Бортовой журнал 3 Покровский Александр

Меру пресности фразы я определяю на слух. Если фраза без мата звучит лучше, значит, мат надо убирать – вот и все.

Считается, что на флоте мата много. Но матрос при командире не матерится.

То есть мат, как и водопад, падает только сверху вниз.

Таким образом, если снизу вверх – это оскорбление, а если сверху вниз, то это изъявление чувств начальства. С физикой все в порядке, если тебя материт начальство.

Это происходит прилюдно. Командующий – известный матерщинник или командир – известный матерщинник, и вот они могут отматерить офицера при всех.

Воспринимается ли это людьми как оскорбление? Иногда – нет, иногда – да. Нет – это когда оно сказано без злобы. Тогда сам говорящий начинает искать, как бы ему это все повкуснее выразить, и тогда это считается не оскорблением, а такой филологической находкой.

На флоте сильно не матерятся. Мат берегут. Он нужен для тех случаев, когда что-то происходит из ряда вон или что-то, связанное с риском для жизни человека. Чтоб его поддержать. Чтоб он схватился за что-то, задержался, не упал с высоты семнадцати метров.

Во время этого крика, а там бывает только крик, человек понимает, что он подошел к краю, что за этим краем только смерть, и тогда он отступает от края – и все живы.

Мат односложен. Он как лай собаки. Недаром же в русском языке есть слово «лается», то есть ругается. С другой стороны, «лаяться», означает быть псом. Это низость.

Мат не должен вырываться наружу. Он для внутреннего употребления. Поэтому он может быть написан в книге, но не для чтения вслух.

Человека припирают к стенке. У него кончаются слова и начинается взбулькивание.

Он кипит, бурлит, его душит ярость. И вот, чтоб эта ярость не выжгла все ему внутри, появляется мат. Он должен перевести все в слова, чтоб не сжечь себя.

Мат– это как клапан. Выпустил пар. Вулкан взорвался, лава потекла. Мат ситуативен. Какова ситуация, таков и мат. Но применять его в жизни нельзя. Это превращается в срам. Слова же срамные. Они для ситуации, в которую человек не должен попадать, но он попал, и ему стыдно, но он их произносит, чтоб сохранить себя, чтоб себя не искалечить.

Это не должно быть повседневным языком.

Есть слово «брешет». Человек не должен брехать.

Я очень долго пускал в народ слово «америкосы».

Я давно его пускал. Оно не приживалось, не приживалось, а потом прижилось. Я уже столько раз его слышал со стороны. Это мой личный вклад в светлое дело холодной войны.

Я впервые назвал североамериканцев «америкосами» в конце 80-х. Из-за них мы ходили в море как бешеные. Так что я очень долго думал, как бы их обозвать.

Вот я им и придумал прозвище – что-то среднее между кокосами и папуасами.

Так и получились америкосы. Сейчас все говорят «америкосы». Я совершенно спокойно к этому отношусь. Мне все равно. Главное же придумать. Вот это занимает.

Слово должно созреть. Ты ищешь, находишь, ставишь его рядом с другими словами, пробуешь.

Ты пробуешь его на язык, на звучание. Все это долго и здорово. Увлекает.

Ты ходишь, бормочешь, прислушиваешься, говоришь сам с собой и снова бормочешь слова – прекрасное ощущение.

Но иногда оно рождается на лету, вот как японский городовой, пока коржик летит в грязь.

Так я его хотел съесть, а он упал, и тут начинается: я-я-я…(начинаются муки горла, когда надо сказать «ебаный», конечно, но не хочется это делать) я-пппона…ский городовой!!!

Коля говорит, что у него, давнего редактора моих книг, иногда бывают поползновения в какие-то мои откровенности поставить несколько точек, но потом он думает: как же так, раскрываешь страницу, а там столько будет зиять дыр.

Как говорит один Колин знакомый, который работал в журнале «Новый мир»:

– У нас такой важный год, мы пережили совершенно невероятную вещь в литературе!

– Как? – говорит ему Коля. – Что же случилось?

– А ты не знаешь?

– Нет! Я что-то читал, какие-то книги, но ничего не заметил. Все как обычно: и дрянь, и хорошее!

– Нет, – говорит он, – «Новый мир» впервые напечатал слово «хуй» без точек!

Этот язык давно изгонялся.

Все на нем думали, говорили, но про себя, произносили тысячу раз, но вот тут, когда предстояло открыть рот и произнести его вслух, у всех начинались муки сомнения – сказать, не сказать, можно ли сказать, когда сказать; но в пятитысячный раз, после всех этих мучений, когда человек выживает, например, в авиакатастрофе, и тут к нему подлетает корреспондент и спрашивает у него: «Как вы себя чувствуете?» – ну конечно он скажет: «Иди ты на хуй!» – вот это состояние прощено. Он находится в таком состоянии, что лучше к нему не подходить, и тут, нарушая этот порядок, у него спрашивают, как там дела. Конечно он посылает его на три буквы, причем с явным удовольствием – наконец нашлось место для того дерьма, что внутри него вызрело.

В быту, между собой, когда между людьми ровные отношения, на флоте не матерятся.

Незачем. При подчиненных я не матерился. Если ты материшься, то ты роняешь себя. Подчиненный и так в угнетенном состоянии находится по отношению ко мне – я выше по должности. И он знал, что если уж я начал материться, то он совершил что-то непомерное, невероятное, и он должен что-то делать – бежать куда-то, например.

Эмма Григорьевна Герштейн как-то рассказала Коле, что она очень виновата перед каким-то из своих племянников, который был тоже стар.

У них, по словам Эммы Григорьевны, была осложненная бытовая обстановка, он был очень виноват в том, что плохо обращался со своей матерью, и я, говорила она, до сих пор не могу себе простить, что я очень крепко его изругала.

– И мне кажется, – сказала Эмма Григорьевна с совершенно серьезным лицом, – у него после этого начался сахарный диабет!

И при этом она была абсолютно серьезна. Она поняла, что она произнесла некое слово, которое на самом-то деле сакрально.

Жизнь вообще подсунула людям того времени очень большое испытание.

Мало того, что, живя в двадцатом веке, масса людей погибла ни за что, из-за какой-то дряни, какого-то произвола, обмана, кроме этого люди все время находились в поле искушений. Их все время пытались искусить, лишить людского, то есть растлить. Самые страшные черты нашего настоящего – это следы того растления.

Моисей, Моисей, Моисей, сорок лет, сорок лет, сорок лет.

В русской культуре, как считает Коля, вообще очень много зон, которые не обсуждались, для них не было слов, они как бы не существовали. Мат– это такой низовой язык. Это даже не арготизмы. Арготизмы – это другое дело. Это язык закрытых корпораций. А мат – язык низа.

Почему же это так сохраняется, почему мат не ушел в русскую литературу?

Потому что, на Колин взгляд, люди таким образом боролись с растлением. Они хотели иметь что-то острое в руках, мат в данном случае, чтобы это мнимо благостное языковое тело прокалывать, чтоб оно не держало такого психического напряжения.

Это как огромный шар, что катится по всем, а люди его прокалывают. У всех есть в руке гвоздь. Мат спасал. Смотришь на кровопийцу, который на всех плакатах, и можешь его только послать, а значит, и изничтожить.

То есть это слово, сакральное, давало ему эту возможность. Это слово-уничтожитель.

И не случайно Эмма Григорьевна была уверена в том, что это слово оказало такое действие, что она нанесла ему глубочайшее психическое потрясение, и он заболел из-за этого. Она в это верила. Она это понимала.

Сейчас у нас нет объекта для ненависти. Власть размазана, власть стала институтом – олигархи, парламент. И ненависть, которую люди очень долго переживали, мы размыли теперь по огромной территории.

И мат обратился против цивилизации.

Стайка молодых людей, идущая по улице, говорит на этом языке, ничего не прокалывая, кроме своей языковой сферы, которая перестала быть утонченной. Она стала грубой, низкой, у них нет эпитетов.

Я сказал, что, на мой взгляд, происходит гниение сознания, и для того чтобы не сгнить окончательно, им надо откашляться. То есть мат нужен и не нужен. Когда он обращен на тебя, твой язык делается циническим.

Мат перестал быть режущим инструментом, элементом самозащиты. Потому что он все низводит до своего уровня. Это нельзя есть. Это нельзя потреблять. Там все состоит из одних острых кусочков. Нельзя же есть осколки.

И люди, говорящие на этом языке, закрыты для литературы.

Сидим в прочном корпусе, уже идет приготовление, а у меня еще не укомплектована химическая служба. Это мы в автономку через час уходим, и у меня нет еще техника ЭРВ – техника по электрохимической регенерации воздуха.

На контрольном выходе был техник, но потом его откомандировали и до сих пор не дали – я уже устал всем докладывать. Теперь сижу и думаю: «А-а-а… идите вы все!»

Мичман-дозиметрист Воронов Анатолий Константинович видит мое состояние и говорит:

– Прорвемся, товарищ начальник, двух-сменку будем нести!

Я ему очень благодарен, хороший мужик, столько мы с ним прошли, а ведь когда-то, когда я только принял службу, мне про него говорили: «Ты к нему приглядись, он вор, он у нас попался, воровал запасные части!»

Я тогда ответил, что сам разберусь. Пригласил я его на первую беседу и сказал:

– Анатолий Константинович, мне тут сказали, чтоб я к вам пригляделся, сами знаете по какому поводу, на что я ответил, что буду судить о человеке по его делам!

Хороший мужик. Все время помогал, подставлял плечо. Вот и теперь.

А когда-то он делал фотографии для всего корабля, всех фотографировал, а потом печатал и раздавал фотографии, и его обвинили в том, что он собирает слишком много денег со всех на пленки и на фотобумагу. Пришел зам к нам на боевой пост и сказал, что идут такие разговоры.

Я уж сейчас и не помню, по скольку он собирал, только это были какие-то копейки. После этого обвинения я застал его плачущим. Мужик с бородой просто рыдал – никак не сдержать. Так ему было обидно. Он же все делал совершенно бесплатно.

Я тогда обиделся за него на всех и сказал ему:

– Анатолий Константинович, не берите в голову! Глупые они! И потом, это же какая-то сука сказала, но они же не все такие! – Еле успокоил его, чай выпили с вареньем.

А в ту автономку, когда у меня техника не было, перед самым выходом в море к нам на борт дали даже двух техников – одного матроса и одного мичмана, но оба они были не допущены к самостоятельному управлению.

Это означает только одно: они плохо знали свою специальность.

– Ничего! – сказал мне флагманский. – В море научишь!

И начали мы учить их в море. Две недели вообще не спали.

Хотите знать, как мы ходили в море? Мы ходили как бешеные. Вот выдержки из письма моего замкомдива Люлина. Тут речь идет о моей лодке:

«...Отшвартовались с одной стороны причала, и я влез на мостик другого корабля, стоящего с другой стороны в готовности к выходу.

Комдивов командующий всегда предпочитал всегда держать «под рукой», у начштаба (Саша Петелин) было больное сердце, и его старались беречь и в море не пускать, поэтому у меня был режим «поршня»: пришел – и назад в море. Предстоял контрольный выход на «азухе» (проект 667-А). Старая дребедень, с «продленным моторесурсом» и с совершенно неисправным одним из компрессоров. Но ее гнали в море, потому что горел график цикличного использования рпк СН (ракетных крейсеров), коэффициент напряженности и прочее. Компрессор, как ты понимаешь, условно был исправен. Все, как всегда, в курсе, а в море разбирайся как хочешь. Снялись со швартовых и пошли. Погрузились в точке «Я» и пошли район семидесятых полигонов, туда, где в 2000 году погиб «Курск». Сутки отрабатывали элементы подводного плавания, а потом по плану должны были всплыть, надводный переход до ФВК-1 (фарватер на выходе из створа Кольского залива прямо на норд), погрузиться и следовать в один из полигонов далеко на севере для отработки ЗПС (особый вид связи) с лодкой, возвращающейся с боевой службы. Перед погружением в точке «Я» получили устрашающую метеосводку о возможности урагана.

Сводка стала оправдываться в ближайшие же часы. Семидесятые полигоны мелководны (чуть более ста метров), глубина погружения не более пятидесяти метров.

На контрольном выходе сеансы связи, как ты помнишь, по четырехчасовой программе, так что достоверность метеосводки проверяли при подвсплытиях на перископ. К назначенному времени всплытия ощутимо покачивало даже на пятидесяти. Прослушали горизонт, оценили обстановку. По горизонту куча народу, до пятидесяти целей, начали всплывать под перископ. Учитывая сверхсложность обстановки, вместе с командиром поднимаюсь в боевую рубку. На тридцати метрах начинаю поднимать перископ, поручив командиру быть на связи. Только высунулся из воды перископ, «мазанул» им «по горизонту», даю команду: «Продуть среднюю!» Командир репетует. Слышится грохот продуваемого балласта (сразу почувствовал, что это не только средняя дуется), лодка буквально вылетает наверх, выше ватерлинии, плюхается вниз, с намерением тут же погрузиться. Ору: «Обе турбины – средний вперед! Командир, бегом вниз, и доложи мне, что там случилось!» Остаюсь на перископе и держусь на глубине «под крышу» рубки, не давая лодке погружаться, манипулируя ходами и даже задействуя рубочные рули. Наше счастье было в том, что не сработала АЗ (аварийная защита реактора). Целей по горизонту– море (шла мойвиная путина), несмотря на сильнейший шторм.

Всплыть окончательно не можем (одного компрессора не хватает, он может «перегрузиться»), погрузиться – смерти подобно, ВВД – ноль. Донесли о всплытии и следовании по плану. Дошли до ФВК-1 в таком положении, донесли о погружении, а сами продолжили движение в ситуации «погрузились по горлышко» дальше. Около суток я провел в боевой рубке, вися на перископе. ФВК-1 – столбовая дорога всех судов, идущих в Мурманск и на выход в море, на запад. Вертелся с перископом как белка в колесе, не отрываясь от окуляра ни на минуту. Штурманский электрик припер мне банку сухарей и банку из-под регенерации. Сухари грыз, а в банку периодически отливал. Откуда только бралось, как будто я не сухари жевал, а пиво превращал в мочу.

Командир мне доложил, что отказали электромагнитные клапана всей системы ВВД, поэтому самопроизвольно продулся весь балласт сразу.

Почти сутки пополняли ВВД одним полудохлым компрессором...»

Очень хочется написать шутливый учебник химии.

Когда я начал понимать химию – то есть когда я начал понимать, что в ней нужно понять, а что в ней нужно допустить, потому что это, например, и вот это не стоит понимать, потому что это может быть только так и никак иначе – я вдруг заметил, что даже не все химики понимают химию.

Так что я, как будущий химик, очень часто объяснял химические процессы другим будущим химикам, и тогда я понял, что для объяснения надо менять слова.

Надо рассказывать химию другими словами, и надо предъявлять химию не напрямую, а пояснять ее примерами из других областей. Например, объясняя химические реакции, я говорил о том, что в химических реакциях соотношение молекул кратно грамм-молекуле – количеству вещества в граммах, численно равному ее молекулярному весу.

То есть они не могут как попало взаимодействовать, они должны взаимодействовать только в определенных долях. И когда я это объяснял, я говорил:

– Вот ты можешь одновременно иметь половую связь с несколькими женщинами?

– Нет!

– Ну вот видишь, и молекулы так же!

И всем становилось все понятно насчет грамм-молекулы.

Надо свести химические процессы к какимто случаям. Тогда будет понятен механизм. Химия – наука не прямая. Например, химическая реакция идет до конца только тогда, когда из сферы реакции удаляется какое-то получающееся в результате реакции вещество. Это придает реакции направленность. Иначе, как и все в мире, любая реакция стремится к успокоению, к замедлению и даже может пойти назад, а потом устанавливается некоторое динамическое равновесие – реакция идет как в ту, так и в другую сторону.

Получение лодки от завода после ремонта – это просто плач Ярославны.

Это просто песня какая-то. И ее можно петь каждый раз заново, потому что к этому невозможно привыкнуть.

Как только последний рабочий покидает корабль, на корабле объявляется боевая тревога и по трансляции следует команда: «Осмотреться в отсеках! Вскрыть щиты!»

Да, ребята, обязательно вскройте щиты. Там вы найдете забытые рабочими ключи.

Ключи – это смерть щитам.

Чуть качнет – и короткое замыкание, а потом пожар – и нет щита.

У нас рабочие забыли ватник рядом с нагревательным элементом во вдувной системе вентиляции. Как только включили подогрев, получили в отсек дымовую завесу. И это перед автономкой.

Пожар на «К-77». Лодка проекта 651, дизельная с крылатыми ракетами. Пожар произошел в Бискайском заливе на глубине восьмидесяти метров.

В 5 отсеке произошло возгорание станции параллельно-последовательного включения групп аккумуляторной батареи.

Сыграли аварийную тревогу. Приготовили к действию систему ЛОХ, однако фреон пошел не в 5-й, а в 7-й отсек. Лодка всплыла, возгорание было потушено.

Двенадцать подводников 7 отсека, не успевшие подключиться к индивидуальным дыхательным аппаратам, получили отравления. Двое из них погибли.

Причиной пожара был гаечный ключ, оставленный в переключателе ППС рабочими завода. Он и вызвал замыкание. А огнегаситель вместо 5-го дали в 7-й потому, что рабочие сборки системы ЛОХ перепутали маркировку.

У этой лодки интересная судьба. В начале 90-х она была продана в Финляндию, а потом ее перепродали в США.

В настоящее время она является экспонатом военно-морского музея в городе Провиденс (штат Род-Айленд).

А еще она участвовала в съемках фильма «К-19».

Эх, Россия, Россия… неудобье, тайга, льды да морозы. И все это большую часть года.

Потому в основном люди и живут в ней, особенно после Урала, вдоль неширокой полосы у самых южных границ.

А на севере? А на севере мы добываем газ да нефть на Ямале и еще кое-где, и все это живя по узкой полоске побережья вдоль Северного морского пути.

Поговаривают о том, что вывозить все это добро планируется, не только протянув через вечную мерзлоту трубы, но и на специализированных судах, которые предстоит построить к 2020 году. А пока из шести атомных ледоколов, что имеются у России, два уже на ладан дышат, да и остальные неплохо бы подремонтировать.

Так что Акела постарел, и на него можно наброситься.

Из Норвегии, США и Японии уже сейчас звучат призывы пересмотреть статус Северного морского пути. Дескать, для защиты окружающей среды хорошо бы наложить на Россию ограничения по объемам экспорта нефтепродуктов через северные моря, как это уже сделано на Балтике и на Черном море.

То есть давят нас, господа, давят, давят.

Международное давление на Россию в этих вопросах будет только возрастать, даже если на севере вмиг уберут все помойки, что наросли там за годы советской власти. Просто меняется мир, и в этом меняющемся мире надо предлагать, подчищая свое прошлое безобразие, что-то еще. Что-то технически боле сложное, чем прокладка труб.

А то ведь прокладываем трубы, а потом вдруг выяснится, что все это на хер никому не надо, потому что Запад давно уже полностью перешел на атомную энергию.

Вот, например, Франция. Она на восемьдесят процентов снабжает себя электричеством атомных станций и не хочет на этом останавливаться.

Осталось чуть-чуть, и страны Европы, Кореи, США и Японии вообще перейдут на реакторы, работающие на жидко-металлическом теплоносителе (ЖМТ), и их будет столько, реакторов тех, что поставки нефти и газа в эти страны резко сократятся. Там уже сейчас идет лихорадочная работа по разработке реакторов, в которых теплоносителем будет служить свинцово-висмутовый сплав или просто свинец. Это будут реакторы на быстрых нейтронах.

Пока что Россия в этих вопросах впереди планеты всей, но ей уже дышат в спину.

У нас этим занимаются с пятидесятых годов прошлого века. Транспортные реакторы с ЖМТ стояли на подводных лодках проектов 645, 705, 705к. Были построены одна лодка 645 проекта и семь лодок проекта 705 (705к), уникальные характеристики которых попали в Книгу рекордов Гиннеса (в основном из-за фантастической скорости подводного хода (42 узла), а также из-за потрясающей маневренности (поворот на 180 градусов секунд за сорок).

Но в 1968 году на «К-27» (проект 645) произошла авария с оплавлением активной зоны, а на лодках 705 проекта случались поломки и аварийные происшествия, связанные с выходом из реактора в отсек теплоносителя 1-го контура.

Это было время, когда Советский Союз любой ценой хотел получить океанский флот.

Любая цена означала, что слабо подготовленные люди сядут на уникальные корабли с ядерной установкой на ЖМТ и на полном скаку будут доводить эти установки до ума.

Первая же авария охладила пыл, и желание строить транспортные реакторы с ЖМТ поутихло, и на подводном флоте, и не только на нем, победили водо-водяные реакторы.

В водо-водяном реакторе поддерживается давление почти в двести атмосфер, а все это для того, чтобы получить температуру теплоносителя первого контура (а это вода) в триста градусов.

И опасен он даже не тем, что в нем такое высокое давление, а прежде всего тем, что в нем возможна цепная реакция на мгновенных нейтронах. Если поглотители нейтронов резко вынуть из пусть даже «холодной» активной зоны, плотность нейтронного потока за 2 секунды возрастет в миллионы раз. Вот это и есть взрыв.

Однажды это уже было в бухте Чажма.

Тогда произошел самопроизвольный пуск лодочного реактора при плановой перезарядке активной зоны, и крышка от него летела вверх на полтора километра, а все вокруг здорово загадили радиоактивностью.

А потом был еще один взрыв, известный всему миру как взрыв на Чернобыльской АЭС.

То есть водо-водяные реакторы сложно управляемы и небезопасны.

А еще для него очень трудно приготовить корпус, выдерживающий огромное давление.

Говорят, на сегодняшний день для стационарных реакторов Россия способна создавать только по полкорпуса в год.

То есть в два года мы будем иметь только один корпус, а нам уже сегодня их нужно получать в год никак не меньше четырех.

Что же предлагается взамен?

Предлагается реактор со свинцово-висмутовым теплоносителем.

Пока в России есть два действующих реакторных стенда в ФЭИ (г. Обнинск) и в НИТИ (г. Сосновый Бор) со свинцово-висмутовым теплоносителем (СВТ).

Это реакторы на промежуточных нейтронах. Именно здесь были доработаны те реакторы, которые в свое время были поставлены на 645, 705 проекты подводных лодок.

Это все очень здорово, но сегодня нужен реактор с СВТ на быстрых нейтронах.

Почему на быстрых нейтронах? Потому что реакторы с СВТ на быстрых нейтронах – это реакторы-размножители. Они способны нарабатывать топливо. То есть в недрах активной зоны этих реакторов образуется плутоний-239 и уран-233, которые тоже делятся на быстрых нейтронах. То есть загрузили одно топливо, а в процессе работы оно способно превращаться в другое топливо, которое тут же участвует в процессе деления.

Если хотя бы за пять лет мы получим реактор с СВТ на быстрых нейтронах, то мы будем первыми в мире по темпам роста энергетики.

На сегодня ГЦН РФ-ФЭИ, ОКБ «Гидропресс» и ГНИПКИИ «Атомэнергопроект» разработали концептуальный проект модульной АЭС с двумя блоками мощностью по 1600 МВт на базе реакторной установки на быстрых нейтронах РУ СВБР-75/100.

Что надо? Нужны деньги, и работа по созданию реактора с СВТ на быстрых нейтронах будет завершена.

Каковы же основные преимущества предлагаемых АЭС на базе реакторов с СВТ на быстрых нейтронах перед водо-водяными реакторами, работающими сейчас во всем мире?

Они модульные. Их можно набирать из отдельных модулей, как это происходит с блоком питания от обычных батареек. Каждый модуль – это моноблок.

Внутри моноблока размещены: ядерное топливо, помещенное в тепловыделяющие сборки (ТВС) бескожуховой конструкции, что обеспечивает высокий поперечный тепло– и массообмен и исключает перегрев ТВЭЛ при аварийной остановке насоса; магнито-гидродинамический насос (МГД), парогенератор, буферная емкость и приводы стержней управления (СУЗ). Все это внутри, вместе с источником быстрых нейтронов, навсегда погружено свинцово-висмутовый теплоноситель (СВТ).

То есть тут нет трубопроводов первого контура, и аварии с выходом теплоносителя за пределы активной зоны в принципе исключены.

Что еще? А еще отсутствует высокое давление в контуре.

Оно есть, поскольку создается насосом, перекачивающим теплоноситель внутри реактора, но оно не выше шести атмосфер.

Далее – оперативный запас реактивности меньше доли запаздывающих нейтронов.

Если переводить на обычный язык, то это означает, что неуправляемая реакция деления невозможна. То есть повторение Чернобыльской аварии исключено технологически.

Что еще? На водо-водяных реакторах температура теплоносителя триста градусов, а тут – шестьсот и выше. То есть эти реакторы компактны и экономичны.

И еще: срок службы активной зоны в корабельных водо-водяных реакторах – 5–6 лет, с СВТ – 8–9 лет. Срок службы активных зон на стационарных атомных станциях с водо-водяны-ми реакторами – 1–2 года, с СВТ – 5–6 лет.

То есть с переходом на СВТ на быстрых нейтронах мы имеем меньше перегрузок активных зон, а значит, и меньше твердых радиоактивных отходов. Их меньше в 2–3 раза, а с учетом того, что активная зона с СВТ меньше по размерам активной зоны водо-водяных реакторов как минимум в 2 раза, этот показатель можно смело умножать на 2.

То есть с переходом на СВТ на быстрых нейтронах резко сокращается число операций по перезарядке и количество твердых радиоактивных отходов.

А ЖРО – жидких радиоактивных отходов – практически нет.

Реакторы с СВТ мобильны и унифицированы.

Их можно возить по всему миру и продавать в любые страны, не опасаясь того, что они создадут потом ядерное оружие.

Их можно ставить как на стационарные атомные станции, так и на корабельные – подводные лодки, надводные корабли, ледоколы и на специализированные суда.

Их можно ставить не только на суда. Их можно ставить на железнодорожные платформы, перевозить автомобилями и самолетами.

У этих реакторов цеховая сборка.

То есть собрали, привезли, поставили – дает электричество. Надо заменить активную зону – меняется моноблок полностью.

Такое судно может подойти к любому населенному пункту на побережье вдоль Северного морского пути, Чукотки, Камчатки, Сахалина, всего Дальнего Востока. Оно встанет к пирсу и даст электричество. И не надо тужиться изо всех сил, возя туда уголь.

Будет электричество – будет жизнь.

Вдоль всего Северного пути. Вот только поспешить надо.

У нас есть на все про все лет пять. И через пять лет или у нас будут покупать ядерные реакторы с СВТ на быстрых нейтронах, а только одному Китаю уже сейчас требуется шестьдесят атомных реакторов, или мы встанем в очередь и будем их сами покупать, например, во Франции.

После севера я оказался в Ленинграде, но средой обитания этот город для меня не стал. Этот город и не север, и не юг. То есть если на севере все было понятно: там все было против человека, то здесь – если солнце, то его очень мало, а все остальное – промежуточное – не тьма, а полутьма или белая ночь – ни день ни ночь. Тут все такое – не выявленное, поэтому здесь очень трудно жить человеку. Тут самое явное – это сам город. Этот город – он же для себя, не для людей. Он для своих улиц. У него должны быть прямые улицы. Он хочет прямых улиц, он жаждет их, он к ним стремится.

И это не ради человека. Это ради города. Он ритмически так выражен, что тебе в нем не находится места, как говорит Коля. Город на тебя не обращает внимания. И от твоего созерцания тут не поменяется ни-че-го. Оно ему не нужно.

Можно наполнить этот город служителями муз – композиторами, певцами, художниками, писателями. А можно убрать из него всех служителей, особенно всех писателей, и ничего это не изменит.

Мало того, убери из него вообще всех людей, и он будет только лучше.

Дмитрий Сергеевич Лихачев писал, что самое красивое созерцание Петербурга для него было во время блокады, когда была зима, и не было транспорта, и он был весь в снежном великолепии, просто сам по себе, прекрасное умирающее тело.

Чувствовал ли я его как отчуждение? Был ли он мне чужд? Нет, он не был мне чужд.

Может ли этот город тебя выстроить? Нет. Этот город не может тебя выстроить. Он для этого не делает ничего. Но он заставляет тебя подстраиваться под него.

Ты сам себя выстраиваешь. Ты пилишь что-то, или строгаешь, или изобретаешь, пишешь музыку или письма, стихи или прозу. Ты начинаешь писать – плохо ли, хорошо – только потому, что ты не умеешь строгать и пилить.

Все же от невыносимости. Ты начинаешь писать оттого, что тебе невыносимо становится здесь жить. Ты не можешь выдержать зиму или белые ночи. Хотя можно восхищаться белыми ночами по сто раз на дню, но выдержать их ты не можешь. Вот поэтому ты становишься писателем. Ты спасаешься. Один становится писателем, другой что-то делает руками или пьет. Это тоже спасение. Спасаться же можно по-разному.

Тут же огромное количество курящих. Эти тоже спасаются. Им нужно согреться. Оттого и сигарета – такой маленький костер внутри себя. Тепло.

Тут люди могут появляться на улице только днем или только ночью.

Тут совершенно разные люди появляются на одних и тех же улицах в разное время.

Тут есть такие, которым хорошо на улицах этого города только с двух до четырех ночи – а вот дневное время уже не для них. Оно для других. И они не могут появиться вместе. Исключено. Это параллельные миры. Они ходят на улицах, как призраки. Это город призраков. Коля говорит, что тут объединены красота и уродство.

У этого города свои параллели.

Тебе кажется, что он выстроен прямо, а он на самом деле кривой.

Есть город, который тебя принимает, а есть город, который к тебе равнодушен.

Петербург ко всем равнодушен.

Не подошел ли он только мне? Нет. Он никому не подходит.

Просто все влюблены в то, что им это дело не подходит. Все влюблены в то, что им этот город дает пощечину. Такой мазохизм. Поэтому здесь очень мало мужчин.

Мужчин – как мужчин. Настоящих мужчин.

И тут очень сильные женщины. Это город вечных сынков и мощных мамаш.

И все время приходят мужи со стороны. То есть они где-то сами по себе уже стали мужами, а потом они пришли.

Как Рюрики.

И еще этот город учит ценить радость и радоваться всему – вдруг завтра этого всего не станет. Он учит наслаждаться – дома, колонны, портики.

Но вдруг у него вылезают внутренности – и это печалит.

А потом эти внутренности надвигаются, наползают, затапливают – тут уже все внутренности, и вот ты уже внутри этих внутренностей; ты оглушен – тебя поглотили, ты весь в слизи – тебя переваривают; и звуки, звуки – гам, стон, скрип, скрежет, пар, подвалы, торчащая арматура, железные щупальца.

Тут чрево. Одно только чрево.

Чрево превалирует над оболочкой.

Ты внутри целого каравана верблюдов.

Коля говорит, что он так задуман. Тут всегда жили и очень богатые люди, и очень бедные. Почти в одном доме. Была очень дорогая земля. Парадные подъезды, прекрасные квартиры и черные ходы, черные лестницы. Люд белый, люд черный.

Тут все вместе до поры.

А потом? А потом – революция. Это город революций. Он так построен.

Там никого нет, кроме меня. Это я, но в разных вариантах. Даже в тех вариантах, в каких я не был и никогда не буду. Это надуманный, придуманный я. Это эффект литературы. Литература убеждает. Это не театр. Литература не куражится, как говорит Коля, она проваливается сразу, а театр куражится.

Коля говорит, что я пишу о себе как о физическом теле. Я не пишу о себе как об идее, я не перевожу себя в сущность идеи.

Я сказал, что это уловка. Воплощаешься по-настоящему, потом тяжело выйти.

Войти вошел, а выйти трудно.

Говорим с Колей о том, что у меня все по-настоящему, поэтому и верят и поэтому обижаются тоже по-настоящему.

Я сказал, что тут я ничего не могу сделать. Во-первых, я не буду никогда ни под кого строиться, во-вторых– не буду никому нравиться. Хотят – нравлюсь. Не хотят – не нравлюсь. Так что в этом я солидарен с этим городом.