Басилевс Гладкий Виталий
Лаодика трепетной рукой развернула пурпурную ткань и тихо ахнула, не в силах сдержать восхищения – золотая царская китара*, украшенная каменьями, засверкала, заискрилась в лучах заходящего солнца.
Посол, довольный произведенным впечатлением, мысленно похвалил себя – Сенат не соглашался на подобное расточительство во время войны, но он настоял. Пользуясь паузой в разговоре, Скавр приналег на осетрину, щедро поливая ее острым соусом.
– Благодарю тебя и в твоем лице Сенат, мой дорогой Марк Эмилий… – Лаодика была на верху блаженства.
– М-м… – поспешил прожевать очередной кусок посол и окунул жирные пальцы в чашу с водой. – Рад тебе услужить, порфирородная, – он вытер руки о свою тогу с пурпурной каймой и осушил залпом вместительный фиал с вином. – И позволь мне, рабу твоей несравненной красоты, слово молвить о делах очень важных, напоминания о коих неуместны за этой великолепной трапезой; но, увы, они безотлагательны.
– Да… да, я слушаю… – царица никак не могла расстаться с подаренной китарой, разглядывая ее со всех сторон.
– Меня волнует и тревожит недоброжелательное отношение царя Митридата Евергета к Риму.
– Слухи, сплетни… – поморщилась царица и со вздохом сожаления отложила китару.
– Это не только мое личное мнение, но и точка зрения Сената, – с нажимом сказал посол.
– Точка зрения… Сената? – Лаодика неожиданно почувствовала легкий озноб – до нее лишь теперь дошел смысл сказанного.
– Фригия – вся Фригия! – нужна Риму, и она будет нашей провинцией. Это несомненно, – надменно вскинул голову Скавр. – Последствия неразумной политики царя Митридата могут быть совершенно непредсказуемы. И в первую очередь для Понта.
Открытая угроза, прозвучавшая в словах легата, испугала царицу. Но, воспитанная при царском дворе Селевкидов, где интриги, заговоры и дворцовые перевороты были делом обычным, она сдержала свои чувства – сделала вид, что не придала особого значения высказываниям Скавра, и с любезной улыбкой принялась угощать его редкими восточными сладостями и густым кносским вином.
Но легат не обладал такой выдержкой, как Лаодика, привычная к восточной дипломатии, где подчас говорят одно, а подразумевают совершенно противоположное. Он с раздражением отхлебнул вина, поморщился – оно было сладковатым и отдавало паленой костью – и, не дожидаясь, пока встанет царица, поднялся со скамьи. Скавр знал, что этот поступок означает неуважение к сану Лаодики, и все же сдержать себя не мог, да и не хотел. Внутри у него кипело, он проклинал и Сенат, всучивший ему посольские полномочия, и вынужденное трехнедельное томление в ожидании ответа царя на послание, и острую жирную восточную кухню, после которой мучили колики в животе и изжога поутру, и, наконец, медлительного и сверхосторожного Макробия, так долго и пока безрезультатно плетущего сеть опасной интриги.
– А еще в Риме обеспокоены тем, что ты, мудрая правительница, не в чести у своего мужа, – посол тяжело, со значением, посмотрел на царицу. – Твоим друзьям это вдвойне обидно. Они просили передать, что, как в прежние времена, готовы оказать всяческую поддержку и предоставить, если понадобится, кров, соответствующий твоему высокому сану.
– Нет! – возглас вырвался непроизвольно; Лаодика изменилась в лице, вскочила и прикрыла рот ладонью, будто пыталась остановить слова, рвущиеся наружу.
Она смотрела на Марка Эмилия расширенными глазами, в которых билась птица со сломанными крыльями…
«Да, да! – удовлетворенно думал посол, принимая вечером горячую ванну. – А чтобы мои намеки были восприняты правильно, любезнейший Марк Север, на днях возвращающийся из своего вынужденного путешествия, – рассмеялся жирным смешком, – нижайше попросит царственную Лаодику изъявить ему большую милость – превратить данные ему долговые расписки в нетленный металл…»
Гопломах Тарулас не спеша шел по ночной Синопе. Сегодня занятия в гимнасии закончились поздно, и пока под его руководством дежурные эфебы приводили в надлежащий вид учебное оружие и доспехи, стемнело. Впрочем, домой он не торопился – убогая каморка, его жилище, не была тем местом, куда после трудов праведных могла стремиться для отдохновения человеческая душа.
Легкий бриз посеял на черное небо необычайно яркие звезды. Сложный и приятный аромат цветущего разнотравья изгонял из легких запахи разопревшей кожи ремней, пота и пыли фехтовальной площадки. Тарулас почувствовал, как непонятное томление вдруг заставило сильнее забиться сердце, хмельной волной хлынуло в голову. Юность, радостная и беззаботная, где ты? Да и была ли она у него? Просто сон, призрачное видение…
Холодный металл клинков, осиными жалами метнувшихся к его груди из темноты переулка, он не увидел, а скорее ощутил кожей. Привычка старого воина всегда быть настороже и на этот раз сослужила ему добрую службу. Тарулас мгновенно пригнулся и приемом кулачного боя, которому научился у эллинских гоплитов, опрокинул на землю одного из убийц. Второй, судя по всему, фехтовальщик неопытный, вместо того чтобы тут же повторить удар, растерялся и неуклюже отскочил в сторону. Это промедление для гопломаха оказалось спасительным – перехватив руку второго убийцы с коротким персидским акинаком, Тарулас со страшной силой швырнул его через себя на каменные плиты. Бандит коротко охнул и затих в беспамятстве.
Но был еще и третий. Он прыгнул на гопломаха с крыши заброшенного дома словно барс. Махайра Таруласа рассыпала в темноте золотые искры, отбив коварный удар в бок.
Теперь у гопломаха противник был достойный. Его широкий римский меч находил самые уязвимые места в защите Таруласа, и только самообладание и отменная выучка бывшего центуриона позволяли ему избежать смертоносного удара.
– Барра*! – наконец подал голос противник Таруласа и сделал молниеносный выпад с колена, целясь в незащищенный живот гопломаха.
Но и этот, почти неотразимый, удар встретила махайра Таруласа.
– Гром и молния! – вскричал плохо различимый в темноте противник гопломаха, отскочив на безопасное расстояние. – Пусть меня поглотят волны Коцита*, но я не верю! Это невозможно! Только один человек был способен защититься от этого удара! Но его нет в живых…
– Пилумн?! – Тарулас опустил махайру. – Ты?! Здесь, в Понте?
– О, боги, я сплю! Прочь, прочь! Наваждение… – противник гопломаха в страхе прижался к стене и забормотал заплетающимся языком заклинания: – Прозерпина благая, красная, жена Плутонова, Сальвиею зовомая, выставь на мой выклик пса трехликого, да прогонит он от меня злых лемуров. Три жертвы я тебе обещаю…
– Товарищ мой старый, опомнись. Я не приснился тебе. А в царство Плутона мне еще рано, дружище, – и Тарулас с облегчением рассмеялся – противником оказался бывший легионер его центурии, прозванный за силу и буйный нрав Пилумном*.
– Рутилий! Брат… – Пилумн бросил меч и упал перед гопломахом на колени. – Как же это… Я тебя, своей рукой… У-у, горбатый пес! – он погрозил кулаком в темноту.
– Встань, – помог ему подняться Тарулас. – Ты как здесь оказался?
– Об этом потом… – Пилумн прислушался.
Где-то неподалеку послышался топот ног и тревожные оклики.
– Ночная стража! – вскричал Пилумн. – Уходим! – потянул он за собой Таруласа-Рутилия.
– Куда?
– Есть места, – коротко хохотнул довольный и радостный Пилумн. – Там и поговорим…
Харчевня, куда привел Пилумн бывшего своего центуриона, пользовалась в Синопе дурной славой. Называлась она «Мелисса»*, по ночам и впрямь напоминала дупло с пчелиным роем, но цветочной пыльцой и душистым медом там и не пахло. Собирались в харчевне большей частью прощелыги, стареющие гетеры и бесшабашный портовый сброд, поклоняющийся Лаверне*.
– Вина! – Пилумн пинками согнал со скамеек двух попрошаек, отсчитывавших медные оболы* в ладонь растрепан ной, нетвердо держащейся на ногах гетеры, одетой в замызганную бассару*. – Прочь, вшивота! Вина, синопский циклоп!
На его зов прибежал хозяин «Мелиссы», вольноотпущенник-фригиец, толстобрюхий, одноглазый уродец на удивительно тонких, кривых ногах; его, словно в насмешку, прозвали Сабазий*.
– Убери эту кислятину! – Пилумн, отхлебнув из кувшина, принесенного Сабазием, с отвращением сплюнул на замусоренный пол. – Еще раз подашь мне такое паскудное пойло, и я проткну твое брюхо вертелом. Неси сюда из своих личных запасов, старый скупердяй.
– Слушаюсь, господин… – угодливо изогнулся хозяин харчевни, что при его фигуре было делом нелегким, и с удивительной быстротой засеменил короткими кривыми ногами к двери в подвал.
– Садись, брат, садись, – приглашал гопломаха Пилумн, смахивая со стола полой хламиды* остатки скудной трапезы попрошаек. – Тут все свои. Ищейкам царя Понта сюда ходу нет.
Видно было, что Пилумн пользуется в обществе, собиравшемся в «Мелиссе», немалым авторитетом.
– Этот горбатый пес! – Пилумн с любовью смотрел на Таруласа. – Случись то, что он задумал… О, боги! – отставной легионер одним духом опорожнил вместительную чашу. – Я бы умер от горя.
– О ком ты говоришь? – Тарулас только теперь почувствовал, как он проголодался; пододвинув к себе истекающую горячим жиром баранью ляжку, он с наслаждением вонзил все еще крепкие зубы в хрустящую подгоревшей коркой мякоть.
– Макробий, будь он проклят! Гнусный кровопивец, сквалыга, каких свет не видывал. Это он нанял меня, чтобы я отправил тебя к праотцам. Прости.
– Кто он?
– Ростовщик. Римлянин. Сын блудницы и вонючего козла… – Пилумн выругался.
– Нанял тебя? – гопломах посуровел. – Мне не приходилось с ним встречаться… – Он задумался.
– А и правда, с чего это он вдруг? – Пилумн попытался принять глубокомысленный вид, но это ему удалось плохо – голова его работала куда хуже рук.
