Доклад генпрокурору Денисов Вячеслав

Глава первая

«Живем однова...» – подумал Иннокентий Варанов, литератор от бога, им же обделенный, сполоснул рот остатками вчерашнего пива (пить не стал – резанет горло кислотой, сожмет тело тоской по здоровой влаге), сунул ноги в кроссовки, завязал уверенными движениями шнурки и вышел из дома, что во 2-м Резниковском переулке.

Денег в карманах было до неприятного мало, что-то около шести рублей с обычным для похмельного утра обычного бродяги набором копеек. На те деньги бродяге не суждено не только выпить для удовольствия, но даже вступить в триединую формулу мужской солидарности невозможно. Что те шесть рублей? – треть в бутылке пива. А бутылку пива, как известно, на троих не пьют. Задержи его на улице любой милиционер да проверь карманы, так и выйдет. Вклиниться же в компанию знакомых, страдающих аналогичным заболеванием, вряд ли удастся (задолжал Варанов всем помногу и подолгу), а потому надежда была лишь на самого себя, болезного.

В районе пересечения переулка с одноименной улицей в голове Иннокентия Игнатьевича, как у настоящего бездомного, не озабоченного трудовой деятельностью, должны были зашевелиться мысли о наиболее доступных способах получения финансового подкрепления из известных вариантов, предоставляемых судьбой. И зашевелились.

Упоминание о судьбе не было метафорой, обязательной частью высокого штиля при изложении идей в голове пьяницы. Штиль – он был, но относился, скорее, к синоптическим определениям, нежели к литературным. Что же касаемо судьбы, то это самое что ни есть настоящее, точное мерило существования любого безработного пьяницы, остро переживающего абстинентный синдром, на коего, пьяницу, собственно, и был очень похож Иннокентий Игнатьевич Варанов. Человек с именем, но без роду, с местом жительства, но неопределенным. Как и без определенных занятий. Словом, философ в душе и пьяница по натуре.

Оглядев себя снизу вверх, Варанов убедился – так и есть.

Вернемся к судьбе. Она постоянно благоволила Варанову, периодически подкидывая случайные заработки на совершенно ровном месте. Вот и сейчас, выйдя на Резниковскую, Иннокентий (Кеша – как его звали в прошлом наиболее близкие коллеги-философы) потянулся, стараясь в этом жизнерадостном жесте не зацепиться за прохожего. Делать это в такое время суток не стоило, так как легко можно было влиться в пешеходный поток, выбраться из которого потом посчастливится лишь в районе станции метро «Сокол». Потянулся, послушал хруст суставов и впал в раздумье.

Любой прохожий, не торопись он сейчас на службу и окажись повнимательней, сказал бы – в тревожное раздумье.

Место, что он выбрал для размышлений, было подобрано со знанием дела: небольшая выемка, обозначающая подъезд с высоким крыльцом. Именно отсюда Иннокентий Варанов решил планировать день своей новой жизни. Почему новой, о том речь позже.

Имея шесть с полтиной в кармане, особо благородные поступки, как то: благотворительность, Пушкинские чтения или приезд к детдомовцам, не запланируешь, понятно. Тем паче, что ему мало кто будет в тех детдомах рад. Как, впрочем, и на Пушкинских чтениях. А зря. Ей-богу, зря.

Когда-то давно (лет двадцать назад) Иннокентий закончил филфак Саратовского института. Любил он литературу, русский роман любил, французские XIX столетия повести славил, античную драму почитал (в смысле – уважал) и преподавал по выпуске сначала в школе, а потом, увлекшись, на филфаке Саратовского института. Декламировал студентам «Эдипа-царя» Софокла, «Двух менехмов» Плавта, читал по ролям «Трильби» Нодье, но в начале девяностых филфак ликвидировали (образовали факультет кооперативной торговли), и преподавателю Варанову, дабы не нарушать его конституционных прав, предложили: либо школа в Смородинове, что под Козихой в Белгородской области, либо интернат для детей, требующих особого внимания, в Раздольном у Чанов, что за Уралом. Неготовый к таким жизненным коллизиям литературовед Варанов растерялся, собрал чемодан вещей с чемоданом конспектов и томиком Альфреда де Виньи и отправился покорять Москву.

Немного, чтобы прояснить дальнейшие пертурбации в судьбе еще молодого преподавателя, отвлечемся. Это отступление сделать можно, а потому, как говорят некоторые известные люди, должно.

Москва – город счастливых совпадений, но милостива она лишь к тем, кто шагает по ней, ничего не требуя, довольствуясь малым. К тем, кто не выясняет, какую кровь она несет в своих бесконечных кровеносных сосудах улиц, вливающихся в артерии, не пытается проверить на крепость нервишки измочаленных постоянным «Вихрем» милиционеров и не курит на ее аэродромах. Например – на Красной площади. Тех же, кто прибывает ее покорять, Москва опускает на свое дно и ставит на колени. Немало случаев известно, не стоит тратить время на судьбы тех, кого унесли артерии этого года к клоаке, да там и оставили.

Возвращаемся к Варанову.

Москва... Как много в этом звуке. Как много в нем отозвалось.

Любой, кто приезжает в Москву, чтобы его не сочли за идиота, первым делом идет на Красную площадь, что у мавзолея Ленина, потом на Арбат. Даже если сразу после этого тебя шваркнут трубой по голове и обчистят в каком-нибудь проходном дворе на Варварке, то по приезде домой в село Глухово ты можешь сказать с чистым сердцем:

– Я б-был в М-москве. Я, блин, видел ея.

На Красной Варанов побывал сразу по приезде. Ничего особенного. Единственный вопрос, который встал у него в голове сразу после выхода оттуда, был: как не ломает на ней ноги почетный караул?

Впрочем, тревога за ноги тех, кто ежедневно чеканит по двести десять шагов туда-сюда от караульного помещения до мавзолея, скоро рассеялась. Варанов нашел Арбат и побрел по нему, тая печаль в своем сердце, в самом сердце Москвы. Совпадение напрашивалось на издание небольшого сборника стихов, но вдруг, проходя мимо четвертого ряда фонарей, Варанов полюбил.

Он полюбил внезапно, вспыхнув, как спичка. Увлекся как раз в тот момент, когда уныло размышлял над предложенным на Московской бирже труда вариантом: Белоголовица – деревня под Козихой, где-то под Москвой.

К черту литературу! – вон тот мужик в рыжей кацавейке только что продал полотно пятьдесят на восемьдесят какому-то японцу и получил от него двести долларов.

Двести долларов! – да таких денег Варанов просто не видел. А картина? – два круга, один из которых красный, второй вообще не закрашенный, кривая рожа между ними, и все это «искусство» на голубом фоне. Двести долларов, минус краски на сто рублей, минус рамка на столько же, за вычетом двух часов воспоминаний вчерашнего похмельного сна и отображения его на куске холстины ценою десять рублей за погонный метр.

Так Варанов, человек одухотворенный, из глубинки, почитающий античную литературу и Гомера, полюбил живопись. Невелики перемены, скажет обыватель. Живопись, поэзия – все едино, если ты человек от искусства. И Иннокентий Игнатьевич, еще неделю назад преподававший в вузе литературу, отправился покорять Москву новым, прибывшим в нее гением.

Некоторая сумма у него имелась, ее он получил на бирже (не путать с ММВБ), и всю, за исключением пары сотен, потратил на масляные краски, холстину, мольберт и кисти. Ему посоветовали брать колонковые – беличьи жестки – и лучше подходят для новичков, и он взял.

Литература заставляет создавать образы мысленные, живопись – реально существующие, ощутимые зрением, поэтому в последней Варанов полюбил импрессионизм, а в нем – кубизм. В кубизме людям от литературы, впервые взявшим в руки кисти, как правило, легче передавать окружающим свою душу.

Свое первое полотно, – оно называлось «Несовместимость», – Варанов продавал три месяца и чуть не умер с голоду. Собратья по кисти его жалели, кормили, и выжил он благодаря исключительно художественному братству. Девяносто дней новоиспеченный художник сидел и не понимал, почему кубы справа и слева от него уходят за доллары, а его собственные стоят на месте, и на них никто даже не смотрит.

– Ты пойми, – увещевал Варанова арбатский старожил Пепин по прозвищу Репин, – мало написать, нужно душу вложить

Как вкладывать в кубы душу, Варанов не знал, поэтому стал робким маринистом. Его «Парус надежды» качался в потоке туристов около трех недель, пока к нему не подошел известный мастер морских батальных сцен Вайс. Варанова жалели все: что он тут, на Арбате, делает, тоже все знали – они все тут делали это, а потому доброхотов не убавлялось.

– Что это? – спросил Вайс, ткнув пальцем в центр холста.

– Это, – сгорая от стыда за неумело выписанные барашки волн, пролепетал Варанов, – матрос плывет на яхте.

Сказал и на всякий случай добавил:

– По морю.

– Плавает говно, – резюмировал бывший моряк Вайс. – По морю ходют. А у тебя этот матрос... Кстати, где он? А? Это матрос? Ну, так вот, он действительно плывет.

И тоже добавил:

– На яхте... Бросай ты это дело.

«Несовместимость» общими усилиями втюхали туристу-докеру из Глазго за сотню, «Парус» поменяли на купюру с изображением президента Гранта какому-то негру из Чада. Знающий английский язык портретист Смелко выступил в качестве переводчика и впоследствии, когда восхищенный негр ушел, унося холст, пояснил, что покупатель живет в городишке Умм-Шалуба, что на западе Сахары, паруса не видел ни разу, а потому сделку можно считать удачно завершившейся.

Большая часть кубистов-пейзажистов была, как и Варанов, бездомной, но считала это не пороком, а совершенством души. Истый художник должен быть свободен от всего, в том числе и от квартплаты, которую так нагло и беззастенчиво навязывают московские власти. Жила эта когорта свободных художников в обветшалом доме, готовящемся к сносу, на Сахарной; на свою нужду откладывала, но малую толику в общак вносила. Тем и существовала на общежитских началах. Варанов же, прибившийся к компании работников кисти и цвета, пришелся им по нраву, так как знал годы жизни Джузеппе Бальзамо (Калиостро) и что «прозопопея» – это не мат, а стилистический троп.

В минуты отдохновения Варанов, выпивая портвейн мастеров и закусывая их же колбасой, рассказывал художникам о судьбе Шатобриана, а на Арбате, проявив недюжинный талант словохота, убеждал туристов купить выставленные полотна на языке Стендаля в первоисточнике.

– Просила Третьяковка, – говорил он приезжим из Испании, кивая на геометрию Пепина, – но зала импрессионизма там еще не готова. Быть может, эта картина найдет свое место в Прадо...

– Tretyakov Gallery? – удивлялись не понимающие по-русски и еще меньше по-старофранцузски испанцы.

– Си, – скромно тупил взор Варанов.

Доходы художников, благодаря так и не уехавшему в Козиху филологу, понемногу росли, получал средства и Варанов. Вскоре он смог даже снять маленькую комнатку (сырой подъезд, третий этаж, окна во двор, пружина в диване) на Моховой. Одевался, конечно, не бог весть как, но комната! – он был уже москвич.

Однако радужным мечтам о безоблачном существовании сбыться было не дано. Портвейн медленно, но уверенно делал свое дело, и теперь по утрам Варанов уже не мог идти, не выпив некоторого его количества. Доходы день на день не приходились, а жажда мучила ежедневно, и по нескольку раз. Занял раз у Пепина, потом второй у Вайса. Когда понял, что отдать невозможно, решил на время выйти из спасшей его от голодной смерти компании художников, чтобы подзаработать да отдать долг.

Москва была покорена всего один раз, Наполеоном, и то ненадолго. Варанов это понял, когда разуверился в том, что он, особо не утруждаясь, сможет «подзаработать» и для отдачи долгов, и для собственного достатка.

В первый раз его, мастера слова и знатока биографии де Вильяка, взяли на лавке у Патриарших. Как он туда попал с Моховой, Варанов вспомнить не мог. Проснулся без почти новых ботинок, джинсов и куртки, в которой лежал паспорт и несколько жетонов на метро.

Пятнадцать суток он мел какие-то улицы, одним милиционерам известные, мыл «уазики» с мигалками на крыше и пол в дежурной части. Через две недели его, вышедшего из запоя окончательно, поставили на учет и выпихнули за ворота ОВД.

В комнату на Моховой лучше было вообще не возвращаться, потому как не плачено за нее уже больше двух месяцев, и хозяйка еще до его задержания на Патриарших предупреждала, что, если назавтра плата не поступит, то он может быть уверен в том, что она заявит кражу. Кражу старуха, конечно, не заявила, в противном случае его уже давно бы из ИВС перенаправили в СИЗО (говорят, страшное место), но, оказавшись за воротами отдела милиции, он одновременно оказался и без крыши над головой.

Пять лет.

Ровно столько Москва и арбатская пишущая братия не видела Иннокентия Варанова, опустившегося художника слова, вернувшегося в нее с покаянием.

– Кажется, я видел Варана, – шепнет, получая от американской туристки доллары, Пепин Вайсу. Вообще-то, картина называлась «Сражение под Нарвой», но, увидав на груди очкастой и прыщавой мисс пацифистский медальон, похожий на поломанный знак от «Мерседеса», Пепин представил ее как «Мир над Манхэттеном».

– Ерунда, – решительно возразит маринист. – Он давно где-то загнулся, оставшись должен мне пятьсот рублей.

– Ей-ей, видел, – поклянется импрессионист. – На автобусе проезжал мимо Резниковской, он там на крыльце какого-то дома сидел и газету читал.

Вайс смолчит, но не поверит.

А вскоре окажется, что старого художника зрение не обмануло. Уже через три дня на Арбате покажется знакомая, но уже порядком подзабытая за пять лет, с неуверенной походкой фигура литератора из Саратова. Он подойдет, поклянется, что судьба била, но о друзьях помнил, раздаст долги и вынет из обветшалой сумки несколько бутылок портвейна.

Пять лет. Они прошлись по бывшему литератору, как литовкой, – это мог сказать каждый, кто знал Иннокентия. Взгляд Варанова опустел, зрачки шарили по тылам баров и кафе в поисках нужды в грузчиках, руки почернели, лицо осунулось. Жил он тем, как сам говорил, что мыл на светофорах стекла авто, выпрашивал в метро милостыню (за что был не раз бит работодателями профессиональных попрошаек), помогал разгружать фургоны с товаром у коммерческих киосков и... Вот, пожалуй, и все. Каждое утро нового дня он выходил на улицу Резниковскую и думал, где добыть так необходимые его организму деньги. Однако долги кредиторам он вернул, а как средства ему достались, особенно никто не интересовался.

Они пили, он все больше подливал, видимо, старался загладить вину. Этому тоже никто не противился, потому что так, как правило, достается больше. Разошлись художники уже под вечер, а Иннокентий, попрощавшись с Пепиным и Вайсом, ушел к себе на Резниковскую, чтобы собрать вещи и, как пообещал, вечером следующего дня снова влиться в старый коллектив. Этому тоже никто не противился. Разрушенных домов в Москве хватает, а что касается малой толики в общак, то по последним данным видно, что судьба Иннокентия била, но разума не отняла. Напротив, он стал еще более словоохотлив, и это гарантировало неплохие распродажи.

Вот и сегодня, в восемь часов (около этого часа похмелье начинает давать о себе знать особенно сильно – это знает каждый алкоголик), он вышел из комнаты очередного, подготовленного к сносу дома и сел на крыльцо под непонятной вывеской – «Статстройуправление», дверь под которой не открывалась уже несколько лет. «Вход со двора» – вещал указатель, и только по этой причине Варанова никто с крыльца не гнал.

Дома в Москве сносят не так, как, к примеру, в Саратове. Если утром к стене подошел мужик с портфелем и написал на стене: «СНОС», то это информация не для тех, кто приедет дом ломать, а для тех, кто в нем живет. А потому утром, выходя из дома и заметив такую надпись, жильцам лучше всего прихватывать все нажитое с собой, потому что уже вечером, возвратившись, вместо пятиэтажного дома можно обнаружить лишь груду кирпичей, два экскаватора и бригаду спасателей с собаками, ищущих под завалом живых.

Тонкости эти Иннокентий знал, как-никак почти коренной москвич, а потому, спускаясь полчаса назад по скрипящим лестницам брошенного образчика сталинской архитектуры, держал в руке пакет с вещами, а на голову нахлобучил кепку. Дел сегодня было задумано много, и вещи обязательно должны будут пригодиться.

Собствено, обойтись можно было и без кепки, так как на дворе июнь, и в восемь часов уже никак не меньше пятнадцати градусов в тени. Однако выхода не было, и пакет лег рядом с Кешей на крыльце. Варанов торопливо закурил и автоматически бросил кепи перед собой, ободранной подкладкой наверх. Пока мысль стремительно идет по лабиринтам мозга, не исключено, что кто-то обронит в кепку монетку. Раз пять по два рубля, и идею можно будет развивать уже с бутылкой пива в руке. В любом случае – он нищий, претензий к которому всегда по минимуму.

Насобирав за полчаса искомую десятку, Варанов поднялся и направился к ближайшему киоску. Работа началась.

Пустая тара подсказала беспроигрышную тему. Сунув бутылку в пакет, Варанов заспешил во двор. За ночь жители квартала (дальше лучше не ходить) могли набросать в мусорные баки остатки ночных пиршеств, а это гарантировало не менее двух-трех десятков стеклянных емкостей, как две капли воды похожих на ту, что уже покоилась в его пакете. В любом случае его поймут все, кто увидит. Не прогонят.

Зайдя в ближайший от киоска двор, Кеша остановился. Машинально потрогал мочку уха и стал соображать, как мотивировать свое нахождение рядом с машиной. А она стояла, огромная, именуемая джипом, посреди площадки, между разваленной детской песочницей и лавочкой подле нее.

«Лэнд Круизер» серого цвета с зеленоватыми стеклами стоял, словно ожидая кого-то, трубой не дымил, но за рулем сидел человек. Скользнув взглядом по сторонам, Варанов медленно прошел к машине. Вынул из пакета чистую тряпку с баллончиком стеклоочистителя «Секунда» и услужливо наклонился к огромному зеркалу:

– Помыть?

Обычно об этом никто не спрашивает, это глупо. Если у каждого водителя спрашивать, мыть или не мыть, то день закончится вхолостую. Лучше быстро мыть, пока горит красный, а потом с улыбкой (но милой, а не злорадной!) склонять голову к боковому стеклу. Как правило, платили. Один раз, пять лет назад, даже перепала сотня. И откуда? – из «девятки»! Парень, наверное, просто перепутал купюры – на улице вечер стоял. Теплый такой...

Варанова водитель, несомненно, видел, как видел и тряпку с баллоном в его руках. Между тем стекло не опустил и подальше не послал.

Отработал Иннокентий на славу. Стекло горело, как только что отлитое. Хозяин джипа должен быть доволен. Он, наверное, даже очень доволен, если за те несколько минут, пока Кеша тер машину, опустил руку с соседнего сиденья и развалился в кресле.

Варанов снова незаметно посмотрел по сторонам и подошел к окну. Когда стекло не опустилось, и оттуда не появились деньги, он помялся у двери, давая повод мужику, выгуливающему неподалеку собаку-монстра, заинтересоваться необычной сценкой. Мужик с силой потянул на себя поводок со слюнявой мордой на ошейнике и остановился для финальной сцены. Сейчас, по всей видимости, из машины должен был выйти хозяин или несколько громил и вышибить обнаглевшему бомжу мозги. Еще больше он заинтересовался, когда Варанов осторожно постучал грязным ноготком по ручке двери.

Но монстр рванул, и хозяин решил пойти за ним.

Теперь, подумалось ему, хозяину, два варианта. Либо водитель выйдет и набьет-таки бродяжке морду, либо, если за рулем не отморозок, расплатится. Должен же он, водитель, понимать, что на его машину потрачено некое количество сил, которые чего-то стоят! – думалось хозяину, который, несмотря на силу, неумолимо влекущую его в подворотню, верил тем не менее в разум.

Когда же дверь не открылась и на сей раз, Иннокентий Игнатьевич понял: пора.

Он щелкнул ручкой, приоткрыл дверь и заискивающе бросил:

– Доброе утро.

Да неудачно как-то открыл, переусердствовал от волнения, что ли: вопреки ожиданиям, обманутым видимой тяжестью дверцы, она распахнулась легко и ударила Варанова по переносице...

Резкая боль в носу, оранжевые, как утреннее солнце, круги перед закрытыми глазами.

Дорого в Москве дается рубль, дорого.

Последнее, что видел мужик, уходя со своим массивным псом в арку, был бомж, зажимающий рукой кровь, льющуюся из носа. Видать, добился своего бродяга, получил...

В другое время, лет пять назад, Варанов ничуть не удивился бы, если бы получил в ответ перстнем в глаз. Однако, вопреки всему разумному, Кеша, зажимая рукой капающую из носа кровь, нагло повторил:

– Доброе утро, говорю.

Лет пять назад, когда он только начинал, Иннокентий понял бы, что попал.

На водительском кресле джипа сидел полноватый мужик одних с ним лет, но в два раза шире, в пятьдесят раз чище и в тысячу раз дороже одетый.

«Он спит вечным сном» – напрашивалась аллегория в голове филолога, когда он рассматривал вылившуюся из затылка и засохшую на воротнике и груди белоснежной рубашки и серого костюма кровь.

«Это труп», – мелькнуло в голове нищего Варанова.

У Иннокентия не подкосились ноги. Напротив, мозг стал работать чище и размереннее. Любой другой, относящийся к себе нежно и бережно, ушел бы от джипа и тотчас скрылся в каком-нибудь другом административном округе, по дороге постаравшись забыть о случившемся. Но это был удел другого, не Варанова.

Не теряя более ни секунды, он протянул через труп водителя руку и забрал с соседнего сиденья пухлый портфель. Оглянувшись, похлопал по карманам толстяка в джипе, определил, в каком находится бумажник, прихватил и его. Хотелось снять еще и перстень с пальца, но как полагал Кеша, на это у него уже не оставалось времени.

Последнее, что он увидел, осторожно прихлопывая дверь, был маленький флажок российского триколора, застывший в своем трепыхании на лацкане пиджака водителя.

Через полчаса Варанов, спустившийся со второго этажа своего, готового к сносу дома, направился к станции метро. У него сегодня много дел: нужно срочно влиться в компанию Пепина и Вайса, чтобы не выходить из нее до последнего момента. Когда этот момент наступит, зависело уже не от него, а от тех, кто будет осматривать джип под запись в протоколе.

Кто знал его пять лет назад, мог бы с уверенностью заявить – настроение у него было тревожное.

Глава вторая

Координационное совещание, созванное Генеральным прокурором, обещало быть долгим и нудным. Долгим, потому что перечень тем, касающихся повестки дня, был пресыщен сочетаниями: «борьба с терроризмом», «уличная преступность», «межнациональная рознь», «результаты проверки исполнения законов органами, осуществляющими оперативно-розыскную деятельность». Интересен в плане получения новой информации о деятельности отдельных структур правоохранительных органов был лишь последний вопрос, но он стоял особняком и оглашение его было назначено под конец совещания. По остальным же вопросам можно было вести разговоры в течение оставшихся лет жизни. И даже по одному, любому из них, можно было засидеться до конца квартала. Потому и нудным.

Поговорить, а уж тем паче – поспорить, было о чем. Тем не менее существующие на правовом поле пни и овраги, увеличивающиеся в числе и расширяющиеся в масштабе, заставляли Генерального все чаще пренебрегать качеством совещаний, делая основной акцент на количество рассматриваемых вопросов. Нельзя, предположим, провести координационное совещание, минуя вопрос о терроризме. Или, разобрав его по костям (что маловероятно, учитывая время совещания – оно не могло длиться вечно), упустить вопрос о вновь обострившихся отношениях среди этнических меньшинств. А меньшинств в Москве... Много меньшинств. Так что, если их из Москвы убрать, то станет ясно, почему на улицах воют собаки, а по Тверской ветер гоняет перекати-поле.

Сложно сейчас в Москве. И упрекнуть Генерального не в чем. Поддержать хочется, словом заступиться за него, да только не до этого. У каждого из присутствующих свои проблемы, сугубо специфические, хоть и единые по смыслу с остальными. Разобщение преступных сообществ, предотвращение сезонных преступлений, борьба с наркобизнесом. Каждый занимает свою нишу, делая общее дело.

Генеральный знает, что город в страхе. Хоть и вещают телекомпании и газеты – все под контролем, обстановка на самом деле сложная. О контроле особый разговор, слово свое о нем Генеральный еще скажет. А пока смотрит прокурор на близких по духу, им собранных коллег и думает, как судно развернуть, чтобы волны через борт не плескали. Понимает, что кровь льется и все труднее раны зажимать. Закон смешон, несовершенен, но кто совершенен? А это – и обвинение, и оправдание. Попробуй подступись с таким законом, начни-ка с ним воевать. В том смысле – что об руку с ним, с законом. Вступишь в бой, перешагнешь через передний край обороны – а закон из-под руки выворачивается и вместе с ворогом прет тебя на исходную. Несовершенен закон, двулик, как Янус.

Раньше в Генеральную прокуратуру заявления от граждан приходили: спасите от судебного произвола. Сейчас пачками документы приходят: спасите от произвола председателей судов и квалификационных коллегий судей. И от кого приходят? – от судей! А письма не простые, письма увесистые – по килограмму приложенных документов, подтверждающих факт того, как можно судью уничтожить, будучи председателем областного суда. Судей районных, судей областных, независимых и делу справедливости служащих, уничтожают пачками, как быдло. Председателева работа, нет сомнений. Окопается такая тварь за столом председателя областного суда и чинит расправу над всеми неугодными. Коллегия квалификационная – своя, притертая без шва, Совет судей – рядом, прирученный, с руки морщинистой, старческой, чуть дрожащей, вскормленный и вспоенный. Стоят друг за друга насмерть, команда «Варяга» по сравнению с ними – дети.

Попробуй на этом правовом поле с такими пахарями пни повыкорчевывай! Все лучшие вершители правосудия в отдельных областях из судов уже давно вытеснены, остались те, что задачи решают, далекие от правосудия, близкие к кормушке избранных. Это кто в областной суд из районников хочет? Эта? Вот пусть она и рассматривает дело по иску судьи такой-то к председателю ее суда по защите чести и достоинства. Это кто в областном суде хочет остаться? Эта? Вот она-то и будет рассматривать жалобу судьи такой-то на решение квалификационной коллегии судей о лишении последней полномочий. А там посмотрим, кто в областной суд попадет и кто в нем останется. По выполняемым задачам и заслуги. Свои своих казнят во имя чести главного старца – будьте уверены, старец еще лет пять в кресле просидит.

Шлюховатое правосудие, само себя имеющее, а во главе всего этого областного дворца терпимости – подонок мстительный, всем почему-то кажущийся застенчивым ублюдком, а потому милым и безобидным. Организует у себя во дворце празднества пошлые, отмечая годовщины суда то по календарю земского уклада от 1801 года, то от Рождества Христова, то от декрета Совнаркома. А потому в позапрошлом году суду областному двести стукнуло, в прошлом – две тысячи, а в текущем – восемьдесят. И все даты-то круглые, почетом не обойдешь, добрым словом не минуешь.

Знает Генеральный, знает, как в одном таком суде субъекта Российской Федерации юбилеи каждый год отмечали. Собрание приближенных, весь зал заполнивших (не «своих» судей, независимых, туда – ни ногой, ни туфлей!), а среди них рассеявшиеся демократической дымкой – приглашенные извне, ничуть не связанные должностными словом и делом со слепой Фемидой:

– От завода имени Струйкина областному суду – пять холодильников и два кондиционера!..

– От общества очень закрытого типа, типа акционерного – две путевки на Канарские острова!..

– От лица без юридического образования без образования юридического лица – снегоход областному суду и ружье!..

И вручают, и хвалят, и благодарствуют... О «спонсорских» суммах в незаметных конвертах сказано в громогласных поздравлениях не было ни слова, да только все эти цифры до последнего нуля – вот они, в папке Генерального, что в сейфе, на отдельной полочке.

Тут не только Генеральный, тут любой, мимо дома на Большой Дмитровке случайно идущий, спросит: а зачем суду областному две путевки на Канарские острова? Как бы не понимая, спросит, не догадываясь, кто именно из областного суда туда, на острова, направится. С ружьем все понятно. Про ружье вопросов не будет. Смертную казнь никто не отменял, мораторий, он до поры – мораторий. Он на то и мораторий, чтобы его то объявляли, то отменяли. Как операция «Вихрь-антитеррор». Все в курсе, когда он объявлен, но никто не знает, когда его отменят. Каков приход, такая и Дума. А приход последние годы такой был улетный, что понять совершенно невозможно: то ли он по вине пустившего на «косяки» предвыборные листовки электората случился, то ли по какой иной причине. Как бы то ни было, Дума наполнилась певцами, вокалистами, бардами, кинорежиссерами, бывшими спортсменами и бизнесменами, которых не успели посадить до вручения тем депутатских мандатов.

Вот раньше, помнится, еще до коренных реформ, обеспечивающих просветление правового поля, куда интересней было. Взяли и зацепили думцы, кого бы вы думали? Правильно, бывшего Генерального. Тот уже сам не рад, ничего ему не нужно, говорит – ложь это все, и низко для меня честь оправданиями марать. Мол, кто свят и чист, никогда не опустится до оправданий. Тем более на подобные темы. А темы были, надо сказать, еще те.

Но думцы (народ того созыва был, ох, кова-а-арный) сказали твердо – поддерживаем Генерального! Надо еще выяснить... тот ли это Генеральный, о ком речь идет? Не другой ли? Депутатский запрос направить, прояснить ситуацию до последней позы...

Запашок с Охотного ряда пошел, надо заметить... Сильный такой запашок.

Генеральный (бывший) говорит – ах, оставьте. Я никогда не соглашусь на это. Я лучше уйду. Уже и заявление я написал. А Дума: ну, почему же так скоро?.. Не так уж часто у нас интересные заседания случаются...

В Думу, как на Олимпиаду, каждые четыре года самых лучших шлют. Но в прошлые созывы интереснее было. Бывает, как разложит этот хор на несколько голосов тему какую да как затянет... Сейчас певцов еще больше, но раскладывать уже не получается. Не получается раскладывать, хоть убейся. Вообще-то, сказать честно, этот хор прошлогодних спортсменов главную песню еще не затянул – обустройство на улице Улофа Пальме у них продолжается, не до песен, но что-то подсказывает Генеральному, что проблем не убавится.

Знает все Генеральный, знает. Положение у него такое, знать все про вся. А что не рассказывает о сокровенном вслух, так положение молчать обязывает. Говоруны все – вон они, на экране кинозала Государственной думы.

И теперь кто пояснит, как с этим хором в пятьсот человек и судами субъектов Федерации, выше описанными, работать? А работать нужно, да при этом еще держать масть человека справедливого, вдумчивого, нетерпимого к нарушению прав человека. И преступления раскрывать, и олигархов, чьи вышки на Севере они сами подсчитать не могут, к ногтю щемить. Зажрались, лоснящиеся. Клубы футбольные приобретают, игроков оптом закупают, шале в Швейцарии к рукам прибирают – используют, словом, государственные деньги на собственные нужды. А ты попробуй с этими певунами да мерзавцами из областных судов порядок наведи!..

А Президент, он ведь, хоть в пучину погружается да в небе парит, на земле-то все видит. Раньше проще было.

– А скажи, Генеральный, – спрашивал бывший бывшего, – как у нас, понимаешь, с правопорядком в стране в плане сенсационных раскрытий громких преступлений?

– Погядок, – пожимал плечами бывший, не сводя глаз с бывшего, – все под контголем.

И брал он под контроль, и брал, и брал. Взял под контроль столько, что теперь можно с уверенностью сказать: действительно, под контролем у него было все.

А сейчас Президент не тот. Не прокатит с ним такая загогулина, ей-ей, не прокатит.

Посмотрит, чуть голову склонив, и спросит, посмотрев в глаза, как умеет делать лишь он один: кто? когда? почему? Мол: имена? фамилии? явки?

И как-то сразу нехорошо на душе становится. Тут хоть бери под контроль, хоть не бери, а все одно отвечать – и кто сделал, и когда будет раскрыто, и почему не раскрыто до сих пор. А ты попробуй с этими хористами да золотушными из областных судов поиграй в викторину! А начнешь в этой Думе концы искать да зажравшихся председателей судов (о единицах речь, понятно) к ответу призывать, сам респондентом станешь. Вопрос – ответ – привет – демобилизация. Часы на память, орден, грамота, караси в Балашихе.

Ум, честь и совесть – вот что должно присутствовать в каждом поступке Генерального. Внутри должен оставаться не заметный никому юмор, а вокруг него, доносясь до самого футбольного субъекта Федерации, – тонкий, не перебиваемый ничем аромат профессионализма.

Знал Генеральный об этом, верил в себя и помнил все обо всех. Око государево, это не наркоманский зрачок. Взглядом чистым, но тяжелым ощупывает Генеральный всех, кого на координационное совещание собрал.

Интересная картина получается, занимательная. Директор ФСБ, тот сам прибыл. Человек чуткий, внешне милый и застенчивый, хотя голову тоже чуть клонит и руку на руке на столе держит. Стаж... Всегда готов к ответам, врасплох не застанешь, единственный недостаток – бывает, работу делает чуть большую, чем нужно. Один сахар в подвале рязанского дома чего стоит. Но не ошибается тот, кто ничего не делает. Ребята его, дай бог им здоровья и многих лет, трудятся – позавидовать стоит. Хоть и тоже с хитрецой. Сядет, бывает, Генеральный сводки сверить да правовую сторону вопроса осветить для самого себя и странные вещи обнаруживает. Написано в документе, черным по белому написано, не сотрешь: «28.11.2003 г. оперативным подразделением по борьбе с контрабандой наркотиков Новосибирской таможни задержан груз героина весом в 24,5 кг, следующий из Афганистана на Дальний Восток РФ транзитом через Новосибирск».

Браво. Ребята из таможни серпом выбрили шариатские бороды и подчистили за погранцами из Таджикистана. Работают люди? Работают. А кто-то говорит, что их реорганизовывать нужно, потому как толку от них – как с козла молока. Но неплохой удой тот козел дает, надо сказать. 24,5 килограмма героина если на дозы разделить, то получится, что все население Владивостока сможет пребывать в хорошем настроении и не замечать отсутствия света и горячей воды месяца полтора. Но опера из Новосибирской таможни сработали так, что очевидного во Владивостоке не скрыть.

Отложил листок прокурор, пометил. Читает дальше. Другой документ, с другим же угловым штампом, читай – из другого ведомства: «28.11.2003 г. сотрудниками УФСБ по Новосибирской области задержан курьер межрегиональной преступной группировки, занимающейся торговлей наркотиками. Общий вес героина, переправляемого им транзитом через Новосибирск, составил 24,5 кг».

Вот-те на! Какие-то странные партии через Новосибирск ходят. Все по 24,5 кг и в один день. Новосибирск, получается, не географический центр России, а ее центр наркоторговли.

А это что?.. А это – письмо-оперативка из только что появившегося на свет, но уже начавшего «агукать» Комитета Госнаркоконтроля. Сообщают: «В ходе реализации оперативной информации сотрудниками Комитета по Новосибирской области 28.11.03 г. задержана партия героина, следующая транзитом из Афганистана на Дальний Восток». Ни много ни мало – без пятисот граммов четверть центнера.

Это что на поверку выходит-то, позвольте? С одной стороны, молодцы, ребята, профи. Однако как-то беспокойно за будущее становится. Если в одной столице Сибири за день опера срубают с приезжих по 73,5 кг тяжелого наркотика, то... Тогда почему нет сводок за 27.11? За 29.11? Или 28 – число такое, когда прут и прут? Опять же, если вдуматься, то все страны «Золотого треугольника», вместе взятые, столько мака вырастить просто не в состоянии. Площадей, простите, не хватит.

Копнул Генеральный тему, выяснил, успокоился. Глаза чуть прищурил, эмоций не сдал. «Во взаимодействии»! И как он не заметил? Полистал снова бумаги – нет, все правильно, 3 раскрытых преступления зарегистрировано. Все в Новосибирске, в один день, вес тот же. Три раскрытых преступления. Во взаимодействии... Да какая разница, если 3 преступления уже раскрыто? Работают люди, работают. Надо уметь во взаимодействии работать.

Председатель Комитета сам на совещание прибыть не смог, отзвонился, прислал зама. Генеральный – человек опытный, психолог отменный. Директор ФСБ сидит, спокоен, слушает. Замминистра МВД внимателен, глаз с прокурора не сводит, всегда готов к предложениям и дополнениям. А вот зампредседателя Комитета, полковник, пишет. Слово услышит – записывает. Возразит кто – перечеркивает. Служака, однозначно. Генеральный понимает: Комитет сформирован, можно сказать, вчера. Люди в него попали разные, притереться не успели, да и смысл работы для многих нов. Трудяга этот в полковничьих погонах – с «земли» в Комитет прибыл, в Управлении Западного административного округа работал, общественным порядком заведовал. А сейчас по наркотикам орудует, все больше учится, чем приказы отдает. Пусть пишет. Ему просто еще никто не сказал, что новые знания увеличивают объем незнаний.

Для чего, собственно, Генеральному прокурору собирать координационные совещания?

Все просто. Ответ кроется в 24,5 килограмма героина, изъятых у несчастного таджика группой в погонах разных цветовых оттенков. Нетрудно представить, в какой ужас его привело такое количество народа. Взаимодействие это называется, если таджик не понял.

Проблема лишь в том, что это не полнокровное взаимодействие, где каждый делает свою работу, а банальный дележ информации с целью регистрации работы на всех. Создай иные комитеты, министерства, ведомства, туда придут все те же люди, и никто не в силах отбить у них привычку делиться, лукавить и показывать больше, чем имеешь.

Потому и нудное это совещание, что трудно переубедить, тем более воспитать. Все будут делать то, что делали на протяжении долгих лет. Стаж!

Дверь в комнату для совещаний, дубовая дверь, на бронзовых петлях от притолоки до пола, приоткрылась, и в проеме ее появился человек в отутюженном кителе старшего советника юстиции.

– Прощу прощения, – предупредил Генеральный речь зампредседателя Комитета (мол, парой слов перебросимся, не считать за пренебрежение).

Человек в кителе пересек залу, склонился над плечом Генерального и стал что-то нашептывать, чуть добавляя энергетики в свою речь едва заметным шевелением руки. Участники совещания чертили взглядами по лицам прокурорских, пытаясь разгадать причину появления помощника Генерального, но ничего интересного из этого перекрестного осмотра не вынесли.

Едва помощник прокурора вышел за дверь (входить во время заседания кому-либо без особых на то причин запрещалось, и все это знали), как она снова подалась вперед, и появился полковник милиции.

Странно, но Генеральный пригласил его войти и направиться к тому, к кому он, собственно, и пытался прорваться сквозь кордон у наружной стороны дверей.

Перешептывание повторилось с тем лишь отличием, что в нем участвовало другое ведомство. Полковник скрылся за дверью, и Генеральный, сделав паузу, заметил:

– Простой пример того, что говорим мы много, а в действительности, на деле, как было, так и остается. «Взаимодействие», называется. А ведь, Михаил Сергеевич, и мой помощник, и ваш заместитель говорили об одном и том же.

– Пожалуй, – едва заметно, насколько допустимо в разговоре с Генеральным, улыбнулся замминистра. – Если вам сообщили об обнаружении трупа депутата Оресьева, то так оно и есть.

За столом движений не возникло: во-первых, статус собравшихся не тот, чтобы переглядываться и языками цокать, во-вторых, и покрепче вести слышали. Однако депутат – это уже нехорошо. В смысле, вдвойне нехорошо.

– Это тот Оресьев, что из «Отчизны»? – лишь уточнил зампредседателя Комитета.

Сообразительный полковник, далеко пойдет. Если не остановят.

– Из нее, – сказал директор. И добавил так, что даже полковнику это показалось навязчивым: – Из нее, из нее...

– А труп криминальный? – не унялся полковник из Комитета.

– Такое впечатление, что да, – сказал Генеральный и выскользнул из цепких лап необходимости делать серьезные заявления.

Право, тяжело бывшему полковнику из УВД по ЗАО здесь присутствовать. Язык слышится русский, а смысл сказанного доходит с трудом.

«Обвыкнешь, переведешь, – мысленно резюмировал, прочитав мысли милиционера, Генеральный. – Не такие ума набирались».

На том совещание можно было считать законченным. Возможно, оно длилось бы еще часа два, однако двойное вмешательство в привычный ход совещания указало на более важные проблемы. А проблема перед Генеральным сейчас стояла одна. Понять, что произошло, найти первые нити и выяснить хотя бы предварительную версию случившегося. Не пройдет и часа, как поступит вызов к первому лицу государства. И чего хотелось Генеральному меньше всего, так это на залп: кто? когда? почему? – ответить: «Все под контролем».

Ни черта не под контролем!

Выйдя из залы совещаний, Генеральный прошагал по коридору, сотрясая своим крепким и могучим телом пространство, и распахнул свою дверь.

– Начальника следственного управления ко мне, – не оборачиваясь, предупредил он секретаря, и вошел.

Несколько листков, поднявшихся над стопкой в момент его энергичного движения, опустились на место. Убедившись в этом, Нелли Ивановна Смешко, секретарь Генерального, подняла трубку.

– К нему? – раздался в трубке приятный голос.

– К нему, Егор Викторович, – улыбнулась секретарь и тоже предупредила: – Не в духе.

Егор Викторович Смагин, начальник следственного управления Генеральной прокуратуры, человек весьма приятный и по-своему симпатичный, работал с Генеральным уже четыре года. Должность начальника управления, совмещенная с должностью старшего помощника Генерального прокурора, обязывала ко многому, но и многое предоставляла. В свои неполные сорок восемь старший советник юстиции Смагин представлял собой фигуру заметную не только в физическом плане. Впрочем, о последнем также упомянуть стоит, ибо человека выше ростом (речь идет о сантиметрах) Смагина в Генеральной прокуратуре не было. Все свои сто девяносто восемь Егор Викторович содержал в боеготовности, крепости, и не было никого, кто решился бы тягаться с ним силой на руках, хотя предлагалось это не раз.

Смагин относился к той породе тактичных людей, которые, поняв, что ресурс политических ходов иссяк, переходят в атаку и действуют, опираясь на убеждение Гете о том, что «когда же все использованы средства, тогда разящий остается меч». Людей в следственное управление подбирал он сам, естественно, консультируясь с Генеральным. Без консультаций никак, потому что приказ подписывать, несмотря на занятость, все же последнему. Однако прокурор помощнику верил и еще ни разу не почувствовал сомнений.

Начинал Смагин с «земли», как принято говорить у понятливых в этой области людей. Начав трудиться следователем районной прокуратуры Брянска, он дорос до заместителя прокурора области, а в самом конце второго тысячелетия стал и прокурором. Генеральный, о наитии которого в прокуратуре ходили легенды, Смагина приметил, около года рассматривал в упор и, лишь когда убедился, что порчи на том нет, пригласил для беседы. Не так уж часты случаи, когда областные прокуроры становятся начальниками следственных управлений Генеральной прокуратуры. Это как если бы председателя областного суда ни с того ни с сего (просто ростом вышел) пригласили отправлять правосудие в Конституционный суд.

Это как если бы директора завода, коих в России сотни, назначили бы на должность первого заместителя министра тяжелой промышленности.

Или как если бы директора школы вдруг пригласили в Москву и усадили в кресло заместителя министра образования.

И последний пример для последней категории граждан. Это как если бы вокзального вора вдруг привезли в Сочи, на воровской сходняк, и надели бы на голову корону. Пример тоже не впечатляющ, однако теперь представителям всех социальных срезов населения страны ясно, что отличался Смагин не только ростом и удачливой ловлей жар-птицы за хвост, но и умом недюжинным, и хваткой известной.

Карьерный рост любил, но по трупам, лежащим на этой дороге, ведущей в постоянный подъем, не ходил. Никого подсидеть не успел, а потому косых взглядов не ловил. В Генеральной прокуратуре вообще со взглядами этими поспокойнее. Это Генеральная прокуратура (ребя-я-ята...), а не районная. Впрочем, кто этого не понимает, тот здесь и не трудится.

Больше всего в людях Смагин ненавидел слизь. Не ту, что из носа, в инкубационный период ОРЗ, а душевную. Доносы на коллег не терпел, хотя в его должности положено данный вид информации к сведению принимать и ее же реализовывать. Крикунов и агитаторов не любил, зная, что под сильными страстями часто скрывается слабая воля. Словом, человеком он был противоречивым, хорошо его знавшим казался не по той стороне дороги идущим, однако именно эти качества позволяли ему оставаться человеком порядочным и обаятельным.

Обаятельный начальник следственного управления Генеральной прокуратуры?.. Бывает.

Что не нравится людям в нем – покрыто пеленой туманности, хотя раз в Смагина все же стреляли, и следствием того явилась не шальная пуля, а вполне конкретная, осязаемая очередь из автомата Калашникова. Осязал он недолго, недели две, а потом снова вернулся в кресло прокурора области. Кто знает: не после ли той очереди, прогрохотавшей в центре Брянска, всегда занятый Генеральный его и приметил?

Генеральная прокуратура опутана сотнями километров телефонных проводов. Вместо них достаточно было бы по одному сотруднику на этаже, специально назначенному на эту должность, с поставленным баритоном и цепкой памятью, способной объять сотни имен и фамилий. Но цивилизация давно отошла от сигнальных костров и трещоток, а потому, вернувшись от Генерального, Смагин опустился в кресло и поднял трубку с телефона. Звонить в соседний кабинет – неловкое занятие лишь поначалу. Потом привыкаешь.

Уважал Смагин Кряжина по-мужски крепко, дружбой с ним не побрезговал бы, случись так, однако в Генеральной прокуратуре дружить не положено. Положено за исполнением законов и соблюдением прав человека надзирать, уголовное преследование в соответствии с полномочиями осуществлять, да деятельность правоохранительных органов по борьбе с преступностью координировать.

До дружбы ли? С этим бы разобраться...

Глава третья

Все утро Кряжин искал топор.

Чтобы эта фраза приобрела более чудовищный смысл, следует выразить ее в более доступном виде.

Все утро седьмого июня 2004 года старший следователь по особо важным делам следственного управления Генеральной прокуратуры Российской Федерации Кряжин Иван Дмитриевич, советник юстиции, искал в Генеральной прокуратуре топор.

Зачем ему понадобилось изделие, состоящее из лезвия с обухом и деревянной ручки, именуемой топорищем, предназначенное для рубки и колки, для всех оставалось загадкой. Некую подсказку давало слово «колка», но все сотрудники управления эту мысль решительно отторгали, зная воловатый внешне и интеллектуальный внутри гений Кряжина. Тому и в голову не пришло бы использовать плотничий инструмент в целях укрепления конституционных прав и свобод граждан.

Сломался, наверное, дверной замок – скажет следователь районной прокуратуры, любой из всех, кто рано или поздно обязательно сталкивается с проблемой входа в собственный кабинет или выхода из оного.

Но Генеральная прокуратура, помимо функциональной деятельности, отличается от районной еще и тем, что советники юстиции с топорами в руках по ней не ходят и собственные двери не ломают.

Так зачем топор Кряжину? – ломали головы коллеги удрученного бесперспективностью поиска инструмента следователя.

Пока все терялись в поисках ответа – новость многих отвлекла от дел и насторожила, – Ивану Дмитриевичу улыбнулось счастье. Обойдя все кабинеты и спустившись вниз, он прошел в кладовую завхоза, по пути журя себя за то, что не догадался сделать этого раньше. Справедливости ради следует заметить, что он, проработав на Большой Дмитровке три года, не знал, что в глубине первого этажа сложного по своей архитектуре здания находится кабинет такого должностного лица, как заведующий хозяйством. Дорогу показал, пусть дети его будут здоровы, прокурор-криминалист Молибога.

Выпросив у старика орудие, Кряжин завернул его в кусок холста, прихваченного у того же завхоза, и поднялся к себе наверх. Занятие это – прыжки по лестницам – Кряжин считал делом неблагодарным, здоровье изнашивающим и нервы изматывающим. В свои сорок два он был чуть более тучен, чем того требовала формула вычисления идеального веса: «рост минус сто», хотя мужчиной был крепким и к телу своему, как и Смагин, относился с уважением. Тем не менее, сказывались гены отца, закончившего карьеру тяжелоатлета в сорок лет. Сам Кряжин никакого железа, за исключением завхозовых топоров, не тягал, предпочитал футбол, особенно с участием родного «Торпедо», и пользовался тем, что ему дала природа к тридцати. То есть к периоду, когда рост и формирование организма заканчиваются окончательно.

Если бы в здании под номером 15, на Большой Дмитровке, не было Кряжина, его стоило бы придумать. Без таких людей жизнь местных сотрудников была бы скучна и однообразна. Гений Ивана Дмитриевича, перемешиваясь с его особенностью попадать в совершенно непредсказуемые для данного заведения ситуации, витал по Генеральной прокуратуре, освещал в сумрачные сентябрьские дни, грел февральскими вечерами и пах ароматом неизменного «Темперамента» от Франка Оливье.

На третьем этаже потух свет? Идите к Кряжину. Это он включил кофеварку.

Адвокат нефтяной компании «Вестнефть» дал показания на ее владельца? Спросите у Ивана Дмитриевича, как этого добиться, не используя мясорубку, шило и клещи. Спросите, да только он вам не скажет.

Любил ли он? – иногда задумывались некото-рые.

Было дело, дело прошлое. Десять или двенадцать лет назад (он сам уже не помнил) встретилась ему женщина, от которой исходило тепло. Она служила в Большом театре, специализируясь на ролях второго плана, но Кряжину хватало и этого. Это был безумный роман: цветы, фуршеты, страсть, истома... Смагин первым почуял неладное и начал издалека поговаривать о том, что у него есть друг, который два раза женился на артистках и оба раза прогорел. «Не завидую, – по пять раз на дню повторял всуе Смагин Кряжину, словно им и поговорить-то в Генеральной прокуратуре было больше не о чем, – тому, кто с артисткой свяжется».

Вышло так, как и предполагал Смагин. Вышло, как у бессмертного Булата, – ему кого-нибудь попроще, а он циркачку полюбил. А уж Окуджава, простите, знал, о чем писал. Артистка сделала некое подобие фуэте и улетела в Гагры с каким-то режиссером Якиным.

– Любовь одна, но подделок под нее – тысячи, – изрек на следующее утро после случившегося Кряжин.

Смагин смотрел на него с нескрываемым изумлением, пытаясь если не по запаху, то хотя бы по прожилкам глаз определить величину удара, постигшего Кряжина. Не обнаружив ничего из ожидаемого, Смагин понял, что этого человека просто так свалить нелегко.

Многие из знавших Кряжина считали, что Иван Дмитриевич рожден для подарков. Ему-де везет, ему светит солнце ярче, чем остальным, и напирали на то, что существует в мире категория людей, которым все дается легко волею случая, а не усилия.

«Стоит ли возражать? – думал Кряжин, когда до него запоздало доходили эти чужие мысли вслух. – Бывает, – усмехался он, – светит. Но ведь и так случается, что порою от бессонницы и бессилия с ума сходишь, прежде чем до истины дойдешь!»

Так не компенсация ли это за те ночи мучений и напряжения нечеловеческого?

Скажете тоже: везет...

Всем везет, не все видят это. А потому не все пользуются. Зато когда чужая манна мимо их голов сыплется, тут они поговорить мастаки.

Везет Кряжину, бесспорно, везет. Работает и с головой дружит – потому и везет. Кто не знает, в какую гавань плыть, для того попутного ветра не бывает.

Если кто-то полагает, что в Генеральной прокуратуре работают монстры, коим чужды секс, пиво и сауна, то он глупец, коих не видел свет. Работают там не монстры, люди, причем некоторые, такие, как Кряжин, болеют за «Торпедо», а другие (Генеральный, например) за «Спартак». И секс бушует, и пиво случается.

Для прищуривших в страшной догадке глаза следует решительное пояснение: не в пятнадцатом доме по Большой Дмитровке, не дождетесь.

Пьют и посещают сауну и ткач, и судья, и учитель математики, и следователь прокуратуры. Даже Генеральной прокуратуры следователь и тот выпивает и моется. Дяди пьют и тети. Главное, чтобы это происходило, говоря словами из уже затронутой «цирковой» темы, – «не на работе» и при точном знании трех положений: с кем, сколько и по какому поводу.

Войдя в кабинет, Кряжин поставил топор в угол, накинул на него рогожу, чтобы людей не пугал, и вызвал конвой с арестованным.

Тот, в отношении кого была избрана мера пресечения «содержание под стражей», семейного дебошира не напоминал. Скорее, в нем виделся владелец сети казино или половины морского побережья Крыма. Впрочем, почему – виделся? – он и был владельцем сети казино Москвы, небезызвестный в криминальных кругах Сажин. «Одежда весит никак не меньше двух тонн долларов – и это в июне» (цитата из пояснений Кряжина Смагину около недели назад), взгляд наглый, уверенный в незаконности избранной меры, отсвечивающий перспективой для хозяина и бесперспективностью для следователя по особо важным делам. Вменялся, между тем, владельцу игрового бизнеса, по меркам столицы, плевый «косяк» – покушение на жизнь депутата Московской городской думы, явившегося первопричиной отбора лицензии на занятие упомянутой деятельностью.

Взрыв был, никто этого не отрицал, но вот от причастности Сажина к этому взрыву решительно отмахивался сам Сажин. Был еще один, кто это отрицание мог свести к утверждению в обратном, и Кряжин искал его долго и старательно. Догадывался Иван Дмитриевич и о ста тысячах долларов, уплаченных в качестве задатка за производство небольшого хлопка под «Мерседесом» законодателя, догадывался и о том, кто тот задаток выплатил. И кому выплатил, тоже догадывался.

Работа была проделана немалая, и в тот момент, когда киллер-неудачник, уже боясь за свою жизнь, позвонил Кряжину и дал предварительные пояснения, через два часа он почему-то был обнаружен в собственном доме на Рублевском шоссе с раскроенной головой. А с раскроенной головой в суде, как и на предварительном следствии в кабинете Кряжина, хоть разбейся окончательно, веры к себе не возымеешь.

– Нечем вам меня присовокупить с делом, – полагая, что излагает высоким штилем, говорил вчера Сажин Кряжину.