В царской ставке Бубнов Александр

Глава I

Устройство Ставки и личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего

После того как Государь Император принял от великого князя Николая Николаевича верховное командование, устройство Ставки и личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего совершенно изменились.

К шести бывшим при великом князе управлениям штаба прибавилось еще новых шесть, а именно: управление артиллерийское, инженерное, воздухоплавательное, интендантское, походного атамана казачьих войск и протопресвитера военного и морского духовенства.

Из бывших при великом князе шести управлений два были коренным образом преобразованы: морское управление было упразднено, а вместо него был образован морской штаб Верховного Главнокомандующего, состоявший из двух флаг-капитанов (равнозначивших генерал-квартирмейстерам), одного для Балтийского моря и другого для Черного моря, из которых первый с чинами своего управления был вскоре переведен в состав штаба Северо-Западного фронта; управление же военных сообщений было преобразовано в целый департамент железных дорог прифронтовой и тыловой полосы театра военных действий, в коем с офицерами военных сообщений призваны были сотрудничать многочисленные инженеры путей сообщений, причем у нового начальника этого обширного управления было два помощника – один генерал Генерального Штаба и другой инженер путей сообщения на правах товарища министра. Остальные четыре управления бывшего Штаба великого князя были значительно расширены, особенно управление генерал-квартирмейстера, состав коего утроился, причем была введена должность второго генерал-квартирмейстера.

Преобразованный таким образом Штаб Верховного Главнокомандующего в составе 12 управлений, вместо бывших шести, насчитывал свыше 200 офицерских и гражданских чинов, то есть в три раза больше, чем при великом князе.

Бывшие при великом князе единоличные представители английских и французских вооруженных сил были преобразованы в военные миссии в составе нескольких членов, и к этим двум миссиям присоединились военные миссии Италии, Японии, Сербии, а впоследствии – Румынии и Бельгии.

При великом князе ближайшее его окружение или свита состояла из пяти человек: один генерал для поручений, три адъютанта и управляющий его двором. При Государе были: дворцовый комендант с чинами охраны, начальник походной канцелярии, флаг-капитан адмирал Нилов со своим помощником, гофмаршал со своей канцелярией, дежурный флигель-адъютант и лейб-медик.

Была вновь образована комендантская часть Ставки, которая ведала охраной и внутренним распорядком жизни, во главе которой был поставлен генерал-начальник гвардейского жандармского эскадрона.

В результате этих преобразований в устройстве Ставки общее число входивших в ее состав чинов временами достигало 300 человек.

После ухода великого князя почти весь личный состав его Штаба был сменен.

Начальник Штаба генерал Янушкевич уехал вместе с ним на Кавказ, а из всех шести начальников управления штаба оставлен был на своем месте один лишь дежурный генерал П.К. Кондзеровский. Почти все офицеры Генерального Штаба управлений генерал-квартирмейстера и военных сообщений были назначены на фронт, и в Ставке осталось нас, бывших чинов Штаба великого князя, всего каких-нибудь десять человек.

Даже бывшие при великом князе иностранные военные представители генералы маркиз Де-ла-Гиш и сэр Хембери Вильямс, с которыми великий князь был в личных дружеских отношениях и которые его глубоко почитали, были заменены другими: вместо маркиза Де-ла-Гиш начальником французской военной миссии был назначен генерал Жанэн, тот самый, который впоследствии в Сибири способствовал выдаче Верховного Правителя адмирала Колчака большевикам, а вместо сэра Вильямса был назначен шефом английской военной миссии адмирал Филимор.

Это радикальное изменение личного состава Штаба Верховного Главнокомандующего производило впечатление разгона предполагаемого в Ставке «крамольного гнезда и еще больше подтвердило враждебность и неоправданную подозрительность престола по отношению к великому князю и его сотрудникам.

Новый личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего во главе с его начальником генералом Алексеевым внес в жизнь Ставки совсем иную атмосферу и идеологию.

Роль нового начальника штаба генерала Алексеева была совсем иная, чем роль его предшественника генерала Янушкевича, ибо фактически он, генерал Алексеев, а не Император Николай II исполнял функции верховного командования.

Генерал Алексеев был бесспорно лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального Штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной трудоспособностью, он входил во все детали верховного командования и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции.

Однако он не обладал даром и широтой взглядов полководцев, записавших свое имя в истории и, к сожалению, находился в плену, как большинство наших офицеров Генерального Штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества.

По своей политической идеологии он, несомненно, принадлежал к либерально настроенной, честной и любящей свою родину части русского общества, а по своему происхождению стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии.

Ведя чисто спартанский образ жизни и замкнутый по своему характеру, он был совершенно чужим человеком в придворных сферах, которых не почитал и держался от них елико возможно дальше, не ища ни почестей, ни отличий.

Искренно любя свою родину и глубоко скорбя о ней душой, он был ей и своему любимому военному делу беззаветно предан, что и доказал, положив начало добровольческому движению против большевиков, коему посвятил свои последние силы и отдал свою жизнь.

Чтобы иметь возможность лично вести оперативную работу и быть для сего в постоянной связи с фронтами, генерал Алексеев жил в самом управлении генерал-квартирмейстера, где занимал маленькую, более чем скудно обставленную комнату.

При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и «интимный» советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный «серая эминенция»; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. Весьма непривлекательная внешность этого человека усугублялась крайней неряшливостью, граничащей с неопрятностью. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако, отнюдь не усматривается из его более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к престолу, которое зашло так далеко, что он, «по принципиальным соображениям», отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки. Однако при всём этом он любил свое военное дело и по силе своих способностей посвятил ему всю свою жизнь. Трудно сказать что, кроме этого, могло столь тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение.

