Кот (сборник) Покровский Александр

Храп

Тетушка Глафира - маленькое, пухлое существо, в движениях и мыслях скорее плавное.

Ее муж, Егор Палыч Колабеда, - огромный, основательный мужчина, и во всем у них лад, союз и понимание, за исключением одного: Егор Палыч храпит.

И храпит он по ночам так, что кошки у соседей вздрагивают.

Уж что только тетушка Глафира не делала: и причмокивала, и попихивала, и палец на правой его ноге зажимала, и нос, и тормошила, и святой водой поливала - все без толку!

Храпит, дьявол, прости Господи, в любом положении и на все эти действия со стороны маломерной тетушки мало внимания полагает; будто труба какая-то, всхлипывает, взбулькивает, заводит-заводит неторопливое свое мутобденье, а потом вдруг как разверзнется, словно перепонка лопнула, и хлынут звуки превеликие - и пошли-поехали, точно орда по степи и с ведрами, а потом оборвет, замолчит, но вдруг снова так рюхнется, тюкнется пару раз, точно башмак с табурета, и опять заведет свою тонкую жалобу, засюсюкает, забормочет с иком в середине, а то и вовсе ни с того ни с сего грянет во всю ивановскую, как корабль, что переваливается на скалах после пробоины с борта на борт.

А тетушка терпи.

И вот прочитала она в одном печатном издании, что, мол, если у вас такая беда, то лучше всего ночью, чуть он на спине оказался, одеяльце с него сдернуть, ноги ему раздвинуть, чтоб клубни упали и поддувало закрыли, и храп от потери, то есть от перекрытия этого естественного отверстия, немедленно прекратится.

Готовилась к испытанию она недолго. В ту же ночь только он на спину перекатился и ворчанье свое заимел, как она скоренько скинула с него одеяло и ноги ему - дерг! - в разные стороны, а сама от любопытства наклонилась посмотреть, упали ли клубни в нужном направлении.

И тут Егор Палыч очнулся. Может, единственный раз в жизни.

Вот у него было выражение лица, когда он увидел жену, с которой шестьдесят лет, орудующую между ног, - не описать!

О вечном

Я не знаю, сколько еще есть историй о курсанте, девушке и унитазе.

Я не знаю, почему если в повести о любви говорится о курсанте и девушке, то там же найдется местечко и для этого белого друга всего человечества.

И сколько я слышал такого: он вошел к ней и сразу же в туалет, а там на унитаз взобрался орлом, то есть с ногами, и развалил его до основания, а потом полчаса клеил замечательным клеем "Момент".

Зачем это? Как это? Что это? Кто это придумал? Почему всегда так?

Нет! Мне хочется поставить точку.

Друзья! Давайте поставим точку! Давайте изложим еще одну историю - и на этом все, все, все.

Был, видите ли, курсант, и была девушка, которая его хотела.

А он не то чтобы совсем не хотел. Хотел, наверное, но все-таки испытывал при этом некоторое очевидное кишечное неудобство.

И был теплый летний вечер, и гуляли они вместе с этим его неудобством совсем рядом с её жилищем.

И говорит она ему: "А пойдем ко мне в жилище, у меня родители на дачу уехали", - и он соглашается, потому что по сути становятся слишком явны все эти всплески бурления.

Только входят они, как она говорит: "Я сейчас", - и исчезает в совмещенном узле, а он бродит под дверью и мается вместе со всплесками, а она моется, моется яростно и невыносимо.

И вот в глазах его темнеет, круги, и он бросается в спальню, пробегает до окна, с треском распахивает его и, скрипя, охая, ахая, тыхая, мыхая, всячески изнывая, срывает штаны до щиколоток, с поразительным проворством лезет жопой на подоконник, а потом, ерзая, не забывая стонать, двигается ею же в открытое окно и там уже звучно и основательно плещет с третьего этажа.

И тут входит она, зажигая свет.

Она - мытая, голая, он - с жопой на окне и ее родители на семейной кровати, поджав ноги и закусив одеяло, онемевшие, мимо которых в темноте что-то такое промчалось, круглое, с охами к окну, распахнуло и дрестануло.

Они, оказывается, не уехали на дачу.

И правильно, чтоб такое увидеть, я бы тоже никуда не поехал.

Истинное любопытство

Тетушка Глафира необычайно чувствительна: чуть случится с кем беда - сейчас же в страдание и слезы, и при этом она любопытна, что твой суслик: если где видит чего, так уж только держись - обязательно изучит и пальчиком пропихнет.

Одно время занимал ее рот Егор Палыча. Очень. Сама не своя ходила всякий раз, как случалось ему зевнуть. Он зевнет, а она вся туда, и взглядом оглаживает трепетное небо и язык, и за языком такая штучка, очень маленький сводик, что гортань прикрывает, и такое все человеческое, что просто беда.

Очень хотелось ей это потрогать и пальчиком пропихнуть. Все никак, да и смущение, известное дело, а как же, разве только чуть-чуть, очень скоренько туда и тотчас же оттуда.

Зевнул Егор Палыч. Во весь свой зев. С раскатом: "Ха-ху-аха!" Тут-то она и не удержалась, так и юркнула к нему через весь стол, сунула палец глубоко и потрогала и будто божье успокоение, я не знаю, истинный крест, как водицы в жару испила.

А он поперхнулся - вот ведь напасть, царица небесная! Да так долго и сильно: весь красный, и глаза повываливались.

"Скорую" вызывали.

А они как приехали и к жизни его повернули, так и начали расспрашивать, что да почему.

Вот она им про свою страсть и рассказала.

А они как заржали!

Ну вылитые кони, царица небесная!

А тетушке Глафире - слезы, потому как чувствительна она.

Сова и Баллон

Про Сову я вам сто раз рассказывал. Он у нас ракетчик. Командир БЧ-2. Ну и любит он всякие приключения, что совершенно нормально. Вот иду я утром на службу. Мороз. Холодно. Решил я пробежаться. Бегу - вижу, Сова впереди шлепает. А сам Сова маленький и полненький. Я добегаю до него и говорю ему: "Бежим!" - и он, ни слова мне в ответ, побежал рядом.

А этим утром как раз планировалась внезапная тревога. Всех оповестили, и все ждали, но не дождались, так как тревогу не объявили.

Тревогу не объявили, но чувство тревоги у всех внутри осталось. Увидели некоторые по дороге, что два орла в шинелях бегут, и сработало у них внутри затаенное чувство - следом за нами побежали, а за ними еще и еще, и вот уже, разгорячась, мимо нас проносятся в объятьях снежной пыли самые ретивые, и мы, имея их перед глазами, начинаем сомневаться, мы ли все это сдуру затеяли, или тревогу нам все-таки объявили.

– Со!.. ва! - говорю я ему.

– Ну? - говорит он.

– Чего мы бежим?

– Так тревога же!

И тут я начинаю понимать, что Сова, когда я ему крикнул: "Бежим!" - на полном серьезе подумал, что вот оно, началось.

– Да ты что, Сова?! - говорю я ему, продолжая бежать. - Это ж я просто так тебе сказал, чтоб согреться!

– Согрелся? - спрашивает Сова.

– Согрелся.

– А теперь посмотри, сколько ты еще вокруг людей согрел.

И я посмотрел - ох и много их было!

Жил Сова на корабле в пятом отсеке. Там отдельная каюта командира БЧ-2. Захожу я к нему, а он стоит на койке раком с голым задом в направлении двери.

– Ты кто? - говорит мне Сова, не поворачивая в мою сторону головы. Смотрит он перед собой.

Я себя называю.

– А где старпом?

– Какой старпом?

– Ну, наш старпом сюда сейчас должен был зайти.

– Это ты для старпома свою жопу приготовил?

– А для кого же? Он мне только что позвонил и сказал, что сейчас меня накажет. Я сказал: "Есть!" - и теперь жду. Минут двадцать так стою.

Сове вечно спирт на регламент не выдавали. Зажимали, потому что на носу проверка штабом флота и на ракетный спирт командир давно лапу наложил.

А у Совы на регламент должно пойти спирту вагон - фляги, канистры, ведра, баллоны.

На докладе Сова говорил, что к регламенту не готов, потому что спирта нет.

– Как это не готов?! - говорил командир и заставлял Сову рисовать схемы расходования спирта в подразделении.

А на этот спирт уже вся ракетная боевая часть бидон слюней напасла.

Да и флагманские в стороне не стояли.

Сова заложил командира по всем статьям, и ему с самого утра регламентных проверок ракетного оружия звонили все, кому не лень: флагманские, начальник штаба, ракетная база.

Даже крановщик позвонил. Не знаю, при чем здесь крановщик, но он позвонил на борт, наткнулся на командира в центральном и спросил его, не знает ли он, выдали ли Сове спирт.

Командир после этого минут пять ревом ревел, потом вызвал Сову и сказал ему, что сейчас он ему спирт выдать не может, на что Сова спокойно заметил, что сейчас он займет ведро спирта у соседей, но вечером ему надо будет его отдать.

И вот картина: вся боевая часть два стоит на ракетной палубе у открытой крышки шахты, в середине стоит Сова, перед ним - ведро, в ведре - вода, куда Сова для запаха вылил бутылку венгерского вермута - за метр чувствуется.

Сова берет какую-то железку, бросает ее в ведро, полощет там, а потом достает.

Мимо по пирсу идет командир.

– Совенко! - кричит командир. - Что вы там делаете?

– Регламент, товарищ командир! - отважно кричит Сова, уверенный в том, что ни один командир, если он, конечно, не из ракетчиков, не знает, что такое регламент.

– А почему сам?

– Не могу доверить спирт личному составу!

После этого командир говорит, чтоб он зашел к нему за спиртом, а Сова командиру группы, кивая на ведро:

– Вылей, помои. Сейчас нам свеженького дадут.

Только один человек на корабле не любил Сову. Это был командир третьего дивизиона, по кличке Баллон.

Почему такая кличка? Потому что конфигурацией туловища он походил на баллон говна, который состоял у него в заведовании.

Баллон никогда не мылся, и от него исходил запах дохлятины.

– Чем от вас пахнет? - говорил Сова себе под нос, проходя мимо; а в хорошем расположении духа, в море, при смене Баллона с вахты в центральном, Сова мог внезапно его обнять с криком: "Ой, какой миленький!"

На что Баллон в ужасе начинал освобождаться от Совиных объятий, причитая: "Прекратите! Прекратите!"

А после смены с вахты Сова отправлялся в душ - и это при повсеместной экономии пресной воды, при борьбе за эту экономию и развернутом за эту борьбу соцсоревновании.

Сова в трусах и шлепанцах с полотенцем на шее спускался по трапу и, подходя к душевой, вызывал по каштану центральный, и когда в него Баллон отвечал: "Есть!" - говорил с потягушенькой: "Бал-лон-чик!!!" - "Что?! Кто это? Кто у каштана?!" - "Это я". - "Кто? Кто я?" - "Смерть твоя!" - шептал в каштан Сова и, счастливый, отправлялся в душ.

Комбатовка

В комбатовке под плакатом "НЕ КУРИТЬ!" сидел комбат второй батареи Костя Перегудов и курил.

Ясно, что плакат висит не для того, чтобы не курили. А для того, чтобы комбату всегда было за что выдрать взводного, а комдиву - комбата.

Наличие или отсутствие плаката ничего не меняло во взаимоотношениях начальников и подчиненных, поэтому в комбатовке курили все.

Пепел Костя стряхивал в специальную пивную бутылку.

До совещания у командира дивизиона было еще пятнадцать минут, и товарищи офицеры привычно расслаблялись перед поркой. В эти сладкие минуты каждый думал о чем-то близком и далеком одновременно. О том, что непременно находилось за забором части. По распорядку дня рабочий день после совещания заканчивался.

В действительности же после совещания наступало самое горячее время суток, когда нужно не только "устранять недостатки" (что само по себе не занимает много времени), но и "представлять результаты" и, наконец-то, опять "устранять" - словом, говно, а не жизнь.

Думать об этом не хотелось.

Затолкав в бутылку то, что уже не раскуривалось, Костя посмотрел по сторонам. Посылать до мусорного бака лейтенанта не хотелось. Могут не понять. Звать дневального - можно привлечь внимание кого-нибудь из начальства.

Всему свое время.

Взгляд Кости остановила на себе открытая форточка кабинета дивизионного командира, под которой сидел тоже командир, но первой батареи, Саня Ляхов.

– Спорим, - сказал Костя, - что я попаду вот этой бутылкой в форточку?

Лейтенанты притихли.

Саня оторвался от ведомости и посмотрел через всю комбатовку на Костю, на бутылку, потом на форточку.

– Не попадешь, - было его резюме.

Лейтенанты приуныли. Им было совершенно ясно, что слюнявые брызги комдива им сегодня гарантированы.

Комбатам, у которых в их неполные тридцать лет было уже четыре войны на двоих, на командирские слюни было совершенно начхать. Пари их уже поглотило полностью, а о последствиях они думать не привыкли.

– Ставлю ящик пива, нет, два ящика, - сказал Саня, - что не попадешь.

Такая мелочь, как стекло, никого не волновала.

Костя залепил горлышко бутылки жвачкой, чтоб она, пролетая над лежбищем, не орошала головы собравшихся свежим пеплом. Сделал ленивый замах рукой с бутылкой… и метнул!

Слабые зажмурились.

Воображение рисовало страшные картины: стекло, дребезги.

Но!

Бутылка не может так долго лететь!

Смелые открыли на пробу левый глаз и осмотрелись. Те же лица.

Бутылки нигде не видать. Костя с ошалевшим видом вперился взглядом в открытую форточку. До него стало доходить. Сначала ему самому было интересно: попадет или нет, но на успех он не рассчитывал.

Попал. Прямо через форточку на стол комдиву. Бутылка развалилась, и охнарики разбежались, как тараканы.

Теперь можно было орать.

– ОФИЦЕРОВ!!! В ШТААААБ!!! - заорал комдив.

Урология

Тетушка Глафира и ее муж, Егор Палыч Колабеда, приходятся мне соседями. Одно наслаждение наблюдать за тем, как они украшают свою жизнь.

Правда, Егор Палыч, человек размеров куда как внушительных, не очень-то подвергает себя всякого рода колебаниям, зато тетушка Глафира хлопочет за двоих. У них всегда пахнет вкусным снадобьем: борщом или же шкварками, а на окнах чистота, занавесочки с вышитыми колокольчиками и герань - она сейчас же цветет, и монстера, и колонхое - все пребывает в радости и покое, и все бы хорошо, если б только тетушка не слушала радио.

Ох уж это радио, одно наказанье. Егор Палыч всегда вздыхает, когда оно вторгается в его жизнь, но тетушка слушает диктора с вниманием, достойным архангела Гавриила, особенно если дело касается погоды или рецептов кулинарии. И объявления она тоже слушает, а как же. А тут из него сообщили, что хорошо бы к восьмидесяти годам оформить себе инвалидность.

Ну да! Здоровьем Господь не обидел, но лучше бы и про запас что-то иметь. А то ведь, не ровен час, вдруг чего, так уж будьте любезны. Опять-таки льготы. Может, не сейчас, Господи, какие там льготы, одно недоуменье, так уж, может, и после.

А как придешь за ними, а тебе и вопрос: "А вы инвалид?" - а тут можно оформить бесплатно. Когда еще будет бесплатно-то, а тут и пожалуйте - и документ, и штамп, и печать. Так что отправились, хотя поначалу Егор Палыч, по обыкновению своему, только молчал да и смотрел на тетушку, как на дитя неразумное, но после и он, слышь ты, проникся, как в поликлинику поднялись. Говорит: "Может, уши проверят. Что-то у меня с ними плохо!"

И, конечно, проверят. Чего не проверить. В регистратуру встали. За номерком. К отоларингологу. Тетушка Глафира только на минуточку отошла: знакомую увидела - как не спросить о детях.

А Егор Палыч номерок взял - только врача перепутал, пока стоял. Оно и понятно, волновался, все же сколько сюда не ходил, даже горлом дышал, не носом. "Мне, - говорит, - к урологу", - ему номерок, кабинет рядом. Он только на тетушку глянул, она как раз о внуках расспрашивала и ему кивнула: мол, иди - он и пошел.

"Дочка! - сказал он врачихе. - Я насчет инвалидности. С ухом чего-то". - "С ухом в другой кабинет, - сказала "дочка", - а теперь снимайте штаны".

"И как засунет мне палец в жо…" - возмущался, уже выходя, Егор Палыч, делая огромные глаза, а рядом семенила и поддакивала тетушка Глафира.

А инвалидность им дали: а вдруг чего.

И дорогая…

Меня в штабе спросили: "В Питер хочешь?" - тут лодка должна была на праздник в Питер идти, и у них некомплект, - и я ответил: "Конечно, хочу!" - сейчас же побежал, переоделся, как человек, мотыльком на пирс, внутрь нырнул - и отвалили.

А в Питере хорошо!

Я люблю, когда хорошо. Тогда жизнь объятья свои распахивает, хватает тебя, прижимает, и ты чувствуешь, что внутри у всего есть пульс.

И все это до першения в носоглотке… так… ну, в общем… здорово, одним словом, что там говорить.

Я и Петровичу тогда заметил: "Здорово, да?" А Петрович - это командир. Мы с ним немедленно, как только напротив Петропавловки утихомирились, в ресторане очутились.

Я и моргнуть не успел.

И женщины!

Конечно!

Эх! Вот когда мало женщин - это все-таки нехорошо!

А когда их много и все они такие кругленькие, симпампулечки, что ущипнуть невозможно, то это просто отлично.

Я люблю, когда кругленькие, и еще ручки у них такие пухленькие, потом щечки, носик и ножка в туфельке.

Вот чтоб она в туфельке обязательно была, и еще такая застежка или, как это сказать, чтоб она эту ножку охватывала. Вот!

А пахнет как от них, Господи! Как от них пахнет!

Я и Петровичу сказал, на что он, конечно, кивнул. Он вообще говорить не мастер, так что кивнул со слезой.

А тебя-то пробирает и внутри деревенеет. Ох, думаю, вот ведь пробирает, да еще деревенеет!

Ну что тут говорить: потом встать невозможно, если только с трудом.

А после мы по мосту с девками на такси ехали, и с нами один гражданский увязался. А я девкам со значением: "Песню знаете, где "дорогая не узнает, какой у парня был конец?" - и они как грянут: "И да-ара-хаааа-я не узна-аает…"

А мы как раз мимо нашей лодочки проезжаем, и тут гражданский оживает и изрекает:

"А вы знаете, что я на этой лодке командир!"

Петрович даже охуел, поворачивается ко мне и шепотом: "А я тогда кто?"

А уже в Балтийске я к штурману подхожу и на ухо ему тихо: "Подойди к командиру и скажи, что в Питере шел ночью по мосту, и вдруг машина, и из машины песня про "дорогую".

И он подошел.

А Петрович обрадовался, да как заорет: "Во! Так это ж мы ехали!"

И засветился весь.

Да.

Люблю человеку сделать приятное.

По самые помидоры

Олег Смирнов служил на берегу - каждый день белая рубашка, галстук, казарма, бильярд.

А подводники рядом через трехметровый забор с колючей проволокой служили, и Олежку Смирнова - старшего лейтенанта службы радиационной безопасности - среди них никто в лицо не знал.

И это очень ценное обстоятельство. С точки зрения особого отдела, который постоянно озабочен проверкой чьей-то бдительности.

Подводники ведь служат как?

Пока не упадут.

А падают они в казарме на койку в двадцать три часа ровно вниз портретом. Как упали - сразу спят. И попробуй тут кого-нибудь в профиль изучить.

И настал час испытаний. Назывался он: "Учение береговых служб по противодействию противодиверсионным силам и средствам".

Объект для учебного нападения даже не выбирали, что само по себе совершенно естественно, - это были спящие в казарме подводники.

И напасть должен был он - Олег Смирнов, старший лейтенант службы радиационной безопасности, неизвестный в лицо.

Его вызвали в особый отдел и проинструктировали.

Инструктаж проводил заслуженный особист - бесноватый майор.

Через пять минут Олег понял, что надо ночью с двумя матросами перелезть через забор и заминировать все подъезды казарм, для чего ему дается мешок с взрывпакетами, детонаторы, шнур, электробатарея, прерыватель.

А холод, мамины уроды, мороз градусов в тридцать, ветер, поземка, и у забора снег три года не убирали.

Еле влезли на забор. Чуть на проволоке не повисли. Осторожно освободились от ее колючек, спустились и пошли казармы взрывать.

Три часа ночи, дует - жуткий мордодуй, как уже говорилось.

Для сокращения времени Олег решил все казармы не курочить, а расположить мешок с взрывчаткой в одном подъезде… в общем, они сложили все у двери, подсоединили и через десять минут уже стояли у забора, обращенные ожидательными рожами к казармам, и держали в руках небольшой такой рубильничек.

Ну, что, славяне, повернули?

И…

КАК ЕБАНУЛО!!!

От испуга они немедленно оказались личностью к забору, а потом, не сговариваясь, с места взмыли вверх и - хоть бы кто за колючки задел! - приземлились медленно, будто время остановилось, помахивая полами шинели (мохнатые ниндзя), в снег по горло.

И сейчас же вырыли в нем окопы (кроты, кроты), улепетывая в четыре руки каждый до своей собственной казармы.

Ночь, мороз, все казармы без стекол, и ручка от двери на сопке обнаружилась.

– Где этот мудак?! - орал заслуженный особист, бесноватый майор.

Олега нашли и вставили ему по самые помидоры.

Белая рубашка, галстук, бильярд…

Гоша

Гоша - волнистый зеленый попугай, мальчик, и живет он у соседей. "Я - мальчик!" - иногда ни с того ни с сего говорит Гоша, и еще он говорит кучу всяких слов.

Например, "Абра-кадабра!" и "Все это чушь собачья!".

Как он выуживает эти слова из окружающего информационного поля, неизвестно, а известно только то, что "Гоша хороший" от него полгода добивались.

И правильно, потому что Гоша - совершенная дрянь, а, значит, сказать, что он хороший, - погрешить против истины.

В доме он не дает слушать музыку, танцевать, садится на люстру и умудряется всех переорать.

Любит он только одного человека - соседскую девочку Наташу, которой он, растекаясь от любовного чувства, каждое утро принимается расчесывать клювом брови, а если Наташа отправляется умываться, летит за ней, садится на раковину и пытается под струю воды подставить попеременно то одно, то другое крыло, а когда она начинает делать уроки, пристраивается рядом, стараясь ухватить шариковую ручку за самый шарик.

Если это ему удается, ручка чертит в тетради прямую по диагонали.

Он обожает муку.

Если ее рассыпают на столе в надежде замесить из нее тесто, Гоша, тут как тут - немедленно пытается в ней искупаться.

Однажды он залетел за пирогом в горящую духовку и, обмахревший, вылетел из нее в один момент.

Кошек он не боится. Собак тоже. Как-то к ним зашла подружка Наташи с таксой Светой.

Гоша спикировал таксе на башку и клюнул ее, отчего такса чуть не рехнулась.

Однажды его потеряли, искали в квартире два часа, а он сидел на спине у Наташи, уцепившись за кофту лапами и клювом и распластав крылья - этакий одноглавый символ России.

И еще Гоша ко всем лезет в тарелки. Он и ко мне залез, когда меня пригласили на день рождения к Наташе.