Ключ к волшебной горе Леонтьев Антон

XXV

Ярмарочный гул стих, словно все пропало; девушка видела перед собой только старика-горбуна и его попугая. Шарманка все играла и играла, несмотря на то что цыган давно не крутил ручку.

– Что ждет меня? – прошептала Полина, чувствуя леденящий холод, который внезапно обдал ей лицо. Как будто она перенеслась в иной мир, в иное измерение...

Старик издал странный звук, то ли цоканье, то ли пощелкивание языком. Попугай, склонив набок голову с глазами-бусинками, вдруг завопил:

– Schicksal, Schicksal, Schicksal![44]

Вместо бравурной легкой музыки из ящика (или откуда-то сверху) полилась органная музыка, нечто напоминающее сочинения Баха или Генделя. Полина обернулась. Ярмарка исчезла, ее обступил непонятный серый туман, который внезапно поглотил все вокруг. Только она и цыган!

Попугай пробежался по краю шарманки несколько раз туда и обратно, крича на различных языках одно и то же слово: «Судьба!»

Затем птица вскочила на стеклянный барабан, ловко привела его в движение когтистыми лапками, Полине показалось, что барабан крутится с неимоверной скоростью. Наконец он остановился, цыган отодвинул прозрачную задвижку.

Клюв попугая вытащил одну из свернутых в трубочку записок. Цыган развернул ее, прочитал, покачал головой и сказал:

– Я так и думал. Ты из той редкой породы людей, которые сами могут решать, что уготовит им судьба. Да, да, я вижу, что у тебя есть две возможности: или забыть все, что было, и жить, как прежде, или выбрать новое! Но если ты выберешь новое, то тебя ожидает много опасностей и горестей.

Он показал Полине бумажку, на которой острыми готическими буквами (да еще красными чернилами, хотя в тот момент девушка была уверена, что на самом деле это кровь) было выведено: «Теряя, мы обретаем».

– Теряя, мы обретаем? – повторила Полина и беспомощно взглянула на цыгана. – Но что это значит?

Тот расхохотался, и Полине почудилось, что во рту у него мелькнул раздвоенный змеиный язык.

– Ты хочешь сразу узнать, что это означает, Полина? О, чтобы понять это, тебе придется пройти долгий, очень долгий путь. И найти покой ты сможешь только тогда, когда поймешь: теряя, мы обретаем! Ты хочешь найти настоящую любовь, любовь, которая сжигает тебя изнутри и полностью лишает разума?

– Да, – произнесла Полина. Она почему-то подумала о Платоше. Она ведь тоже любит его, но разве... Разве это и есть любовь, о которой ведет речь этот странный горбун с попугаем?

– И ты найдешь ее! – Голос цыгана разрастался, казалось, что он заполняет собой всю Вселенную. – Точнее, она уже нашла тебя! Но за эту любовь ты должна платить! Судьба – капризная особа, она всегда требует за свои подарки высокую цену. Теряя, мы обретаем! Запомни это! Твоя жизнь изменится, и произойдет это скоро! Теряя, мы обретаем! Ты будешь терять, но и будешь обретать. И только когда смысл этой фразы дойдет до тебя полностью, ты станешь счастливой! Запомни это!

Попугай стал подпрыгивать и что-то кричать, его пронзительно-хриплый голос бил по ушам, Полина закрыла на мгновение глаза и...

XXVI

...и оказалась на ярмарке. Вокруг вопили зрители, сверкали всполохи огня, слышалась завораживающая музыка. Туман отступил, цыган стоял перед ней и крутил ручку шарманки, попугай сидел у него на плече и, казалось, спал, хотя один глаз птицы был приоткрыт.

– Что это было: сон, галлюцинация или реальность? – спросила Полина.

Цыган, ухмыльнувшись, ответил:

– Тебе лучше знать, Полина, тебе лучше знать! Ты сказала «да», и твоя судьба бесповоротно изменилась. Теперь осталось ждать немного, совсем немного! Теряя, мы обретаем!

ЛеонтьевПолина прошептала:

– Скажите, что ждет меня и Славко? Прошу вас!