Следующими по близости к генералу Алексееву были: полковник генерального штаба Носков и генерал-квартирмейстер генерал Пустовойтенко.

Первый из них по своим взглядам во многом походил на генерала Борисова, за исключением внешности, по которой он сильно смахивал на франтоватого «штабного писаря». После революции он перешел на службу к большевикам и играл некоторую роль в Красной армии.

Второй из них играл при генерале Алексееве столь же бесцветную роль, какую играл генерал Янушкевич при великом князе Николае Николаевиче. Генерал Алексеев приблизил его к себе, вероятно, главным образом потому, что он не мешал ему вести оперативное руководство и был точным и лишенным всякой инициативы исполнителем его воли и указаний.

Эти три лица принимали ближайшее участие в жизни и работе генерала Алексеева, пользовались особым его доверием, неотлучно находились при нем и всегда его сопровождали во время кратких прогулок, которые он иногда делал в парке, прилегающем к дому могилевского губернатора.

В большем или меньшем соответствии со взглядами генерала Алексеева и его окружения был сделан подбор новых офицеров Генерального Штаба, заменивших собой получивших другие назначения офицеров бывшего Штаба великого князя Николая Николаевича.

Новый личный состав Ставки, в котором потонули малочисленные остатки бывших сотрудников великого князя, наложил на нее иную печать, значительно отличавшуюся от того, можно сказать, возвышенно-рыцарского характера, который имел личный состав бывшей Ставки великого князя; вследствие этого от новой Ставки трудно было бы ожидать проявления в критическую минуту возвышенных деяний и самопожертвования, что во время революции и обнаружилось.

Качества товарища министра адмирала А.И. Русина, назначенного на высокий пост вновь образованного Морского Штаба Верховного Главнокомандующего, были уже отмечены в первой части настоящих воспоминаний. При своем назначении на этот пост адмирал А.И. Русин сохранил за собой должность начальника Морского Генерального Штаба и товарища морского министра, что было для него сопряжено с частыми поездками из Ставки в Петербург; но именно, этим было достигнуто полное и тесное единство действии морского министерства по снабжению флота и созданию новых боевых средств с верховным оперативным руководством нашими морскими вооруженными силами.

Автор настоящих воспоминаний, назначенный на должность флаг-капитана Штаба, имел честь быть ближайшим помощником адмирала А.И. Русина по этому руководству; на нем лежала обязанность по составлению докладов, планов и оперативных предположений, а также разработка штатов новых боевых формирований. Для ведения текущей работы и шифрования в составе Штаба состояло несколько младших морских офицеров.

Назначенные начальниками дипломатической и гражданской канцелярий Н.А. Базили и С.Н. Ладыженский были одними из талантливейших – особенно первый – представителей наших дипломатического и гражданского ведомств, отличаясь широтой кругозора и ясным пониманием пагубного направления нашей внутренней политики.

Такими же были единственный из оставшихся на своем посту бывших начальников управлений Штаба великого князя, генерал П.К. Кондзеровский и оба помощника нового начальника военных сообщений генерал Н.М. Тихменев и инженер путей сообщения Э.П. Шуберский.

Во главе артиллерийского управления стоял великий князь Сергей Михайлович, который со знанием дела и с усердной заботливостью лично исполнял свои обязанности и старался удовлетворить все нужды, в чем автору пришлось лично убедиться при формировании особых десантных войск для Босфорской операции, о чем будет речь впереди.

Должность походного атамана казачьих войск номинально исполнял, ведя рассеянный образ жизни и редко посещая Ставку, великий князь Борис Владимирович; обязанности походного атамана фактически исполнял его начальник штаба мудрый генерал А.П. Богаевский, человек высоких нравственных качеств, выбранный после революции атаманом Всевеликого Войска Донского.

Мы, оставшиеся из Штаба великого князя офицеры и чиновники, были преданы своему делу и родине не меньше, чем новый личный состав Ставки, а, вероятно, глубже скорбели о ней душой; но, принадлежа по своему происхождению, воспитанию и традициям к иному классу русского общества, составляли в Штабе как бы обособленный кружок, не поддерживавший, за малым исключением, близкого общения с чинами нового состава штаба.

Во время пребывания Государя в Ставке в ближайшем его окружении неотлучно состояли дворцовый комендант генерал Воейков, флаг-капитан адмирал Нилов и флигель-адъютант капитан 2-го ранга Н.П. Саблин.

Эти три лица постоянно и повсюду сопровождали Государя, принимали участие в его личной жизни и по вечерам составляли его партию в домино, в которое он любил играть.

Если вообще с кем-либо Государь делился своими сокровенными мыслями и воззрениями, так это только с ними, и только они – больше всех других приближенных царя – могли иметь на него влияние. Поэтому-то духовный облик этих лиц представляет собой значительный интерес для историка.

Генерал Воейков, представитель консервативной русской аристократии, отличаясь отталкивающей внешностью сибарита-циника, при ограниченных умственных способностях и научном кругозоре рядового гусарского офицера обладал наглым самомнением и, громко исповедуя ретроградные взгляды «черносотенного» толка, импонировал этим Государю и имел на него злосчастное влияние; не имея в своей душе ни тени сколь бы то ни было возвышенных чувств, он воочию обнаружил всю свою сущность, покинув первым – самым неблаговидным образом, – Государя в Ставке после его отречения от престола.

Флаг-капитан адмирал Нилов, если и не отличался умом, широтой взглядов и пониманием положения вещей, то во всяком случае отличался своим давнишним пристрастием к вину; о нем ходил анекдот, что Государь, привыкший видеть его постоянно «на взводе» и считая это нормальным его состоянием, увидев его раз трезвым, подумал, что он «на веселе»; он, однако, к чести его надо сказать, был Государю «без лести» искренно предан и покинул его не по своей воле, а по принуждению революционных властей.

Флигель-адъютант Н.П. Саблин заслуживает особого внимания, ибо из всех приближенных был ближе всего к царской семье, пользуясь особым благорасположением не только Царя, но и Царицы.

Этот красавец-мужчина, каких мало, не отличался ни умом, ни знаниями. Однако, как все морские офицеры, особенно младшего поколения, к коему он принадлежал, обладал известным кругозором и правильным пониманием вещей. Смутно предчувствуя угрожающие России опасности и беспокоясь об этом, он старался делать, что мог, чтобы эти опасности предотвратить, не рискуя, однако, при этом своим положением фаворита, причем руководствовался, может быть, не столько преданностью царской семье, сколько инстинктом самосохранения, ибо и он, правда, не в такой неблаговидной форме, как Воейков, покинул в критическую минуту облагодетельствовавшую его царскую семью.

Принадлежа к русской «морской семье», искони тесно сплоченной единством воспитания в стенах дорогого всем нам Морского Корпуса, общностью традиций и любовью к морю, Н.П. Саблин естественно тяготел в Ставке к нам, морякам, своим собратьям, – и главным образом с нами и общался, тем более что был в одном со мною чине и питал ко мне приятельские чувства.

Он был частым гостем в моем кабинете, где мы вели с ним продолжительные разговоры по вопросам войны и пагубном направлении нашей внутренней политики, причем мне неоднократно пришлось убеждаться, что мысли, высказанные в этих разговорах, в коих нередко принимали участие и другие члены нашего кружка, становились известными Государю, вследствие чего – дабы не быть обвиненными в «крамоле» и лишиться пути, по которому доводилось до Государя истинное положение вещей, – мы в этих разговорах соблюдали известную осторожность и приемлемую форму.

На особом положении был в Ставке генерал Н.И. Иванов, назначенный после смены с поста главнокомандующего Юго-Западным фронтом состоять при особе Государя, что было равнозначуще почетной отставке.

Несмотря на определенно выраженные признаки генильности, он был «себе на уме» оппортунист, не лишенный, несмотря на свой «простецкий» вид, известного тщеславия.

В Ставке он особенно благоволил к нам, морякам, отчасти потому, что «будировал» своих сухопутных собратьев, считая их виновными в своей смене, отчасти потому, что знал благорасположение Государя к флоту.

Не рискуя потерять остатки «монаршего благоволения», он не затрагивал в разговорах с Государем щекотливых тем, а главным образом «многозначительно и мудро» молчал в его присутствии.

Жил он в своем вагоне на станции в полном безделии, и главная его обязанность состояла в том, чтобы есть за царским столом.

Такова была безотрадная картина личного состава Ставки при Императоре Николае II; состоя, с одной стороны, из инертно настроенного офицерства, в массе своей не отличавшегося особо возвышенными духовными качествами, с другой стороны – из беспринципного и ретроградного окружения Государя и, наконец, из незначительной группы, стремившейся всеми способами найти путь к выходу из тяжелого положения, в котором была Россия, этот личный состав в целом не был способен и не смог обрести в себе достаточно воли и мужества, чтобы вступить в решительную борьбу с революцией, в каковую бы несомненно вступил сплоченный единством возвышенных взглядов и безграничной преданностью к своему вождю личный состав Ставки великого князя Николая Николаевича, останься он до конца во главе вооруженных сил России.

Глава II

Жизнь Ставки

Своей жизнью и распорядком службы Ставка при Государе, как уже было сказано, мало чем отличалась от обычных государственных учреждений.

По управлениям и канцеляриям также разрабатывались разные доклады, соображения и инструкции, составлялись директивы и оперативные указания фронтам и велась текущая переписка.

Особенность этой работы состояла в том, что значительная ее часть производилась, для ускорения, при посредстве переговоров по прямым проводам, связывавшим Ставку с штабами фронтов и Петроградом.

Каждое утро в 10 часов Государь, во время своих пребываний в Ставке, принимал от начальника Штаба доклад о положении на фронтах, для чего регулярно приходил из губернаторского дома, где жил со своей свитой, в управление генерал-квартирмейстера. После оперативного доклада Государь возвращался к себе и в своем кабинете принимал приезжавших к нему с очередными докладами министров, сановников и шефов иностранных миссий.

Около полудня работа в Штабе прерывалась для завтрака, который сервировался в две и даже три очереди, вследствие многочисленности чинов Ставки, в большом ресторанном зале одной из главных гостиниц Могилева. Сидели мы за маленькими столиками, по управлениям, а в глубине зала был большой стол, за которым сидели начальник Штаба, начальники управлений Ставки и приезжие должностные лица, посколько не были приглашены к царскому столу.

Во время пребывания Государя в Ставке на завтрак к его столу в губернаторском доме приглашались по очереди все чины Ставки и приезжающие к нему с докладами лица. Завтрак продолжался не долго и состоял из двух простых блюд; на маленьком столике у дверей на балкон стояла закуска, и Государь хозяйским оком следил, чтобы все могли подойти к ней и выпить рюмку водки, особенно мы, младшие чины Ставки, которым преграждали дорогу к закусочному столу старшие начальники и именитые сановники. К завтраку за стол садились – считая свиту – человек 20–25. После завтрака все выходили в гостиную и становились вдоль стен, образуя «серкл», во время которого Государь, куря папиросу, разговаривал с кем-либо из приглашенных. «Серкл» после завтрака продолжался минут 15–20.

