Привести в исполнение Корецкий Данил

Глава девятая

Снова поскрипывали рессоры на рытвинах и ухабах, фургон раскачивался, сержант Сивцев напряженно вглядывался в разбитую дорогу, которая под косыми желтоватыми лучами фар казалась еще менее проезжей, чем была на самом деле. Сняв передачу и притормозив, чтобы плавно перекатиться через плохо засыпанную канаву, он в очередной раз обнаружил, что ошибся и черная полоса поперек дороги — это всего-навсего тень от асфальтового наплыва.

— Твою мать! — вырвалось у водителя, и он тут же скосил глаза вправо: Викентьев не любил проявлений несдержанности. Но подполковник будто ничего не услышал, хотя по сторожкому повороту головы и внимательному прищуру можно было с уверенностью определить, что он четко фиксирует все происходящее вокруг.

Очевидно, сейчас второму номеру просто было не до сержанта — медленное движение по узкой ночной улице представляло реальную опасность.

К тому же Сивцев понял, что получение объекта прошло не гладко: слишком долго возились и появились запыхавшиеся, возбужденные, и этот, осужденный, помят здорово… А Кленов явно не в своей тарелке, да и разговор Викентьева с ним милиционер-шофер краем уха слышал, хотя и не подал вида.

Собственно, Феде Сивцеву было наплевать на то, как прошла передача объекта и о чем подполковник Викентьев говорил с начальником тюрьмы. Лично его это не затрагивало, а значит, никакого интереса не представляло. Сейчас пятого номера больше заботила та часть работы, которую вскоре придется выполнять ему самому. Даже при полном отсутствии впечатлительности — все равно неприятно. Особенно если первый напортачит… И с уборкой замучаешься, и перепачкаешься, чего доброго, как на мясокомбинате… Доплата этого не окупает. Интерес, какой-никакой, конечно, имеется: маскировка, ночные операции, да и причастность к делам, о которых мало кто что знает. Но что за прок с того интереса? Федя Сивцев — мужик с практическим складом ума, одной голой романтикой его не возьмешь. Но причастность-то эта самая и пользу приносит. Сколько сержантов в райотделах и строевых подразделениях? Почти все по углам мыкаются, комнаты снимают… А ему Викентьев уже давно малосемейку выбил! Или, скажем, сколько человек из младшего начсостава путевки на летний отдых получают? А сержант Сивцев и в Сочи отдыхал, и в Туапсе, и в Кисловодске, и в этой, как ее, Паланге… Да и работу в управлении с райотделом или полком ППС не сравнить. А там глядишь — и комендантом могут назначить… Так что ничего, нормально. Особенно если первый номер аккуратно сработает…

Сивцев вывел фургон на гладкое шоссе и с облегченным вздохом вдавил педаль газа, разгоняясь до положенных девяноста.

Подполковник Викентьев тоже расслабился, хотя внешне это никак не проявилось. Он служил в МВД достаточно долго, чтобы знать реалии, стоящие за расхожей обывательской фразой «все в мире продается, все в мире покупается». Передать «ксиву» на волю стоило двадцать пять рублей, свести на полчаса, будто случайно, подельников в одной камере или прогулочном дворике — пятьдесят, оставить в СИЗО на хозобслуге — триста, перевести на поселение — пятьсот. Это по рядовым, ординарным делам, обыденной хулиганке, краже, угону и прочей повседневной серости, не выделяющейся из потока уголовных дел и не привлекающей пристального внимания начальства, газетчиков, прокуроров, советско-партийных органов.

Нашумевшие дела имели другую таксу: тут уже выпорхнувшая за охраняемый периметр записка или короткий разговор с соучастником могли стоить сотни, а то и тысячи — в зависимости от степени «громкости» преступления, грозящего наказания и, конечно, материальных возможностей обвиняемых.

«Расстрельная» статья резко взвинчивала все ставки. Глухим шепотом поговаривали о набитых купюрами «дипломатах», переданных за то, чтобы смертный приговор не был вынесен, либо вынесенный был изменен кассационной судебной инстанцией, либо неизмененный так и остался неисполненным вследствие помилования. Слухи — они слухи и есть: примеры пойманных при выносе писем контролеров имелись в изобилии, но ни один начиненный деньгами кейс ни разу не материализовался в качестве вещественного доказательства по уголовному делу о коррупции в высших эшелонах судебной власти.

Хотя бывало, что ожидаемый всеми приговор к исключительной мере без видимых оснований действительно смягчался, или неожиданно отменялся вышестоящим судом, или вдруг заменялся лишением свободы в порядке помилования. Это могло быть вызвано гуманизмом и осознанием ни с чем не сравнимой ценности человеческой жизни, или обычной бюрократическо-чиновничьей перестраховкой, или иной оценкой материалов дела, но испорченные знанием оборотных сторон жизни люди неминуемо вспоминали о тех самых эфемерных «дипломатах».

Подполковник Викентьев хорошо знал изнанку жизни, но вместе с тем считал, что не каждого можно купить. И даже когда в принципе такая возможность имеется, ее далеко не всегда удается реализовать. Значит, не исключена вероятность того, что друзья смертника, не добившись нужного результата, попытаются изменить ход событий на стадии исполнения приговора. Подкупить всех членов спецопергруппы «Финал», включая прокурора и врача, — задача совершенно нереальная. Но то, что нельзя купить, почти всегда можно отнять. Содержимое «дипломата» позволит нанять головорезов для нападения на спецмашину. И хотя группа строго законспирирована, день и время перевозки известны чрезвычайно узкому кругу лиц, «хлебный фургон» надежно бронирован и имеет автоматическую подкачку скатов, Викентьев в любой момент ожидал удара. Пока они катились по окраинным улочкам Степнянска, будто специально предназначенным для засады, у подполковника вспотела спина и затекли напряженные мышцы шеи. И лишь когда фургон выехал на межгородскую трассу и набрал положенную скорость, руководитель спецопергруппы перевел дух и откинулся на спинку сиденья.

Разговор с Кленовым разбередил душу и всколыхнул старую обиду. Он возглавлял «семерку», считался лучшим начальником в южном регионе и полагал, что звание это заслуженное. Действительно: план давал всегда, хотя рабочих мест в производственных цехах было гораздо меньше лимитной численности осужденных, а лимит в те времена постоянно превышался. Викентьев сумел организовать работу в три смены. Каждый, кто представляет специфику ИТУ, знает, что это значит. Особый режим работы вольнонаемного состава и конвойных подразделений, дополнительные противобеговые мероприятия, получение специальных разрешений в министерстве, утряски и согласования, наконец, сопротивление самой «рабсилы», у которой срок идет и так и так: спишь ночью, как положено правилами внутреннего распорядка, или пашешь на хозяина… Все пробил, утряс, согласовал, да и охраняемый контингент не пикнул — пошел в ночную! Из многих колоний приезжали за опытом в ИТК-7, только руками разводили.

А чего, спрашивается, удивляться? У него порядок был. Он, а не паханы, держал зону. Как и положено хозяину. Со всеми вновь поступающими лично беседовал, а если в этапе оказывался «авторитет» — времени не жалел, несколько раз наедине встречался, объяснял: амба, поблатовал на воле, повыступал в других зонах, а сейчас пришел к Викентьеву, слышал небось? А раз слышал, делай выводы. Дави понт себе в бараке, держи свой «закон», пусть тебе «шестерки» носки стирают — твое дело. Но преступлений чтоб в отряде не было! И еще: с активом не ссориться, «наседок» не выявлять, администрацию слушать. Хочешь нам помогать — пожалуйста, при случае и мы тебе поможем. Но мешать — остерегись. Командует в зоне, милует и карает один человек — начальник. Забудешь — пеняй на себя!

В преступном мире все про всех знают, каждому цена определена. И про зону Железного Кулака известно: там не разгуляешься, слово скажешь в отряде, а хозяин слышит, отпетушил фраера ночью — утром в штрафной изолятор, на пониженную норму питания, да под дубинки прапорщиков, а то и на раскрутку пойдешь, новый срок наматывать. И на камерное содержание переводили пачками, и в тюрьму, и на особняк. Потому когда беседовал Викентьев с очередным вором в законе, уставясь немигающим холодным взглядом да выложив перед собой огромные кулаки, то чаще его понимали.

Так что порядок в зоне был, хотя многочисленные нарушения, которые обычно начальники старательно замалчивают, изрядно портили отчетность. Но главный бог любой зоны — производственный план — надежно защищал Викентьева от оргвыводов. К тому же тяжких преступлений и громких ЧП в его колонии не происходило, именно потому, что мелочевка не загонялась в глубь колонийской жизни, а следовательно, не нагнеталось в тускло освещенных ночных бараках то страшное напряжение, которое прорывается каким-нибудь тройным убийством или массовым побегом.

Как настоящий хозяин, Викентьев чувствовал себя уверенно и держался со всеми соответственно, для руководства тоже исключения не делал. На этой почве и произошла размолвка с начальником УИТУ Голиковым, тот независимость в подчиненных не любил, всегда умел одернуть, «поставить на место», а тут не вышло: характер на характер, коса на камень…

Может, и не связано одно с другим, но когда после группового неповиновения из «двойки» выводили зачинщиков и активных участников беспорядков, основное ядро — одиннадцать человек — поступило в «семерку». С одной стороны — а куда еще — лучшая колония края, сильный руководитель, к тому же зон строгого режима поблизости больше не было… А с другой — можно было разогнать их поодиночке по всей стране, мороки, правда, побольше, зато судьбу не испытывать, не проверять на прочность начальника ИТК-7.

Как бы то ни было, прибыло к Викентьеву сразу три вора в законе, да и остальные восемь не подарок — за проволокой больше прожили, чем на воле. С первых бесед стало ясно — быть беде. Один Хан чего стоил — его давно надо было на луну отправить, когда семь разбоев да убийство доказали, так нет — отвесили тринадцать лет, а в колонии он много чего сотворил, только свидетелей никогда не было либо кодда на «мужиков» его дела навешивала. Он напрямую Викентьеву сказал: «Я, начальник, всегда зону держал и здесь буду. Пугать меня не надо, я сам кого хошь испугаю. И разговоры задушевные я с ментами не веду. Отправляй в барак, спать лягу, на этапе не выспался…» Лениво так сказал и зевнул, сволочь, обнажив грубо обработанные стальные коронки, торчащие из серых десен. И сидел развалившись, глядя в сторону, будто капризный проверяющий из министерства, — не отоспавшийся в мягком купе, а потому откладывающий на какое-то время предъявление чрезвычайных полномочий, в числе которых может оказаться и предписание об отстранении от должности нерадивого начальника колонии.

Викентьев молча встал, неторопливо обошел стол, почти без замаха ударил. Мощный кулак, как кувалда скотобойца, обрушился на стриженую башку, и Хан загремел костями по давно не крашенному полу. Так же неторопливо Викентьев вернулся на место, заполнил нужный бланк, подождал, пока распростертое тело зашевелилось.

— Круто солишь, начальник. — Хан с трудом сел и, обхватив голову руками, раскачивался взадвперед. — Круто солишь, как есть будешь?

Узкие глаза настороженно блестели, возможно, он понял, что с Железным Кулаком не стоило так боговать, но обратного хода не было: вор в законе должен отвечать за произнесенное слово, а не брать его назад. Иначе авторитет лопнет как мыльный пузырь.

— Твоя забота — тебе хлебать-то, — равнодушно сказал Викентьев и двинул вперед заполненный бланк. — Ознакомься и распишись: шесть месяцев камерного содержания.

— Да за что?! — Хану не удалось сохранить соответствующую его положению невозмутимость. — Я тут еще в барак не вошел!

— Спать в дневное время собирался? — вопросом на вопрос ответил Викентьев. — Блатной закон устанавливать хотел? Начальнику хамил? Вот и получи аванс!

— За то, что «хотел», — на камерный режим? Беспредел, начальник! Как бы кому-то плохо не было. — Презрительно кривя губы. Хан подписал постановление и хотел сказать что-то еще, но Викентьев перебил:

— Я знаю, кому плохо будет. Да и ты небось догадываешься. А в камере подумай — к кому ты на зону пришел!

Когда Хана увели, Викентьев вызвал начальника оперчасти.

— Этих, из «двойки», — под особый контроль. Они развращены безнаказанностью, поэтому любое нарушение документировать и принимать меры. Если мы им рога не обломаем, они свою погоду сделают.

И сделали, перебаламутили, гады, «семерку». Вначале вычислили Ивлева, которого подвели освещать их отряд, и повесили в сортире, вроде он сам руки на себя наложил. Остальные осведомители хвосты поприжали и перестали давать информацию, так, гнали фуфло для отмазки. Оперчасть сразу оглохла и ослепла, а тем временем пошли неповиновения, потом начались протесты против ночных смен, а когда Хан вышел из ПКТ, ночная смена вообще отказалась работать. Попробовали изъять зачинщиков — и тут поднялась вся зона. Кто и не хотел, не мог в стороне отсидеться: с авторитетами поссориться еще опасней, чем с администрацией.

Все шло как обычно: в отрядах окна побили, матрацы в клочья распластали, тумбочки — в щепки, кровати разобрали, вооружились прутьями и пошли гулять по зоне. Медпункт разгромили, выпили, проглотили и вкололи все, что можно, и давай жечь оперчасть, осаждать ШИЗО и рваться в производственную зону. Особых успехов не добились, тогда вылезли на крышу административного корпуса, орут, кривляются, песни поют…

Заложников захватывать еще моды не было, прокурор безбоязненно пошел на КПП для переговоров, а там его раз! — за руку и дернули внутрь, он, бедолага, аж заверещал, как раненый заяц… Хорошо, Викентьев за вторую руку успел ухватить и вырвал обратно в привычный мир, вернув свободу, должность и власть…

Мощный рывок, чуть не разорвавший прокурора пополам, сыграл в судьбе Викентьева немалую роль, а слухи, которыми оброс бунт в «семерке», превратили его в блестяще проведенную операцию по освобождению заложников.

Почти сутки не успокаивалась зона. Голиков ежечасно запрашивал обстановку, чтобы демонстрировать перед руководством свою осведомленность, но конкретных указаний не давал: «Действуй сообразуясь с обстоятельствами, опирайся на роту охраны, восстанавливай контроль над зоной». Командир роты запросил свое начальство и получил приказ применять оружие только при нарушении охраняемого периметра. Солдаты окружили ограждения и выжидали: С крыши административного корпуса в них полетели куски шифера, несколько человек были ранены.

Штаб по ликвидации массовых беспорядков расположился в общежитии сотрудников колонии, стоявшем в полусотне метров от внешнего декоративного забора зоны. Прямо в просторном холле четвертого этажа установили два стола, за одним сидел моложавый майор, командир роты, другой предназначался для начальника колонии, но Викентьев не присел ни на минуту, нахмурившись, он механически ходил взад-вперед между толкущимися здесь солдатами — вестовым, прапорщиками войскового наряда и своими подчиненными, которые явно ждали приказа. То, что сейчас происходило, было в первую очередь вызовом ему, Викентьеву, Хозяину, Железному Кулаку, а все знали, что он не прощает подобных вещей.

Для надежности обеспечения режима лишения свободы администрация колоний и подразделений конвойной охраны подчиняется разным центрам.

На обоих столах звонили телефоны прямой связи, зуммерили рации. «Сверху» запрашивали информацию и давали директивы о сборе новой, еще более полной и точной, информации.

Тогда еще не было рот оперативного реагирования, частей спецназначения и групп захвата террористов. И начальник любого уровня знал: за непринятое решение с него не спросят или спросят несильно, понарошку, ибо спрашивать будут те, кого он добросовестно информировал и с кем почтительно советовался, а те в свою очередь информировали и советовались, ибо подлежащий решению вопрос должен был «созреть», а еще лучше — разрешиться сам собой.

Викентьев подошел к окну. Колония была окружена двойным кольцом: внешнее составляли серые мундиры милиции, внутреннее — зеленые гимнастерки роты охраны. В центре мельтешили черные комбинезоны заключенных.

Викентьев увидел, как из сгоревшей оперчасти черные, будто закопченные, фигурки выволокли тяжелые закопченные сейфы и пытались их взломать. Подходящего инструмента в жилой зоне не было, но при достаточном времени и желании вскрыть металлические ящики можно и подручными средствами. Желание у бушующей толпы имелось, значит, во времени следовало их ограничить.

Голиков в очередной раз дал обтекаемый ответ: «Смотри по обстановке. Взаимодействуй с командиром роты». Командир роты высказался более определенно: «Полезут на ограждение — открою огонь. Сейчас вводить в зону людей рискованно, а оснований стрелять нет». Каждый из них прав и неуязвим в своей правоте для всех будущих комиссий и служебных расследований. Зато отчетливо вырисовывалась фигура козла отпущения — начальника ИТК-7, допустившего бунт и не сумевшего стабилизировать обстановку. Если будут взломаны сейфы, то несколько десятков человек постигнет судьба злосчастного Ивлева, что, естественно, усугубит вину начальника.

Взбешенный Викентьев, намертво сжав челюсти, посмотрел в бинокль, разглядывая беснующуюся на крыше группу осужденных, и сразу увидел Хана. Скаля стальные зубы, он отдавал команды черным комбинезонам, швырял в отступивших солдат обломки шифера, делал непристойные жесты и победно хохотал. Он выполнил обещание: он держал зону. И Викентьев принял решение.

— Внимание, — сказал он в мегафон, и усиленный динамиком голос звучал, как всегда, спокойно. — Говорит начальник колонии подполковник Викентьев. В последний раз приказываю прекратить беспорядки. Немедленно отойти от сейфов, очистить крышу, всем построиться у своих отрядов. Даю три минуты. При неподчинении открываю огонь.

Викентьев отложил мегафон и взял автомат. Отстегнул снаряженный магазин, выщелкнул из него пять патронов, вложил их в запасной «рожок» и вставил на место. Поставил на одиночную стрельбу, передернул затвор, взглянул на часы.

— Блефуешь? А если не испугаются? — спросил командир роты.

— Готовь своих людей, — не отвечая, сказал Викентьев. — Сейчас они сдадутся, и мы войдем в зону.

Он опять посмотрел в бинокль. Черных комбинезонов вокруг сейфов поубавилось, и оставшиеся трудились уже с меньшим рвением. Несколько человек пытались уйти с крыши, их не пускали. Хан ударил одного куском шифера по лицу.

Словно на полигоне, Викентьев опустился на колено, оперся локтем на подоконник, прицелился в черные комбинезоны на крыше.

В превращенном в штаб вестибюле общежития стало очень тихо.

Бах! Бах! Бах! Бах! — туго обтянутая мундиром спина начальника «семерки» дернулась четыре раза.

Хану пуля угодила в лицо, отброшенный ударом, он споткнулся о низкое ограждение и бесформенным кулем рухнул на землю. Сбитыми кеглями вразброс упали еще три черные фигурки.

Викентьев перевел ствол автомата вниз, туда, где ошеломленно замерли над сейфами двое самых упорных осужденных.

Бах! Видно, по инерции Викентьев нажал спуск еще раз, но затвор лязгнул вхолостую. На полу крутились отскочившие от стены горячие гильзы. Все было кончено. С момента объявления Викентьевым ультиматума прошло три минуты сорок секунд.

Еще через пять минут рота охраны и администрация колонии беспрепятственно вошли в зону. Бунт был подавлен.

Старожилы «семерки» оценили решительность начальника и также то, что выпущенные им пули попали только в баламутов из ИТК-2. Масса всегда на стороне победителя и всегда ищет виновников поражения. Хан и его подручные и так успели нажить немало врагов, а теперь, когда всем предстояло отведать резиновых палок, этапов и штрафных изоляторов, зачинщиков не мог спасти никакой авторитет. Оставшихся в живых измордовали до полусмерти и сложили у КПП как дань возвращающейся законной власти.

Избежавший незавидной участи заложника прокурор дал заключение о правомерности применения оружия. Это спасло Викентьева от еще больших неприятностей, но в соответствии с общераспространенным бюрократическим ритуалом «принятия мер» он был изгнан из начальников и назначен на унизительную маленькую майорскую должность, только чтобы досидеть до пенсии.

Предложение возглавить спецопергруппу «Финал» он принял по двум соображениям: деятельная натура требовала активной работы, ответственных заданий, докладов на высоком уровне, словом, вращения в центре событий. А кроме того, он ненавидел уголовную пакость и считал полезным освобождать общество от самых опасных и мерзостных тварей, носящих по недоразумению человеческое обличье. Правда, приняв участие в первом исполнении, он понял — это совсем не то, что расстрелять с сотни метров бунтующую толпу зэков. Противоестественность процедуры вызывала протест всего его существа, хотя Викентьев никогда не считал себя слишком эмоциональным или впечатлительным.

Но обратного хода не было, к тому же наставник помог, он великий философ, когда надо оправдать приказ или служебный долг. Викентьев пересилил себя и однажды почувствовал, как внутри что-то сломалось, лопнул стержень изначально заложенных в каждом человеке представлений о возможном и недопустимом… И все стало на свои места: восстановился сон и аппетит, перестали мерещиться всякие рожи по углам… Викентьев всегда гордился железной волей и лишний раз убедился, что она его не подвела. Работа есть работа.

Вот только привлекать новых сотрудников в группу было чертовски неприятно. Ведь он знал, что им предстоит пережить, он помнил про спившегося дрожащего Титкина, который и сейчас, после восьми лет, проведенных на пенсии, до крови стирает руки пемзой, оттирая что-то, видимое только ему. А ведь и был всего-то шестым номером, открывал ворота да обеспечивал кладбище… И Фаридов с его галлюцинациями…

Сергеев — на что крепкий парень, а ведь болезненно переносит, хотя виду не подает, не привык за три года. Даже наставник на него не действует… А Попов как перенесет? Правда, держался молодцом, чуть-чуть не шлепнул Удава, повезло ему с первым объектом! Может, и лучше было бы, если б выстрелил. Конечно, сбой в работе группы, генерал бы не похвалил… Да и прокурор с врачом недовольны были бы — лишнее беспокойство. Ничего, приехали бы на «Волге» за полчаса, на месте акт бы и составили. А паренек, глядишь, самый трудный барьер с разбегу и проскочил бы, а дальше оно уже полегче. Хотя кто знает, как бы оно обернулось… Пусть идет как идет. Он, дурашка, спрашивал, можно ли жене рассказать… Еще не понял, кем себя почувствует… После исполнения вопрос сам собой отпадет — под пыткой не признается, где был да что делал… Стыд надежней подписки рот закрывает. Хотя чего стыдиться…

Викентьев тяжело вздохнул, так что невозмутимый Сивцев скосил глаза в сторону подполковника. Супруга начальника была дьявольски ревнива и болезненно переживала ночные отлучки мужа. Наплел пару раз про срочные задания, да баба настырная — оседлала телефон: кабинет не отвечает, дежурный Викентьева не видел, про ЧП и неотложные дела не слышал… А он заявляется под утро, да еще с запахом — стресс-то надо снять… И понеслось, чуть не до мордобоя… Как уж он ни ухищрялся — то в кабинете спал на стульях, чтобы глаза не мозолить: уехал в колонию на сутки — и дело с концом, то побег придумает, то засаду… Раз прошло, два — со скрипом, три — кое-как, но сколько можно лапшу вешать? И снова — как на исполнение, так скандал! Тут нервы тратишь, а домой вернулся — опять, и неизвестно, где больше… Хотя чего неизвестно, ясное дело, Лидка больше здоровья отнимает, чем исполнение! И сегодня гавкаться предстоит, оправдываться, успокаивать.

Викентьев снова тяжело вздохнул. Настроение было испорчено окончательно.

Слева на обочине мелькнул невысокий столбик обелиска: восемнадцатый километр. Подполковник отогнал посторонние мысли и подобрался. Несколько лет назад здесь убили двух гаишников, место излучало сигналы опасности и тревоги.

Шоссе было пустынным, неожиданно хлебный фургон обогнала черная «Волга».

«Под сотню, — отметил Викентьев. — И куда „частник“ торопится?» Он взглянул на часы. Два ноль пять. Все уже собрались, ожидают… Первый подбивает на партию в домино, Григорьев, как всегда, кисло отказывается, а Буренко, может, и сядет, если они, конечно, не успели поцапаться…

— А чего это они здесь пост выставили? — внезапно спросил Сивцев. Викентьев и сам увидел впереди, в мертвенном свете ртутного светильника, стоявшую на кромке шоссе «Волгу», обогнавшую их несколько минут назад. Милиционер проверял у водителя документы. Второй милиционер вышел из темноты на освещенное пространство и повелительно выставил полосатый жезл, приказывая хлебному фургону остановиться.

— Прямо! — скомандовал Викентьев и, приподняв автомат, положил его на колени, стволом к двери.

Видя, что автомобиль не снижает скорость, милиционер вышел наперерез и несколько раз зло махнул жезлом сверху вниз.

В этом месте никогда не было милицейского поста. Больше того, его и не должно быть. Викентьев тщательно готовил операции, и спецперевозка назначалась в такую ночь, когда не проводилось никаких рейдов, засад, прочесывании. Несколько часов назад подполковник уточнял в дежурной части оперативную обстановку и убедился, что на трассе все спокойно.

Сивцев чуть качнул руль влево и, не сбавляя скорости, объехал милиционера, чуть не задев его будкой фургона.

— Что за дурак! — бормотнул водитель, выравнивая машину. — Еще погонится с сиреной… Или по рации поднимет въездной пост…

— Нету у него сирены, — задумчиво сказал Викентьев.

Второй номер успел рассмотреть сержантские погоны, близко посаженные глаза, злой оскал рта. Наткнувшись взглядом на подполковника милиции, сержант отпрянул.

— И почему ночью без светящегося жезла? — продолжал бурчать Сивцев.

Викентьев промолчал. Ему не понравился неожиданный милицейский пост в неположенном месте и в неурочное время. И машина у них не служебной раскраски — темный, кажется, красный «жигуль», поставленный неприметно в тени. Засада? Преступники в форме? Но они не сделали реальной попытки напасть на фургон. И зачем им «Волга»? Скорей всего милицейские шакалы вышли на ночной промысел: сшибать с припозднившихся водителей трояки и пятерки.

— Так и есть, преследуют! — выругался Сивцев.

Викентьев взглянул в правое зеркальце заднего обзора. Пара огней уверенно нагоняла спецмашину. Подполковник несколько раз нажал маленькую кнопку, вделанную в заднюю стенку кабины, миганием лампочки передавая в бронированный кузов условный сигнал «внимание».

Попова опять мутило: к мучившей его духоте добавился новый раздражитель. Так бывает, когда дождливым днем в дежурный «УАЗ» сажают овчарку и резкий запах псины заставляет морщиться членов оперативной группы. Но исходящий от смертника камерный дух, который густо заполнил весь объем спецавтозака, был гораздо отвратительнее. Попов несколько раз сглотнул. Дело было, конечно, не в запахе — чего только не доводилось нюхать за годы службы, сколько покойников осматривать, утопленников ворочать, «парашютистов» из петли вынимать, а «рельсовые» трупы чего стоят…

Сергеев с кривой усмешкой продолжал рассказывать что-то забавное, явно пытаясь отвлечь товарища от тягостных мыслей. Попов прислушался.

— …А один, пока помиловки дожидался, крысу приручил — кормил ее каждый день, разговаривал… Всю жизнь свою рассказал, жаловался на судьбу, от признаний, что на суде давал, отказывался. Как с адвокатом советовался, мол, что теперь будет, да пересмотрят ли приговор. Он долго сидел, больше года…

Сергеев говорил тихо, чтобы не было слышно в запертой камере, Попову приходилось напрягать слух.

— А тварь эта здоровая, как кошка, сидит, слушает… Вроде и понимает! А знаешь, что самое интересное? Когда мы его забрали, крыса все равно приходила, шныряла по углам, нары обнюхивала, беспокоилась и пищала, прямо выла, вроде как плакала… От этого воя у дежурного наряда аж мурашки по коже… Застрелить хотели, да в особом корпусе сам понимаешь… Яду потом ей насыпали…

Рассказ Сергеева был прерван тревожным миганием матового плафона. Третий номер открыл узкую щель в своем борту автозака, неловко склонив шею, выглянул в темноту. Попов сунул руку в карман, нащупал пистолет и обнаружил, что не поставил его на предохранитель. Осторожно, чтобы не щелкнуть, перевел переключатель в верхнее положение, потом отодвинул полоску стали в правой стенке кузова. Ночное шоссе было пустынным, только черная «Волга» обгоняла спецмашину, но ничего угрожающего в этом факте не усматривалось.

Попов подставил лицо под упругую струю прохладного воздуха, провожая взглядом резвую легковушку.

Из кабины Викентьев внимательно наблюдал, как фары идущей следом машины становились все ярче, потом на миг пропали, и в лобовом стекле появились красные габаритные огоньки, стремительно уходящие к Тиходонску.

— Не они, — выдохнул Сивцев, и начальник спецопергруппы заметил у него на лбу мелкие бисеринки пота. — Что-то быстро отпустили.

Подчиняясь внезапному импульсу, Викентьев запомнил номер вторично обогнавшей их «Волги» и даже записал на одном из ровных маленьких листочков, вставленных в обложку записной книжки для текущей фиксации событий, которые могли не означать ничего, а могли — очень многое. Он вспомнил одну из версий розыскного дела «Трасса», и, хотя не вникал в подробности, ему показалось, что подозрительный милицейский пост может заинтересовать отделение по борьбе с особо тяжкими преступлениями. «Закончится эта кутерьма, передам Сергееву, — подумал он. — Пусть разбирается со свидетелями…»

Странные милиционеры больше заинтересовали бы не Сергеева, а Попова, если бы он увидел лицо сержанта, то наверняка потребовал бы остановить машину. Однако это было невозможно: неплановые остановки при этапировании объекта исполнения категорически запрещались. Поэтому то, что капитан Попов не увидел подозрительных милиционеров, было даже к лучшему.

Лампочка под плафоном промигала отбой. Сергеев с лязгом захлопнул бойницу, Попов неохотно сделал то же самое.

Свежий воздух вновь вернул его в нормальное состояние.

«Эти бы дела лучше делать на улице», — подумал капитан и поймал себя на том, что примирился с предстоящей процедурой. Только кто будет стрелять? Впрочем, такую сволочь он бы, пожалуй, и сам отправил на тот свет, рука бы не дрогнула…

Сейчас он понял, что означали слова Сергеева про везение. Чем отвратительнее и опаснее объект исполнения, тем легче выполнить свои обязанности. Но происходящее по-прежнему казалось сном, и он предчувствовал, в какой момент нереальность и действительность сольются воедино. Хватит ли сил выдержать то, что произойдет в реальности? Вот Сергеев, видно, готов ко всему, лицо совершенно спокойно, и думает он, наверное, о чем-то постороннем…

Но Сергеев думал о том же самом. О том, что с сегодняшним объектом повезло им всем. Это не шестидесятилетний Генкин, у которого подламывались ноги и отнялась речь, — жалким безвольным кулем висел он между третьим и четвертым номерами, еще живой, но уже расставшийся с жизнью. Сколько он там расхитил? Кажется, — вменяли пятьсот тысяч, а в приговоре осталось сто двадцать…

У Белы Ахундовны Таранянц сумма побольше — под миллион… Хотя тоже доказана половина… Королева общепита, Золотая Бела… Без парика, грима, нарядов… Жалкая, бьющаяся в истерике старуха…

Бр-р-р! Сергеева передернуло. Это самые жуткие исполнения. Даже первый номер потом отчаянно матерился: «Да разве можно за деньги расстреливать, туды их перетуды! Этого бы судью сюда, пусть полюбуется!» И глотал жадно едва разбавленный спирт.

Правда, расхитителям редко исполняли высшую меру — почти всегда приходит помиловка. А последние годы такие приговоры в их зоне обслуживания вообще не выносились. Дело прошлое, но ходили слухи, что и Генкин и Золотая Бела были связаны с очень крупными верхами… И что кому-то было выгодно отправить их на луну… Болтовня — она болтовня и есть, но, с другой стороны, больше по хищениям исполненных расстрельных приговоров и не припоминается.

А может, и правильно, чтобы вообще убрать высшую меру… Дело-то противоестественное, кровавое, всех причастных людей корежит и калечит… Вон Титкин — здоровенный был мужик, смелый, а теперь ходит трясется да плачет все время: мол, руки по локоть в крови… И у Фаридова крыша поехала… Да если и нет ничего такого, все равно, разве прежним человек остается? Тот же «первый» — с головой все нормально, а с душой как? Туда не заглянешь, конечно, но наверняка душа вся выжжена да перекорежена. О своей душе Сергеев не думал, но считал, что там все в порядке.

— Эй, начальники, — раздался вдруг из камеры голос Удава. — Зачем в наручниках держите? Что я, дурак — срок на пулю менять? Снимите — руки отваливаются!

«А с такими зверями что делать? — подумал Сергеев. — Их-то никак оставлять нельзя! Таких гадов только уничтожать! Для них какую-нибудь машину специальную придумать, что ли…»

А вслух лениво сказал:

— Сиди, сволочь! Кто мне чуть глотку не перегрыз? То-то! Разбежался я тебе браслеты снимать! Еще палкой пару раз перетяну на прощание!

Как ни странно, такой грубый ответ Удава обрадовал. Всю дорогу он лихорадочно думал: не обвели ли его подлые менты вокруг пальца? За его дела вряд ли миловать станут… Хотя у них сейчас гуманность всякая, послабления. И в газетах сколько раз читал, мол, надо «вышака» совсем отменить. Может, и отменили? И правильно, как в Америке: что хошь делай — посадят пожизненно, и живи! Хоть там такая лафа тоже не везде… Но если разобраться: какое право они имеют у человека жизнь отнимать? Чего бы он ни сделал! Он ведь не правильный, потому и преступник, а они правильные, потому и судьи, и менты. Другой вон шмонает по квартирам всю жизнь, так менты же его хату не бомбят!

Но если вправду помиловали, почему наручники не снимают? А если набрехали, суки, куда везут столько времени? Стенки-то везде есть?

Ага, вон в чем дело, мусор обиделся, хочет покуражиться… Ну пусть, пусть и палкой отходит, лишь бы дальше жить… Какая разница, что в зоне? Жратва будет, ему ведь все равно, что хавать, лишь бы много, ну да отобрать всегда можно… Баб нет, зато петухи имеются… Правда, вот этого самого, когда белое горлышко похрустывает, аж низ живота холодеет, будто летишь куда-то, — нельзя будет… Хотя почему нельзя? Придется потерпеть годик, даже меньше, чтоб сразу подозрений не было, а потом попробовать… Хрен они докажут…

В восторге Удав громко расхохотался, Попов даже вздрогнул от неожиданности, да и Сергеев дернул плечом.

— Сиди тихо, сука! — прикрикнул он и ударил в дверь камеры.

Удав продолжал хохотать, но вдруг резко замолчал. Трудно было поверить, что все складывается так замечательно. Вдруг наврали, сволочи, чтоб успокоить, чтоб он сам, добровольно к стенке пришел… Ну тогда держитесь! Я вас зубами рвать буду, головой калечить, ногами — не сковали, дураки, — убивать! Я вас всех, паскуд, с собой заберу!

Из камеры смертника послышалось сдавленное рычание.

Фургон с надписью «Хлеб» въехал в Тиходонск.

Глава десятая

Много лет назад, еще до войны, северная окраина Тиходонска была превращена в промышленную зону. По скорости, с которой возводились в ковыльной степи серые громады производственных корпусов, по ощетинившемуся «колючкой» периметру и вооруженной охране можно было безошибочно определить, что строится оборонный объект. К моменту пуска «колючку» заменил высокий глухой забор, огораживающий многокилометровый квадрат земли и скрывающий все происходящее за ним так же надежно, как название «почтовый ящик 630» скрывало профиль работы нового завода. И если бы не взлетающие на летные испытания истребители, наглядно подтверждающие рассказы двух тысяч местных жителей, ставших работать на п/я 630, наверное, никто бы не сумел проникнуть в столь тщательно скрываемую тайну режимного предприятия.

Потом шестьсоттридцатку эвакуировали, но после победы вернули на место, а рядом поднялись новые «почтовые ящики» за столь же высокими и крепкими заборами: пятьсот десятый, семьсот двадцать второй, триста восьмидесятый.

Шли годы, и десятилетия, город разрастался и, наткнувшись на тысячи гектаров огороженных трехметровым железобетоном территорий, обошел их, шагнув на несколько километров в глубь окружающего зеленого приволья. Теперь режимные объекты оказались между центральной частью города и новым «спальным» микрорайоном. Сто пятьдесят тысяч тиходонцев, едучи утром на работу по Магистральному проспекту, видели справа жилые дома, возведенные в сороковых-пятидесятых специально для рабсилы «оборонки», а слева — бесконечные заборы заводов, сменивших будоражащую воображение и привлекаемую излишнее внимание цифровую нумерацию на нейтральные, ничего не означающие названия. По вечерам, возвращаясь домой, жители Северного микрорайона слева наблюдали ветшающее постепенно жилье старой застройки, а справа — по-прежнему крепкие, регулярно ремонтируемые и подкрашиваемые «укрепленные периметры».

Они шли всплошную, и лишь небольшие отличия — в цвете покраски, фактуре стены, форме декоративной, скрывающей сигнальную проволоку, решетки на гребне показывали внимательному наблюдателю, что забор, скажем, «Детали» перешел в ограждение «Прибора».

Только в одном месте непрерывная монолитная стена прерывалась — между огромным квадратом «Прибора» и не менее огромным прямоугольником «Конструктора» имелся десятиметровый промежуток, словно проулок между кварталами.

Перед въездом в него висел дорожный знак «тупик». И действительно, через восемьсот метров проулок заканчивался, упираясь в электроподстанцию, обеспечивающую энергией всю промышленную зону. Дежурную суточную смену на подстанцию завозил специальный автобус в восемь утра, он же забирал отработавший персонал. В течение дня по проулку проходило еще несколько машин, но в основном он оставался пустынным.

Трудно было представить, что в миллионном городе может существовать такой глухой закоулок. Особенно жуткое впечатление производил он ночью: запоздалые прохожие переходили под фонари на другую сторону Магистрального проспекта, обходя зловеще-черный зев безымянного переулка. Три световых пятна терялись в глубине почти километрового аппендикса — это было освещение запасных, аварийно-пожарных въездов на территории заводов, которыми никто и никогда не пользовался, однако разбитые или перегоревшие лампочки регулярно заменялись охраной. Тем более удивительным могло показаться то обстоятельство, что четвертые ворота, регулярно распахивающие свои тяжелые створки, постоянно находились в тени.

В отличие от трех других они не относились ни к одному из заводов. Когда-то за ними располагалась охранная комендатура НКВД, потом режимный отдел УМВД, а после передачи охранных функций подразделениям В ОХР здесь находилась ремонтная база автохозяйства УВД. До тех пор, пока один из предшественников Викентьева не присмотрел это место для того, чтобы переводить осужденных к высшей мере из одного состояния в другое. Из живого в мертвое.

В ноль часов тридцать минут, когда спецавтозак, замаскированный под хлебный фургон, прибыл в Степнянскую тюрьму, с Магистрального проспекта в темный безымянный переулок свернула старая, давно отслужившая положенный срок серая «Волга», не списанная в металлолом только благодаря настойчивости подполковника Викентьева и мастеровым способностям младшего сержанта Шитова, который и сидел за рулем — без оружия, в немаркой одежде гражданского образца, — как и положено шестому номеру спецопергруппы «Финал».

Рядом с Шитовым кособочился на продавленном сиденье довольно невзрачный человек в старомодном, изрядно поношенном костюме. Перекошенное вверх правое плечо еще больше, чем потертости на локтях и «пузыри» на коленях, выдавало в нем многолетнюю жертву сидячей, канцелярской работы. Но почетное переднее место и утратившая праздничную свежесть белая сорочка с потерявшим строгость галстуком — униформа «аппаратных» работников — отличали советника юстиции Григорьева от двух остальных пассажиров.

Массивный, катастрофически толстеющий Буренко развалился сзади и, расстегнув на груди клетчатую желто-белую шведку, обмахивался, словно веером, газетным свертком, в котором находились резиновые перчатки и другие причиндалы — вата, марля, жгут. Ноги он вытянул поперек салона, создавая явные неудобства первому номеру. Тот, однако, не возражал, терпеливо сидел в уголке, прижимаясь к разболтанной дребезжащей двери, и только время от времени отстранял грубые ботинки врача, чтобы не испачкались широкие, допотопного покроя брюки. Впрочем, штаны были немаркими и легко отстирывались, так же, как выгоревшая форменная защитного цвета рубашка без знаков отличия — в этом наряде он работал у себя в саду.

Серая «Волга» проехала около четырехсот метров и развернулась поперек проулка. Справа виднелись огни Магистрального проспекта, слева тускло светились окна электроподстанции. Ближний свет фар высвечивал зеленые стальные ворота в серой бетонной стене.

С треском вытянув стержень ручника, Шитов вышел из машины, сноровисто и быстро отпер замок и отвалил тяжелые створки. «Волга» въехала в небольшой двор бывшего автохозяйства. Собственно, здесь ничего не изменилось. Проржавевший остов грузовика, гора старых шин, гараж на три бокса, кирпичное здание мастерских… Точка исполнения.

Гараж и мастерские сходились под прямым углом, поэтому члены спецопергруппы «Финал» между собой называли это место «уголком». Самый внимательный глаз не смог бы определить истинное назначение «уголка» — обычная ремзона, каких в большом городе не менее сотни. И помещение, которое отомкнул шестой номер — бывшая диспетчерская, — наводило уныние типовой безликостью: стол под зеленым, в чернильных пятнах, сукном, старые расшатанные стулья, изрядно вытертый клеенчатый диван, обшарпанный шифоньер… Точь-в-точь красный уголок какого-нибудь домоуправления, только стульев поменьше.

Григорьев, прижимая локтем видавшую виды кожаную папку, первым зашел в комнату, с отвращением вдохнул застарелый табачный дух, стряхнул папкой невидимую, но вполне вероятную здесь пыль и осторожно опустился на скрипнувший диван. Лицо его, как всегда, выражало недовольство. Это относили на счет многолетней хронической язвы, хотя столь же многолетняя работа по надзору за мерзостями мест лишения свободы в не меньшей степени была способна породить не только любую гримасу, но и саму язву. Сейчас недовольство прокурора могло объясняться и учуянным еще в машине запахом перегара, исходящим от Буренко, и позвякиванием в клеенчатой сумке первого номера, и деловитостью, с которой тот перемешивал на зеленой скатерти черные костяшки домино.

Конечно, и стресс надо снимать, и «козла» забивать можно, время есть… Но черт бы их побрал с этой обыденностью — будто на пикник выехали… Особенно раздражал Буренко: неряшливостью, цинизмом, самомнением. Гордится своей эрудицией — как же, два института окончил! Ну и что? Зачем врачу археология? Зачем таскаться летом по раскопкам? Работает с трупами, отдыхает со скелетами, хорошенькое хобби! Жить в палатке, ворочать грунт на солнцепеке, мокнуть под дождями; комары, гнус, малярия… Да мало ли какую инфекцию можно найти в любом захоронении… И не мальчишка, скоро пятьдесят стукнет, а на тебе — романтик! Но выезжать с ним любят. Как начнет байки травить про сарматскую царицу, золотой курган, скифские клады, все — от шоферамилиционера до следователя — рты раскрывают. И начальники служб не прочь с ним поболтать, говорят — интересный человек. Вот и возомнил себя черт знает кем! Викентьеву не подчиняется, считает, что и прокурору не поднадзорен, — получается, он здесь и есть самый главный? Разговоры всякие заводит, да так, будто остальные в грязи ковыряются, а он, чистенький, сидит наверху да им за это пеняет. Недаром исполнитель с ним постоянно ссорится: кому приятны эти намеки про убийц и их жертв… Нашелся моралист! Если хотя бы половина того, что о нем болтают, правда… Вроде спирт из препаратов пил и с женскими трупами это самое… Конечно, бывшей жене веры мало, но когда смотришь на его жирную ряшку, то ведь не скажешь однозначно, что вранье… Насчет спирта и сомневаться нечего — закладывает здорово и с каждым годом все больше… А вот насчет остального — кто знает, пятьдесят на пятьдесят…

Врач будто почувствовал мысли прокурора и уставил на него пристальный взгляд маленьких, нервно блестящих глаз.

— Присоединитесь, Степан Васильевич?

Григорьев отрицательно качнул головой и демонстративно полез в свою папку. «Даже шестьдесят на сорок, — подумал он. — На редкость неприятный тип!»

— Начальство отказалось, — ернически пропел Буренко. — А нам что оставалось? Не хочешь разрыдаться — сумей поразвлекаться!

И обычным голосом сказал:

— Сами забьем.

Потом подмигнул первому номеру и прошептал что-то в ухо.

— Нет, — отрезал тот. — Только после работы. Порядок надо соблюдать!

— Что вы, собственно, называете работой? — занозисто спросил Буренко.

— И что — порядком? Как именуется эта чудесная работа? И как звучит ваша должность?

— Опять?! Ей-Богу, не буду играть, если так, — вспылил первый. Буренко немного подумал.