Слезы Магдалины Лесина Екатерина

– Уходите, – Мэтью поднялся. Он вдруг остро ощутил собственное бессилие: хром и однорук, левая-то почти не слушается; шрамами расчерчен, старыми ранами опутан. Но отступать не отступит.

Он, Мэтью Хопкинс, знаменитый охотник на ведьм. Ему ли не знать, что Луиза – не ведьма!

В дом же ввалились двое, один краснорожий, распухший на пекарских дрожжах, захохотал. Второй истово перекрестился. Оба вмиг оказались рядом, усадили, придавили свинцовыми руками.

– Иди сюда, ведьма, – повторил человек в шляпе. – Лучше сама иди. Не гневи Бога.

И Луиза, до того застывшая от ужаса, сделала первый шаг к палачу.

– Нет! Не смей! Я... Я Мэтью Хопкинс! Я...

Стукнули по голове, и дом завертелся, вызывая дурноту. Абигайль кричала. Встать надо. Надо обязательно встать. Сказать. Потребовать. Они права не имеют быть здесь... они...

999Второй удар – наверное, Мэтью говорил вслух, если они разозлились, – и дом ускорил кружение.

– Ты, – у человека в шляпе скрипели сапоги. Громко-громко, точно петли дверные. Или это они и скрипят? Сквозняки пускают... нельзя сквозняки, Абигайль маленькая.

– Как твое имя?

– Мэтью. Хопкинс. Я Мэтью Хопкинс.

У него узкое лицо, по самые глаза заросшее рыжей щетиной. И зубы желтые, а на месте левого клыка черная гнилушка. Глаза вот мутные, пьяные, но не от местного эля, а от веры перебродившей.

– Неправда, – сказал человек. – Все знают, что Мэтью Хопкинс умер еще два года тому. Да упокоится его душа с миром. Не знаю, кто ты, добрый человек, но, видно, эта женщина крепко одурманила твой разум...

– Нет!

– ...если ты взял себе чужое имя. Мы поможем тебе. Мы спасем тебя. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, ибо сказано...

Мэтью рванулся, выворачиваясь из рук державших. Прыгнул, хватая говорившего за горло, сдавил из последних сил и держал. Отдирали. Разжимали силой, били по голове и ребрам, выбивая крик и стон, кровь из носа и ушей, слюни по плащу проклятого пришельца.

Убивали почти, но не убили. А он, снявший шляпу – лысина блестит тонзурой, серые патлы свисают на глаза, – присел рядом. Медленно расстегнул воротник плаща и продемонстрировал стальной ошейник в ладонь высотой.

– Я не сержусь на тебя, человек. Ибо не по воле своей это злодеяние совершил...

Дальше Мэтью не слушал: потерял сознание. А очнулся на телеге, спеленутый веревками и заботливо обложенный соломой. Рядом, слабо, устало, хныкала Абигайль.

На мутном небе неявно проступал знакомый лик. Хотелось сказать:

– Не плачь, Магдалина.

А вышло:

– Не спеши оплакивать.

Проснувшись в чужом доме, Алена испугалась. А потом вспомнила. И то, как попала сюда. И то, что было накануне. Хозяин дома, человек, которого она прежде боялась, оказался вовсе не страшным. Хотя почему? Может, все на самом деле не так? Может, это он следил и в дом пробрался, а потом просто разыграл представление для наивной дурочки?

Зачем?

А чтобы быть ближе и в полной мере насладиться ее страхами, чтобы в конце концов, когда придет срок, без проблем реализовать замысел.

Чем больше Алена думала, тем более логичной и правильной казалась ей эта мысль.

Во-первых, из города уезжали тайно. Во-вторых, о существовании этого дома, купленного Михаилом недавно, никто не знал. Следовательно, у маньяка не было никаких шансов найти Алену.

Но он же нашел!

А с другой стороны, этот очкастый появился в деревне раньше Алены. И тогда именно он должен подозревать Алену. Хотя стоп. В чем ее подозревать? Влад, конечно, упомянул о проблемах, но рассказывать о них отказался.

– Ну что, проснулась?

Только теперь Алена заметила, что он находится тут же, в комнате. Сидит за столом, жует батон, запивая молоком прямо из поллитровой банки, и разглядывает ее.

Боже, она ведь выглядит ужасно! А вчера вообще истерику устроила. Влад, наверное, думает, что она сумасшедшая. Хотя какое ей дело до того, что он думает?

– Доброе утро, – вежливо сказала Алена.

– Доброе.

– Большое вам спасибо за то, что вчера помогли. – Алена совершенно не представляла, как ведут себя в подобных ситуациях, а потому чувствовала себя совершенно по-дурацки.

– Пожалуйста, – ответил Влад. – Завтракать будешь? Молоко свежее, я у соседки покупаю. Она корову держит. Рыжую. У рыжих всегда молоко жирнее. А вообще выходит недорого и вкусно.

И вправду было вкусно, хотя прежде Алена не замечала за собой особой любви к молоку.

– Я решил заняться твоей проблемой. Она представляется довольно интересной, – Влад стряхнул крошки с ладони. – Так как?

Как он это сказал! Точно сообщал о намерении жениться! Он что, думает, что теперь Алена на шею ему прыгнет от радости?

– Спасибо, но, пожалуй, нет, – Алена постаралась быть очень вежливой. – Простите, но я не знаю, насколько это... вообще решаемо.

Влад отодвинул от себя пустую банку и облизал губы.

– С твоей стороны отказываться глупо. Подумай, кому ты нужна? А если все на самом деле обстоит именно так, как ты рассказала, то все закончится весьма печально. Знаешь, это тот случай, когда нужно наплевать на вежливость. У тебя одна забота – выжить. И найти того, кто поможет выживать. Например, меня. Поэтому прежде, чем сейчас открыть рот и сказать очередную глупость, хорошенько подумай.

Она думала. Она ненавидела его за правду, которую Влад вот так небрежно бросал в лицо.

– Я вообще-то благотворительностью не занимаюсь. И поэтому, если откажешься, настаивать не буду. Выбор твой. И я снимаю с себя всякую ответственность за твою особу. Но на похороны загляну. По старой, так сказать, дружбе. Скажи только, какие цветы любишь.

– Вы... ты... ты сволочь!

Влад хмыкнул. Он знает, что прав, от первого до последнего слова прав. Ей нужна помощь, и нет никого, кто бы собирался помогать. Перевелись рыцари в сияющих доспехах, остались в вязаных свитерах, наглые, хамоватые и совершенно ненадежные.

Ну хоть какие-то.

– Ну так что? – спросил донкихот от деревни Дерюгино. – Ты как, согласна?

И что она могла ответить?

– Я не понимаю, какого хрена ты возишься с этим делом? Тебе что, заняться больше нечем? Если нечем, так и скажи!

Димыч не ответил, но и не отвернулся, выдержал тяжелый взгляд Самухина. Тот еще больше разозлился.

– И что теперь? Училку твою как раскопали, так и закопают. Ей вообще по фигу! А ты носишься, как наскипидаренный.

– Ну ношусь.

– Мертвых жалеешь? Живыми бы занялся. Посмотри, – Самухин хлопнул по стопке папок. От удара над столом взлетело облако не то пыли, не то мошкары. – Дело о разбойном нападении в Вяземцах. Висит? Конечно, висит. И кражи твои висят. И мордобой на Стрельной. И тачка угнанная, которая точно сама по себе не сыщется! Все висит, все лежит! А почему? Потому, что Дмитрию недосуг! У него вандалы!

Самухин мог злиться долго, заводясь по пустяку, он слово за слово разогревал себя, раздраконивал до состояния, когда и вовсе терял способность мыслить здраво. Возражать ему было бессмысленно и даже опасно, тем паче что сегодня упреки его оказались справедливы.

Димыч понимал, что он ровным счетом ничего не может сделать для мертвой учительницы. И даже найди он вандала или вандалов, дело вряд ли дотянет до суда, уж больно мелкое оно.

Неприятное и почти неприличное.

Кто захочет огласки? Дядя Саша, который скоро сопьется, если уже не спился? Коллеги, стремящиеся поскорей забыть историю, что бросает тень на репутацию школы? Дирекция кладбища?

Прав Самухин, заняться следует живыми.

Но вот что-то непонятное, необъяснимое подталкивало Димыча, требуя продолжать расследование. И все раздражение Самухина – перекипит-перебесится, нормальным мужиком станет – ничего не могло изменить.

– Охотник на ведьм! – плюнул слюной Самухин и выскочил из кабинета. Напоследок он громко хлопнул дверью, передавая свое раздражение Димычу, и Димыч, поддаваясь эмоциям, буркнул:

– Охотник на охотника.

И в этот миг случайная мысль обрела плоть. Конечно, если принять, что Серафима Ильинична, доведенная до истерики и петли, была ведьмой. Если поверить в существование Охотника, то логично будет предположить, что жертва не единственная. Следует лишь хорошенько поискать. А искать Димыч умел.

Двое суток, несколько десятков звонков, несколько визитов, несколько поклонов нужным людям и пять дел за неполные два года. На первый взгляд сходства между ними не больше, чем между яблоком и сливой – фрукты, с хвостиками и для компота пригодны.

Список открывала хозяйка магазина нижнего белья, Серафимова Евгения Петровна, повесившаяся полтора года тому на шелковом шнуре прямо посреди торгового зала. Еще в морге над телом надругались, сунув в рот головку чеснока, а под ногти – древесные щепки.

Дело закрыли, посчитав случившееся проделками местных не то готов, не то гопов, не то вовсе анархистов, хотя последним совершенно точно было незачем преследовать несчастную Евгению Петровну.

Следующей жертвой стала двадцатилетняя студентка филфака, девица облегченного поведения и больших амбиций. Она повесилась в съемной квартире на галстуке последнего из любовников. Официальной причиной суицида был признан разрыв с тем самым владельцем галстука, человеком достойным и глубоко семейным.

Спустя три дня после похорон могилу раскопали, а над телом надругались. На сей раз вандализм прикрыли супружьей ревностью, но обвинения выдвигать не стали.

За номером три в списке значилась пенсионерка, заслуженный работник почты, переехавшая в Гольцы несколько лет тому. Была она женщиной со сложной судьбой и крайне скверным характером. И соседи точно вздохнули с облегчением, когда она повесилась. Но вряд ли ненавидели настолько, чтобы пробираться на кладбище и раскапывать могилу, а потом махать топором, отсекая голову несчастной.

Четыре и пять – домохозяйка и заводчица декоративных такс. Первая удавилась на шнуре от утюга, вторая использовала поводок. И ни ту, ни другую не оставили в покое после смерти.

Серафима Ильинична была шестой в этом списке.

Шесть самоубийц, шесть актов вандализма, шесть жертв. Теперь, в совокупности, дела не казались такими уж ясными или пустяковыми. В них Димычу виделась система.

Кто-то сознательно, умело доводит женщин до самоубийства, чтобы потом реализовать свои фантазии. И даже Самухин не станет отрицать очевидного.

Осталось выяснить, при чем тут ведьмы.

Магазин «Серафима» блестящим коробком прилип к серой стене многоэтажки. Белое кружево нижнего белья за черным атласом витрин. Вязанки бус, мятая фольга, манекены в меховых манто на голое пластиковое тело.

Колокольчики на двери, которые звякнули, предупреждая о появлении Димыча.

Внутри сияло, блестело, переливалось всеми оттенками роскоши, кутало посетителей ароматами сандала и свежего кофе, дразнило взгляд и пробуждало к жизни фантазии.

– Чем могу вам помочь? – наперерез Димычу кинулась девушка в форменном наряде. – Ищете подарок? Для кого? Жена? Подруга? Родственница?

Она говорила, улыбалась и в то же время ощупывала взглядом, определяя, стоит ли тратиться на Димыча. Не стоит – мелькнуло в глазах и исчезло.

– Нет. Я по поводу Серафимовой. Евгении Петровны. Бывшей хозяйки.

Продавщица моргнула. Выражение лица ее не изменилось.

– Милиция, – вздохнул Димыч, предвидя бесполезность усилий. – Дело вновь открыто в связи с новыми обстоятельствами. С кем я могу поговорить?

Оказалось: ни с кем. За прошедший год магазин сменил троих хозяев, и последний понятия не имел ни о какой Евгении Петровне. Ничего не дал разговор с соседями: Серафимова оказалась женщиной замкнутой, необщительной и неинтересной. Ее уже почти забыли, квартиру перепродали. И теперь новые жильцы капитальным ремонтом затирали остатки памяти о самоубийце.

Со студенткой Димычу повезло больше. Вот уж у кого было много контактов, вот уж кого помнили и говорили охотно, пусть и не слишком хорошее.

– Да стервочкой она была! Обыкновенной стервочкой. Тупой и жадной, – злопыхала ванильным дымом блондинка в длинном кашемировом шарфе. – Мы с ней сначала дружили. Ну как дружили, обе иногородние, обе без связей, блата и вообще... сошлись, квартирку сняли... нормал вроде. А она потом... я понимаю, что красивым больше позволено, но чтоб вот так... нет, вы не думайте, что я обрадовалась, мне от ее смерти ни жарко ни холодно. И вообще к тому времени наплевать было.

Врет, до сих пор не наплевать, а тогда тем паче. Мотив? Мотив. А Серафимова тогда?

– И что она вам сделала?

Димыч нарочно не стал присаживаться рядом, хотя девчонка махнула, приглашая. Стоять удобнее: лицо видно. И руки, особенно пальчики, анемично-бледные, дрожащие пальчики, что разминают фильтр сигареты. Неприятен разговор? Или не разговор, а воспоминания.

– Да что она могла сделать? Обычное. Жениха отбила. Просто, смеха ради... повозилась с неделю, потом послала. Она вообще легкая была. Ну серьезно, легкая. Без балды. Я прямо в шок ушла, когда мне сказали, что Настька повесилась.

Мнет губы, раскатывает остатки помады, запирает слова, которые ему, чужаку, вдруг вздумавшему прошлое копать, нельзя говорить. И все-таки говорит:

– Ее убили.

– Кого? – переспрашивает Димыч. Не потому, что не понимает: она должна сказать, и тогда будет ясно, верит ли она в сказанное.

– Настю. Я тогда говорила, а не поверили. И Настькина мама, когда приезжала, тоже не поверила. Никто не поверил, а ведь правда! Ну некрасиво вешаться. А Настька никогда бы не сделала некрасивого. Да и зачем?

Слушай, Димыч, внимательно слушай. У тебя ведь тоже подозрения были? Были, не отрицай. Уж больно гладко все складывалось у Охотника, без осечек. А так бывает, только когда сам убиваешь.

– Думаете, она бы из-за любовничка расстроилась? Да ни черта. Ей нового найти, как два пальца... она и находила. Я вообще думаю, что это не он ее, а она его послала. К женушке. Чтобы сравнил, подумал и... – Острые локотки блондиночки сошлись на узкой коленке, спина выгнулась кривой дугой, а голова опустилась на руки. – Господи, я ж ее не люблю! Ненавижу даже ведьму этакую, а все равно жалко!

– Жалко? Да, жалко. Хоть стервь, а все человек. Живой человек, – женщина в цветастом платке и тяжелых цыганских серьгах бодро плевалась семечками и словами. – Правильная вся из себя. Приехала. В чужой-то монастырь да со своими порядками. Сорим мы. В подъезде не метем. А мне что, плотят, чтоб мела?

Димыч не прерывал монолога, лишь кивал да поддакивал.

– Я ей так и сказала, ты, коль в охотку, паши, а я не буду. Не дурная, чай. Ну семки. И что семки? Их же все грызуть, они вообще полезные.

– Значит, из-за семечек ругались?

– Из-за семок, – охотно согласилась баба. – Со мною. С Кавушкиным из-за курева, что смолит в подъезде и окурки прям-таки кидает. С Сываками из-за малых, что лазют бесприглядными. А что им станется? Бисово семя, дикое. С Тумшиным из третьей из-за друзей егоных. Парень-то молодой, понятное дело. Ну шумит, так и что? С Коневым из-за собаки, большая и лает. И гуляют туточки. Дескать, гадют на песочницу. Так какая ж песочница? Кто в ней играетца? Тьфу. А с Бабалихой из-за котов, их у ней трое, жалостивая.

Похоже, покойная успела рассориться со всеми соседями.

– Не, гражданин милиционэр. – Баба отряхнула ладони и вытащила из кармана новую горсть. – Вы тут не подумайте ничего. Обычное ж дело. Сварятся соседи? Ну и сварятся. Никто ж из-за сварок в петлю не лезет. И она не полезла б. Железного норову баба была, пусть земля ей пухом...

– ...железного? Нет, что вы. Характер у Инночки мягкий, даже слишком. Я иногда злился даже. Ее обсчитали, а она, вместо того чтоб скандал закатить, улыбается и извиняется, дескать, не будете ли столь любезны перепроверить, – гражданин с покатым лбом чувствовал себя неудобно. Он ерзал, тер платком переносицу и щеки, растирая до красноты, облизывал губы и тяжко вздыхал. – Бесконфликтная она. Никогда, ни с кем... Соседи громко музыку слушают? Она потерпит. Продавщица хамит? Проглотит. Учительница Анькина взятки вымогает? Понесет... Господи, ну кому она мешала? Ведь светлый человек... и о чем думала? Скажите, о чем? У детей стресс, до сих пор у мамы моей живут. И квартиру, похоже, менять придется. А мы в ней только-только ремонт закончили. Да и мне теперь... какая карьера? Какое будущее?

– ...будущая чемпионка, – остролицая девчонка посадила щенка на ладонь и чмокнула воздух перед его мордочкой. – Я их вижу. Ленка вот не умела, а у меня глаз-алмаз. И заказчики это признавали. А Ленка... ну с собаками ладить умела, это да. И с людьми. Какая была? Наверное, никакая. Квелая. Сонная вечно. Мы с ней давно дружим, точнее вроде как дружим, просто она хоть и не гений, но кидать не станет. Вот и дело начали. Теперь-то я одна, но ничего, справлюсь. Правда, маленькие мои? Правда... Из-за чего повесилась? Так откуда ж мне знать! Может, она вообще ненормальной была...

Было не было. Не нашлось между этими людьми ничего общего, кроме писем, которые приходили к каждой из жертв. К сожалению, ни одно не сохранилось: родственники быстро избавлялись от напоминаний о трагедии.

Этот дом он купил по случаю, хотя теперь понимал, что ничего случайного в мире не происходит. Наоборот, любое действие, любой поступок предопределены.

Он вернулся, чтобы избавиться от кошмаров. Он прошелся по центральной улице, по которой когда-то бегал пацаном. Постоял у колодца, потрогал треснутую, съехавшую набок крышу, заглянул внутрь – в лицо дыхнуло плесенью и вонью. Вспомнил, как когда-то таскал ведра. Вниз летело весело, со звоном. Плюхалось, пробивая водяную гладь, и тонуло. Наверх шло тяжело. Скрипел ворот, на рукоять, отполированную до блеска, приходилось налегать всем телом, а бабы, стоявшие в очереди, не спешили помочь. Косились, шептались да хихикали, когда он, ухватившись за ручку ведра, тянул его, вываливая на себя холодную колодезную воду.

Твари. Ведьмы. Они все, жившие здесь, ведьмы. И не только они. Мир полон, мир стонет и, как некогда, требует очищения. Великая битва для одного человека.

Человека, который однажды вернулся в прошлое, чтобы изменить будущее.

Его дом стоял на прежнем месте. Стены в зеленый перекрасили, подоконники сняли и крыльцо развалили. А черепица почернела не то от сырости, не то от пыли.

Пока он стоял и разглядывал, пока боролся с воспоминаниями, из дома выбралась старуха. Уже позже он понял, что женщина не так и стара, но выглядела она древней – морщиниста и неопрятна.

– Тебе чего? – просипела она, кутая горло драным шарфом.

– Купить хочу, – неожиданно для себя сказал он.

Дом обошелся на удивление недорого, дороже вышло порядок навести, ремонт сделать. Не для того, чтобы стало лучше, но для того, чтобы стало так, как было. Почти так. В отличие от себя прошлого человек был старше. И точно знал, как ему жить.

И Господь, милостью своей, отдал наследство в руки его.

Алена не имела представления о том, как расследуются преступления. Воображение рисовало сыщика, который идет по следу с лупой наперевес и револьвером, лихо заткнутым за пояс. Он бодро находит улики, складирует в ячейках гениального разума, чтобы потом, разложив по полочкам, назвать имя злодея.

Но сыщика не было, ни с револьвером, ни без оного. Не было и свидетелей, которых можно было бы опросить, и уж тем паче улик.

Одни разговоры под брюзжание огня, запертого в печи.

Влад допрашивал ее с пристрастием, вытаскивая из памяти буквально все.

Детство. Летние каникулы. Бабушка-ведьма.

Смерть. Посылка. Вот оно, украшение. Не снимаю. Привыкла. Оно мой амулет.

Учеба. Новая школа. Танька. Дружба. Первое лето в городе. Скука. Потом привыкла. Взросление. Первая любовь. Поступление и снова учеба.

Родители переезжают в Штаты. Ссоры. Алена ехать не хочет. Доказывает самостоятельность. Истерика. Не потому, что самостоятельная, а потому, что влюбленная. Насмерть. Навсегда. До гроба и даже больше. Уступают. Уезжают.

Третий курс и беременность. Расставание. Упреки. Обиды. Смерть любви в стерильном кабинете. Почему не стыдно рассказывать об этом?

Потому что давно. Было-сплыло-прошло, травой поросло, в землю ушло... откуда слова? Память подсказывает. Слезы. Уговоры родителей, решивших, что теперь-то она точно подчинится. Упрямство: не хочу, чтобы жалели.

Госы. Диплом. Надо же, доучилась. Защита. Выпускной. Пьяная, и случайный секс с незнакомцем. У него квадратный подбородок со шрамом. И родинка на шее. Больше ничего не запомнила, а вот родинку до сих пор как наяву – черное пятнышко, грибок на ножке.

Поиски работы. Бесполезно, но если очень захотеть... хождения по мукам. Опять уговоры. Мысль, а может, и вправду переехать? Но удача, фирма, и снова любовь. Уже сдержанная, осторожная, с терпким привкусом разлуки.

Встречи. Связи. Скрытность. Он глубоко женат и недоступен. Мучительные вечера и слезы. Робкая надежда: с женой у него не ладится. И постепенная безнадега: расходиться не будут. Ради дочери. Сердце разваливается на куски и остывает.

Звонок: родители разбились. Насмерть. Прилетай. Прилетела. Растерянная и ошалевшая от внезапного одиночества. В последний звонок снова поссорились. Ее обозвали дурой. И стервой, которая чужую семью разрушает. А она плакала, что тоже хочет немного счастья. Разве это запрещено?

Теперь да. Похороны. Траур. Адвокаты. Дела. Незнакомые люди со знакомыми лицами со снимков, которые мама присылала. Спешат сочувствие выразить. Спасибо. Да, я в порядке. В полном порядке.

Одиночество волнами, одна выше другой.

И волнорезом – бумаги. Подписать. И еще подписать. И вот здесь тоже. Вы понимаете, о чем речь? Конечно. Скоро возвращаться. Домой. Там он. Каким бы ни был, но утешит. Он ведь понимает, насколько ей важна поддержка...

Расставание. Жена опять беременна, а врал, будто давно не спит. Прости, пойми, у нас все было замечательно, и ты ни в чем не виновата.

А какая разница, кто виноват, если было хорошо, а теперь плохо? Не разбить, не исправить, так зачем искать виновных? Казнить нельзя помиловать...

Время как вода. Работа по инерции, с каждым днем все хуже. Уволят? Пускай. Деньги есть. Американское наследство, на сколько-то да хватит. Простите, мама-папа, ваша дочь и вправду дура.

Танькина свадьба. Вымученное веселье и краткая связь, которая немного оживила. Никакой любви, чистая физиология. Пусть так, но... удержаться не вышло. Увольнение.

Письмо.

Еще письмо. Страшно и жить хочется. Именно сейчас, когда уже на краю, очень хочется жить.

– Правильно, – Влад, обнимая, гладит по спине. – Для того край и нужен, чтобы понять: жить хочется. Всем хочется. Тебе и мне, и...

Не договорил, но понятно: даже ему. Тому, который убивает.

– Н-наверное, – только сейчас Алена поняла, что охрипла. Слишком много всего сказала, и ненужного тоже, но сожаления нет. – Наверное, я ему должна сказать спасибо. Он же меня спас. Иначе я сама попыталась бы...

– Скажешь. Обязательно.

Обыкновенная девчонка с обыкновенной жизнью, полной обыкновенных проблем, которых вдруг стало слишком много.

Алена, заплаканная и некрасивая, с пятном сажи на щеке и грязными, забранными в хвост волосами, вызывала жалость. А еще раздражение оттого, что позволила довести себя до подобного состояния. Вот с Наденькой такого бы не случилось.

Наденька идет по жизни, смеясь. Прямо, к цели, однажды пойманной в прицел черных глаз. Вскрывая защиту с ловкостью опытного хакера. Устраняя соперниц.

Плохо это? Хорошо? Она не будет плакать и жаловаться. Не станет рассказывать о неудачах, а слабость проявит лишь затем, чтобы в этой слабости увязла сила.

Настоящая ведьма. Мелькнувшая мысль заставила встрепенуться. Ну конечно, Надька упоминала о ведьмах! О знакомой своей, к которой письма приходят.

Черт, как он мог пропустить настолько прямую подсказку?

Нужно срочно переговорить с Надькой. Телефон? Нет. Не пойдет. Влад должен видеть ее лицо. А еще хорошо бы встретиться с этой ее пострадавшей подругой. Значит, нужно в город.

– Ты куда? – В Алениных глазах полыхнуло страхом.

– В город. Вернусь. Сиди здесь. Никуда не выходи, никому не открывай.

– Но...

– Если хочешь, чтобы я помог, слушай, что говорю, – Влад повысил голос, опасаясь сорваться. Спокойнее. С чего это он настолько завелся? Подумаешь, разговор. Или в город хочется? Но его-то никто в деревне не запирал. Дорога свободна. Садись и езжай.

Влад так и сделал.

Вопрос 4: Но где же он набрался такого опыта? И почему его не набрались другие?

Ответ: Ему не пришлось далеко ходить за опытом, ибо в марте 1644 года в городе, где он жил, обнаружилась секта из семи или восьми ужасных созданий, называемых ведьмами. Город этот находится в Эссексе и носит название Манингтри. В округе тоже обитали ведьмы, которые встречались со своими городскими товарками каждые шесть недель по ночам (и всегда то была ночь пятницы) неподалеку от его дома, где торжественно приносили жертвы дьяволу. Однажды обнаружитель услышал, как одна ведьма разговаривала со своими помощниками и велела им отправляться к другой ведьме, которую накануне задержали, обыскали в присутствии женщин, поднаторевших в поиске дьявольских отметин, и нашли на ее теле три соска, каких у честных женщин не бывает. После этого по приказу судьи они не давали ей спать три ночи, ожидая, что помощники придут к ней во время бодрствования, и действительно, на четвертую ночь она перечислила их по именам и рассказала, как выглядит каждый из них, за четверть часа до того, как они пришли в комнату. Первого она назвала:

1. Холт, который явился в облике белого котенка.

2. Фармара, толстый спаниель без ног, про которого ведьма, хлопнув себя ладонью по животу, сказала, что это она его так раскормила своей доброй кровью.

3. Уксусный Том, похожий на длинноногую борзую с бычьей головой, длинным хвостом и широко расставленными глазами, который, стоило обнаружителю заговорить с ним и приказать ему идти в место, отведенное ему и его ангелам, немедленно превратился в четырехлетнего ребенка без головы, обежал не менее двенадцати раз всю комнату кругом и исчез у дверей.

4. Сосун и Сахарок, два черных кролика.

5. Ньюз, черный хорек. Все исчезли, как только ведьма назвала нескольких других ведьм, от которых она этих помощников получила, указала других женщин, у которых были дьявольские отметины, и сказала, в каких местах их следует искать и сколько их там, а также назвала по именам их помощников, которых звали Элеманзер, Пайвакет, Пекин Корона, Гриззель Жадные Кишки, и других, каких имен ни один смертный не выдумает. И точно, когда обыскали и допросили указанных ею женщин, обнаружили у каждой точно такое количество дьявольских меток и в тех же самых местах, на которые она указала, и имена помощников они назвали те же самые, хотя и не слышали, о чем шла речь раньше, и так продолжали друг друга выдавать, пока в одном только Эссексе не набралась сотня женщин, предававшихся дьявольским занятиям, из которых двадцать девять были осуждены и привезены на казнь в тот самый город, где жил обнаружитель, и даже послали дьявола по имени Медведь убить его в его собственном саду. Вот так, посмотрев, как обнаруживают на телах ведьм противоестественные соски, и повидав сотни их, он и приобрел свой опыт и теперь убежден, что любой человек, обладая таким же опытом, мог бы определять ведьм не хуже, чем он и его помощники.