Часа два после завтрака посвящались отдыху и прогулкам, которые мы предпринимали уже не на конях, а на автомобилях, выезжая в окрестные леса и урочища.

Государь со своей свитой также регулярно и во всякую почти погоду предпринимал такие прогулки.

После отдыха работа в Штабе продолжалась до обеда, который сервировался от 6 часов вечера, в том же порядке, как и завтрак. Но офицеры, семьи которых жили в Могилеве, обедали обычно дома.

К обеду за царским столом изредка приглашались отдельные чины Ставки по указанию самого Государя; эти приглашения считались знаком особого внимания; за стол в обед садилось всего человек 10–12.

Иногда, по вечерам, в местном театре бывали кинематографические сеансы, на которых присутствовал Государь с наследником, когда последний был при нем в Ставке. Приход Государя в театр музыка встречала Преображенским маршем, причем все стояли, ожидая входа Государя в губернаторскую ложу; в эти дни публика в театр не допускалась; все ложи были распределены между иностранными миссиями, свитой Государя и отдельными управлениями Штаба; в этих ложах сидели жены чинов Штаба, жившие в Могилеве, а их мужья сидели с другими чинами Штаба в партере. Наша «морская» ложа была рядом с ложей японской миссии, и японцы, по своему обычаю, встречали мою жену при ее входе в ложу низкими поклонами «с шипением», к чему она никак не могла привыкнуть и всегда пугалась.

Государь, будучи сам добрым семьянином, благосклонно относился к пребыванию жен чинов Ставки в Могилеве, и потому многие из них, кому удалось получить подходящие квартиры, семейно там и обосновались.

Некоторые из нас, правда немногие, вели открытый образ жизни, приглашая гостей к чаю, а иногда и к обеду. У моей жены за чаем обыкновенно собирались, помимо моряков, члены нашего приятельского кружка – дипломаты и гражданские чиновники, – некоторые лица царской свиты и представители иностранных миссий. Гостями за ужином у нас бывали генерал Н.И. Иванов и адмирал А.И. Русин, с несколькими моряками и двумя-тремя лицами свиты; обед накрывался не более как на 10 человек, и когда нашим гостем был генерал Н.И. Иванов, мы за обеденным столом и после обеда в гостиной выслушивали длиннейшие рассказы Н.И. Иванова из времен его далекой молодости, причем рассказчик иногда посреди повествования всхрапывал на минутку, и все присутствующие в почтительном молчании ожидали его пробуждения и продолжения его бесконечного повествования.

Принимали еще 3–4 семьи, а дипломатическая канцелярия, состоявшая из холостых, устраивала иногда большие приемы на 30–35 человек, которые проходили очень оживленно и на которых выступали любители певцы и музыканты из нашей среды; также оживленно проходили большие приемы, устраиваемые со свойственным ему радушием В.Р. Вреденом, располагавшим большим помещением в старом помещичьем доме. Такова была «светская» жизнь Ставки, положительная сторона которой состояла в том, что на приемах, наряду с забавой и «дамскими» разговорами, велись между нами собеседования и происходил обмен мнений по важным вопросам нашей внутренней политики, цель каковых была довести до сведения Государя через посредство бывших на этих приемах лиц его свиты истинное положение вещей в России, служившее предметом всё более нараставшего беспокойства каждого из нас.

Наряду с этой, так сказать, повседневной «внешней» жизнью в Ставке велась скрытая, упорная, но, к сожалению, безнадежная работа, имевшая целью побудить Государя изменить пагубное направление его внутренней политики, принимавшей всё более и более опасные формы, чреватые самыми тяжелыми последствиями.

Непосредственным выразителем этой работы перед Государем мог и должен был быть в Ставке один лишь начальник Штаба генерал Алексеев, делавший ему ежедневные доклады, тем более что он – фактически неся на себе всё бремя ответственности за верховное командование, – был более чем кто-либо озабочен возможным отрицательным влиянием на войска такого направления нашей внутренней политики.

Помимо этого, многие общественные деятели, и в первую очередь председатель Государственной Думы Родзянко, отчаявшись добиться от правительственных и придворных кругов изменения направления нашей внутренней политики и отдавая себе отчет в пагубных ее последствиях, начали обращаться, особенно в период времени перед революцией, к генералу Алексееву с настойчивыми просьбами повлиять в этом смысле на Государя.

В Ставке нам было известно, что генерал Алексеев, оставаясь после оперативных докладов с глазу на глаз с Государем, несколько раз пытался поднять этот вопрос, причем носились слухи, что один раз разговор между ним и Государем на эту тему принял патетические формы. Однако, генерал Алексеев, переходя на незнакомую и чуждую ему почву внутренней политики, не сумел найти достаточно убедительных аргументов и не защищал их с достаточной твердостью, чтобы добиться желаемых результатов.

Но этого не могли добиться и значительно более искушенные, чем он во внутренней политике государственные деятели.

Специально с этой целью в Ставку приезжал член Государственного Совета знаменитый бывший генерал-губернатор Туркестана Кауфман-Туркестанский, пользовавшийся особым расположением покойного государя Александра III. Зная, как почитал Государь память своего отца и ценил его бывших сотрудников, мы в Ставке возлагали на Кауфмана-Туркестанского большие надежды; однако он, после продолжительного и крайне драматического, но безрезультатного, разговора с Государем, уехал из Ставки совсем расстроенный и даже больной.

Несмотря на искреннюю религиозность Государя, не повлияло на него ни замечательное и глубоко проникновенное красноречие о. Георгия Шавельского, который был близко знаком с духовным обликом русского общества и народа и который – по своей пастырской должности – неоднократно и настойчиво предупреждал Государя о грозящей ему и России опасности.

Говорили с Государем об этом и его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, и многие великие князья, между коими особой решительностью отличался великий князь, молодой и пылкий, Дмитрий Павлович, принявший впоследствии, во имя спасения России, участие в ликвидации Распутина.

Со своей стороны и мы, члены упомянутого выше кружка в Ставке, стремились, пользуясь нашими связями с некоторыми приближенными Государя, сделать, как сие будет изложено далее, всё, что могли, в этом смысле.

Но всё было напрасно. Государь не внял голосу разума, и никто не смог его убедить.

Глава III

Император Николай Второй

Ныне имеется много описаний характера Государя, но не многие из них могут почитаться верными и объективными – слишком уж много сгустилось вокруг его личности жгучих и разнообразных страстей.

Большинство этих описаний принадлежит перу крайне оппозиционно и даже революционно настроенных авторов и часто дышат не только излишней резкостью суждений, но даже злобой и ненавистью; другие же, менее многочисленные описания, принадлежа перу ретроградно и религиозно-мистически настроенных авторов, грешат чрезмерной идеализацией и сентиментальностью.

Автор настоящих воспоминаний не принадлежит по своим убеждениям и по своей житейской философии, выработанной долгим жизненным опытом ни к тем ни к другим из вышеуказанных авторов; прослужив полтора года в Ставке при Государе, он составил себе, из личных наблюдений и разговоров с ним, определенное суждение об его личности, позже проверив их с достаточно отдаленной исторической перспективы, поэтому надеется достигнуть в изложении своего суждения должную объективность.

Государь был по своему нравственному облику таким, кого в общежитии называют хорошим и скромным человеком.

По природе своей деликатный, он был приветлив и благосклонен в обращении с людьми, особенно со своими приближенными и со всеми, в ком не чувствовал резко оппозиционного настроения или стремления насиловать его слабую волю. Никто никогда не слыхал от него грубого или обидного слова.

Его приветливость и благосклонность мне довелось испытать лично на себе: однажды в Ставке, вследствие сильного расстройства нервной системы, я надолго потерял сон, что крайне меня тяготило; узнав об этом, Государь через своих приближенных дал мне несколько советов, как избавиться от бессонницы, и лично мне их заботливо повторил во время «серкля» после одного из ближайших приглашений к его столу; между тем я не был ничем иным, как рядовым офицером его Штаба.

Некоторые авторы приписывают ему равнодушие и даже двуличность в обращении с людьми, ссылаясь на то, что нередко министры и государственные сановники, с которыми он только что на аудиенции был приветлив и любезен, находили у себя, по возвращении домой, указ об отставке. Такие случаи были и в Ставке, но они были следствием именно деликатного свойства характера Государя, не решавшегося лично причинить обиду человеку, который ему служил, а отнюдь не следствием двуличности, как то полагали злобно настроенные по отношению к нему люди.

Государь не был подвержен никаким страстям и излишествам; стол у него был совсем простой, и мы в Ставке никогда не видели, чтобы он у закуски выпивал больше одной рюмки водки и иногда за едой – одной рюмки вина; из игр любил он лишь домино и трик-трак, а в карты не играл.

Он был истинно верующим – как верили в старые времена, – и глубоко религиозным человеком, склонным к мистицизму и фатализму под влиянием несчастий, преследовавших его с самого начала царствования, что и отразилось в его затаенном печалью взоре.

Вера была единственной его твердой опорой в несении непосильного бремени правления, свалившегося на его слабые плечи.

Подобно своему отцу императору Александру III, ему были совершенно чужды какие-либо стремления к роскоши и «театральности», и, подобно ему, он вел в кругу своей семьи совсем простой образ жизни, не ища, при безупречной своей нравственности, вне ее каких-либо для себя развлечений и удовольствий.

Государь был исключительно любвеобильный муж и семьянин; но это любвеобилие, могущее составить счастье обыкновенного человека, было для него – слабовольного правителя огромного государства и для самого этого государства – фатальным несчастьем, ибо подчинило его воле царицы и интересам семьи.

О пагубном влиянии на Государя нервно и душевно нездоровой царицы, бывшей во власти проходимца Распутина и его омерзительной клики, которая через посредство царицы вынуждала Государя принимать пагубные для России решения, было в свое время много говорено и написано; а после опубликования ее интимной переписки с Государем в этом не осталось уже ни малейшего сомнения.

Государыню я близко видел в Ставке всего один лишь раз и потому не могу высказать о ней какое бы то ни было личное суждение; но вынес я от ее внешности и взгляда душу леденящее впечатление.

Однако я лично был свидетелем в Ставке одного из случаев пагубного ее влияния на Государя, о чем речь будет впереди.

Император Николай II при своих высоких нравственных качествах не обладал, к сожалению, свойствами, необходимыми, чтобы править государством.

Ему прежде всего недоставало твердости воли и решительности, этих основных свойств настоящего правителя и вождя.

Обладая средними умственными способностями, затемненными большим религиозным мистицизмом и устарелыми политическими взглядами, он просто не в состоянии был разумом «объять» грандиозную задачу управления Российской Империей, которая легла на него тяжелым бременем и к которой он не готовился.

А готовился он лишь к военной карьере, которую очень любил, и уровень его знаний соответствовал образованию гвардейского офицера, что, само собой разумеется, было недостаточно не только для управления государством, но и для оперативного руководства всей вооруженной силой на войне.

Сознавая это, Государь всецело вверил сие руководство генералу Алексееву и никогда не оспаривал его решений и не настаивал на своих идеях, даже тогда, когда эти идеи – как, например, в Босфорском вопросе, – были правильнее идей генерала Алексеева.

При всём этом, однако, Государь неустанно заботился и беспокоился о всём том, что могло способствовать успеху нашего оружия: часто посещал войска на фронте, обсуждал разные оперативные идеи и лично знакомился с новыми средствами вооруженной борьбы.

Доказательством этому служат следующие случаи.

Однажды, вскоре после того как Государь принял верховное командование, а морское управление не было еще преобразовано в Морской Штаб, ко мне пришел придворный камер-фурьер и, передав приглашение на обед к царскому столу, доложил, что Государь приказал мне явиться к нему в кабинет за полчаса до обеда.

Придя к назначенному часу в губернаторский дом, я был введен камер-лакеем в кабинет, где Государь сидел один за письменным столом. Государь приветливо меня встретил и, дав мне письмо, только что им полученное от английского короля, спросил мое мнение о новом средстве борьбы с подводными лодками, о котором ему король в этом письме сообщал.

Средство это, оказавшееся впоследствии неприменимым, состояло в сетях, подвешенных к полым стеклянным шарам, которых подводные лодки, вследствие прозрачности шаров, не замечали в перископ и потому не могли своевременно нырнуть под сеть или вообще ее избежать. Я доложил Государю, что по кратким сведениям письма нельзя составить себе окончательного суждения об этом изобретении и что я запрошу через Морской Генеральный Штаб нашего морского агента в Англии. Государь с этим согласился и перевел разговор на болгарский порт Бургас.

Болгарский порт этот имел значение огромной важности для Босфорской операции, горячим сторонником которой был Государь. Дело в том, что Бургас был единственным портом вблизи Босфора, где можно было бы высадить крупный десантный отряд, без коего наш Генеральный Штаб и, в частности, генерал Алексеев, категорически не считал возможным предпринять операцию для завладения Босфором.

Об этом порте давно уже велись секретные дипломатические переговоры с Болгарией, которые, однако, были безуспешными, ибо Болгария требовала себе за выступление на нашей стороне и предоставление нам таким образом Бургаса Македонию, на что Сербия своего согласия ни за что дать не хотела, закрывая глаза на то, что мы именно во имя ее спасения вступили в эту тяжелую для нас войну.

Эта черная неблагодарность, угрожавшая лишить нас не только возможности решить нашу национальную проблему, но даже и выиграть войну, глубоко опечалила и поразила Государя, заступничеству коего Сербия была всем обязана, и Государь теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения Босфорского вопроса.

Разработка в Ставке планов и оперативных предположений для Босфорской операции входила в непосредственный круг моих обязанностей, и Государь пожелал ознакомиться с моим мнением по этому вопросу, обсуждение которого так затянулось, что Государь – а это редко с ним случалось – настолько пропустил час обеда, что, наконец, министр двора граф Фредерикс решил войти в кабинет и напомнить Государю, что в гостиной ожидает приглашенная к обеду специальная военная миссия, приехавшая в Ставку из Франции.

Другой раз, это было поздней осенью 1916 г. Государь пригласил всех нас, бывших у него на завтраке, поехать с ним испытывать новое изобретение, состоявшее в том, что, политая жидкостью, составлявшею секрет изобретателя, любая поверхность воспламенялась в любую погоду от попадания в нее ружейной пули.

Мы поехали в автомобилях за город на поле, где были сооружены различные предметы, покрытые этой жидкостью. Государь лично взял поданную ему винтовку и начал стрелять в эти предметы. Дул холодный ветер, шел дождь, смешанный со снегом, и на поле была большая грязь, так что Государь скоро промок. Мы все жались под защиту наших автомобилей, а Государь всё стрелял и стрелял, пока не убедился в неприменимости для военных целей этого изобретения.

Здесь я впервые познакомился со сделавшимся во время Гражданской войны знаменитым, а тогда еще скромным казачьим есаулом Шкуро, ставшим известным своими смелыми набегами в тыл немцев. На этом испытании Шкуро был представлен Государю.

Всё это ясно показывает, как действительно было Государю близко к сердцу благо России и как он неустанно о том радел.

Да, Государь всей душой любил Россию и доказал это, приняв за нее мученический венец.

Но он любил ее такой, какой хотел ее видеть по своим взглядам, любил в ней «святую Русь» и не хотел отдать ее отрывавшим ее от него революционерам, пророчески предчувствуя, что она погибнет в их кровавых руках.

Естественно поэтому он предпочитал окружить себя сотрудниками, соответствовавшими его взглядам, и колебался доверять бразды правления государственным деятелям либеральных взглядов, опасаясь, как бы они не толкнули Россию в объятия революции.

Но он смутно сознавал, что страна не может не идти вперед, но как и по какому пути, он не обладая врожденными способностями правителя и не будучи уверенным в себе, не мог того своим умом объять, как некогда сие объял своим гением великий Петр, решительно и без оглядки двинув Россию, так же им любимую, по пути прогресса.

Однако всё же он искал таких людей – может быть, их и не любя, – которые сумели бы вести Россию, охраняя ее вместе с тем от революционеров, по тому пути, необходимость коего он смутно сознавал.

Ведь это он вручил бразды правления в руки мудрому и сильному волей П.А. Столыпину, который – не убей его революционер, – несомненно вывел бы Россию на этот путь; ведь это он призвал к верховному командованию вооруженных сил великого князя Николая Николаевича; ведь это он вверял отдельные отрасли правления таким просвещенным и честным государственным деятелям, какими были Сазонов, Коковцев, Кривошеий, Щербатов, Самарин и Григорович.

Но, к сожалению, в окружении Государя всегда были беспринципные люди с ретроградными взглядами, которые, демонстрируя «беззаветную преданность» и «показной» патриотизм, сумели втереться в доверие Государя, не имевшего ясного критерия для их оценки, и эти люди, составлявшие фалангу «темных сил», вступали, из опасения за собственную шкуру, в ожесточенную подпольную борьбу с просвещенными государственными деятелями, призванными Государем к правлению, и разными интригами – нередко при посредстве Государыни, «не ведавшей что творит», – добивались их смены.

Свидетелем такого случая, где дело уже шло о спасении государства, автор настоящих воспоминаний был в Ставке осенью 1916 года.

Осенью этого года деятельность Штюрмера на посту председателя Совета Министров привела к такому обострению отношения между правительством и страной, а особенно Думой, что Государь принял решение его сменить, и он в начале ноября был вызван в Ставку, где получил от Государя повеление вернуться в Петроград и ожидать там своего заместителя.

Мы в Ставке об этом знали и с душевным трепетом следили за развитием этого правительственного кризиса, ибо оппозиционное настроение в стране достигло такого напряжения, что от выбора лица, имевшего заменить Штюрмера, могла зависеть сама судьба России.

И вот в Морском Штабе Верховного Главнокомандующего родилась мысль, с радостью поддержанная всеми благомыслящими людьми в Ставке, о кандидатуре морского министра адмирала И.К. Григоровича на пост председателя Совета Министров.

Нет сомнения, что в то тяжелое время не было более подходящего и соответствующего, чем он, государственного деятеля для успешного занятия столь ответственного поста.

Адмирал И.К. Григорович, будучи во всех отношениях рыцарски честным и высоко просвещенным человеком с широкими политическими взглядами, обладал исключительно выдающимися государственно-административными способностями; Государь относился к нему с большим доверием и благосклонностью, а вместе с тем он пользовался симпатиями и уважением Государственной Думы, и из всех, пользовавшихся тогда расположением Государя государственных деятелей, один лишь он был для Думы приемлем; а это было самое главное, ибо только этим можно было водворить спокойствие в стране и обеспечить ее доверие к правительству.

Мысль о кандидатуре адмирала И.К. Григоровича была передана флигель-адъютанту Саблину и начальнику походной канцелярии Нарышкину, которые, вполне с ней согласившись, взялись довести ее до сведения Государя.

Уже на следующий день утром мы узнали, что Государь отнесся к кандидатуре И.К. Григоровича весьма благоприятно и что он наверное получит назначение.

Как раз в этот день – то была пятница – я был на царском завтраке; во время «серкля» Государь подошел ко мне и спросил: «Кажется, морской министр собирается ко мне с докладом в понедельник?» Сердце у меня замерло. Так как нам было известно, что министр приедет в Ставку именно в понедельник, я ответил Государю утвердительно и тут же прибавил, что если Государь пожелает его сейчас вызвать, то он может быть в Ставке и завтра утром. Государь на минуту задумался, а потом сказал: «Нет, не надо его беспокоить, всё равно через два дня он будет здесь».

Но, на несчастье всех нас, этих двух дней оказалось достаточно, чтобы Государь изменил свое доброе намерение.

Немедленно после завтрака я доложил об этом разговоре адмиралу А.И. Русину, который приказал мне выехать в понедельник навстречу адмиралу И.К. Григоровичу, чтобы предупредить его об ожидаемом его высоком назначении. Это необходимо было потому, что адмирал, как и все министры, прямо с вокзала в Могилеве ехал на доклад к Государю.

В понедельник утром я выехал в автомобиле навстречу адмиралу и на станции Орша вошел в его салон-вагон.

Когда я доложил адмиралу, что его ожидает, он сначала очень взволновался, а потом глубоко и надолго задумался. Но, подъезжая к Могилеву, он перекрестился на висевший у него в углу салон-вагона образ и сел в ожидавший его придворный автомобиль, с решением принять на себя, во имя блага родины, тяжкое бремя этого назначения.

Обыкновенно после доклада Государь шел с министром прямо к завтраку. Мы все с нетерпением ждем его окончания; вот выходят из губернаторского дома приглашенные в этот день к завтраку, а адмирала нет между ними, проходит довольно много времени – его всё нет; мы радуемся, думая что Государь обсуждает с ним важные государственные вопросы, касающиеся его новой высокой должности.

Наконец, адмирал выходит и молча, задумчивый, направляется в кабинет адмирала Русина; придя туда, он с усталым жестом садится и от него мы узнаем, что Государь был с ним необыкновенно любезен, внимательно расспрашивал его о разных второстепенных делах, рассказывал и показывал ему, как в Ставке живет с ним наследник, но ни словом не обмолвился о назначения его на пост председателя Совета Министров!

Впоследствии мы узнали, что за эти два дня Государь по прямому телефону, связывавшему Ставку с Царскосельским дворцом, сообщил императрице о своем намерении назначить адмирала И.К. Григоровича на пост председателя Совета Министров, но Государыня категорически этому воспротивилась, ссылаясь на то, что его якобы слишком либеральные взгляды, при его популярности в Думе, могут быть опасны для престола… и Государь, как всегда перед царицей, сдался.

Был назначен А.Ф. Трепов, который, продержавшись на посту несколько недель, был сменен ставленником императрицы, совершенно никчемным и неспособным князем Голицыным… и через месяц вспыхнула революция.

Нередко первоначальные намерения Государя, как из этого случая видно, были правильны, и будь у него хоть частица той твердости характера, которым обладал Петр Великий, решительно устранивший с пути свою сестру и родного сына, препятствовавших с их приспешниками его намерениям и начинаниям, – царствование императора Николая II не закончилось бы для него самого и для России так трагически.

Глава IV

Верховное руководство военными действиями на сухом пути. Генерал Алексеев

Принятие на себя Государем верховного командования совпало с началом позиционной войны на нашем фронте, каковая так и осталась позиционной до самого конца, то есть до прекращения военных действий вследствие нашего поражения.

В начале осени 1915 года фронт стабилизировался на сплошной линии от Балтийского моря до румынской границы, войска на этой линии глубоко «закопались» в землю, чем была скована и на нашем фронте всякая свобода стратегического маневрирования.

С течением времени войска усовершенствовали разными фортификационными сооружениями силу сопротивления своих позиций, обратив их в широкую полосу полевых укреплений, трудно поддающихся прорыву лобовой атакой.

После вступления Румынии в войну осенью 1916 года наш фронт протянулся до Черного моря, и таким образом оба фланга оперлись на морские побережья.

Для успешного оперативного руководства военными действиями в обстановке позиционной войны полководцу не требуется столь значительные стратегические дарования, каковыми он должен обладать для успешного руководства военными действиями в обстановке маневренной войны. Да и вообще говоря, стратегический дар полководца может именно выявиться лишь в маневренной войне, что мы и видели в первый – маневренный период войны – на нашем фронте, когда во главе верховного оперативного руководства стоял великий князь Николай Николаевич. В обстановке же позиционной войны, когда фронт протянулся от моря до моря и когда на сухом пути невозможен никакой другой маневр, кроме лобового удара с целью прорыва фронта, стратегическое руководство ограничивается лишь выбором места и времени этого прорыва.

Тут не может быть места, да и не нужна та гениальная интуиция, которая в маневренной войне побуждает великих полководцев принимать целесообразные оперативные решения в связи с постоянно меняющимися элементами обстановки. Тут в закрепленной на долгие периоды времени обстановке, с неизменно начертанной линией фронта, нужна не гениальная интуиция, а методический кропотливый расчет. Этот расчет путем тщательного изучения военно-географических условий на фронте приводит к решению о том, где наивыгоднейшее место для прорыва, а подсчет нарастания наших сил и сопоставление их с силами противника указывают, когда наступит благоприятный момент для этого прорыва, принимая при этом во внимание климатические условия.

Для решения этой задачи, то есть для верховного оперативного руководства нашей армией в обстановке позиционной войны, лучшего военачальника, нежели был генерал М.В. Алексеев, трудно было бы себе представить.

Благодаря своей тщательной точности, исключительной вдумчивости и знанию дела никто, конечно, лучше его не был бы способен всесторонне исследовать этот вопрос и вынести наиболее целесообразное решение.

Взявшись за это дело вскоре после своего назначения на должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, генерал Алексеев прежде всего пришел к заключению, что прорыв должен быть осуществлен на Юго-Западном фронте, где, благодаря занятию этого фронта австрийскими войсками, можно было ожидать значительно менее упорное сопротивление, чем на Северо-Западном фронте, занятом немецкими войсками. В связи с этим решением главнокомандующим Юго-Западным фронтом был назначен, вместо «устаревшего» генерала Н.И. Иванова, генерал Брусилов, выдвинувшийся своей энергией и стратегическими способностями во время нашего наступления в Галиции в начале войны. От него можно было ожидать решительности и настойчивости в руководстве войсками при прорыве, что и подтвердилось при нашем наступлении в Галиции летом 1916 года, получившем название Брусиловского.

На Юго-Западном фронте был выбран для прорыва такой участок, который был для прорыва сравнительно более легким и позволял после прорыва развить наступление в глубокий тыл противника, а между тем подача к нему подкреплений была бы для противника наиболее затруднительна. Кроме того, при выборе участка для прорыва генерал Алексеев обратил особое внимание на то, чтобы условия на нем способствовали сохранению в тайне всех сложных и длительных работ по подготовке прорыва. Насколько выбор участка с этой стороны был сделан правильно, показывает то, что противник до самого последнего момента не заметил нашей подготовки, которая, однако, велась месяцами и привела к сосредоточению в тылу этого участка огромных боевых запасов, артиллерийских батарей и разных других боевых средств.

Целесообразность и искусность выбора участка со всех точек зрения полностью подтвердилась, когда во время революции наши войска, несмотря на полную потерю своей боеспособности и деморализацию, с невероятной легкостью и почти без потерь пробили здесь австрийский фронт.

Что касается определения времени прорыва, таковое обуславливалось накоплением на участке прорыва достаточных запасов и средств для его осуществления; а это находилось в непосредственной зависимости от времени, необходимого для их создания и доставки на фронт. Располагая данными о производительности нашей военной промышленности и данными о заготовках за границей и принимая во внимание провозоспособность нашего северного пути, генерал Алексеев установил, что достаточное количество боевых средств и запасов на участке прорыва не может быть сосредоточено ранее начала 1917 года; при этом был принят в расчет и значительный резерв этих запасов на случай, если бы пришлось в течение 1916 года предпринять для отражения возможных атак противника операции, связанные со значительными расходами боевых припасов.

Введя в этот расчет данные климата, генерал Алексеев окончательно назначил для прорыва на Юго-Западном фронте март месяц 1917 года, и к этому сроку были приурочены все приготовления.

Не в наших, конечно, интересах было предпринимать в течение всего периода времени подготовки к прорыву на Юго-Западном фронте, то есть начиная с осени 1915-го и до весны 1917 года, какие бы то ни было наступательные операции значительных размеров, ибо восстановление боеспособности нашей армии и накопление запасов шло по известным нам причинам чрезвычайно медленно; поэтому всякая значительная операция на нашем фронте в течение 1916 года могла отдалить назначенный для главного прорыва срок вследствие излишнего расхода для этих операций боевых запасов.