– Ты его любишь! – провозгласил старик, и это был не вопрос, а утверждение. Попугай снова вскочил на барабан и вытащил из него еще одну записку.

Полина торопливо развернула ее. Что бы это могло значить? «12».

– Двенадцать? – пробормотала она. – Как это понимать? Двенадцать лет? Двенадцатое число? Или что-то еще?

– Теряя, мы обретаем, – пророкотал старик. – Не требуй от судьбы, чтобы она раскрывала тебе сразу все свои секреты. Когда настанет момент, ты все поймешь! Умей ждать, хотя ждать осталось недолго!

– Полина! – услышала она голос Славко и обернулась. Он стоял перед ней. – Нам пора. Уже без четверти полночь.

– Двенадцать! Вот что имел в виду старик! – проговорила девушка. Она повернулась к цыгану, чтобы спросить, права ли она в своем предположении, но старик исчез.

Он только что был здесь, в двух шагах от нее, а теперь там никого не было. Горбун-шарманщик с попугаем сгинул. Полина оглянулась по сторонам. Он не мог сбежать, ему бы не хватило времени. Но куда же он делся?

– Теряя, мы обретаем! – раздалось карканье, похожее на голос попугая. – Двенадцать, двенадцать, двенадцать... Надейся и жди!

– Ну что, твой друг-шарлатан ретировался, как я смотрю, – произнес насмешливо Славко. Затем он добавил серьезным тоном: – Полина... Нам пора!

Но девушка была уверена, что Славко хотел сказать ей что-то иное. Они оказались на побережье, где их уже ждал контрабандист-башибузук. Славко отсчитал ассигнации, увалень спрятал их за пазуху и велел ему садиться в лодку.

Славко взял ладонь Полины в свои руки. По ее телу пробежала электрическая искра.

– Полина, я повторю только то, что уже говорил: я тебя люблю!

Его голос звучал хрипло. Полина, чувствуя, что ее сердечко бьется как бешеное, ответила:

– Славко, и я тебя тоже! Боже, я хочу уехать с тобой!

Трбоевич отрицательно покачал головой:

– Не сейчас! Это слишком опасно, я даже не знаю, удастся ли мне прорваться за кордон. Но обещаю – я вернусь к тебе. Через месяц ты обязательно получишь от меня весточку!

Слезы побежали по щекам Полины, она поняла, что любит – и вовсе не этого глупого Платошу Крещинского, а Славко. Того самого Славко, который застрелил короля Павла и которому она помогла бежать. Да, она его любит!

Славко нежно прикоснулся губами к ее губам.

– Я люблю тебя, Полина, и никогда тебя не брошу!

– О Славко! – Полина зарыдала. Трбоевич обнял ее, снова поцеловал и направился к лодке. Спустя минуту шаланда отвалила от берега. Луна серебрила спокойное море, лодка скользила к горизонту, а Полина беззвучно глотала слезы.

Наконец темнота поглотила все. Девушка побрела обратно в деревушку. До ее уха донеслись крики, свистки и ругань. Она заметила бегущих полицейских.

– Арестовать всех! – орал толстый усатый полицейский, размахивая саблей. – Государыней-регентшей по всей Герцословакии объявлен недельный траур, запрещены всяческие увеселения и развлечения. А эти бродяги посмели веселиться накануне погребения нашего славного короля! Арестовать всех!

Полина побежала в сторону Варжовцов. Мимо нее сновали испуганные жители деревушки, цыгане, за которыми гнались полицейские. Внезапно огромные языки пламени взметнулись над одним из шатров, а затем в течение нескольких минут охватили всю ярмарку. Кто-то случайно или намеренно опрокинул лампу или факел, и теперь все шатры горели.

Девушка приземлилась в грязь, на одежду ей падали бело-черные хлопья сажи.

– Вставай, оборванка! – произнес в бешенстве полицейский, ударив ее ногой. – Ты арестована! Отправим тебя в каталажку, где тебе самое место.

Полина пыталась что-то объяснить, но полицейский не желал ничего слышать. Грубо схватив Полину за плечо, он поволок девушку к тюремным автомобилям и повозкам.

XXVII

Она добилась того, чтобы ее, подданную Российской империи, выпустили из грязной камеры, которую она делила с несколькими проститутками, бандитками и цыганками. Шеф полицейского участка внял просьбам и позвонил на виллу «Золотистые тополя».

За дочерью явился встревоженный и постаревший Лев Константинович в сопровождении тети Лиззи и мадмуазель Шнайдер. Новицких сумел убедить одутловатого полковника (в первую очередь при помощи взятки), что Полина оказалась на цыганской ярмарке совершенно случайно.

– Я вам верю, сударыня, – провозгласил в итоге полицейский. – Но впредь не советую по ночам прогуливаться в подобных местах. Это может стоить вам жизни!

Домой ехали в полном молчании, только мадмуазель Шнайдер кудахтала на всех языках и стенала по поводу того, что Полина провела ночь в полицейском участке.

– Обещай мне, что такое сумасбродное поведение больше не повторится! – резко сказал отец, когда они приехали на виллу. Полина расплакалась, обняла его и пообещала, что никогда-никогда...

– Марш в ванну! – приказала тетя Лиззи. От Полины не укрылось, что и тетка и отец чем-то расстроены. Неужели они все еще не могут прийти в себя после звонка из полицейского участка с новостью о том, что Полина сидит в кутузке?

Полина приняла ванну, смыв с себя грязь и запах тюрьмы. Она все обдумала – сейчас же выложит отцу, что не намерена выходить замуж за Платошу. Papa поймет, он не станет неволить ее. Она любит Славко, он обещал вернуться. И они поженятся! Конечно, не в Герцословакии, а в Петербурге или где-то еще!

Она спустилась к позднему завтраку в столовую. Отец о чем-то беседовал с тетей Лиззи и невысоким господином с острой седой бородкой, облаченным в темный костюм.

– Papa, мне надо кое-что сказать вам, – набравшись мужества, произнесла Полина.

Тетя Лиззи потрепала племянницу по руке и ласково ответила:

– Конечно, Полин, но сначала мы хотим, чтобы ты выслушала то, что скажет доктор Дюбуа.

К доктору Дюбуа вчера ездили papa и maman, вспомнила Полина.

– Что-то случилось? – произнесла она. Только сейчас она поняла, что тревога на лицах отца и тетки – это тревога не за нее, неразумную глупую девчонку, а за Ксению Теодоровну.

Доктор опустил глаза и кашлянул. Тетя Лиззи отвела взгляд, а отец неловким жестом вытащил клетчатый носовой платок и шумно высморкался. Полина заметила, что его глаза подозрительно красны.

– Папа, тетя, в чем дело, кто-нибудь в состоянии мне объяснить, что происходит! – воскликнула Полина. – И где мама, почему она не с нами?

– Мадмуазель, – сказал доктор Дюбуа. – Вынужден сообщить вам, что ваша матушка, мадам Новицких, уже несколько часов находится в больнице...

– Что произошло? – выдохнула Полина, полная дурных предчувствий. – Что с мамой? Ведь у нее никогда не было ничего серьезного?

– Мы тоже так полагали, – продолжил доктор ласково-бодрым голосом, от которого у Полины перехватило дыхание. – Я считал, что мадам Новицких представляет собой невропатический тип, склонный к ипохондрии и меланхолии. Однако после вчерашнего детального осмотра...

Он замолчал, и Полина, чувствуя, что в ушах у нее звенит, закричала, пренебрегая всеми приличиями:

– Так что, доктор, что с ней?

– Милая моя! – Тетя Лиззи снова потрепала ее по руке. – Все будет в полном порядке, ведь так, доктор?

Медик ничего не ответил. Затем он добавил:

– У мадам Новицких обнаружена опухоль в правом легком. Этим и объясняются ее боли и жалобы на здоровье. Увы, это не были выдумки капризной дамы.

– Это опасно? – спросила Полина, понимая, что, если бы опухоль не представляла опасности, никто бы не беседовал с ней таким образом.

– Я не специалист в области онкологии, мадмуазель, – сказал доктор Дюбуа. – Ваша матушка находится на попечении лучших местных врачей. Однако опухоль достаточно большая и вряд ли может быть извлечена оперативным путем. Кроме того...

Он взглянул на Льва Константиновича, и тот кивнул головой.

– Кроме того, опухоль проросла в соседние ткани и органы, что очень плохо. Я не могу делать прогноз на будущее. Судя по всему, это запущенная стадия. Если бы мадам Новицких предстала перед глазами специалистов раньше...

Полина в ужасе посмотрела на тетю Лиззи. О чем говорит доктор?

– Полина, тебе надо поехать в hospital[45], – распорядился отец. – Мама хочет видеть тебя!

– Но как же так! – закричала девушка. – Папа, ведь мы все были уверены, что мама хандрит! И вдруг выясняется, что у нее cancer![46] Но почему, боже мой, почему?

Внезапно она вспомнила фразу, которую слышала от цыгана прошлой ночью: «Теряя, мы обретаем». Но значит ли это, что предсказания начали сбываться? И значит ли это, что мама...

Полина не хотела и думать об этом. Быстро собравшись, она отправилась с отцом в госпиталь Варжовцов.

XXVIII

Больница – небольшое уютное здание в классическом стиле с колоннами – походила на второразрядный отель. С замиранием сердца девушка прошла в палату, где лежала Ксения Теодоровна. Мать разительно изменилась: взгляд потух, кожа, казалось, пожелтела и обтягивала скулы, как пергамент.

– Мама! – воскликнула Полина, бросаясь к кровати.

Ксения Теодоровна встретила ее слабой и вымученной улыбкой. Осознание того, что она больна в самом деле, и больна неизлечимо, изменило характер мадам Новицких: исчезла суетливость, она больше не жаловалась на боли, пропали мнительность и раздражительность.

– Полин, – произнесла женщина. – Как я рада видеть тебя! Я очень беспокоилась, очень беспокоилась...

Полина, несмотря на запрет докторов и отца, расплакалась. Ксения Теодоровна, гладя дочку по спине, тихо сказала:

– Полин, слезами горю не поможешь. Тебе придется привыкать к тому, что вы с отцом останетесь одни. Ты и так скоро выйдешь замуж... У вас все будет хорошо!

– Но «мама»! – произнесла Полина. – Почему ты говоришь так, как будто надежды не существует? Ведь доктора...

Ксения Теодоровна махнула рукой и проговорила:

– Теперь я понимаю, какой обузой была для вас. Я закатывала истерики из-за малейшего приступа, по большей части, мною же и выдуманного. О, Полин, я не боюсь смерти! Когда ее нет, есть мы, а когда есть она, то нет нас.

Полина снова разрыдалась, и Ксения Теодоровна принялась успокаивать дочь. Вечером, после еще одного детального осмотра, состоялся консилиум врачей. Вердикт был неутешительным – Ксения Теодоровна была обречена, ей оставалось жить не более трех-четырех недель.

Лев Константинович, полностью сбитый с толку такими страшными перспективами, немедленно связался с известными европейскими специалистами. Через три дня в Варжовцы прибыл профессор Нейман из Вены и профессор Шуленбург из Дании. Однако и эти два корифея, считавшиеся богами в области онкологии, только подтвердили выводы своих местных коллег.

Курорт превратился в ловушку, от него повеяло близостью могилы. Доктора рекомендовали не подвергать больную долгому и утомительному путешествию по железной дороге, да и сама Ксения Теодоровна, слабевшая на глазах, призналась, что не хочет покидать Варжовцы.

Полина не могла поверить – всего лишь несколько дней назад жизнь казалась такой размеренной и великолепной, и вот... На вилле «Золотистые тополя» воцарились пессимистические настроения. Новицких добился от врачей разрешения забрать жену из госпиталя. На больничном автомобиле ее с великой предосторожностью доставили в особняк.

– Надежды ведь нет? – прошептала Ксения Теодоровна. – О, Лев, только не надо праздных слов. Иначе бы меня и не выписали из госпиталя. Ведь так? Запомни – я хочу умереть на рассвете!

Полина старалась как можно больше времени проводить рядом с матерью. В спешном порядке из Парижа прибыл Платоша. Полина понимала, что сейчас не время – не время заявить во всеуслышание, что она не хочет выходить замуж за молодого Крещинского. Ксения Теодоровна, которая все больше времени проводила в наркотическом забытьи (доза морфия увеличивалась с каждым днем), требовала, чтобы Полина и Платон сидели около ее кровати, при этом она фантазировала:

– Дети мои, я вижу... Вижу, что вас ожидает долгая и счастливая жизнь. Мне не дано присутствовать на вашей свадьбе и лицезреть своего первого внука, но что поделать... Вы же любите друг друга, и это так прекрасно!

Затем умирающая потребовала, чтобы Полина и Платоша взялись за руки и торжественно пообещали ей, что, став мужем и женой, никогда не будут ссориться и обманывать друг друга.

– Благословляю вас, дети мои, – прошептала Ксения Теодоровна. – А теперь мне нужно вздремнуть, я чувствую, что устала, устала, устала...

Дни, тянувшиеся бесконечно, складывались в недели, которые пролетали незаметно. Наконец настал момент, когда Ксения Теодоровна полностью погрузилась в искусственный сон, вызванный наркотическими препаратами. Доктора предупредили, что ей осталось совсем недолго.

– Она должна испытывать нестерпимые боли, – заметил венский профессор, – чтобы не допустить этого, мы и прибегаем к морфию. Однако мы достигли критической дозы – ее увеличение приведет к угнетению дыхательного центра и вызовет летальный исход!

Те дни Полина плохо помнила. Отец распорядился, чтобы она как можно больше времени проводила вне дома; вместе с Платошей они гуляли по набережной. О, когда-то – совсем недавно! – Платон признался ей в любви, и она, счастливая юная дурочка, была этому страшно рада. Когда-то – совсем недавно! – она увидела здесь впервые Славко. Когда-то – совсем недавно! – она проводила любимого на лодке в море.

Прошлое исчезло, будущего еще не было, она жила страшным настоящим. Отдыхающих в Варжовцах поубавилось, несмотря на то, что сезон был в самом разгаре.

– На днях французский президент Пуанкаре навестил государя в Петербурге. А вчера Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, – пояснил ей Платоша.

Полина, чтобы забыться, слушала его болтовню о политике, светские сплетни и размышления касаемо того, как они устроят свою совместную жизнь в Санкт-Петербурге.

– Сербия удовлетворила почти все пункты ультиматума, за исключением всего нескольких, в том числе – аннексия собственной территории войсками императора Франца-Иосифа. В Париже, где я был недавно с отцом, веют ветры войны, быстрой и победоносной. Франция хочет посчитаться с рейхом за унизительное поражение под Седаном и провозглашение Германской империи в Зеркальном зале Версаля. Габсбург разорвал официальные отношения с Сербией. И все из-за смерти эрцгерцога и его жены! Если за этим последует объявление войны, то Россия, а вместе с ней и связанные с нашей страной союзным пактом Британия и Франция тоже могут оказаться на грани вооруженного конфликта с Австро-Венгрией и ее ближайшей союзницей – Германией. Судачат, что именно честолюбивый немецкий кайзер толкает престарелого Франца-Иосифа, находящегося одной ногой в могиле, к новой европейской войне! Полин, я уверен, что если войне быть, то наши доблестные войска в два счета надают по шее обоим воинственным императорам и мы через пару недель окажемся в Берлине и Вене!

Отъезд некоторых отдыхающих объяснялся напряженной политической ситуацией, хотя еще многие считали, что кризис разрешится сам собой и нечего прерывать отпуск у Адриатики.

XXIX

Двадцать восьмого июля, как и ожидалось, Австро-Венгрия объявила войну Сербии, столица последней, Белград, подверглась артиллерийскому обстрелу. День спустя Россия начала мобилизацию в пограничных с Австрией регионах, а еще по прошествии суток была объявлена всеобщая мобилизация.

Полине все это было совершенно безразлично. Тридцать первого июля, ранним утром, когда рвано-сизая мгла еще окутывала Варжовцы, ее разбудил отец. Полина подскочила с кровати – она спала одетой – и произнесла:

– Папа?

Лев Константинович только и сказал:

– Иди за мной, Полин! Ты должна попрощаться с Ксенией!

В спальне матери собралось несколько врачей, в углу вытирала слезы кружевным платочком мадмуазель Шнайдер, тетя Лиззи держала за руку мадам Новицких. Полина поцеловала маму в лоб – та была уже несколько дней без сознания. Жизнь еле теплилась в ее теле.

– А теперь прошу всех удалиться! – сказал Лев Константинович. – Да, да, абсолютно всех!

Все вышли в коридор, тяжелая дверь захлопнулась, послышалось лязганье замка. С Новицких остался только доктор Шуленбург. Спустя несколько минут дверь раскрылась, на пороге появился умиротворенный Лев Константинович.

– Ксения только что скончалась, – сказал он.

Мадмуазель Шнайдер ахнула, Полина зарыдала. Тетя Лиззи прижала к себе племянницу и попыталась увести ее прочь. Но девушка вырвалась и, несмотря на то что отец отговаривал ее от этого, прошла в спальню.

Ксения Теодоровна с закрытыми глазами лежала на кровати. Доктор Шуленбург собирал свой саквояж. Полина заметила шприц на туалетном столике.

– Papa! – крикнула она. – Что здесь произошло? Почему вы велели нам выйти? Почему вы не разрешили нам присутствовать при... при этом? Почему мама умерла именно в те минуты, пока вы были наедине с ней?

Датский доктор, конфузясь, захлопнул саквояж из черной кожи, подошел к Полине и сказал:

– Мадмуазель, вам не стоит обвинять в чем-то своего отца. Он вел себя, как истинный джентльмен. Уверяю вас, так было лучше для вашей дорогой матушки. Я сделал то, что был обязан сделать, – облегчил страдания умирающей.

– Вы убили ее! – закричала Полина. – Шприц! Что вы ввели ей? Вы убийца! Papa, и как ты мог присутствовать при этом!

Лев Константинович попытался обнять дочь, но та вырвалась из его объятий. В спальню заглянула встревоженная тетя Лиззи.

– Полин, – сказал отец сурово. – Естественным путем все бы произошло сегодня вечером, однако избежать этого было нельзя. Доктор Шуленбург только сократил ненужные страдания. Я просил его об этом, и он пошел мне навстречу.

Полина снова заплакала, чувствуя, что ее предали и обманули. Она кинулась на грудь мертвой матери и зарыдала. Все остальные тихонько вышли из спальни. Полина не помнила, как долго длилось ее состояние, близкое к истерике, но настал момент, когда все слезы были выплаканы, а боль где-то в душе только разгоралась.

Она еще раз поцеловала Ксению Теодоровну, а затем вышла прочь. Принесла свои извинения доктору Шуленбургу, который заверил Полину, что все понимает.

– Мадмуазель, я уверен, что безнадежных больных, на чье выздоровление и исцеление надеяться уже невозможно, нельзя оставлять один на один со смертью. Всего лишь одна инъекция морфия – и невыносимые для пациента страдания отступят прочь. Примите мои самые искренние соболезнования!

Похороны были назначены на третье августа. Полине было все равно, что в день смерти Ксении Теодоровны Германия потребовала от России прекратить всеобщую мобилизацию и, не получив ответа, первым августовским утром объявила войну.

В день погребения Ксении Теодоровны кайзер объявил войну Франции и Бельгии. Транспортное сообщение между Парижем и Варжовцами было временно прервано, поэтому гроб с телом мадам Новицких не мог отправиться в долгое путешествие в Петербург. Лев Константинович дал согласие на погребение жены в Варжовцах.

Отпевали Ксению Теодоровну в небольшой часовне Cвятого Лавра. Полина, находясь в тесном помещении, сверкающем золотом икон и риз, чувствовала, что еще немного – и она лишится сознания. Ее подхватил Платоша, когда девушка, внезапно побледнев, начала оседать на пол.

– Нет, я хочу быть и на кладбище! – сказала Полина и, несмотря на уговоры тети Лиззи и Платона, отправилась вслед за траурным кортежем. Солнце палило немилосердно, начинался август – самая жаркая пора на местном побережье.

Похороны состоялись в тесном узком кругу. К полудню на местном кладбище появилась еще одна плита с лаконичной надписью на русском языке: «Ксения Теодоровна Новицких, урожденная Кригерс. 9 января 1874 – 31 июля 1914».

Затем состоялись поминки, на которых мадмуазель Шнайдер стало плохо с сердцем, и Полина всерьез испугалась, что наставница ее покойной матушки отдаст богу душу вслед за Ксений Теодоровной. Однако все обошлось.

XXX

Вечером следующего дня, четвертого августа, Лев Константинович призвал к себе в кабинет Полину и Платона, который теперь неотлучно находился подле невесты. Девушка уже и не знала, как сказать ему, что свадьбы не будет. Но ведь этого хотела мама! И она дала ей обещание!

Лев Константинович, несмотря на трагические события минувших дней, был собран, подтянут и настроен весьма решительно.

– Вы, вероятно, еще не в курсе того, что Британия объявила сегодня войну Германии. Наша империя находится в состоянии вооруженного конфликта с рейхом и Австро-Венгрией с первого августа, военные действия уже начались.

– Что это означает, папа? – спросила Полина. Новицких пояснил:

– В первую очередь то, что мы не сможем пока выбраться из Варжовцов. Движение «Экспресса-Адриатик» приостановлено, и когда оно возобновиться, никто не знает.

– Я уверен, что война не продлится долее месяца, – сказал беспечно Платоша. – Нам ничего не стоит разгромить немцев и австрияков!

– В отличие от вас, господин Крещинский, я не столь оптимистичен, – с горечью произнес Лев Константинович. – В моей памяти свежи еще настроения, с которыми Россия входила в японскую кампанию. Все были уверены, что мы в два счета разобьем «этих узкоглазых», и даже кое-кто из адмиралов смеялся, заявляя, что никакого флота у Страны восходящего солнца нет, а вместо крейсеров они используют чугунные утюги. И вообще мы их иконами закидаем! Закидали! А все закончилось катастрофой Цусимы и унизительным Портсмутским миром!

Помолчав, Новицких заявил:

– Герцословакия занимает пока что выжидательную позицию, однако ей не разрешат соблюдать нейтралитет. Королева-регентша Милица уверена, что ее страна – ключ к разрешению балканских проблем. Все усугубляется тем, что династия Любомировичей, с одной стороны, связана тесными родственными связями с немецкой аристократией, сама Милица провела юность в Берлине, однако, с другой стороны, православная Герцословакия исторически тяготеет к России и видит в ней свою старшую сестру и защитницу от тирании Австро-Венгрии.

Полина испуганно посмотрела на отца. Что он имеет в виду?

– И теперь все зависит от того, насколько проницательны ближайшие советники Милицы – ее малолетний сын, номинальный король страны, не в счет, все решения принимает она – регентша. Если Герцословакия поддержит Антант кордиаль[47], или хотя бы будет блюсти нейтралитет, то это одно, а вот если чаша весов перевесит в пользу альянса с Тройственным cоюзом – Германией, Австро-Венгрией и Италией... Тогда нам, русским, придется туго! В этом случае я допускаю возможность того, что мы будем арестованы и интернированы!

XXXI

Пятого августа высочайший манифест, подписанный тринадцатилетним королем Каролем, а в действительности продиктованный его себялюбивой матерью, провозгласил вступление Герцословакии в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Эта новость вызвала шквал возмущения среди простого населения. В столице, как поступали сведения, начались волнения, и вместо ожидаемого подъема национального самосознания и массовых проявлений патриотизма начались стачки и забастовки.

Даже в Варжовцах стало неспокойно, со здания городской управы сняли красное знамя, а на набережной задержали группу молодых людей, которые желали прилюдно сжечь портрет королевы Милицы.

Лев Константинович запретил домашним покидать виллу. Затем, собравшись, он зашел в комнату к Полине и сказал:

– Я направляюсь в русское консульство. Хочу узнать, каким образом мы можем покинуть эту страну, если такое вообще возможно. Консул – мой школьный товарищ, Василий Игнатьевич Лорис-Меликов.

– Папа, я не отпущу тебя одного! – воскликнула Полина. – Прошу тебя, разреши мне сопровождать тебя!

– В городе неспокойно, – произнес Новицких. Но, видя, что сопротивление дочери сломить невозможно, разрешил ей поехать вместе с ним. На извозчике они добрались до центра Варжовцов. Почти все магазины и лавки были закрыты, на дверях многих из них были расклеены воззвания к низвержению правительства и королевы Милицы.

По улицам гарцевали конные полицейские, один из них остановил карету, в которой находились Полина и Лев Константинович. Рыжеусый дородный страж порядка, узнав, что перед ним находятся подданные Российской империи, отдал честь и произнес:

– Вообще-то проезд к зданиям консульств запрещен, но вас, русских, я пропущу!

Новицких оказались перед витой оградой русского консульства. Около него находилось несколько соотечественников, растерянных и не понимающих, как же им попасть на родину и где искать убежища. На продолжительные звонки никто не отвечал, окна были занавешены. Наконец, после получаса трезвона, подъездная дверь приоткрылась, показалось испуганное лицо одного из мелких чиновников.

– Мы не принимаем, – скороговоркой произнес он. – Дамы и господа, консульство закрыто! Прошу вас разойтись! Его превосходительство консул не может дать вам аудиенцию!

– Доложите господину консулу, что на улице его ожидают подданные Российской империи! – в бешенстве прокричал Новицких. – В том числе и я, Лева Новицких, тот самый Лева, который давал его высокопревосходительству списывать алгебру и химию!

Спустя несколько минут появился и сам консул Лорис-Меликов – господин с рыбьим лицом, небольшим брюшком и светлыми волосами, уже изрядно спереди пооблезшими. Близоруко осмотревшись, он вытащил очки, надел их, наконец заметил Льва Константиновича и тонким голоском засюсюкал:

– Ах, Лева! Как я рад видеть тебя! Макар, Макар, где ключи от ворот? Пропусти господина Новицких в консульство!

– Не только меня, – резко ответил отец Полины. Он указал на небольшую толпу: – Эти дамы и господа нуждаются в помощи и совете, как и я.

Лорис-Меликов всплеснул руками, забормотал что-то о том, что консульство закрыто для посетителей, однако в итоге пропустил всех страждущих в здание.

Внутри, как сразу поняла Полина, царила паника. Шмыгали служащие, шелестевшие бумагами, бегали горничные, укладывающие в заполненные соломой ящики вазы, книги и посуду.

– Вы собираетесь бежать? – спросил Новицких.

Консул развел руками и обиженно прошепелявил:

– Лева, пойми, что я подчиняюсь приказам Певческого моста и лично государя императора. Герцословацкое правительство уведомило нас о том, что мы объявлены персонами нон грата и в течение суток обязаны покинуть страну. Королева Милица сделала ставку на Германию.

– Что же делать нам! – простонала одна из русских дам. – Господин консул, вы бежите прочь, оставляя нас в стране, которая является союзницей врага России!

Василий Игнатьевич Лорис-Меликов тяжело вздохнул:

– По моим данным, покинуть Варжовцы сейчас невозможно. Железнодорожное сообщение с Францией, Бельгией и Голландией прервано. Похоже, остается только молиться!

Консул, взяв Новицких под руку, увлек своего школьного товарища к себе в кабинет. Полина проследовала за ними. На стене кабинета висел огромный, во весь рост, портрет Николая Второго в мантии, с короной на голове и регалиями в руках. Полина увидела выпотрошенный сейф, на столе, диване и даже на полу лежала масса бумаг. Жарко полыхал камин.

Лорис-Меликов бросил в камин пачку листов и заметил:

– Уничтожаем секретную переписку и дипломатические шифры. Я уверен, что на границе нас обыщут с пристрастием, несмотря на неприкосновенность.

Он предложил Льву Константиновичу коньяку, Новицких отказался.

– А вот я охотно выпью. – Консул налил себе из наполовину пустого пузатого хрустального графинчика. – Лева, у меня есть к тебе предложение...

Консул выразительно взглянул на Льва Константиновича и его дочку.