Год потопа Этвуд Маргарет
— Ни в коем случае, — сказал Шекки. — Зеб не верил в пользу убийства как такового. Он только хотел, чтобы люди перестали все расходовать и загаживать.
— Он хотел заставить их думать, — сказал Оутс. — Хотя некоторые мыши вышли из-под контроля. Растерялись. Стали нападать на обувь. Повредили ноги кое-кому.
— Где он сейчас? — спросила я.
Как было бы хорошо, если бы Зеб оказался рядом; он точно знал бы, что делать дальше.
— Мы только по Интернету общались, — ответил Шекки. — Он работал в одиночку.
— Хотя ККБ поймала наших генетиков из Беззумного Аддама, — сказал Кроз. — Выследили нас. Я так думаю, в чате оказался стукач.
— Их расстреляли? — спросила Аманда. — Ученых?
— Не знаю, — сказал Шекки. — Во всяком случае, с нами в больболе их не было.
— Мы там пробыли только пару дней, — сказал Оутс. — В больболе.
— Нас трое и их трое. Золотая команда — они были жутко свирепые. Один из них — помните Бланко, из Отстойника? Который мог оторвать человеку голову и сожрать? Он слегка похудел, но это точно был он, — сказал Кроз.
— Ты шутишь, — ответила Аманда.
Эта новость ее не то чтобы испугала, но явно озаботила.
— Его посадили за то, что он разгромил «Чешуйки» — убил несколько человек и очень этим гордился. Он говорил, что больбол для него как дом родной, столько времени он там чалился.
— А он знал, кто вы такие? — спросила Аманда.
— Без сомнения, — ответил Шекки. — Он на нас орал. Говорил, что пришла пора поквитаться за ту стычку на крыше. Что он выпотрошит нас, как рыбу.
— Какую стычку на крыше? — спросила я.
— Это уже после тебя было, — ответила Аманда. — А как вам удалось выйти?
— Ногами, — ответил Шекки. — Мы пытались сообразить, как убить ту команду раньше, чем они нас убьют, — там дают три дня на планирование, до стартового гонга. Но вдруг все охранники куда-то исчезли. Были, и нету.
— Я ужасно устал, — сказал Оутс. — Мне нужно поспать.
Он положил голову на стойку бара.
— Оказалось, что охранники на месте, — сказал Шекки. — В караульном помещении. Только они вроде как расплавились.
— Так что мы пошли в Интернет, — сказал Кроз. — Новости еще работали. Много рассказывали про эпидемию, и мы сообразили, что сейчас не стоит выходить и брататься с народом. Мы заперлись в караульном помещении — там была еда.
— К сожалению, «золотые» оказались в будке охраны по другую сторону ворот. Мы все время боялись, что они нас пристукнут ночью, во сне.
— Мы спали по очереди, но ждать и ничего не делать было очень тяжело. Так что мы заставили их уйти, — сказал Кроз. — Шекки ночью залез через окно и перерезал подачу воды.
— Твою мать! — восхитилась Аманда. — Правда?
— И тогда им пришлось уйти, — сказал Оутс. — Потому что у них не было воды.
— Потом у нас кончилась еда, и нам тоже пришлось уйти, — сказал Шекки. — Мы боялись, что они устроят засаду, но оказалось, что нет. Ну и все.
Он пожал плечами.
— А почему вы сюда пришли? В «Чешуйки»? — спросила я.
Шекки ухмыльнулся.
— Это очень знаменитый клуб, — сказал он.
— Легендарный, — подхватил Кроз. — Хотя мы знали, что девочек тут уже не будет. Мы думали, хоть посмотрим, какой он из себя.
— Одна из трех вещей, которые обязан сделать каждый мужчина, — сказал Оутс. И зевнул.
— Пойдем, Оутик, — сказала Аманда. — Мы тебя уложим в постельку.
Мы отвели их наверх и засунули под душ в «липкой зоне», и они вышли оттуда гораздо чище, чем вошли. Мы дали им полотенца, чтобы вытереться, а потом уложили в постель — каждого в своей комнате.
Мне достался Оутс — я дала ему мыло и полотенце, а потом показала кровать. Я его ужасно давно не видела. Когда я ушла от вертоградарей, он был еще совсем маленький. Маленький паршивец, вечно бедокурил. Таким я его помнила. Но он и тогда был очень милый.
— Ты здорово вырос, — сказала я.
Он почти догнал Шекки по росту. Светлые волосы были мокрыми, как шерсть у собаки, которая только что плавала.
— Я всегда думал, что ты самая лучшая, — сказал он. — Я был в тебя ужасно влюблен, когда мне было восемь лет.
— Я не знала.
— Можно, я тебя поцелую? Не в сексуальном смысле.
— Ладно, — сказала я.
И он меня поцеловал, ужасно мило, возле носа.
— Ты такая хорошенькая, — сказал он. — Не снимай этот птичий костюм.
Он потрогал мои перышки — на попе. Потом смущенно улыбнулся. Эта улыбка напомнила мне Джимми — каким он был в самом начале, и у меня екнуло сердце. Но я осторожно вышла из комнаты.
В коридоре я шепнула Аманде:
— Можно их запереть.
— Это еще зачем?
— Они были в больболе.
— Ну и что?
— А то, что все больболисты чокнутые. Никогда заранее не скажешь, в какой момент они съедут с катушек. Кроме того, может быть, они заразные. Может, у них эта эпидемия.
— Мы их обнимали, — сказала Аманда. — Все, что было у них, теперь есть и у нас. И вообще они же из вертоградарей.
— И это значит?..
— Это значит, что они — друзья.
— Тогда они не были нам друзьями. Во всяком случае, не всегда.
— Расслабься, — сказала Аманда. — Мы с этими парнями кучу дел провернули вместе. С какой стати они будут делать нам плохо?
— Я не хочу быть мясной дыркой на общаке, — сказала я.
— Фу, как грубо. Мы не их должны бояться. А тех трех больболистов, которые были там с ними. Бланко — это не шуточки. Они наверняка где-то рядом. Я переодеваюсь в нормальную одежду.
Она уже сдирала костюм фламинго и натягивала хаки.
— Надо запереть парадный вход, — сказала я.
— Замок сломан.
Тут с улицы донеслись голоса. Люди пели и орали, как орали клиенты в «Чешуйках», когда были уже не просто пьяны. Пьяны в хлам и агрессивны. Послышался звон разбитого стекла.
Мы побежали в спальни и разбудили ребят. Они очень быстро оделись, и мы повели их к окну второго этажа, выходившему на улицу. Шекки прислушался, осторожно выглянул.
— О черт! — сказал он.
— Тут есть другая дверь? — шепотом спросил Кроз. Он весь побелел, несмотря на загар. — Смываемся. Быстро.
Мы спустились по задней лестнице и выскользнули из черного хода на задний двор, где стояли контейнеры углеводородного сырья для мусорнефти и другие для пустых бутылок. Мы слышали, как «золотые» громят «Чешуйки», уничтожая то, что еще не было уничтожено. Раздался оглушительный грохот и звон: должно быть, они опрокинули полки за баром.
Мы протиснулись через дырку в заборе, пробежали по пустырю до дальнего угла и свернули в проулок. Больболисты не могли нас видеть, но мне казалось, что могут: словно они умеют видеть сквозь кирпичные стены, как мутанты из телевизора.
Пробежав пару кварталов, мы перешли на шаг.
— Может, они не догадаются, — сказала я. — Что мы там были.
— Они узнают, — сказала Аманда. — По грязным тарелкам. По мокрым полотенцам. По кроватям. Если в кровати только что спали, это всегда видно.
— Они пойдут за нами, — сказал Кроз. — Даже не сомневайтесь.
61
Мы сворачивали и петляли по проулкам, чтобы запутать следы. Со следами была проблема — на улицах лежал слой пепельной грязи, — но Шекки сказал, что дождь смоет наши следы и вообще «золотые» — не собаки, они нас не учуют.
Это точно были они — трое больболистов, разгромивших «Чешуйки» в первую ночь Безводного потопа. Те, кто убил Мордиса. Они видели меня по интеркому. Потому и вернулись в «Чешуйки» — чтобы вскрыть «липкую зону», как устрицу, и достать меня. Они, должно быть, нашли инструменты. Может, и не сразу, но в конце концов у них получилось бы.
От этой мысли мне стало очень холодно, но я ничего не сказала остальным. У них и так забот хватало.
На улицах были кучи мусора — сгоревших и сломанных вещей. Не только машин и грузовиков. Много стекла. Шекки сказал, что в здания нужно заходить с оглядкой: они как раз были рядом с одним домом, когда он обрушился. Нужно держаться подальше от высотных зданий, потому что они, может быть, подточены пожаром, а если на тебя упадет стекло из окна, прощайся с головой. В лесу сейчас безопаснее, чем в городе. Хотя люди обычно считают наоборот.
Меня больше всего убивали повседневные мелочи. Чей-то старый дневник, слова на страницах полуразмыты. Шляпы. Туфли — это было хуже, чем шляпы, и еще хуже было, если туфли оказывались парными. Детские игрушки. Пустые коляски.
Город был похож на перевернутый и растоптанный кукольный домик. Из одного магазина длинным пестрым хвостом тянулись футболки. Они, как огромные тряпочные отпечатки ног, шли вдоль тротуара. Должно быть, кто-то разбил витрину и вломился в магазин, хотя совершенно непонятно, что он собирался делать с этими футболками. Из мебельного магазина выплеснулись на тротуар ножки стульев, подлокотники кресел и кожаные подушки. Потом был магазин оптики с серебряными и золотыми модными оправами — его не тронули, оправы никому не понадобились. Аптека — ее разорили полностью, видно, искали колеса для веселья. Кругом валялись пузырьки от «НегиПлюс». Я думала, «НегуПлюс» еще только испытывают, но, должно быть, в этой аптеке ею торговали по-черному.
Все время попадались узлы тряпья и костей. «Бывшие люди», — объяснил Кроз. Они были сухие и обгрызанные, но глазницы мне очень не нравились. И зубы — рот без губ выглядит гораздо хуже. А волосы были ужасные, как какие-то веревки, и отделялись от черепа. На разложение волос требуется много лет: мы это проходили по компостированию, у вертоградарей.
Мы не успели взять никакой еды из «Чешуек», так что зашли в супермаркет. Весь пол был завален мусором, но мы нашли пару упаковок «зиззи-фрут», несколько энергетических батончиков, а в другом месте оказался морозильник на солнечных батареях, который еще работал. В нем лежали соевые бобы, ягоды — их мы съели сразу — и мороженые секрет-бургеры, по шесть штук в коробке.
— Как мы их будем готовить? — спросил Оутс.
— Зажигалки, — ответил Шекки. — Видишь?
На прилавке стояла коробка с зажигалками в форме лягушек. Шекки попробовал одну: лягушка квакнула, и изо рта у нее вырвалось пламя.
— Возьми несколько штук, — сказала Аманда.
Мы уже были совсем рядом с Отстойником, а потому направились в старую «Велнесс-клинику», потому что это было знакомое место. Я надеялась, что там еще остались какие-нибудь вертоградари, но никого не оказалось. Мы устроили пикник в нашей бывшей классной комнате: развели костер из сломанных парт, но небольшой, потому что не хотели посылать дымовые сигналы больболистам. Все равно нам пришлось открыть окна, потому что мы ужасно кашляли. Мы поджарили секрет-бургеры и съели их и половину соевых бобов — эти мы не стали готовить. И выпили «зиззи-фрут». Оутс все время квакал зажигалкой-лягушкой, пока Аманда не велела ему перестать, потому что он зря тратит горючее.
Адреналин бегства к этому времени уже выветрился. Возвращение туда, где мы жили детьми, было грустным: не вся тогдашняя жизнь была приятна, но сейчас я ужасно тосковала по ней.
Я подумала: наверное, так я теперь и буду жить до самой смерти. Убегать, рыться в мусоре в поисках остатков еды, спать скрюченной на полу, становиться все грязнее и грязнее. Я пожалела, что у меня нет нормальной одежды: я по-прежнему была в костюме журавлина. Я хотела вернуться в тот магазин с футболками — может, там найдется что-нибудь не мокрое и не заплесневелое, но Шекки сказал, что это слишком опасно.
Я подумала, не заняться ли нам сексом: это было бы добрым и щедрым поступком. Но все ужасно устали и к тому же стеснялись друг друга. Все из-за помещения: хотя вертоградарей здесь больше не было, их дух еще витал в этих стенах, и очень трудно было отважиться на что-нибудь такое, чего они не одобрили бы, когда нам было по десять лет.
Мы уснули кучей, друг на друге, как щенята.
Наутро, когда мы проснулись, оказалось, что в дверном проеме стоит огромная свинья, смотрит на нас и нюхает воздух мокрым блестящим пятачком. Значит, она забрела в дверь и прошла коридор по всей длине. Увидев, что мы на нее смотрим, свинья повернулась и ушла. Может, она учуяла запах жарящихся бургеров, сказал Шекки. Он объяснил, что это особая генная модификация — Беззумные Аддамы о ней знали — и что у этой свиньи мозговые ткани человека.
— Ну да, — сказала Аманда. — И еще она разбирается в атомной физике. Не вешай нам лапшу на уши.
— Честно, — слегка обиделся Шекки.
— Жалко, у нас нет пистолета-распылителя, — сказал Кроз. — Давненько я не ел бекона.
— Ну-ка прекрати ругаться, — сказала я голосом Тоби, и все засмеялись.
Прежде чем уйти из «Велнесс-клиники», мы зашли в уксусную, чтобы посмотреть на нее в последний раз. Большие бочки стояли все там же, хотя кто-то порубил их топором. Пахло уксусом и еще туалетом: кто-то использовал в качестве туалета угол комнаты, причем не так давно. Дверца шкафа, где когда-то держали бутылки для уксуса, была приоткрыта. Бутылок там больше не было; остались только полки. Они висели под странным углом, и Аманда подошла к шкафу, взялась за край и потянула. Полки отъехали наружу.
— Глядите, — сказала она. — Тут еще целая комната!
Мы вошли. Большую часть комнаты занимал стол, окруженный стульями. Но интереснее всего, что в комнате был тюфяк, наподобие старых вертоградарских, и куча пустых контейнеров из-под еды: сойдин, кургороха, сушеных ягод годжи. В одном углу комнаты лежал сломанный ноутбук.
— Кто-то еще выжил, — сказал Шекки.
— Только не вертоградарь, — сказала я. — Раз у него был ноутбук.
— У Зеба был ноутбук, — сказал Кроз. — Но он ушел из вертоградарей.
Мы вышли из «Велнесс-клиники», не очень хорошо представляя себе, что делать дальше. Я сказала, что можно пойти в «НоваТы»: может быть, в Арарате, сделанном Тоби, еще осталась еда; Тоби сказала мне код от двери склада. И может быть, в огороде еще что-нибудь растет. Я даже надеялась, что, может быть, сама Тоби до сих пор прячется в «НоваТы», но не хотела возбуждать лишних надежд и про это ничего не сказала.
Мы думали, что ведем себя очень осторожно. Мы никого нигде не видели. Мы вошли в Парк Наследия и двинулись к западным воротам «НоваТы» по лесной тропе, под деревьями — нам казалось, что так нас меньше видно.
Мы шли цепочкой. Сначала Шекки, потом Кроз, потом Аманда, потом я; Оутс замыкал шествие. Потом у меня как-то похолодело внутри, я обернулась: Оутса там не было. Я сказала:
— Шекки!
И тут Аманда рванулась вбок, прочь с тропинки.
Потом все стало темно, словно пробиваешься через колючие заросли — все перепутано и болит. На земле валялись тела, и одно из них было мое, и, должно быть, именно в этот момент меня ударили.
Когда я очнулась, Шекки и Кроза и Оутса рядом не было. Но Аманда была.
Я не хочу думать о том, что было дальше.
Аманде пришлось хуже, чем мне.
День Хищника
День Хищника
Год двадцать пятый
Дорогие друзья, дорогие собратья-создания, дорогие собратья-смертные!
Когда-то давно мы праздновали День Хищника в нашем прекрасном саду на крыше «Райский утес». Наши Дети нацепляли уши и хвосты Хищников, сшитые из искусственного меха, а на закате мы зажигали свечи внутри Львов, Тигров и Медведей, сделанных из продырявленных жестяных банок, и горящие глаза этих Хищников освещали наш пир в честь Дня Хищника.
Но сегодня нам придется праздновать во внутренних Садах своих Душ. Нам повезло, что у нас есть хотя бы это, ибо Безводный потоп прокатился по нашему городу и даже по всей нашей планете. Большинство людей были застигнуты врасплох, но мы полагались на Духовное руководство. Или, выражаясь языком материалистов, мы смогли, увидев глобальную пандемию, понять, что это именно она.
Вознесем же хвалы за Арарат, который укрывал нас в последние месяцы. Будь у нас выбор, мы, быть может, выбрали бы какой-нибудь другой Арарат, а не этот, расположенный в погребах кондоминиума «Буэнависта», чрезмерно сырых еще во времена, когда здесь располагались грибные плантации Пилар, а ныне ставших еще сырее. Вознесем также хвалы за то, что множество наших собратьев-крыс пожертвовало нам свой белок, позволив нам еще некоторое время оставаться в сей земной юдоли. Нам повезло также, что Пилар построила Арарат именно в этом погребе, спрятав его за бетонным блоком, помеченным крохотной пчелкой. Провидение позаботилось о том, чтобы многие припасы сохранили свежесть. Но к сожалению, не все.
Однако ныне эти ресурсы истощены, и мы вынуждены уйти отсюда либо голодать. Будем же молиться о том, что Греховный мир отныне перестал быть таковым — что прокатившийся по нему Безводный потоп не только опустошил его, но и очистил и что мир ныне стал новым Эдемом. Или — если не стал — что вскорости станет. Во всяком случае, мы должны на это надеяться.
В День Хищника мы празднуем Бога не как любящего и нежного Отца или Мать, но Бога-Тигра. Или Бога-Льва. Или Бога-Медведя. Или Бога-Кабана. Или Бога-Волка. Или даже Бога-Акулу. Какой бы символ мы ни выбрали, День Хищника посвящен устрашающей внешности и непреодолимой силе, которые, ибо они нам по временам желанны, должны также принадлежать Богу, ибо всяк совершенный дар исходит свыше.
Бог как Создатель вложил часть Себя в каждое из Своих Созданий — да и могло ли быть иначе? — а посему Тигр, Лев, Волк, Медведь, Кабан и Акула — или, в более мелком масштабе, Куница и Богомол — по-своему отражают Божество. Человечество на протяжении своей истории это знало. На флагах и гербах оно изображало не безобидных жертв наподобие Кроликов и Мышей, но Животных, способных причинить смерть, и, когда люди призывают Бога на защиту, разве не к этим Его качествам они взывают?
Итак, в День Хищника мы должны сосредоточиться на тех аспектах Бога, которые делают его Главным Хищником. Это — внезапность и свирепость Божественного гнева, которого мы страшимся; это наша малость и боязливость — Мышеподобие, если можно так выразиться — перед лицом таковой Силы; это то, что мы испытываем, когда растворяемся как личности в ярком великолепии Его Света. Бог ходит в нежном рассветном Саду нашей Души, но также рыщет в ее ночных Лесах. Он не ручной Зверь, друзья мои; Он дикое Существо, и мы не можем подзывать Его к себе и командовать Им, как собакой.
И пускай человеческие существа убили последнего Тигра и последнего Льва; но мы бережно храним Их имена; и, произнося эти имена, мы слышим голос Бога, гремевший в момент их Творения. Должно быть, Господь сказал им: «О мои Плотоядные, я посылаю вас выполнять назначенное вам дело — сокращать численность ваших жертв, дабы не преумножились они чрез меру, не истощили свои пищевые ресурсы и не начали чахнуть и вымирать. Идите же! Скачите! Бросайтесь! Рычите! Рыскайте! Хватайте! Ибо Мне радостны ваши свирепые сердца, изумруды и опалы ваших глаз, ваши дивно сплетенные мышцы, ваши острые клыки и ятаганы когтей, коими Я Сам вас одарил. И Я даю вам Свое благословение, и объявляю, что вы хороши». Ибо они «просят у Бога пищу себе», как столь радостно повествует нам псалом 103.
Мы же, готовясь покинуть укрывший нас Арарат, зададим себе вопрос: кто более блажен, едомый или едящий? Бегущий или преследующий? Дающий или получающий? Ибо это, по сути своей, один и тот же вопрос. Возможно, вскоре этот вопрос перестанет быть для нас гипотетическим: мы не знаем, какие альфа-хищники рыщут за пределами нашего убежища. Помолимся же о том, что если нам и придется пожертвовать свой белок, вливаясь в круговорот, идущий от одного Создания к другому, чтобы мы осознавали священную природу происходящего. Мы не были бы людьми, если бы не предпочитали быть пожирающими, а не пожираемыми, но и то и другое — святая участь. Если вам придется отдать жизнь, будьте уверены — она потребуется для продолжения Жизни.
Воспоем же.
Куница, что добычу рвет
- Куница, что добычу рвет,
- От жалости не плачет —
- Она охотою живет
- В надежде на удачу.
- За дичью мчится Леопард,
- Родня домашней Киске,
- Добыче всякой будет рад,
- Как Кошка — корму в миске.
- К охоте страсть у них в крови,
- Им запах крови сладок:
- Беги, хватай, кусай и рви —
- Такой у них порядок.
- Мы — уподобимся ли им
- И станем убивать ли
- Четвероногих и других,
- Всех меньших наших братьев?
- Покуда не настанет Глад,
- Мы не нарушим наших клятв,
- Но, коли Глад нас принудит
- Созданье Божие убить,
- Пускай благословит Господь
- Спасающую жизни плоть.
62
Тоби. День святой Нганеко Минхинник Манукауской
Год двадцать пятый
Закат красен, к дождю. Впрочем, дождь и так бывает каждый день.
Поднимается туман.
«У-удл-у-удл-у-у. У-удл-у-удл-у-у. Чиррап. Кварри-ип. Кар-кар-кар. Эи-эи-эи. Ху-у-ум-ху-ум-бару-ум».
Горлица, малиновка, ворона, сойка, жаба. Тоби называет их по именам, но для них самих эти имена ничего не значат. Скоро собственный язык выветрится у нее из головы, и ничего не останется, кроме этого утреннего хора. «У-удл-у-удл-у-у. Ху-ум-ху-ум». Беспрестанное повторение, песня без начала и конца. Ни вопросов, ни ответов. Больше дела — меньше слов. Вообще не надо слов. Или все это — одно огромное Слово?
Откуда вдруг эта идея взялась у нее в голове?
«Тоби-и-и-и!»
Словно кто-то зовет. Но это лишь птицы поют.
Тоби на крыше, готовит в утренней прохладе очередную порцию «сухопутных креветок». Не презирайте смиренную трапезу святого Юэлла, произносит голос Адама Первого. Господь посылает хлеб насущный, и иногда этот хлеб принимает форму «сухопутных креветок». Масса липидов, хороший источник белка. Отчего, ты думаешь, медведи такие толстые?
Из-за дыма и жара лучше готовить снаружи. Тоби пользуется печкой, вдохновленной идеями святого Юэлла, — такие бывают у бродяг: большая жестянка из-под «масла для тела», внизу дырка для топлива (сухих палок) и тяги, сбоку — для дыма. Максимум тепла при минимальном расходе топлива. Ровно столько, сколько нужно. «Сухопутные креветки» шипят на верхней стороне жестянки.
Вдруг вороны поднимают базар: их что-то насторожило. Это не тревожный сигнал — значит, не сова. Больше похоже на удивление: «Кар! Кар! Смотрите! Смотрите!»
Тоби соскребает поджаренных «сухопутных креветок» с крышки жестянки на тарелку — зря расходовать пищу означает зря расходовать жизнь, так учил Адам Первый, — заливает огонь дождевой водой из горшка и бросается плашмя на крышу. Смотрит в бинокль. Вороны кружатся над вершинами деревьев. Стая — шесть или семь. «Кар! Кар! Смотрите! Смотрите!»
Из-за деревьев выходят двое мужчин. Они не поют, не голые и не синие: они одеты.
Остались еще люди, думает Тоби. Живые. Может, один из них — Зеб, пришел ее искать? Догадался, что она еще здесь, забаррикадировалась и держится. Она смаргивает; неужели это слезы? Ей хочется сбежать по ступенькам, выскочить на открытый луг, радостно протянуть руки, засмеяться от счастья. Но осторожность берет верх, Тоби скрючивается за трубой от кондиционера и вглядывается вниз через ограждение крыши.
Может, это обман чувств? Вдруг у нее опять галлюцинации?
Мужчины одеты в камуфляж. Идущий впереди чем-то вооружен — может быть, пистолетом-распылителем. Точно не Зеб: другой тип фигуры. Ни один из них не Зеб. С ними кто-то третий: мужчина или женщина? Высокий, одетый в хаки. Голова свисает на грудь: трудно определить пол. Руки сложены впереди, словно в молитве. Один из мужчин поддерживает этого человека за руку или локоть. То ли тащит, то ли толкает.
Потом из теней появляется еще один мужчина. Он ведет на поводке — нет, на веревке — огромную птицу в сине-зеленых перьях, вроде журавлиновых. Но у птицы голова женщины.
Должно быть, у меня опять глюки, думает Тоби. Потому что на такое даже генные инженеры не способны. Мужчины и женщина-птица выглядят вполне настоящими, но с галлюцинациями всегда так.
Один мужчина что-то несет, перекинув через плечо. Сначала Тоби кажется, что это мешок, но нет, это чей-то окорок. Покрытый кудрявыми завитками. Золотыми. Неужели львагнец? Дрожь ужаса пробегает по телу Тоби: святотатство! Они убили Животное из списка Тысячелетнего Царства.
Думай как следует, одергивает себя Тоби. Во-первых, с каких это пор ты заделалась фанатичной исаианкой, сторонницей доктрины Тысячелетнего Царства? Во-вторых, если эти мужчины настоящие, а не продукт воспаленного мозга, они убивают. Убивают и расчленяют крупных Созданий, а это значит, что у них есть смертоносное оружие и они начинают с самого верха пищевой цепочки. Они опасны, они ни перед чем не остановятся, и я должна застрелить их, прежде чем они доберутся до меня. Тогда я смогу освободить эту птицу, или что она там такое, пока они и ее не убили.
Тем более если они — мираж, то не страшно, что я буду в них стрелять. Они просто рассеются, как дым.
Тут мужчина, ведущий женщину-птицу, поднимает голову. Он, должно быть, видит Тоби, потому что начинает кричать и размахивать свободной рукой. Другие двое смотрят, куда он указывает, переходят на бег трусцой и сворачивают по направлению к салону красоты. Птицеобразному созданию приходится бежать за ними, из-за веревки, и теперь Тоби видит, что перья — какой-то костюм. Это женщина. Крыльев нет. На шее петля.
Значит, это не галлюцинация. Они настоящие. Настоящее зло.
Тоби находит мужчину с ножом в прицеле карабина и стреляет. Мужчина, шатаясь, отступает назад, кричит и падает. Но у Тоби не очень хорошая реакция — она стреляет еще пару раз, но в других двух мужчин не попадает.
Раненый уже поднялся на ноги, и все трое бегут к лесу. Птица-женщина бежит с ними. Не по своей воле, а из-за веревки. Потом падает и скрывается в сорняках.
Перед остальными вздымается зеленый полог леса, проглатывает их. Исчезли. Все. Тоби не может определить, где упала та женщина: сорняки слишком высокие. Может, выйти и поискать ее? Нет. Вдруг это засада. Тогда их будет трое против нее одной.
Тоби долго смотрит с крыши. Вороны, должно быть, летят за ними — за мужчинами и существом в хаки. «Кар! Кар! Кар! Кар!» — звуковой след истончается вдали.
Вернутся ли они? Вернутся, думает Тоби. Они знают, что я здесь, и догадаются, что у меня есть еда, иначе я бы не протянула так долго. Кроме того, я подстрелила одного из них; они захотят отомстить, это свойственно людям. Они, должно быть, мстительны, как свиньи. Но они не скоро вернутся: знают, что у меня есть ружье. Им придется составлять план.
63
Тоби. День святого Уэн Бо
Год двадцать пятый
Никаких мужчин. Ни свиней. Ни львагнцев. Ни птицы-женщины. Может, я потеряла рассудок, думает Тоби. Оставила где-нибудь и забыла где.
Сейчас время водных процедур. Тоби на крыше. Она выливает дождевую воду из разномастных мисок и кастрюль в один большой таз и намыливается: только лицо и шею; она не рискует мыться полностью, чтобы не поставить себя в уязвимое положение — мало ли кто может подглядывать? Тоби как раз смывает мыльную пену, когда слышит вороний базар, где-то рядом. «Карр! Карр! Карр!» На этот раз они как будто смеются.
«Тоби! Тоби! Помоги!»
Кто-то меня звал? — думает Тоби. Она перегибается через ограждение и ничего не видит. Но голос слышится снова, совсем рядом со зданием. Может, это ловушка? Женщина ее зовет, а на горле женщины рука мужчины, нож приставлен к артерии? «Тоби! Это я! Помоги!»
Тоби вытирается полотенцем, надевает накидку, вешает на плечо карабин и спускается по лестнице. Открывает дверь: никого. Но голос слышится снова, очень близко. «Помоги! Пожалуйста!»
За левым углом: никого. За правым: опять никого. Тоби подходит к калитке огорода, когда женщина появляется из-за угла. Она хромает, худая, избитая; длинные волосы, свалявшиеся от грязи и запекшейся крови, закрывают лицо. На женщине биопленка с блестками и мокрыми, свалявшимися голубыми перьями.
Птица-женщина. Какая-то уродка из секс-цирка для извращенцев. Наверняка заразна, ходячая чума. Тоби думает: стоит ей меня коснуться, и я покойница.
— Пошла вон! — кричит она. Пятится, прижимаясь спиной к забору огорода. — Иди нахуй отсюда!
Женщина шатается. У нее на ноге глубокий порез, а голые руки исцарапаны и кровоточат: должно быть, бежала через колючие кусты. Тоби не может думать ни о чем, кроме этой свежей крови: как она кишит микробами и вирусами.
— Пошла прочь! Вали отсюда!
— Я не больна, — говорит женщина.
Она плачет. Но все они, все отчаявшиеся люди так говорили. Умоляя, протягивая руки за помощью, за утешением. А потом превращались в розовую кашу. Тоби видела с крыши.
«Это будут утопающие. Не позволяйте им вцепиться в вас. Вы не должны стать для них последней соломинкой», — учил Адам Первый.
Ружье. Тоби возится с ремнем: он запутался в накидке. Как отогнать это ходячее гноище? Крик без оружия бесполезен. Может, пристукнуть ее камнем по башке, думает Тоби. Но камня под рукой нет. Хорошенько заехать ногой в солнечное сплетение, потом помыть ноги.
«Ты — немилосердный человек, — произносит голос Нуэлы. — Ты презрела Божье Создание, ибо разве Люди — не Божьи Создания?»
Из-под войлока свалявшихся волос женщина умоляет:
— Тоби! Это я!
Она теряет силы и падает на колени. Тут Тоби видит, что это Рен. Под всей этой грязью и загаженными блестками — всего лишь малютка Рен.
64
Тоби втаскивает Рен в здание и укладывает на пол, чтобы запереть дверь. Рен все еще истерически плачет, задыхаясь и давясь рыданиями.
— Ничего, ничего, — говорит Тоби.
Она подхватывает Рен под мышки, поднимает, и они тащатся по коридору к одному из косметических кабинетов. Рен висит мертвым грузом, но она не очень тяжелая, и Тоби удается втащить ее на массажный стол. Рен пахнет потом, и землей, и немного запекшейся кровью, и еще — разложением.
— Лежи, не двигайся, — говорит Тоби.
Предостережение напрасно: Рен никуда не думает идти.
Она лежит с закрытыми глазами, откинувшись на розовую подушку. Вокруг одного глаза синяк. Надо приложить «НоваТы — успокаивающие подушечки для глаз с алоэ и двойной арникой», думает Тоби. Она разрывает пакет и накладывает подушечки, потом накрывает Рен розовой простыней и подтыкает по краям, чтобы Рен не свалилась со стола. У нее порез на лбу и другой на щеке: ничего серьезного, с этим можно разобраться потом.
Тоби идет на кухню, кипятит воду в чайнике Келли.[21] Наверняка у Рен обезвоживание. Тоби наливает в чашку горячей воды, добавляет немного драгоценного меда и щепотку соли. Чуточку сухого зеленого лука из тающих запасов. Тоби несет чашку в кабинет, где лежит Рен, снимает с ее глаз подушечки и помогает сесть.
Глаза Рен кажутся огромными на худом, избитом лице.
— Я не больна, — говорит она, но это неправда: она горит в лихорадке.
Но болезни бывают разные. Тоби проверяет, нет ли симптомов: нет, ни крови, сочащейся из пор, ни пены. Но все же Рен может быть носительницей, ходячим инкубатором: в этом случае Тоби уже заразилась.
— Постарайся выпить, — говорит Тоби.
— Не могу, — отвечает Рен. Но ей все же удается проглотить немного воды. — Где Аманда? Мне нужно одеться.
— Все в порядке, — говорит Тоби. — Аманда тут недалеко. А сейчас постарайся поспать.
Тоби помогает Рен снова опуститься на подушку. Значит, Аманда и в этом как-то замешана, думает Тоби. Всегда так было: где эта девчонка, там жди беды.
— Я ничего не вижу, — говорит Рен. Она вся дрожит.
Тоби возвращается на кухню и выливает остатки теплой воды в тазик: нужно снять измочаленные перья и блестки. Тоби несет тазик, ножницы, мыло и стопку розовых полотенец в комнату Рен, отгибает край простыни и начинает срезать запачканный наряд. Под перьями оказывается не ткань, а что-то другое. Оно растягивается. Почти как кожа. Там, где наряд прилип, Тоби его отмачивает, чтоб легче отделялся. В паху вырван кусок. Ужас, думает Тоби, жуткое зрелище. Надо будет сделать компресс.
На шее потертости — несомненно, следы веревки. Гноится, как оказалось, глубокий порез на левой ноге. Тоби очень осторожна, но Рен морщится и кричит.
— Больно, как еб твою мать! — говорит она. Потом ее тошнит выпитой водой.
Смыв с тела грязь, Тоби начинает промывать рану.
— Как это случилось? — спрашивает она.
— Не знаю, — шепчет Рен. — Я упала.
Тоби промывает порез и мажет его медом. В меде — природные антибиотики, говаривала Пилар. Где-то в салоне красоты должна быть аптечка.
— Лежи спокойно. Ты же не хочешь, чтоб у тебя началась гангрена.
Рен хихикает.
Читать бесплатно другие книги:
