго пил сок. Потом ушел в туалет.
– А ты что, так и не собираешься кончать? – трезвым голосом вдруг спросила она.
– Я, наверное, перепил, – сказал я. – Не могу.
Пришел Герман.
– Короче, мужик, ты с ней делай что хочешь, а я спать.
Я выпил водки.
– Сок будешь? – спросил я у нее.
Она покачала головой, но все же взяла и отпила немного, а потом ушла в ванную. Я курил.
Герман лег на Димкину кровать. Я дал ему своё одеяло. Ждал ее. Она вошла, высокая, с розовеющими сквозь черные пряди волос сосками, и у меня сжалось сердце. Легла. Я снял в шкафу свой плащ. Выключил свет, лег к ней и накрыл нас плащом. Я сжимал в пригоршне ее грудь и поедал ее губы.
– Зачем я тебя просто в метро не встретил? – шептал я. – Я тебя найду.
Она молчала. В темноте мне казалось, что я весь лежу на ее губах. Я дул на них, ласкал и исследовал языком их выпуклости и утончения, мягкие ребра и шероховатости, терся щекой и ухом, и снова поедал, пока язык и губы не потеряли осязания.
– Оставайся со мной?
Меня все же мучило, и я, крепко сжав ее руки, лег сверху. Оказывается, так неудобно все делать с этими длинными красивыми ногами. Она лежала безучастно, тяжело и презрительно, как ртуть, и я понял, что не кончу никогда, и не стал мучить себя и ее.
Она усмехнулась и мгновенно заснула, будто я нечаянно нажал какую-то кнопку на ней.
Тело ее пылало. Во сне она забыла, что она проститутка, что рядом чужой мужчина, который насиловал ее, она повернулась и положила на меня свою горячую, громоздкую ногу, а потом обняла, как самого любимого человека на земле. Я замер, животу было тяжело, но я боялся пошевелиться. Дыхание ровное, безмятежное и счастливое. Она что-то сказала. Я переспросил, а потом понял, что она во сне, и тихо засмеялся.
Просыпался от мучительной, невыносимой уже эрекции, и от ее длинной кисти на лобке, улыбался в темноте, радуясь, что впереди еще вся ночь и снова засыпал, с безмятежным счастьем путая времена и лица.
«А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, и ты войдешь в распахнутые двери». Было совсем светло, Герман вдруг резко сел на кровати. Волосы стояли пузырем на его голове. Он недоуменно осмотрел себя. И вспомнил. Мучительная гримаса искривила его лицо, серое, с мешками под глазами. Он обхватил руками голову, качнулся. И я увидел, что он любит Соню, любит своего маленького сына и Генку, и ему так плохо, что он поссорился, что он в чужой комнате, на чужой кровати, в одной водолазке и без трусов. Я закрыл глаза. Он, наверное, с отвращением посмотрел на нас, быстро одевался, звякал ремнем. Уходил, приходил. Замер. Я понял, что он не решается разбудить меня, и открыл глаза.
– Анвар, я пошел, ты сам с ней смотри, я пошел, позвони мне.
Я не стал ему предлагать чай и завтрак, видно было, что он не задержится здесь ни на секунду.
Он ушел. Вернулся.
– Денег ей на такси не давай, вообще спрячь деньги, если есть, – сказал он шепотом и ушел.
– Пока, Герман, спасибо тебе.
Потом я любовался очертаниями ее большого тела под моим плащом. Смотрел на ее пальто в моем гардеробе. За окном все в снегу. Снег был пышный и девственный. «А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, и ты войдешь в распахнутые двери». Песня с утра в голове. Поставил чайник. Хлеб, нарезка, меня подташнивало. Пошел в туалет, но вытошнить не смог. Почистил зубы. Она проснулась, глаза у нее были ясные. Она стеснялась меня.
– А кто там?
– Это хозяева, не бойся.
– Ты что, комнату снимаешь, что ли?
Ей было неловко выйти, она обмоталась моим полотенцем, выглянула за дверь и выскользнула.
Потом она так и ходила обмотанная полотенцем. Мы пили чай, и было дико, что она проститутка и скоро уйдет. Я так много говорил и рассказывал ей, и все равно задыхался от переполнявших меня слов и историй. Она осматривала комнату, с фальшивым интересом прислушивалась и не скрывала своей насмешки надо мною, она все поняла про меня. Я расспрашивал ее про их жизнь, терялся, как назвать, и называл их – «вы, женщины легкого поведения».
– Ты хочешь сказать, мы, бляди? – покривила она запекшиеся губы.
Теперь это была рядовая, меркантильная девушка, со своим интересом в большом городе. И все же очень хотелось, чтоб она осталась. Она отерла большие губы ладонью. Осмотрела себя. Нашла трусики и чулки.
– Отвернись, я оденусь.
Потом я подал ей пальто.
– Дай мне денег на такси.
У меня оставалось только пятьдесят тысяч на жизнь. Я вспомнил Германа и автоматически сказал, что денег нет, очень мало.
Большие запекшиеся губы шевельнулись в усмешке.
– Я вчера кончила от тебя, – сказала она и посмотрела на меня мягкими глазами. – У меня такое первый раз с клиентом, а ведь это вредно для нашей блядской психологии.
«А ты опять сегодня не……». Я просто пожал плечами.
– Можно, я твой телефон запишу? – попросила она.
И я дрожащей рукой написал на бумажном квадратике номер и свое имя. Потом перепроверил номер. Ошибки не было. Точно. Да. Не было.
– Номер, наверное, не тот записал? – она с мягкой, родственной усмешкой посмотрела на меня.
– Да ты что?!
Она бережно свернула бумажку и положила в карман. Я достал из плаща пятьдесят тысяч и вывернул перед ней все карманы.
– Это последние, точно!
– Спасибо, – сказала она.
Я открыл перед ней дверь и все не верил, что она уйдет. Она вышла на площадку, спустилась на три ступени вниз и обернулась:
– Думаете, это вы меня трахнули? Это я вас трахнула!
Я представлял, как она идет по улице и постепенно теряется в толпе.
Вся кровать, вся моя одежда и особенно плащ были в белых волосках от ее мохеровой кофты. Подушка пахла дешевым и приторным запахом. Жалко было ее красивого тела и грязных пяток, и долго еще жили у меня во рту ее полные сладкие губы и сладкий синтетически свежий запах жвачки.
Восемь
Одинокому так легко вставать ранним утром. Дрочил, подсчитывал в уме, сколько уже должен людям. И вставал.
Итого: Герман – 150 $, Гази – 200 $, Флюра – 400 тыс. руб., Магда – 100, Полина Д. – 100, Нелли – 50, Димка – 50, Валя – 30.
У этих утренних часов был свой особый привкус и запах. То ли так пахло в этой съемной квартире, то ли снег, мягко желтеющий за окном, привносил холод и запах тревоги, то ли так пахло мое одиночество и отсутствие будущего.
И работал я как-то отчаянно, будто из последних сил держался сам за себя обеими руками.
В метро удивился, что нужно идти в двери вагона. Ехал, и удивление вступало в мышцы от неизбежности цепной реакции – подъезжает поезд, открываются двери. Входишь, закрываются. Открываются, выходишь, закрываются. Все ищут, где сесть, и бросаются к свободному месту. Вдруг вспомнил, и рот наполнился ее губами, услышал ее свежий сладкий запах. У девушки напротив были красные, блестящие и жирные губы, словно на масле пожаренные. Наверное, у всех брюнеток такие губы, как будто вкусно смазанные маслом. Их бы еще кунжутом посыпать или маком. Она сцепила руки, по пальцам разбросаны красные сочные лепестки ногтей. На следующей остановке вошла толстая аппетитная тетка. От нее так пахло ванилью, что я чуть не вышел следом за нею. Сглотнул. В желудке заурчало так громко, что я осмотрелся. Вроде бы не услышали. Внутри такой вакуум, что, кажется, меня сплющит, втянет голову внутрь. Сегодня ел только два куска хлеба у Гарника с Ксенией с утра, в офисе немного орешков и кофе. Столько выпил кофе, что кажется, будто и моча пахнет кофе. Слушал указания Нелли, и подташнивало, хотелось присесть. «Да, хорошо, Нелли, понял, сделаю… белье для беременных, тест в Институте сертификации по детским бутылочкам, ок, понял»…
– Анвар, голубчик, ты прости, что такая задержка с деньгами.
– Ничего, Нелли, зато я сижу в чистом и теплом офисе, в центре Москвы, и с этой работой я все забыл, я почти не вспоминаю Асель.
– Голубчик, шел бы ты домой…
Толстая аппетитная тетка открыла кошелек, и меня так удивили деньги, удивило, что они есть у людей. Это какой-то заговор против меня. Откуда у людей есть деньги? Это не деньги, а некие секретные карты. Если бы все, кто здесь едет, заплатили б мне по рублю, по десять рублей… Смотрел на фонари в метро, и слюны во рту становилось больше. Хотелось закурить. Вдруг почувствовал вкус и запах колбасы, будто отрыгнул. Девушка глянула.
Что же в ней похоже на Асель? Толстая верхняя губа. Не накрашенное лицо и от этого как бы укороченные ресницы и подслеповатый блеск глаз. То, что она говорит с подругой, видит мой взгляд, и у нее немеет и кривится верхняя губа. А может быть, эти вечные весенние конопушки на носу? Эти как-то по-особому выпуклые щеки? Девушка достала книгу и… очки. Потрясающе, а может быть, это она? Это же Асель и есть. А разве что-то случилось? Ну да, притворились, что не знаем друг друга, сели в разных углах вагона, чтобы познакомиться заново, сдерживая смех, удивляя пассажиров, и сейчас мы познакомимся, рассмеёмся и дальше уже поедем вдвоем, к нам домой, и только у меня в душе на какое-то время задержится страх и, выходя вместе с ней из вагона, я оглянусь и вдруг увижу себя в электричке 1997 года, без денег, без работы, регистрации, и без Асель, с этими вот мыслями в голове.
На «Петровско-Разумовской» стоял возле киоска с курами гриль. В Москве всегда возле еды восточные люди. Они какие-то масляные и будто прожаренные или прокопченные, с добрыми, сытыми и сонными лицами. Доехал на автобусе до «Байкала». Вдруг запах шашлыка, особенно острый и кислый из-за снежинок в воздухе. Пластиковые пакеты у женщин в толстой зимней одежде. Москвичи так много и вкусно едят! Откуда у людей деньги? Ведь никто ничего не делает, закрываются заводы и фабрики, но один за другим открываются рынки, все время говорят о каком-то среднем классе, который вот-вот появится в России и это станет спасением для всех. Какие-то люди начинают верить, что это они средний класс, это их греет. Все это рухнет когда-нибудь все равно. Как может появиться что-то, когда никто ничего не делает, а только продают друг другу на рынках китайские и турецкие товары. Всё думал-думал, и оказывалось, что у человечества есть только нефть. Долго смотрел на освещенные витрины киосков. «Вот бы мне эти „Суперчипсы“ и эти „Чипсы со вкусом сыра и лука“ тоже мне. „Чипсы картофельные со вкусом сметаны, укропа и бекона“, тоже было бы неплохо, хотя и не наешься, конечно. Что там, чипсы какие-то? А вот, смотри, „Рулет 7 Days“, это, конечно, с утра хорошо, с кофейком. Миндаль жареный. А у этих „Рыба-песчанка“, „Кольца кальмара“, ты их не любишь, правда, но сейчас бы съел, точно съел бы. Нужна тебе эта рыба?! Смотри, какой бекон, перетянутый сеточкой, так, что образуются на мясе выпуклые ромбики, да-а. Какая сочная колбасная нарезка! Это же химия все, ты же знаешь! Да какая разница. Прямо почувствовал на языке тонкий ломтик. Заварить кипятком вот эту китайскую лапшу в стаканчике, приправить китайскими специями из прозрачных пакетиков, подождать, пока разбухнет и есть вот с этой нарезкой, да-а. Зачем она берет этот торт? Простой, слоенный вафельный торт, им же не наешься? Взяла бы лучше этот бекон. Я бы, конечно, этот бекон взял на ее месте. Сладкий сухой тортик, он уже небось просроченный. Ла-адно, ты бы и этот тортик сожрал с удовольствием. Мог бы я так делать: раз, щелчок пальцами, и сумки этой женщины оказываются у меня в руках, а она вообще ничего не замечает. Или, раз, и кошелек этого мужика у меня в кармане. Прямо почувствовал, как оттопыривается карман и колет грудь. Да-а. Может, и вправду этот кошелек уже у меня в кармане… нет, конечно. Это было бы чудо. Да-а. Какая золотая и жирная скумбрия! А сколько этой скумбрии плавает в океане просто так?! А здесь специально устраивают дефицит и завышают цены. А где-то ее так много, что на нее смотреть не могут».
Я стоял и всё перекатывал пальцами, переваривал в кармане холодную копейку, и рот от этого наполнялся слюной.
Что за манера сучья пошла – денег людям не платить за работу?! Получу зарплату и скажу: «Спасибо, Юрий Владимирович, разменяйте ее по доллару, сверните в трубочку и по очереди вставьте в свой хитрый зад».
Пидор. Дать ему в торец с самого утра. Вообще все деньги за три месяца потеряешь. А он еще и рукопашник! Ну что за пидоры, а?..
Внутри все дрожало, руки и ноги казались необыкновенно легкими и тоже подергивались. Закурил, чтобы хоть немного унять голод.
Вдруг я резко вспотел и почувствовал, как течет холодный пот по ложбинке спины. У меня онемели руки и ноги, как будто кто-то потихоньку собирал меня внутрь тела, в маленькую точку. Онемела и похолодела кожа головы, неприятно онемело все тело, подташнивало. Мне становилось все хуже и хуже, я испугался. Тело мокрое, а рот сухой. И вдруг снег начал чернеть в моих глазах, а шум машин становился все тише, глуше и наступила полная тишина, мужчина у киоска немо открывал рот, беззвучно смеялся – и он, и весь мир вокруг пульсировал под стук моего сердца. Я почувствовал во рту свой обездвиженный цинковый язык, громадные зубы и увидел множество черных пирамид. Стена покосилась и стукнула меня в голову, я услышал посторонний звук удара, и все еще стоял, но киоск был надо мной. Я лежал на снегу между киосками. Потом из темноты появился милиционер, он зачем-то потыкал меня дубинкой, открыл рот, нагнулся ко мне и снова открыл рот, а потом ушел. Я поджал ноги, так было легче. Я не увидел в рукавах своих рук – кисти так побелели, что их невидно на белом снегу. Сел и долго о чем-то думал. Видел ноги идущих мимо людей. Чьи-то сумки с неприятной едой. Рука стеклянно лежала на снегу, и в то же время я вдруг почувствовал ее на небритом подбородке. Издалека приближался гуд машин, грохот все усиливался, будто медленно открывали дверь. И я снова почувствовал волосы на голове, и вдруг вдохнул ртом новый свежий воздух.
Промозгло горели огни витрин и фары машин, сиял зимний проснеженный воздух, людская толчея, и я вдруг почувствовал эту ясную усталость в душе от невозможности продолжать дальше бессмысленную жизнь. Я радостно вздохнул, не слыша в себе никакого страха, и удивленно посмотрел перед собой. Обстоятельства с равнодушным самурайским упорством готовили, настраивали меня на смерть. Прошел к остановке, прислонился к железу и часто вздыхал, ленясь продолжать свое существование и тоскуя от этого.
Хотелось возвращаться домой другим путем, казалось, что если поеду другим путем, то обязательно встречу девушку своей судьбы. Руки стекленеют от холода. На столбе трепещет и журчит, как пропеллер, оторванный уголок объявления.
Ночью позвонила женщина, будто специально ошиблась номером. Оказалось, что еще только десять часов и звали ее Надежда.
Девять
Зная, что будет этим вечером, занял денег у Нелли, выпил своего энергетического напитка, зеленую баночку джин-тоника, зажевал жвачкой. Она, также как и в первый раз, ждала меня на остановке – Надежда с испуганной надеждой. Купил Чинзано и рулет в киоске. Ей было неловко, что я трачусь. Она все оборачивалась, словно бы ждала кого-то еще.
Дома она сняла только куртку. Пил я один.
– Я не буду пить, – сказала она. – У меня трахеонелёз, еще заразитесь от стакана, Андрей.
– День святого Валентина сегодня.
– Может, совсем чуток, я потом вымою стакан с содой.
– За любовь и надежду! – солгал потерянный и чужой мужчина во мне.
– Да-а… да-а… А я ведь ветеринаром работала, здесь, в Тимирязевке, – задыхаясь, сказала она.
– Интересно.
Она встала и ткнула в брюхо лося на советском коврике.
– Прямо из бока у него торчала фистула, вот здесь. У него льется, а я подкручиваю, у него кап-капает, а я подкручиваю.
Ей не хватало воздуха.
«Надо сказать: Вы волнуетесь? А потом погасить свет».
– Мне жалко так было из-за болтов этих…
– Вы волнуетесь, Надя?
– Што?
– Вы волнуетесь, Надя?
– Да.
– Я тоже, – сказал я и потушил свет.
Присел и расшнуровывал ее сапожки в темноте.
– У меня чесотка от дочери… нет-нет, Андрей, я не дам целовать в губы, у меня трахеонелёз.
Я раздел ее. Трусы неожиданно большого размера. У неё было удивительно, застарело жесткое тело, как хоккейная шайба, обтянутая женской кожей, даже попа и маленькая грудь. От нее пахло мамой. Я знал, что ей понравится моя сила, поднял ее, и положил на кровать. Она была так испугана и беззащитна, что у меня сразу встал. Глядя на нее и едва слушая ее слова, я почему-то думал, что там у нее холодно и сыро, как у морской селедки. Но там у нее было все как у всех. Я крепко сжал ее голову и сильно поцеловал в губы, мне нужно было замкнуть круг, мне не хватало ее губ. Она вначале сжимала их, втягивала внутрь, а потом отдала. Ее удивляло, что я по-разному вхожу в нее, сзади и даже сбоку, будто они никогда так не делали с мужем.
– Ой, сколько время, уже поздно. Вы так долго… ох… Андрей… ой, мама… Андрей, я устала. Вы долго… дочка…
Я кончил на ее большой живот, она радостно вздохнула и хозяйственно размазала все по себе.
– Пусть подсохнет, это полезно.
Я тихо лежал за ее большой спиной, у стенки. Мел снег, возле окна сонно, плавно, а в свете фонаря упруго и стремительно. Он шуршал в сухих «вертолетиках» клена. Громоздкий и гулкий звук самолета высоко в небе. В пещере играли в карты и монотонно разговаривали, иногда взрывалась аплодисментами и криками передача «Поле чудес». Мне казалось, что я лежу где-то в богом забытой глуши, с чужой, никому не нужной женщиной в годах, и я уже не я, а какой-то Андрей, недалекий и уже родной этой женщине, а моя Аселька где-то в ослепительном Центре, среди молодых, перспективных и веселых людей, и она вдруг на мгновение вспомнила обо всем нашем с грустью, сожалением и радостью, что все кончено. Уехать далеко, покончить с собою по-тихому, спрятать себя, чтоб никто не узнал, что ты проиграл и сдался.
– Лежишь?!
– А что делать?
– Я ничего, так… Андрей, прыгать хочется!
Голая, сидит рядом. Искоса, как-то ненароком, боясь обидеть, осматривает меня. Одинокие женщины особенно остро боятся заразиться.
– Что ты его все изучаешь?
– Интересно! Мне так было хорошо, у меня так первый раз в жизни, Андрей, правда… я не верила.
– Да ну? У тебя, рожавшей женщины?
– У мужа был большой, и мне было больно всегда.
– Очень большой?
– Да-а. И я только боялась, что снова будет больно.
– Надо же?!
– Неужели так и есть, что смысла нет?
– Что, Надь?
– Шесть ящиков соберешь если, то давали ведро черешни, я ее продавала, килограмм за два рубля пятьдесят копеек. Потом с мамой работала, она была проводником вагона Севастополь – Москва. Летом отдыхали с ней в Ильичевске, там только директора отдыхали – мужики пузатые, как будто беременные или арбуз съели, несут живот в море и плю-ю-юх туда. А в Севастополе ходила на танцы, там было два училища, Голландия и Нахимовское. Голландия лучше, конечно. Тетка мне говорила: не дружи с первым курсом, Надюш, их еще долго ждать, когда они окончат, а с четвертым или пятым. Они когда заканчивали, получали китель и фуражку… Но я не захотела ехать на Север, а сейчас думаю, что, может, и не судьба, а пигалицы, вот такие ручки, что она там настряпает этими ручками, выходили за таких статных парней.
Затаила дыхание и осторожно, словно боясь, что я ее ударю, положила ладонь на мой член. Прислушалась ко мне. Подержала его в кулаке, потом сжимала пальцами, исследовала, потом перекатывала яйца, словно удивляясь им, и не веря, что ей разрешают делать все это. Её маленькая рука вспоминала давно забытые ощущения. Она приподнялась и внимательно посмотрела на него, будто что-то такое увидела.
– Что там? – спросил я.
– Ху-уй, – тонко и радостно пропела она.
Расстались, как два человека, случайно разговорившиеся в привокзальном буфете. Или она приходила делать социологический опрос неудачника?
Мне было уютно, как это бывает только в квартирах алкоголиков, когда ветрено и холодно за окном, когда понимаешь, как хрупка и бессмысленна твоя жизнь, и когда кажется, что эти обшарпанные стены, хромые диваны и облупленные трубы начинают сиять грустным светом беспомощного сочувствия и любви к тебе и твоему состоянию.
Десять
Какого-то хрена сижу в малом зале ЦДЛ, какого-то хрена слушаю чей-то бред. Куда только не пойдешь, что только не сделаешь из-за одиночества.
Здесь я читал свой рассказ, меня видел Серафимыч, ему понравилось, но он так и не подошел в тот вечер, сказал, что стеснялся своего старого пальто.
В носу так щиплет, может, действительно выпить, выжечь микробы внутренним жаром. Она бы смеялась надо мной, конечно, если бы знала, что я здесь сижу. Все красное почему-то. Это давление крови в глазах.
Я вышел и сразу увидел их, они все стояли вокруг Эммы Бурдаковой: Артемий, Гарник, Нелли и Юрий Владимирович, с барсеткой под мышкой.
– Вот, Эмма Рахатовна, это Юрий Владимирович, о котором я вам рассказывала, – с какой-то странной иронией на лице говорила Нелли. – Директор и владелец нашего издательского дома «Хармор».
Юрий Владимирович заранее уже смущался, переминался с ноги на ногу.
– Да, здравствуйте, очень рад! – тихо сказал он и услужливо подался к ней. – Юра.
От смущения он покраснел, и ярче стали видны его редкие светлые волосы. Он застенчиво улыбался, обнажая свои белые крепкие зубы, и все поправлял под мышкой толстую барсетку.
Эмма Бурдакова была похожа на стареющего накрашенного гомосексуалиста в женской одежде. Она изогнула нарисованную бровь и медленно подала свою крупную жилистую руку. Одного, в меру равнодушного и недолгого взгляда хватило ей, чтобы все понять про Юрия Владимировича Воробьева и Нелли. Нелли с радостью сообщницы поймала этот её взгляд уже на излёте.
Артемий стоял рядом и тоже чувствовал себя сообщником, а потом мило общался с Нелли, тусовались, как малознакомые люди. И я как-то растерялся, неловко стало перед ними, я не смог бы также общаться с Аселькой, я даже в глаза ей не смог бы смотреть.
Спустился в дешевое кафе в подвале. В сигаретном дыму плавали, переходили от столика к столику и пили за что-то разные личности. Взял пятьдесят грамм «Гжелки» и выпил.
«Когда я был бездарным, я ходил пить в кафе ЦДЛ», – сказал я этому журналисту внутри себя.
«Почему?» – он сделал вид, что не понял, это их блядская журналистская привычка.
«Сейчас выпью и скажу».
«Хорошо, я подожду».
«Жди, хули».
Я взял еще сто грамм водки, выпил половину, накопил слюну во рту и сглотнул, чтобы снять жжение, закурил.
Пьяный старый пердун целует женщине ручку. А она теряется, ей неловко. А он все ловит ее ручку и размазывает по ней водочно-розовые губы. Это вечная блядская ЦДЛ-овская манера, как бы утонченная.
Длинный, небритый мужик рассказывал двум неопределенного возраста женщинам, что он продал немцам сценарий фильма. Они курили и, щурясь, выпускали дым. Вот уже час он это рассказывает.
Странно было сидеть внутри своего горячего тела, и гул голосов и пьяные крики доносились издалека, мягкими волнами. Я поскреб щеку, а показалось, что кто-то снаружи поскреб бочку, в которой я сижу.
Черноволосый мужчина в белой рубашке склонялся над столами и агрессивно требовал налить ему. Если подойдет ко мне, я молча пну его ногой, представил, как пну, и снова выпил.
Черная, страшная старушка сидела в углу и курила, щуря глаз.
Нет ни одной молодой девушки. Даже барменша, и та старая. Это тоже показатель. Показатель неуспеха. А где мой журналист? Ушел.
– Ты чего здесь сидишь? – удивилась Нелли.
– Так, слоганы для Билайн придумываю.
– Не понимаю… Я же говорила тебе, что мы с Юрой будем ждать тебя в Пестром зале.
– Да? Вообще не помню.
И я пошел в Пестрый зал. Когда-то это тоже было дешевое кафе, и поэты писали прямо на стенах свои строки. Потом эти поэты прославились и попали в учебники по советской литературе, потом ушлые бизнесмены сделали дорогой ремонт, обвели золотом пьяные строки на стенах, ставшие теперь ценными советскими брендами, и все стало очень дорого, и другим писателям сюда уже не попасть. Теперь за стойкой бара сидел и смущался Юрий Владимирович, а рядом с ним Нелли. Ненавязчивый молодой бармен в белой рубашке перетирал бокалы, а ему больше делать было нечего, не онанировать же.
– А я не пошел сюда, здесь же дорого, – сказал я.
– Ничего, – смущенно заулыбался Юрий Владимирович.
– Анвар, давай выберем какой-нибудь коктейль? – предложила Нелли.
– Б-52, сразу скажу, я его еще ни разу не пробовал.
– Ну и я тогда тоже, – обрадовалась Нелли. – Юр, ты как?
– Я пас.
В полумраке бара приглушенно сияли и сверкали бокалы, хромированные ручки большой, антикварной кофейной машины из Америки. Знойный запах кофе, будто спрессованный жар бразильских плантаций. Сбоку, в глубине зала люди за столиками. Серебряными рыбками вздрагивали по потолку блики от вилок и ножей. И я понял, что писателей больше нигде не осталось, все продано и здесь сидят одни покупатели, в карманах у которых только бумажки с малолитературным текстом. Сидят и ждут чего-то. Чего-то богемного, наверное, драматичного. А ничего же не будет.
Передо мной появились две стопки с бурой жидкостью и пенкой. Руки бармена щелкали над ними зажигалкой. Обычная зажигалка «Крикет». Непорядок, бля. Над стопками, отрываясь и снова припадая к ним, колыхался бесплотный, синий язычок.
– Соломинки? – Глаза бармена вопрошали, на всякий случай. Вдруг мы мазохисты и пьем без трубочек.
Он был более бармен, чем бармен на самом деле, он прикидывал, каким должен быть бармен, он подражал бармену, которого видел в каком-нибудь идеологическом фильме про западную жизнь, и поэтому, конечно, был совсем не бармен, а бывший комсомолец или пионер. А я прикидывал, каким должен быть журналист. А здесь кругом сидели одни подражатели, одни «как бы». Пили кофе, курили, и им было особенно приятно и уютно оттого, что за стеной нищая зимняя страна. Все они, бывшие неподкупные советские люди, вдруг разом открыли для себя философию продажи, силу денег, и одни вольготно чувствовали себя хозяевами, будто всю жизнь ими были, другие уважали их за все худшее, что может быть в человеке, и были счастливы мстить своей советской неподкупности, и с наслаждением первооткрывателей продавались и верили в свое лучшее капиталистическое будущее. В общем, все делали все, чтобы действительно не было жаль за бесцельно прожитые годы.
Журналист (иронично): Если Вы такой умный, почему такой бедный?
– Ребята, а у меня водка внутри не загорится?
– Юр?
– Надо быстро, раз и все.
– Боюсь.
– Это не страшно, Нель, – улыбнулся Юрий Владимирович и посмотрел на меня, ему было неловко, словно я сейчас увижу что-то, чего мне не нужно видеть. – Я не могу показать, потому что придется выпить тогда. Пей.
– Тянем через соломинку и все.
Я сильно потянул. Вкусно и, конечно, не так крепко, как я об этом слышал. И мало, конечно, хотя так дорого. На донышке еще мерцал, крутился синий пузырёк.
– Ну как тебе, Анвар?
– Ничего, Нелли, скоро взлечу, и буду бомбить.
– Устал, Юр? – спросила Нелли.
– Ничего, нормально, – сказал Юрий Владимирович.
– Сегодня тиражи пришли, и они вдвоем с Борисом, братом, таскали эти кипы по лестнице на четвертый этаж, – жаловалась мне Нелли.
– Ничего, – смущенно улыбался он. – Для нас это как разминка, и деньги сэкономили. Борис все плакался, а я ему – таскай, давай.
– Он у вас другой, конечно, хозяйственный мужичок, а ты романтик.
Читать бесплатно другие книги:
