Жандармский дворик Ананиева Нонна

Часть 3

Москва, 1937 год

Матрёна Ильинична первая услышала шум в конюшне, так как её квартира была ближе всех. Она вышла во двор и подошла послушать, что там происходит. Это могла быть только её любимая троица, предававшаяся бескрайнему веселью. Потом вдруг что-то грохнулось и затихло.

– Лёша! Генрих! Что происходит? – дверь в конюшню была заперта, но она нашла окно с двумя оторванными досками.

Услышав голос тёти Матрёны, Икара заревела во всё горло, всхлипывая то на немецком, то на русском.

Матрёна Ильинична нашла валяющуюся рядом с окном старую брезентовую рукавицу, надела её на руку и выломала ещё две доски, потом открыла раму и влезла внутрь. От пыли ничего толком нельзя было разобрать, но постепенно глаза стали привыкать. Она увидела в середине конюшни старую карету с распахнутыми дверцами с обеих сторон. Не карета, а взлетающая птица. Перепуганная Икара подбежала к Матрёне Ильиничне и крепко схватилась за её юбку. Затем из пыльной тьмы появились Генрих и Лёша. Они были как будто засыпанные пеплом и тоже немного напуганными, но не плакали, а улыбались.

– Да-а-а! Здорово порезвились, ничего не скажешь, – улыбнулась им в ответ Матрёна Ильинична.

В это время Луиза и Софья занимались пошивом новых занавесок на швейной машинке фирмы «Зингер» в каминном зале квартиры № 1. Машинку Роберт привёз из Германии. В Москве такую хорошую машинку купить было очень трудно. Сейчас она работала не переставая. Софья задумала поменять все шторы на террасе и в детской. Луиза научила свою соседку, как их сшить на немецкий манер – сразу с тонкой подкладкой и невидимыми петлями. Обе спешили закончить с шитьём к обеду, так как в ту пятницу на заводе был объявлен короткий день, а на завтра планировали большой субботник. Слово за слово, вспомнили опять юность, весёлые праздники, дни рождения, как вдруг Софья выпалила: «Что-то я не слышу детей, Луиза!»

Они выбежали во двор точно в тот момент, когда Матрёна Ильинична и трое её любимцев вылезали из конюшни.

– Матрёна!? – на лицах обеих мамаш застыло недоумение. – Что это вы ещё придумали? Что это за игры?

– Да что вы, как вы могли такое подумать? – сказала Матрёна Ильинична, стряхивая с себя паутину, пыль и всю остальную грязь, успевшую на неё попасть. – Они каким-то образом сами залезли в сарай, ну а дальше, как бы вам сказать… Я испугалась, не наделали бы себе увечий…

– Мы нашли там старые книжки и журналы, – как ни в чём не бывало сказал Генрих. – Ещё есть старая перчатка, а второй нигде нет.

– Что за книжки? – спросила Софья у Лёши, мельком взглянув на помятую и испачканную лайковую перчатку из тех времён, дореволюционных, солнечных, нарядных времён её безмятежной юности… И сердце её тревожно сжалось.

– Старые журналы, – повторил Лёша.

Софья заволновалась. От Лёши можно было ждать чего угодно.

В этот момент во двор вошли Роберт и Фёдор.

Икара бросилась к отцу со всех ног с криками на родном немецком. Роберт посмотрел на Фёдора.

– Мальчишки что-то нашли в конюшне, – перевёл Роберт слова дочери.

Чумазые и запорошенные Генрих и Лёша сидели на траве около фонтана и листали старые книжки. Фёдор посмотрел на сына, заметив, что он страшно волновался.

– Что вы нашли такое? И как вы туда попали?

– Папа, смотри! Я же говорил. Я вчера его нарисовал, – он держал в руках дореволюционный журнал «Наука и техника». Там были картинки и фотографии разных велосипедов.

«“Наука и техника”! Откуда?» – Софья вспомнила журнальный столик, отца, что-то читавшего, надев роговые очки, и запах маминых духов, цветочный, нежный, французский… «Когда же это кончится? Лёшенька…»

Фёдор взял в руки журнал: на одной из фотографий сидел мальчик в матроске на четырёхколёсном велосипеде, и было написано: «Цесаревич Алексей на велосипеде на дорожке Царскосельского парка в сопровождении матроса Деревянко». Цесаревич сидел точно на таком велосипеде, который вчера старательно вырисовывал его сын. «Этого ещё не хватало! Господи, помилуй!» – взмолился Фёдор, и на лбу у него выступил холодный пот.

– Во-первых, почему ты такой грязный? Ты знаешь, я этого не люблю. И где мать? – ничего не нашёл другого, что спросить перепуганный до смерти Фёдор. Он крепко сжимал в руках журнал, и никакая сила не могла заставить его ослабить хватку.

– Кто вам разрешил лезть в конюшню?

Глаза Софьи и Фёдора встретились. Они стояли как вкопанные минуту или две. Она – гордая, с прямой спиной, серьёзная и решительная. Он – как зверь на охоте, готовый к прыжку, только вот прыгать надо было на слона, и это мог бы быть его последний прыжок… Фёдор провёл руками по волосам, кашлянул и не стал прыгать.

– Иди ко мне, мой дорогой! – сказала Софья сыну по-английски.

Лёша, не веря своим ушам, подошёл к матери.

– Мам, – еле слышно прошептал он, – ты зачем по английски-то говоришь, ты что!

– А мы теперь будем говорить так, как нам хочется: по-английски, по-немецки. Ничего плохого в этом я не вижу, – спокойно и уверенно ответила мать.

Фёдор молчал.

Осторожно подошла Луиза со стопкой новых занавесок. Софья ей улыбнулась, взяла фисташковую стопку в охапку из её рук и зашагала в дом.

Потом родители ушли в комнату, закрыли за собой дверь, а Лёша уселся на табуретку на кухне около холодной печки и стал вспоминать… «Сто лет… – пронеслось у него в голове, – смелость, упорство, преданность, сострадание, дружба и любовь»…

На кухню зашла мать, и на душе сразу стало так хорошо.

– Мам, – тихо сказал Лёша, – какая ты у меня красивая!

Москва, 2014