Кот (сборник) Покровский Александр
– Сейчас все потушат. "Потушен пожа… Отбой тревоги!"
– Заикаются, полагаю. Но это ничего, ничего. Это не страшно. Это пройдет.
Ну, я пошел, Себастьян. Встречай помолодевших героев.
Дверь в каюте с визгом уезжает в сторону. Появляется хозяин. За ним входит Шурик.
Последний не на четвереньках, и это радует.
Оба возбуждены и хороши.
Оба сияют.
Мой хозяин изрекает:
– Это коки-уроды! Качнуло - и масло пролилось, - тут он замечает меня: - О! Кот! А ты откуда здесь взялся?
Вы знаете, слов не подобрать, чтоб все то описать, но через мгновение его осеняет, и он бьет себя ладонью по лбу:
– Елки зеленые! Вот отшибло! Я же сам тебя приволок! - после этого хозяин начинает хохотать. Ему вторит Шурик.
Я думаю, тупость человека появляется именно здесь.
Именно в этом.
В подобных мелочах.
Его тупость в хохоте, в подбородке, в запахе, в поте.
И она от него отделяется. Я просто физически вижу, как она отделяется.
И летает по каюте.
А я пригибаюсь, я распластываюсь - вдруг в меня попадет.
– Точно такой же случай, - говорит между тем мой хозяин, - произошел с моей коровой Машкой!
Это, стало быть, шутка, и она вполне в духе последних событий.
– Ой, коки мои, коки, - продолжает он, - мать вашу… На экипаже Петрова эти бараны мыли лагун после супа и упустили туда мыльную тряпку. А лагун мыли, конечно же, для того, чтобы чай заварить. И заварили его вместе с тряпкой. Потом в кают-компании на вечернем чае старпом отпил из своего стакана чуть-чуть и говорит: "Мда! Нет аромата юга". После чего все тоже сделали по глотку и - хорош! А минер выпил один стакан и попросил добавки. Когда выяснилось, что там тряпку заварили, у минера спросили, чего это он два стакана выпил. "Из-за какой-то тряпки я буду менять привычку?" - был им ответ. О чем это говорит? О качестве минного офицера! Ой, сердешные, не могу!
Хозяин валится на койку.
Шурик тоже.
Оба плачут.
Я ошибся - это они так смеются.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. О смехе
Так вот об их смехе.
Так нельзя.
Это просто невозможно.
Неприлично.
Это просто совсем никуда.
Когда я впервые услышал, как смеется мой хозяин, я подумал: что-то взорвалось, истребилось, гнусно квакнуло, потом лопнуло, потом замерло, потом разразилось, потом покатилось.
Я был совсем крошкой, чуть обкакался и остался верен этому чувству на всю жизнь.
То есть я остался верен чувству осторожности.
К людям, когда они так смеются.
Потому что все же может произойти от этих взрывов внутри.
В частности, сидящий у них на коленях может лишиться и ума, и стыда одновременно.
И потом, хохот после пожара всегда так неожидан.
Я бы даже сказал, вульгарен.
Как, впрочем, и все шутки моего хозяина.
Вот вам образчик: по утрам, соскребая щетину у зеркала, он может заорать: "Что?! Бунт на корабле?! Всем оставшимся в живых нюхать мою пипиську!"
При этом у него вид сумасшедшего - толстый от естественных усилий природы, он становится еще пышнее, дышит, ноздри раздуваются, глаза лезут из орбит, а на затылке встает хохолок, как у старого заарканенного какаду.
То есть все атомы его существа находятся в том состоянии полного ликования, в каком пребывают только взнуздавшие друг друга влюбленные мухи.
(Кстати, я не знаю, почему у него на затылке встает хохолок, но готов поклясться, что не от шевелений разума.)
На этом глава о смехе моего хозяина заканчивается, и я умолкаю, чтоб не наговорить лишнего.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. Вот и Тихон
Входит Тихон.
– Только этого не хватало, - это сказал не Тихон, это сказал я.
– Никто не видел моей шапки? - это сказал Тихон.
Я всячески, насколько это возможно, выказываю свою глубокую личную заинтересованность.
Мне помнится, после случившихся весенних потоков я вернул шапку на место.
– Вот положишь вещь, - это опять Тихон, - а возьмешь потом обтруханый колпачок для редиски! Вот где она?
Он находит шапку:
– Дерьмо какое-то.
Когда речь идет о дерьме, ничего нельзя сказать определенно.
– Слоны ее, что ли, лизали?
Ну почему слоны?
– Точно, они… слоны.
– Да кому нужна твоя шапка! - говорит мой хозяин, лежа на койке.
Шурик вообще ничего не говорит. Шурик занят: он ковыряет в носу. Никогда не видел, чтоб из носа так тщательно все выгребали и систематизировали. Шурик серьезен. Он внимателен и осторожен, как туркменский археолог. Он сперва извлекает из носа козявку, оценивает ее, изучающе приближая к глазам, а потом уже перетирает.
– Твоя шапка, - говорит он неторопливо Тихону, не оставляя в покое козявки.
– …шапка твоя, - продолжает он, щелчками распространяя повсюду свои загогульки, - ходила гулять с моей шапкой. И чем у них закончилось это гулянье, сказать трудно, но по возвращении обе были утомлены.
Поначалу я полагал, что Шурик - полный кретин.
Теперь об этом можно спорить.
– Да, вот еще, - он все еще занят носом, - а что на нашем славном корабле делает твоя кроличья шапка?
– Я ее здесь забыл.
– После ссоры с любимой схватил самое драгоценное - и на корабль.
– Я в ней на рыбалку хожу.
– Иначе не клюет. Как наденешь эту лохомудь себе на клюкву, так вся рыба…
– Она вам мешает, что ли?
– Конечно! Конечно, мешает. А ты думаешь что? Что ни откроешь - оттуда вываливается твоя шапка. Отдай ее Басе, пусть он ее… месит.
– Пусть он лучше крыс месит, а мою шапку…
Я не стал все это дослушивать - улизнул в форточку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, сновиденческая
Известно, что санкюлоты не имели штанов. Это видно из самого названия (sans culotte).
Такое приходит в голову, когда ты бежишь в форточку, спасаясь от преследования.
Но ум!
Но мой собственный ум не перестает меня поражать.
И потрясать.
Вообразите, в момент беспорядочного бегства он занят поиском синонимов слову "санкюлот".
И он их находит. Это слова "голодранцы", "засранцы" и "пролетариат".
Я думаю, они могут быть употреблены в качестве ругательств.
И адресованы они должны быть тем убожествам, кто преследует другое существо за нетрадиционное использование старой кроличьей шапки.
Через какое-то время я вернулся, конечно.
Через ту же форточку.
И, когда я вернулся, у них царил мир, как в полевом госпитале: шапка лежала на своем обычном месте, и все ухаживали друг за другом, как это бывает с калеками, - поправляли постели, читали незрячим письма и рассказывали сны.
Я успел как раз на сны.
Говорил мой хозяин:
– …и по пустыне. И в этой пустыне где песок, где камень. И вот я иду там, где много камней. То есть не по камням, конечно, через пустыню проложена дорога, вот по ней я и иду. Вокруг никого, и вдруг сзади меня догоняет грузовик. Ничего не было - и вдруг грузовик. Мне становится страшно. Я бегу от него, а он за мной! Догоняет. Я устал. Останавливаюсь. И грузовик тоже останавливается. Я пошел - он поехал. Я остановился - он застыл. Тишина. Жара. Подхожу к нему, а он с затемненными стеклами. Кто за рулем - не разглядеть. Я беру палку - и по колесам, по кузову. И тут он поехал на меня. Я свернул с шоссе и бросился в пустыню - он за мной. Я петляю - он не отстает. И вот, откуда ни возьмись, возникает дом. Огромное здание. У него есть внизу узкий вход. Я ныряю туда, потому что уверен, что на той стороне есть такой же выход. Пробегаю по узкому коридору, выскакиваю наружу - и там меня ждет все тот же грузовик. Все. Я теряю сознание. Очнулся - лежу на больничной койке. Осматриваюсь - справа никого. Свет рассеянный и идет откуда-то сверху. Слева сидит человек в очках. "Вы чувствуете себя хорошо, - говорит он, - и я предлагаю вам прогуляться". И я действительно чувствую себя хорошо. Встаю и иду за ним. Место странное. Ему будто чего-то не хватает. Никак не пойму чего. Комнаты, коридоры, люди. Они молча кивают моему спутнику. Все очень заняты. Странный свет. "Мне нравятся люди вашего склада, - обращается на ходу ко мне мой спутник, - они надежны. Я как раз собираю таких. Вы их видите. Они идут нам навстречу. Это ученые, мыслители, поэты. Словом, люди нетрадиционного мышления. У меня тут целый город. Я купил землю в пустыне и перенес сюда свою резиденцию. Что будет, если положить на песок полый керамический шар, а потом начать убирать из-под него песок? Правильно, шар будет закапываться. У меня здесь сотни таких шаров диаметром до ста метров. В них мы и живем. Под песком. Между шарами гибкие переходы, наверх ходят лифты. Свет поступает с поверхности через систему зеркал. Вентиляторы гонят под землю воздух. Электричество я получаю от Солнца, ветра, атмосферного электричества и от таких маленьких проволочек: одна проволочка жарится на раскаленном песке, а другая находится на глубине сто метров.
Воду я выжимаю из воздуха и беру из подземных рек. Нечистоты и мусор утилизирую полностью. У меня лаборатории, лаборатории, лаборатории. Я покупаю людей, их мысли, их изобретения, их проекты, способности. Я плачу хорошие деньги. У меня живут семьями. У меня сады, водопады, бассейны, хорошая, здоровая еда.
У вас неплохие администраторские способности. Хотите ко мне? Обещаю, скучать не придется".
Что-то во мне взбунтовалось. Захотелось бежать.
"Нет-нет, не к чему бежать. Наверху пустыня. Заблудитесь и умрете. У меня никого силком не держат. Не захотите - очнетесь на том самом месте, где вас догнал грузовик, и до конца жизни будете думать, что все это вам приснилось".
И я сказал: "Нет".
– И что дальше?
– Проснулся.
– Вот это да.
Я тоже так думаю.
– А мне однажды снилось вот что, - вступает Шурик: - Идем мы под водой и вдруг получаем радиограмму: взорвался вулкан, и пепел затмил солнечный свет на три месяца. Началось обледенение. Нам предлагается идти в базу на всех парах, а то затрет льдами. И мы как помчались в базу - только свист стоит. А на экране видно, как быстро нарастают льды. И мы летим, а проход между льдами все меньше и меньше. Чувствуем: не успеваем. Тогда всплываем, топим корму и на скорости вылетаем на лед. И сначала лед под лодкой ломается, а потом достигает такой толщины, что даже не проминается, а лодка становится такой маленькой - не больше телеги, и мы все вылезаем и тянем ее дальше до базы на лямках, как бурлаки.
– Дотянули?
– Дотянули.
– Вот это да!
Я тоже так думаю.
– Тихон, давай свой сон.
– Да мне еще ничего не снилось.
– Ну расскажи чего-нибудь.
– А что рассказать?
– Да что хочешь.
– Могу рассказать, как я чуть не заболел сифилисом.
– Возражаю (Шурик брезглив), сифилис уже был.
– Был триппер.
– Да какая разница? "Встаю я утром, вижу - сифилис". Очень смешно.
Историю про "чуть сифилис" я слушать не стал. Я попятился, нырнул в форточку и тут же попал в лапы вахтенного - тот от счастья чуть не провалился, чуть не захлебнулся - заприседал, загоготал и забился, как крачка, нашедшая место под гнездованье.
– Кот! - все никак не утихал он. - Кот!
Вы знаете, в такие минуты я почему-то всегда сомневаюсь в реальности окружающего мира. Что-то в нем непременно смущает.
– Кот!
Ну, кот, кот! Ну?!
– Кот! - продолжает вахтенный свой брачный танец и сует меня носом в какую-то дыру. - Тут у меня живет крыса!
Я думаю, на этом корабле все слегка спятили.
– Вахта!
Вахтенный вздрагивает и вытаскивает меня из дыры.
– Что у вас тут происходит? Происходит у нас то, что я сунут носом в помойку, извиваюсь всем телом и никак не могу дотянуться до руки этого придурка.
– Что это у вас?
Спрашивающий - мужчина.
Странно было бы, если б это была женщина.
Но что можно сказать о его внешнем облике? Вы видели когда-нибудь корову на лугу? У нее на шее колокольчик, у колокольчика есть язычок, а у язычка - щербины, каверны, трещины.
Так вот, любая трещина или каверна на том язычке колокольчика луговой коровы несет в себе куда больше интеллектуального смысла, чем весь облик этого несчастного, умноженный на сто.
– Это кот?
А что, я похож на барсука?
– Кота ко мне в каюту. Крысы совсем одолели. Вчера съели мой китель.
Ах, вот оно что. Это старпом. Мы уже слышали историю с его кителем.
Меня мгновенно перенесли в каюту старпома и сунули мордой в новую дырку.
В дырке сидела крыса.
– Привет вам, Себастьян! - сказала крыса.
Надо заметить, что после "привет вам, Себастьян!" я нападать не способен.
– Привет вам, крыса! - сказал я.
– Я - Калистрат, член Совета девятнадцати по связям с общественностью. Это я посылал вам сообщения через акустический узел. Не могли бы вы, любезный друг, посторониться и дать мне выскочить? Мне представляется, после этого вы должны броситься за мной, и мы вместе удерем через плохо закрытую дверь.
Мы так и поступили. Как только Калистрат, член Совета по связям, накануне раздраконивший китель, рванул на выход, старпом тут же вскочил на стол, где, стоя на четвереньках, с интересом наблюдал за происходящим.
Я бросился за Калистратом, и мы с грохотом чего-то рухнувшего вслед вынеслись из каюты.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. О странностях
Странно, но во время побега мне почему-то вспомнилась Деметра.
И, собственно, не сама Деметра, а то, что ее реакция на утрату Персефоны была не совсем обычной. Она - и реакция, и Деметра - сначала была горестной, затем подавленной и, наконец, негодующей.
Скитаясь по земле в попытках разузнать о том, что случилось с дочерью, в желании вернуть ее перестав мыться, она - теперь уже только Деметра - разыграла последовательность действий, которая, как нам кажется, поразительным образом предвосхитила все стадии меланхолии, описанные доктором Фрейдом в 1917 году.
Я же в отличие от этой немытой горюньи, от всех этих переживаний немедленно ощутил желание освежиться, что и сделал, едва только зад Калистрата исчез за ближайшим поворотом.
А вы знаете, как я моюсь.
Вам известно, сколько я в это вкладываю сил.
А откуда они появляются, эти силы? (Закономерный вопрос.)
Они появляются только после сильнейших переживаний, душевных движений.
Все это пришло мне на ум, когда я долизал себе хвост.
Это умозаключение поставило точку моим размышлениям о силах, потраченных на омовение.
После чего я подумал о государстве.
Я не могу вам сказать, почему, когда я лижу себе хвост, мне приходят мысли о государстве.
Может быть, государство похоже на что-то такое же необходимое, как собственный хвост?
А может, функции государства - ловить и давить - не могут оставить меня равнодушным.
– Кис! Кис! - слышу я.
– Пыс! Пыс! - как говорят в Голландии. Меня пытается найти вахтенный.
Фиг ему - как говорят на островах Фиг Жи. Впредь я буду еще более осмотрительным. Я осторожненько сунулся в форточку - надо узнать, как там поживают наши приятели.
– …С самого детства (у Шурика было детство) у меня очень непростые отношения с картофелем (чего только не случается с овощами). На первом курсе училища мы по ночам чистили его тоннами. Вернее, кожуру с него снимала специальная машина, в которую при остановке все стремились сунуть голову, чтоб понять, как она это делает, а мы уже вырезали глазки.
И вот на практике в полку морской пехоты я сижу ночью и тоже вырезаю глазки. Все пошли покурить, и я, как некурящий, остался. И вдруг сзади слышу: "Ты что делаешь?" Поворачиваюсь - надо мной нависает огромный старшина морпех. "Вот, - говорю я, маленький и смущенный, - глазки режу". И тут слышу: "Режу?! А что мы жрать-то будем?!!" С тех пор я уже не режу глазки.
Вот такая история.
– Когда разрешили всем военным выращивать картошку, - вступает в разговор мой хозяин, - кронштадтский комендант приказал гауптвахте засадить его личное поле. А на губе тогда сидели одни годки. Их привезли, дали им семенной материал, сказали: "Вот оно, пространство", - и оставили одних. Они посадили всю картошку посреди поля в одну яму двухметровой глубины. А комендант все ходил и ждал всходов. Она взошла, когда годки уволились в запас. Посреди пустоши выросла гигантская картофельная клумба.
– Тихон, что у тебя есть о картошке?
– Ничего нет. Я ее ненавижу! Так ненавижу, просто жуть! Ненавижу ее сажать, полоть, вносить под нее навоз, который тоже ненавижу. И то, как она зреет, ненавижу.
– Тогда слово "поезд".
Что это с ними?
Ах, может быть, они говорят слова, а потом на них рассказывают всякую всячину?
– У кого что есть на слово "поезд"?
Я прав. Увы.
– У меня есть, - оживляется Шурик. - Слушайте: еду в плацкарте, а рядом папа с маленькой дочкой. Она ему: "Папа, папа, я хочу в туалет". - "Ну, пойдем в туалет". - "А-а-а… боюсь, там дырка". А в туалете действительно вместо унитаза на полу огромная дыра, и туда страшно смотреть, потому что дорога мелькает. Девочка ныла-ныла и наконец нассала на газету. А папа ей потом: "Будешь пирожок?" - "Нет". - "Тогда пойдем в туалет". - "А-а-а…"
Мда. Сюжет мне понравился. Девочка, безусловно, была фрустрирована тем обстоятельством, что в дырку мелькала дорога, и у нее теперь будут сложности с анальным сексом.
О чем бы еще мне подумать?
О трансгрессивном эросе или об эдиповом треугольнике?
А не погулять ли мне?
– Видимо, погулять.
Повернув на выход, я нос к носу столкнулся с Калистратом.
Тот был смущен.
– Я не хотел бы, чтоб моя поспешная ретирада, - заговорил он после небольшой паузы, - была вами воспринята, как невежливость.
– Ах, что вы! Какие пустяки, - пришел я ему на помощь.
– И тем не менее прошу вас принять мою благодарность за спасение. Одному мне бы не справиться.
– Помилуйте, не стоит…
– И все-таки…
Мы раскланялись.
– А теперь, если вы не против, я хотел бы удалиться. Долго пребывать в обществе кота, с крысиной точки зрения, чистейшее безрассудство, - Калистрат попятился и пропал.
Он прервал мои рассуждения.
О чем я?
Об антропологии, археологии, искусствознании, истории, критике, психоанализе или философии?
Видимо, обо всем подряд.
Воистину! Перечисленные области человеческой ограниченности имеют все основания для существования.
Особенно в тот момент, когда я, вытянув лапы, растопырил когти, выгнул спину и потянулся.
В сущности, я, не переставая, думаю о человеке.
О его роли.
О его месте. (О месте его роли, о роли его места.)
По-моему, человек не обладает никаким знанием о будущем.
Иначе как объяснить все эти глупости?
В нашем случае, вообразите, создали корабль, научили его ходить под водой, засунули в него команду и отправили к черту на рога, подозреваю, ради чего-то великого.
Такого же, как каналы на Марсе.
И что в результате? Они лежат в каюте и рассказывают друг другу всякую всячину.
Ну, может быть, я не прав, и теперь они уже не рассказывают, а заняты, к примеру, соотнесением причины и следствия в поисках законов, скажем, бытия?
Посмотрим.
Послушаем.