– Авл Порций… – Глаза гопломаха опасно сверкнули. – Значит, он узнал меня. Увидел. И нанес удар первым… – Тарулас хмуро улыбнулся в ответ на недоумевающий взгляд Пилумна. – Старые счеты. Макробий всего лишь орудие мести другого человека.
– Это опасно? – с тревогой спросил Пилумн.
– Еще как, – Тарулас дружески похлопал отставного легионера по мускулистой руке. – Сегодня я в этом уже убедился, – он подмигнул смутившемуся Пилумну. – А Макробий, судя по всему, дока в таких делах. Знал, кого нанимать. Таких молодцов, как ты, немного.
– Можешь на меня рассчитывать. Я не подведу, – с горячностью сказал Пилумн.
– Спасибо. Не сомневаюсь. Кстати, ты мне, наконец, расскажешь, какие ветры занесли тебя на варварский Восток?
– А… – беспечно махнул рукой отставной легионер, наполняя чаши золотистым вином. – Простая историйка. Ты же знаешь мое везение… Центурионом я не стал, хотя имел все права на этот чин. Свои фалеры* я пропил, как и золотой венок за храбрость. Возвратился в Рим с пустым кошельком. Во время заварухи, устроенной врагами Тиберия Гракха, отправил в Эреб* богатого всадника*. Ну и, сам понимаешь, решил, что золото ему ни к чему… Погулял всласть. Эх, были времена! – Блаженно улыбаясь, он допил свое вино.
Тарулас последовал его примеру. Вино в высокогорлом кувшине и впрямь оказалось отменным. Сабазий, издали украдкой наблюдающий за Пилумном, вздохнул горестно, словно застонал – этот римлянин пьет, будто вол, а свои счета оплачивать забывает.
– Но вскоре я попал, словно кур в ощип, – продолжил рассказ Пилумн. – Денарии мои сплыли, как вешние воды, меня разыскали родственники покойника… Короче, пришлось бежать из Рима. Нанялся я в охрану к одному купцу. Служил у него почти три года. В Никомедии* подрался с ночной стражей, ранил двоих – и попал в эргастул. Откупиться было нечем, а купец, дерьмо собачье, даже не попытался вытащить меня из ямы, удрал восвояси. Нацепили на меня ошейник раба, заковали в кандалы и отправили в каменоломню. Бежал, скитался в горах. Притащился в Синопу, весь в струпьях, как дохлятина. Сабазий свел меня с Макробием. С тех пор он мной покровитель, – невеселая улыбка промелькнула на квадратном лице бывшего легионера.
– Ростовщик Макробий… – Тарулас задумчиво поглаживал рукоять махайры. – Послушай, Пилумн, мне нужно с ним встретиться.
– Зачем? Я эту горбатую вонючку и сам придушу. – Пилумн с силой сжал широченной ладонью медную чашу и смял ее в лепешку.
– Не стоит спешить. Успеется, – восхищенно покачал головой гопломах, глядя на бесформенный кусок меди. – Макробий, похоже, знает многое. А мертвые, как тебе известно, глухи и немы…
Тем временем в харчевню зашел бродячий музыкант-кифаред в поношенной экзомиде*. Угостившись вином, он настроил кифару* и ударил по струнам. Подгулявшие завсегдатаи раздвинули столы, и несколько гетер закружили в буйном вакхическом танце. В открытую дверь «Мелиссы» вливался свежий воздух, и бассары женщин казались парусами судов, попавших в штормовое ненастье.
Глава 6
Митридат Евергет от ужина отказался. Он съел немного сушеных фруктов в меду и запил ключевой водой из священного источника, в которую было добавлено несколько капель дорогого фасосского вина. На завтра был назначен прием римского легата, и царь Понта перед вечером принес посвятительные жертвы в храме богини Ма. Когда главный жрец Даипп полосонул бронзовым ножом по горлу черного козла с белой отметиной на лбу, кровь, ударив ключом, неожиданно обрызгала плащ царя, стоявшего чересчур близко к жертвенному камню. Митридат едва не свалился без чувств. Ему в этот миг почудилось, что поры тела раскрылись, и его кровь просочилась сквозь одежды. До самого ужина он ощущал, как мириады иголок покалывают кожу, постепенно скапливаясь где-то под сердцем.
Когда царя облачали в ночные одежды, он вдруг почувствовал режущую боль в желудке. Испуганный постельничий помог Митридату Евергету добраться до спального ложа и побежал за лекарем.
Иорам бен Шамах застал владыку Понта в беспамятстве. Царь лежал на полу в разорванных одеждах, изо рта текла мутная пена, лицо исказила гримаса нестерпимой боли.
– Воздуха! Откройте окна! – вскричал иудей. – Помоги те! – он попытался поднять Митридата.
Начальник телохранителей Арторикс и постельничий подхватили царя под мышки и уложили на постель. Внимание лекаря привлекли сушеные фрукты в меду – небольшое блюдо с остатками скромной царской трапезы стояло неподалеку от ложа на невысоком круглом столике. Иудей бросился к фруктам со стремительностью коршуна, понюхал, лизнул подогретый мед и тут же с омерзением сплюнул.
– Кто?! – обернулся лекарь к постельничему. – Кто готовил?! – показал на фрукты. – Бакхий?
– Н-новый п-повар… – заикаясь от страха, выдавил из себя постельничий.
– Арторикс! Перекрыть все выходы из дворца! Всех под стражу! Паппия немедленно сюда!
Галл все понял. Словно тисками сжав руку помертвевшего постельничего, он потащил его за собой. Тот не упирался, ковылял заплетающимися ногами, обреченно ссутулившись.
Когда в опочивальню царя вошел запыхавшийся Паппий, лекарь уже сумел напоить пришедшего в себя Митридата отваром трав, и владыку Понта рвало.
– Цикута*… – тихо и коротко ответил иудей на немой вопрос своего ученика.
– Есть надежда…? – Паппий изменился в лице.
– Боюсь, что нет…
– Почему, учитель? У нас ведь есть противоядие.
– Пена… – Иорам бен Шамах показал на медный таз; его держал перед царем один из телохранителей-галлов. – Там не только цикута. Смесь. Если бы точно знать, что именно… Тот, кто готовил зелье, чересчур сведущ…
Арторикс искал повара, недавно заменившего старого Бакхия. Со стариком случилось несчастье: дня три назад он выпил лишку и угодил в пустой рыбозасолочный чан. Нашли его утром, едва живого и со сломанной ногой.
В поварне нового повара не оказалось. Не добившись толкового ответа от рабынь-кухарок, куда тот мог деваться, разгневанный Арторикс едва не бегом припустил по запутанным переходам царского дворца. За ним шли несколько его верных галлов, обшаривая каждую комнату, каждый закуток.
– Сюда! Арторикс, сюда! – позвал начальника телохранителей один из его подчиненных, выскакивая из темной каморки, служившей кладовой.
Там, на куче серой морской соли, лежал новый повар с ножом в груди. Широко открытые глаза отражали свет факелов, и казалось, что он еще жив. Арторикс тряхнул его за плечо, и окровавленное тело медленно сползло на пол.
– Объявить общую тревогу. Оцепить дворец снаружи, – скомандовал хмурый Арторикс. – Послать гонцов к стратегу Алкиму, наварху Гермайе, гиппарху Асклепиодору. Вызвать сюда Даиппа, главного жреца богини Ма.
Вскоре дворец осветился многочисленными факелами, наполнился звоном оружия и топотом грубых воинских сандалий.
– Обыскать все комнаты! – приказал Арторикс. – Муж чин, кого найдете, в перистиль. Да, да, всех! – и выругался в ответ на вопрос одного из воинов стражи, робко поинтересовавшегося, как поступать с придворной знатью.
Сам Арторикс с тремя галлами направился на женскую половину дворца. Жирный евнух попытался преградить путь, тонким визгливым голосом предупреждая о неминуемой каре за подобную дерзость, но галл с брезгливой миной на лице отшвырнул его пинком ноги.
– И этого холощеного недомерка в перистиль, – мимоходом бросил своему подчиненному.
Разбуженные необычным в такой поздний час шумом, из комнат выскакивали полураздетые женщины. Одна из них, при виде грозных лиц вооруженных до зубов галлов, упала в обморок; кто-то взвизгнул, некоторые с испугу плакали.
Не обращая внимания на женщин и предоставив обыскивать их комнаты своим галлам, Арторикс постучал в дверь гинекея царицы. Лаодика на стук вышла сразу, будто давно и с нетерпением ждала кого-то. Арторикс про себя подивился – царица еще не облачилась в ночные одежды, хотя обычно ложилась спать рано.
– Арторикс? – смятение и, как почему-то показалось галлу, страх звучали в ее голосе.
Царица была бледна и не очень твердо держалась на ногах.
– Как ты посмел! Сюда… Прочь! Немедленно!
– Прости мою вынужденную дерзость, царица, – поклонился галл. – Меня привел долг, – он твердо посмотрел прямо в лихорадочно блестевшие глаза Лаодики. – Покушение на жизнь твоего мужа, великого и мудрого владыки Понта.
– Покушение? О, боги… – Лаодика, теряя силы, прислонилась к стене. – Как… когда?
– Его пытались отравить. Царский повар убит. Недавно. Мы ищем убийцу.
– Царь… жив? – шепотом спросила царица.
– Да… – поколебавшись мгновение, ответил Арторикс – пока они искали повара, все могло случится.
– Ты думаешь найти убийцу здесь, в моем гинекее? – к царице постепенно возвращалось самообладание.
– Я должен обыскать весь дворец, – упрямо боднул головой галл.
– Кроме моей опочивальни, – Лаодика надменно посмотрела на начальника телохранителей. – В ней нет посторонних.
– Но… – попытался возразить галл.
– Ты забываешься, Арторикс, – царица повысила голос. – Слуга господину приказывать не волен. Проводите его, – повернула она голову к евнухам, сбежавшимся на шум и вооружившимся всем, что попалось под руку, вплоть до щипцов для углей.
Галл, стиснув до скрежета зубы, круто повернулся и, не поклонившись, как того требовал дворцовый этикет, поспешил покинуть гинекей царицы. Только в одном из переходов он дал волю гневу. Завидев в полумраке человека, пытавшегося укрыться в нише, он схватил его за руку и с такой силой рванул на себя, что тот упал.
– Ай! – вскрикнул от боли поверженный. – П-почему?
За что?
Арторикс только теперь узнал царского конюшего. Из-за приоткрытой двери одной из комнат выглядывала испуганная девица, чья-то служанка.
– Блудливый пес! Взять! – зарычал взбешенный галл.
– Куда, зачем?! – возопил конюший.
– Иди, иди… – подтолкнул его кто-то из воинов. – Не то я тебя пощекочу вот этим… – он кольнул конюшего острием меча под ребро…
Около полуночи царю стало легче. Он лежал, стараясь не шевелиться. Малейшее движение вызывало нестерпимую боль во всем теле.
Возле его ложа, кроме лекаря-иудея и Паппия, собрались старые друзья и соратники: Асклепиодор, Алким, Гермайя, жрец Даипп и Моаферн, родственник Дорилая Тактика, недавно назначенный царем начальником следствия. Он был еще совсем молод, и покушение на владыку Понта потрясло его до глубины души.
– Иорам… – царь нашел глазами лекаря. – Сколько…
«Мне осталось жить», – понял недосказанное Иорам бен Шамах и в отчаянии склонил голову.
– Говори… правду… – Гримаса боли исказила восково-бледное лицо царя. – Не нужно… – остановил Паппия – тот хотел напоить его успокаивающим отваром трав.
– Все в воле богов… – попытался уклониться от ответа лекарь; но, встретив жесткий, требовательный взгляд царя, со стоном молвил: – Недолго. Противоядия нет.
– Спасибо. Ты никогда не кривил душой… – Митридат Евергет перевел взгляд на Даиппа, искоса, с неодобрением, следившего за хлопотами Иорама бен Шамаха.
Главный жрец храма богини Ма недолюбливал лекаря-иудея. Сикофанты* не раз доносили ему про тайные сборища в доме Иорама бен Шамаха. Но проникнуть внутрь они не могли. Даипп подозревал иудея в идолопоклонстве. В Понте к различным верованиям относились терпимо, но не настолько, чтобы позволить нанести ущерб храмовой казне, куда шли щедрые дары и пожертвования почитателей богини Ма. Только высокий пост иудея и дружеское расположение к нему царя сдерживали Даиппа от жестоких мер к участникам ночных сборищ и самому Иораму бен Шамаху.
– Даипп… – прошептал царь. – Позови Лаодику… И мое го логографа… Завещание… – Мутная волна дурноты подступила к горлу, и он, крепко стиснув зубы, закрыл глаза…
Едва Арторикс вышел из гинекея, царица поторопилась захлопнуть дверь и закрыть ее на засов. В опочивальне было темно; только факелы стражи, окружившей дворец, бросали сквозь окна неверные колеблющиеся пятна оранжево-красного цвета на пушистые белые ковры из шерсти горных козлов. Лаодика долго стояла в полной неподвижности, прислонившись спиной к двери, а затем упала на пол и забилась в беззвучных рыданиях.
Чья-то темная фигура выскользнула из смежной комнаты и на цыпочках двинулась к выходу из опочивальни. Свет факелов на мгновение высветил лицо Клеона и серебристую полоску короткого клинка в его руке. Он подошел к двери, приложил к ней ухо, прислушался. Затем, облегченно вздохнув, вложил меч в ножны и склонился над царицей.
– Все обошлось, моя несравненная… – прошептал он дрожащим голосом. – Успокойся. Ты теперь единственная владычица Понта. Больше никто не осмелится тебе перечить. Любое твое желание станет для всех законом.
– Митридат… Муж мой… – Тело Лаодики сотрясала крупная дрожь. – Мой повелитель… умирает… Ты! – Она вдруг изогнулась как дикая кошка и впилась ногтями в шею Клеона. – Ты убил его! Будь проклят тот день, когда я тебя встретила!
Клеон в испуге отскочил, а затем упал на колени и зажал ладонью рот царицы. Полузадушенная Лаодика кусалась, царапалась, но, наконец, силы оставили ее и она потеряла сознание.
Очнулась царица не скоро. Перепуганный до полуобморочного состояния Клеон брызгал ей в лицо холодной водой из кувшина и что-то жалобно лопотал. Лаодика молча отстранила его и встала. Слегка пошатываясь, она подошла к окну. Вокруг дворца полыхал целый лес факелов – подоспели поднятые по тревоге гоплиты личной хилии* царя Понта.
– Одеваться… – тихо проронила она.
– Позвать… служанку?
– Не нужно. Я сама. До моего приходи сиди здесь. Не открывай никому. Я прикажу поставить охрану у двери. Когда ты сюда входил, тебя видел кто-нибудь?
– Главный евнух. Он меня узнал.
– Я о нем позабочусь… – хищно сверкнула белками глаз царица. – Одеваться, – она повернулась к Клеону и неожиданно с силой, наотмашь, ударила его по лицу. – Это, чтобы ты впредь всегда знал свое место…
А в это время Тарулас-Рутилий и Пилумн подходили к дому ростовщика Макробия. Отставной легионер был в хорошем подпитии и болтал без умолку, как старая сорока. Правда, шепотом – осторожный гопломах всякий раз, как только Пилумн повышал голос, цыкал на него.
Возле входа в дом они разделились: Тарулас спрятался за колонной портика, а Пилумн, вместо того чтобы воспользоваться молоточком, подвешенным на цепи, грохнул три раза в дубовые доски двери своим железным кулачищем.
– Кто это там, в такой поздний час? – проскрипел через некоторое время голос за дверью.
– Открывай, старый пень! Это я.
– Да уж кто еще… Хех, хех, – прокашлялся страж дома Макробия. – Хозяин спит. Приходи утром.
– Тебе говорят – открывай! – Пилумн пнул дверь ногой. – Дело срочное.
– Ладно, погодь чуток. Хех, хех…
Звякнули засовы, и на пороге появился сморщенный, как сушеный гриб, старичок.
– Ты не один? – встревожился он, заметив Таруласа.
– Не видишь, что ли… Посторонись, красавчик, – заржал Пилумн, одной рукой схватил старика за пояс, без видимых усилий поднял и переступил через порог.
– Оставь меня, богопротивный! – запищал старичок, дергая ногами.
– Запри дверь и веди к хозяину, – смилостивился Пилумн, опуская его на землю.
Что-то обиженно бормоча под нос, старичок, освещая путь жировым светильником, засеменил впереди полуночных гостей.
Ложиться спать Макробий и не думал. Все его мысли были во дворце. Чтобы хоть как-то успокоиться, он принялся за подсчет своих барышей от недавно проданной пшеницы, доставленной в Понт грузовыми судами из Ольвии*.
Когда к нему ввалился Пилумн, ростовщик едва не упал в обморок: с перепугу ему почудился царский палач.
– Иди спать, мухомор, – смеясь, Пилумн дал пинка под зад старичку-сторожу, путающемуся под ногами. – Я тебя отпускаю. Здорово, Макробий!
– Т-ты… З-зачем…? – заикаясь, проблеял ростовщик, понемногу приходя в себя.
– О, вино! – отставной легионер заметил на столе почти полный кратер, схватил его и жадно прильнул к краю. – Уф-ф… – сказал он, когда сосуд показал дно. – Живут же люди… Эй! Ты еще здесь? – Пилумн обернулся к старичку – из-за приоткрытой двери тот знаками пытался что-то объяснить своему хозяину. – На! – ткнул ему в руки пустой кратер. – Наполни под завязку. Самым лучшим вином. И смотри, без обману! Иди, иди, это приказ хозяина. Видишь, он кивает.
– Как посмел! – наконец прорвало Макробия. – Грубая, неотесанная скотина!
– А вот это ты зря… – добродушно заметил Пилумн; к нему после дармовой выпивки вернулось хорошее настроение. – Я к тебе гостя привел.
– Поди вон… – уже сдержанней проговорил Макробий, только теперь заметив за широченной спиной Пилумна худощавую фигуру незнакомца.
– Почему ты хотел моей смерти, Макробий? – спросил Тарулас, отстраняя Пилумна.
– Ты… ты кто? – побледневший ростовщик встал.
– Это тот человек, за жизнь которого ты мне сегодня пообещал два золотых ауреуса. Всего-то! – негодующий Пилумн выругался.
– Меня предали… – прошептал чуть слышно Макробий и рухнул на скамью, как подкошенный.
– Макробий, ты не ответил на мой вопрос, – в глазах Таруласа сверкнул опасный огонек.
– Говори, горбатая образина, когда тебя спрашивают! – рявкнул Пилумн. – Слушай, брат, – обратился он к Таруласу, – что ты с ним церемонишься? Дай я ему для начала врежу как следует. Чтобы у него в голове прояснилось, – отставной легионер сжал кулаки.
– Погоди, – остановил его гопломах, склоняясь над помертвевшим ростовщиком. – Макробий, мне нужно знать, по чьей воле ты задумал это черное дело? И берегись – если солжешь, я не дам ломаной лепты* за твою жизнь.
– Уж я об этом позабочусь, будь спокоен, – снова встрял Пилумн. – Придушу, как клопа.
– Я… я все скажу… – отчаявшийся ростовщик сполз со скамьи на пол, пытаясь встать на колени. – Только пощадите. Это все Авл Порций, будь он проклят. Пригрозил… и я испугался…
– Ха! – не сдержался Пилумн. – Пригрозил, испугался… – передразнил он косноязычную речь Макробия. – Лисий хвост, змеиное жало! – выругался. – Не верь ему, брат. Лжет, лукавый сатир, даю голову на отсечение. Позволь, я ему пятки поджарю, – протянул руку к светильнику.
– Нет, нет! – в ужасе замахал руками ростовщик. – Останови его! – он вцепился в плащ Таруласа. – Я говорю правду! А чтобы ты мне поверил, расскажу все, что мне известно, о замысле страшном. Авл Порций, все Авл Порций…
Неожиданно Пилумн неслышным кошачьим шагом подскочил к двери, рывком отворил ее и втащил в комнату здоровенного парня. Это был уже знакомый нам слуга ростовщика, толстощекий, крепко сбитый малый с блудливыми глазками.
– Не суй свои ослиные уши в каждую щель, – назидательно сказал Пилумн и отвесил ему такую затрещину, что парень кубарем покатился по полу.
Отставной легионер принял горделивую позу с намерением произнести нравоучительную речь, но слуга оказался на удивление быстрым и строптивым – мигом вскочил на ноги, выхватил нож и бросился на Пилумна. Нимало не смутившись, Пилумн точным движением перехватил руку с клинком и с ленцой ударил парня кулаком по лбу, будто быка обухом на бойне – сверху вниз. Даже не вскрикнув, слуга свалился у ног отставного легионера.
– Вот что бывает с глупцами, – назидательно обратился Пилумн к Макробию. – Те два ауреуса, что ты мне должен, можешь потратить на похороны этого осла, – он показал на тело слуги. – И поторопись, Макробий, не зли меня. Говори.
– Да, да… конечно… – Ростовщика трясло, как в лихорадке. – Все Авл Порций, это все он…
«Только бы успеть, лишь бы не опоздать…» – единственная мысль билась в голове Таруласа. Он бежал по улицам ночной Синопы, не выбирая дороги. Гопломах торопился во дворец. То, что рассказал Макробий, казалось невероятным, но не верить ростовщику он не мог – в смертном страхе за свою жизнь ростовщик выболтал все подробности заговора. А подобное вымыслить трудно, да и небезопасно даже такому хитрецу и пройдохе, как Макробий.
Пилумн давно отстал – бегал он неважно. Впрочем, нельзя сказать, что отставной легионер торопился: возле дворца можно было нечаянно встретить тех, у кого Пилумн позаимствовал без их согласия кошельки, чтобы оплатить Сабазию за вино и любимый им бараний окорок, нашпигованный чесноком.
Дворец был окружен огненным кольцом факелов. Гоплиты стояли стеной, суровые и молчаливые: страшная весть о покушении на Митридата Евергета, любимого ими за простоту в общении и храбрость в боях, уже выметнулась из царских покоев словно лесной пожар в летнюю сушь. Толпы синопцев кружили водоворотами, стекая ко дворцу ручейками из улиц и переулков, – они невесть как узнали о случившемся несчастье.
Обессилевший гопломах при виде столпотворения у стен дворца застонал в отчаянии – поздно… Поздно! Понурив голову, он медленно, с трудом переставляя ноги, побрел прочь, в темноту, подальше от тревожно мерцающих огней.
Когда в одном из проулков на Таруласа упала прочная сеть, и чьи-то грубые руки завалили его наземь, сопротивляться он уже не мог – его вдруг охватила смертельная усталость и безразличие. Только инстинкт самосохранения заставил гопломаха встать на четвереньки, чтобы стряхнуть с плеч потные тела напавших. Но подняться на ноги и разрубить сеть он не успел – тысячи зарниц полыхнули перед глазами, склубились в огненный шар, сжигающий мозг, и ввергли его в грохочущую бездну…
Глава 7
«Клеон, сын шакала и змеи! Негодяй, каких свет не видывал! И этот трусливый прелюбодей возомнил себя великим полководцем? Ха-ха! Стратег Понтийского государства Клеон, сын Хариксена. Видят боги, смешнее не придумаешь…» – так размышлял таксиарх* Диофант, сын гиппарха Асклепиодора, молодой, но уже заслуженный воин. Он возвращался с унизительного приема во дворце, где ему пришлось отдавать воинские почести новоиспеченному стратегу.
После похорон Митридата V Евергета на трон села царица Лаодика. В завещании, которое верховный жрец богини Ма Даипп обнародовал на городской агоре при большом стечении синопцев, царь назначил своим наследником сына Митридата. Но по законоуложениям Фарнака I Понтийского править государством мог только тот, кому исполнилось восемнадцать лет. Поэтому до совершеннолетия Митридата его должна была опекать мать Лаодика, на это время увенчавшая свою голову царской китарой.
Царица Лаодика свой крутой нрав показала сразу же. Едва свершились погребальные церемонии, как она отстранила от больших государственных дел всех тех, кто был в чести у ее усопшего мужа.
Стратега Алкима царица направила в пограничные эпархии* Понта для усмирения катойков*, грабивших купеческие караваны и сборщиков фороса*. Войск ему Лаодика не дала, приказав, словно в насмешку, собрать ополчение из кардаков*. Земледельческие работы были в самом разгаре из-за поздней весны, и кардаков можно было поставить в строй только с помощью арканов.
Наварха понтийского флота Гермайю она услала в его родной город Амис, где тот должен был присматривать за постройкой судов на верфях, чем до этого занимался с успехом купец-вольноотпущенник из племени тавров*. От такой «милости» Гермайя слег, и его домочадцы не без основания опасались, что он не дотянет до лета.
Начальника следствия Моаферна царица вообще отстранила от дел, посчитав виновным в скоропостижной смерти супруга. Чтобы не искушать судьбу, Моаферн, имевший кое-какие соображения по поводу убийства царя, поторопился исчезнуть в неизвестном направлении вместе с женой и малолетним сыном.
А гиппарх Асклепиодор, сославшись на преклонный возраст, сам подал в отставку и уехал в свой богатый хорион выращивать оливы и разводить тонкорунных овец.
Только главный жрец богини Ма, хитроумный Даипп, оказался царице не по зубам. Он по-прежнему продолжал плодить сикофантов, с большим рвением травивших вероотступников и опустошавших бездонную храмовую казну – за каждый донос полагалась круглая сумма.
Жили сикофанты припеваючи, безбедно – после кончины царя в народе пошел разброд и смута. Тому способствовало и то, что воцарившая Лаодика весьма благоволила к Риму – словно стервятники на падаль слетались в Понт римские купцы, ростовщики и просто авантюристы всех мастей, любители поживиться за чужой счет. Ремесла стали приходить в упадок, крупные эргастерии прибрали к рукам все те же римляне, а торговлю знаменитой синопской краской цвета огненного заката, которой расписывали стены дворцов, посуду и добавляли в керамические изделия, перекупил ростовщик Макробий с помощью горе-стратега Клеона.
Народ нищал, понтийскиие купцы и владельцы хорионов роптали, наемные гоплиты пьянствовали, попрошайки становились ворами и убийцами, а среди придворной знати, поначалу весьма благосклонно отнесшейся к перемене власти, нарастало недовольство – золотой поток, благодаря «стараниям» неутомимых и жадных квиритов, значительно иссяк, и их кошельки стали напоминать тощее вымя старой козы…
Таксиарх Диофант шел к иудею Иораму бен Шамаху. Царица Лаодика от услуг старого лекаря отказаться не решилась – достойной замены ему подыскать не удалось. Паппий был не в счет: молод, неопытен; его приставили к будущему царю Понта юному Митридату.
Диофант был строен, высок и легок в ходу. Черные вьющиеся волосы, высокий лоб мыслителя и быстрые, умные глаза выдавали в нем натуру ранимую, увлекающуюся и небесталанную. Так оно и было – молодой таксиарх, кроме воинских доблестей, обладал незаурядными способностями к сочинительству. Особенно Диофанта привлекла история. Его трудами по истории Понта восхищались такие признанные авторитеты, как поэт Мирин, грамматик* Тиранион и даже сам патриарх понтийских мыслителей престарелый философ Тимофей Патрий. А астроном Биллар, творец огромной сферы, изображающей небесный свод вокруг Земли и движение планет (она была выставлена в Синопе для всеобщего обозрения возле бронзовой статуи основателя города Автолика*, изваянной знаменитым скульптором Сфеннидом), подарил Диофанту в знак признания его заслуг на поприще истории многократно уменьшенную копию своего творения из электра*.
Но, как мы уже знаем, совсем иные мысли обуревали Диофанта – историческим коллизиям в них места не было…
Иорам бен Шамах, как всегда, был приветлив и гостеприимен. Смерть царя полностью выбелила его пегую бороду и проложила новые морщины на лице, но держался иудей по-прежнему прямо, а в глазах светились огоньки острого ума и проницательности.
– …Клеон, этот негодяй и растлитель, посчитал себя ровней людям знаменитым и заслуженным! – Диофант был вне себя от негодования. – Лаодика тоже хороша – не успело остыть ее супружеское ложе, как она затащила туда Клеона. Блудливый пес! Он уже примеряет царскую китару. Срамота!
– Клеон… – Лекарь задумчиво оглаживал бороду. – Весьма глуп, развратен, но хитер… Такие люди способны на любое преступление ради удовлетворения своих низменных страстишек и тщеславия.
– Он трус! Жалкий, ничтожный человечишко, – презрительно покривил полные, резко очерченные губы Диофант.
– Молодость… – с мягкой улыбкой покачал головой иудей. – Но это пройдет. К сожалению… – он вздохнул. – Если самого никчемного запаршивевшего кота загнать в угол, он может превратиться в бешеного барса.
– Я едва не помер от стыда на приеме у царицы. Перед этим… «барсом» склоняли головы самые знатные и уважаемые граждане Синопы. Нужно было видеть, как он пыжился, нужно было чуять, какие запахи источали его одежды. Несло благовониями, словно от дешевой уличной гетеры.
– А ты? Как поступил ты, мой юный друг?
– Уж я-то голову перед ним не склонил, – с вызовом тряхнул кудрями Диофант. – Постарался встать позади всех.
– Мудро, – с одобрением посмотрел на него Иорам бен Шамах. – Не нужно дразнить змею без нужды.
– Я хочу оставить службу. Буду писать трактаты по истории. Нет сил пресмыкаться перед этим выскочкой.
– А вот этого делать не стоит.
– Почему?
– Диофант, ты нам нужен. Очень нужен. И именно там, где требуются твои воинский талант и гражданское мужество.
– Нам? Прости, Иорам, но я не понял… Кому?
– Не требую от тебя слова в сохранении тайны, которую ты сейчас узнаешь. Ибо верю, что честь для таксиарха Диофанта – не пустой звук… Скоро грядут великие перемены в Понте. К ним надо быть готовым, но их необходимо поторопить, положив ради этого немало сил, а то и жизней.
– О каких переменах ты говоришь?
– Царица Лаодика управлять Понтом не способна. Мы постепенно превращаемся в провинцию Рима. Позор! На троне должен быть юный Митридат. Только он способен продолжить начатое его отцом. Свобода – не отвлеченное понятие. Смысл его – это сильное, способное постоять за себя, государство Понт. Где властвует умный правитель, где все веры равны, и никто не будет отбирать у нищего последний кусок хлеба, чтобы заплатить дань Риму, и где вместо грязных доносов и наушничества, ведущих к распрям, воцарятся труд и благоденствие. Уже есть люди, готовые поддержать и словом и делом будущего царя Понта Митридата. И ты, надеюсь, тоже будешь в их числе.
Читать бесплатно другие книги:
